• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Чевенгур [2/27]

Скачать полное произведение

    вдруг так обиделся, что Захару Павловичу его жалко стало.
     -- М/о'тюшка! -- с тихой угнетенной грустью сказал
    наставник, но поскрипывая зубами. -- Что ты наделал, сволочь
    проклятая? Ведь я тебе что сказал: гайку!! Какую гайку?
    Основную! а ты контргайку мне свернул и с толку меня сбил! а ты
    контргайку мне осаживаешь! а ты опять-таки контргайку мне
    трогаешь! Ну, что мне с вами делать, звери вы проклятые? Иди
    прочь, скотина!
     -- Давайте я, господин механик, контргайку обратно на
    полповорота отдам, а основную на полнитки прижму! -- попросил
    Захар Павлович.
     Наставник отозвался растроганным мирным голосом, оценив
    сочувствие к своей правоте постороннего человека.
     -- А? Ты заметил, да? Он же, он же... лесоруб, а не
    слесарь! Он же гайку, гайку по имени не знает! а? Ну что ты
    будешь делать? Он тут с паровозом как с бабой обращается, как
    со шлюхой с какой! Господи боже мой!.. Ну, пойди, пойди сюда --
    поставь мне гаечку по-моему...
     Захар Павлович подлез под паровоз и сделал все точно и как
    надо. Затем наставник до вечера занимался паровозами и ссорами
    с машинистами. Когда зажгли свет, Захар Павлович напомнил
    наставнику о себе. Тот снова остановился перед ним и думал свои
    мысли.
     -- Отец машины -- рычаг, а мать -- наклонная плоскость, --
    ласково проговорил наставник, вспоминая что-то задушевное, что
    давало ему покой по ночам. -- Попробуй завтра топки чистить --
    приди вовремя. Но не знаю, не обещаю -- попробуем, посмотрим...
    Это слишком сурьезное дело! Понимаешь: топка! Не что-нибудь, а
    -- топка!.. Ну, иди, иди прочь!
     Еще одну ночь проспал Захар Павлович в чулане у столяра, а
    на заре, за три часа до начала работы, пришел в депо. Лежали
    обкатанные рельсы, стояли товарные вагоны с надписями дальних
    стран: Закаспийские, Закавказские, Уссурийские железные дороги.
    Особые странные люди ходили по путям: умные и сосредоточенные
    -- стрелочники, машинисты, осмотрщики и прочие. Кругом были
    здания, машины, изделия и устройства.
     Захару Павловичу представился новый искусный мир -- такой
    давно любимый, будто всегда знакомый, -- и он решил навеки
    удержаться в нем.
     За год до недорода Мавра Фетисовна забеременела семнадцатый
    раз. Ее мужик, Прохор Абрамович Дванов, обрадовался меньше, чем
    полагается. Созерцая ежедневно поля, звезды, огромный текущий
    воздух, он говорил себе: на всех хватит! И жил спокойно в своей
    хате, кишащей мелкими людьми -- его потомством. Хотя жена
    родила шестнадцать человек, но уцелело семеро, а восьмым был
    приемыш -- сын утонувшего по своему желанию рыбака. Когда жена
    за руку привела сироту, Прохор Абрамович ничего против не
    сказал:
     -- Ну, что ж: чем ребят гуще, тем старикам помирать
    надежней... Покорми его, Мавруша!
     Сирота поел хлеба с молоком, потом отодвинулся и зажмурился
    от чужих людей.
     Мавра Фетисовна поглядела на него и вздохнула:
     -- Новое сокрушение господь послал... Помрет недоростком,
    должно быть: глазами не живуч, только хлеб будет есть
    напрасно...
     Но мальчик не умирал два года и даже ни разу не болел. Ел он
    мало, и Мавра Фетисовна смирилась с сиротой.
     -- Ешь, ешь, родимый, -- говорила она, -- у нас не возьмешь
    -- у других не схватишь...
     Прохор Абрамович давно оробел от нужды и детей и ни на что
    не обращал глубокого внимания -- болеют ли дети или рождаются
    новые, плохой ли урожай или терпимый, -- и поэтому он всем
    казался добрым человеком. Лишь почти ежегодная беременность
    жены его немного радовала: дети были его единственным чувством
    прочности своей жизни -- они мягкими маленькими руками
    заставляли его пахать, заниматься домоводством и всячески
    заботиться. Он ходил, жил и трудился как сонный, не имея
    избыточной энергии для внутреннего счастья и ничего не зная
    вполне определенно. Богу Прохор Абрамович молился, но
    сердечного расположения к нему не чувствовал; страсти
    молодости, вроде любви к женщинам, желания хорошей пищи и
    прочее, -- в нем не продолжались, потому что жена была
    некрасива, а пища однообразна и непитательна из года в год.
    Умножение детей уменьшало в Прохоре Абрамовиче интерес к себе;
    ему от этого становилось как-то прохладней и легче. Чем дальше
    жил Проход Абрамович, тем все терпеливей и безотчетней
    относился ко всем деревенским событиям. Если б все дети Прохора
    Абрамовича умерли в одни сутки, он на другие сутки набрал бы
    себе столько же приемышей, а если бы и приемыши погибли, Прохор
    Абрамович моментально бросил бы свою земледельческую судьбу,
    отпустил бы жену на волю, а сам вышел босым неизвестно куда --
    туда, куда всех людей тянет, где сердцу, может быть, так же
    грустно, но хоть ногам отрадно.
     Семнадцатая беременность жены огорчила Прохора Абрамовича по
    хозяйственным соображениям: в эту осень меньше родилось детей в
    деревне, чем в прошлую, а главное -- не родила тетка Марья,
    рожавшая двадцать лет ежегодно, за вычетом тех лет, которые
    наступали перед засухой. Это приметила вся деревня, и, если
    тетка Марья ходила порожняя, мужики говорили: "Ну, Марья нынче
    девкой ходит -- летом голод будет".
     В этот год Марья тоже ходила худой и свободной.
     -- Паруешь, Марь Матвевна? -- с уважением спрашивали ее
    прохожие мужики.
     -- А что ж! -- говорила Марья и с непривычки стыдилась
    своего холостого положения.
     -- Ну ничего, -- успокаивали ее. -- Глядишь, опять скоро
    сына почнешь: ты на это ухватлива...
     -- а чего ж зря-то жить! -- смелела Марья. -- Лишь бы хлеб
    был.
     -- Это-то хоть верно, -- соглашались мужики. -- Бабе родить
    не трудно, да хлеб за ней не поспевает... Да ты-то ведьма: ты
    свою пору знаешь...
     Прохор Абрамович сказал жене, что она отяжелела безо
    времени.
     -- И-их, Проша, -- ответила Мавра Фетисовна, -- я рожу, я и
    с сумой для них пойду -- не ты ведь!
     Прохор Абрамович умолк на долгое время.
     Настал декабрь, а снегу не было -- озимые вымерзали. Мавра
    Фетисовна родила двоешек.
     -- Снеслась, -- сказал у ее кровати Прохор Абрамович. -- Ну
    и слава богу: что ж теперь делать-то! Должно, эти будут живучие
    -- морщинки на лбу и ручки кулаками.
     Приемыш стоял тут же и глядел на непонятное с искаженным
    постаревшим лицом. В нем поднялась едкая теплота позора за
    взрослых, он сразу потерял любовь к ним и почувствовал свое
    одиночество -- ему захотелось убежать и спрятаться в овраг. Так
    же ему было одиноко, скучно и страшно, когда он увидел
    склещенных собак -- он тогда два дня не ел, а всех собак
    разлюбил навсегда. У кровати роженицы пахло говядиной и сырым
    молочным телком, а сама Мавра Фетисовна ничего не чуяла от
    слабости, ей было душно под разноцветным лоскутным одеялом --
    она обнажила полную ногу в морщинах старости и материнского
    жира; на ноге были видны желтые пятна каких-то омертвелых
    страданий и синие толстые жилы с окоченевшей кровью, туго
    разросшиеся под кожей и готовые ее разорвать, чтобы выйти
    наружу; по одной жиле, похожей на дерево, можно чувствовать,
    как бьется где-то сердце, с усилием прогоняя кровь сквозь узкие
    обвалившиеся ущелья тела.
     -- Что, Саш, загляделся? -- спросил Прохор Абрамович у
    ослабевшего приемыша. -- Два братца тебе родилось. Отрежь себе
    хлеба ломоть и ступай бегать -- нынче потеплело...
     Саша ушел, не взяв хлеба. Мавра Фетисовна открыла белые
    жидкие глаза и позвала мужа:
     -- Проша! С сиротой -- десять у нас, а ты двенадцатый...
     Прохор Абрамович и сам знал счет:
     -- Пускай живут -- на лишний рот лишний хлеб растет.
     -- Люди говорят, голод будет -- не дай бог страсти такой:
    куда нам деваться с грудными да малолетними?
     -- Не будет голода, -- для спокойствия решил Прохор
    Абрамович. -- Озимые не удадутся, на яровых возьмем.
     Озимые и взаправду не удались: они подмерзли еще с осени, а
    весной окончательно задохнулись под полевою наледью. Яровые то
    пугали, то радовали, но кое-как дозрели, подарив по десяти
    пудов с десятины. Старшему сыну Прохора Абрамовича было лет
    одиннадцать и почти столько же приемышу: кто-то один должен
    идти побираться, чтобы носить семье помощь хлебными сухарями.
    Прохор Абрамович молчал: своего послать жалко, а сироту --
    стыдно.
     -- Что ж ты молчишь-то сидишь? -- озлобилась Мавра
    Фетисовна. -- Агапка семилетнего отправила, Мишка Дувакин
    девчонку снарядил, а ты все сидишь, идол беззаботный! Пшена-то
    до рождества не хватит, а хлеба со Спаса не видим!..
     Весь вечер Прохор Абрамович шил удобный и уемистый мешок из
    старого рядна. Раза два он подзывал Сашу и примеривал к его
    плечам:
     -- Ничего? Тут не тянет?
     -- Ничего, -- отвечал Саша.
     Семилетний Прошка сидел рядом с отцом и вдевал суровую нитку
    в иглу, когда она выскакивала, так как сам отец видел неясно.
     -- Папаньк, завтра Сашку побираться прогонишь? -- спросил
    Прошка.
     -- Чего ты болтаешь сидишь? -- сердился отец. -- Вот ты
    подрастешь -- сам попобираешься.
     -- Я не пойду, -- отказался Прошка, -- я воровать буду.
    Помнишь, ты говорил, кобылу у дяди Гришки свели? Они свели, им
    хорошо, а дядя Гришка мерина опять купил. А я вырасту -- украду
    мерина.
     На ночь Мавра Фетисовна накормила Сашу лучше своих кровных
    детей -- дала ему отдельно, после всех, каши с маслом и молока,
    сколько попьет. Прохор Абрамович принес из риги жердь, и, когда
    все спали, он выделал из нее дорожный посошок. Саша не спал и
    слушал, как Прохор Абрамович строгает палку хлебным ножом.
    Прошка сопел и ежился от таракана, бродившего у него по шее.
    Саша снял таракана, но побоялся его убить и бросил с печки на
    пол.
     -- Ты, Саш, не спишь? -- спросил Прохор Абрамович. -- Спи
    себе, чего ж ты!
     Дети просыпались рано, они начинали драться друг с другом в
    темноте, когда петухи еще дремали, а старики просыпались только
    по второму разу и чесали пролежни. Ни один запор еще не скрипел
    на деревне, и ничто не верещало в полях. В такой час Прохор
    Абрамович вывел приемыша за околицу. Мальчик шел сонный,
    доверчиво ухватив руку Прохора Абрамовича. Было сыро и
    прохладно; сторож в церкви звонил часы, и от грустного гула
    колокола мальчик заволновался. Прохор Абрамович наклонился к
    сироте.
     -- Саша, ты погляди туда. Вон, видишь, дорога из деревни на
    гору пошла -- ты все так иди и иди по ней. Увидишь потом
    громадную деревню и каланчу на бугре -- ты не пугайся, а ступай
    прямо, это тебе повстречается город -- а там много хлеба на
    ссыпках. Как наберешь полную сумку -- приходи домой отдыхать...
    Ну, прощай, сынок ты мой!
     Саша держал руку Прохора Абрамовича и глядел в серую
    утреннюю скудость полевой осени.
     -- Там дожди были? -- спросил Саша о далеком городе.
     -- Сильные! -- подтвердил Прохор Абрамович.
     Тогда мальчик оставил руку и, не взглянув на Прохора
    Абрамовича, тихо тронулся один -- с сумкой и палкой,
    разглядывая дорогу на гору, чтобы не потерять своего
    направления. Мальчик скрылся за церковью и кладбищем, и его
    долго не было видно. Прохор Абрамович стоял на одном месте и
    ждал, когда мальчик покажется на той стороне лощины. Одинокие
    воробьи спозаранку копались на дороге и, видимо, зябли. "Тоже
    сироты, -- думал про них Прохор Абрамович, -- кто им кинет
    чего!"
     Саша вошел на кладбище не сознавая, чего ему хочется. В
    первый раз он подумал сейчас про себя и тронул свою грудь: вот
    тут я, -- а всюду было чужое и непохожее на него. Дом, в
    котором он жил, где любил Прохора Абрамовича, Мавру Фетисовну и
    Прошку, оказался не его домом -- его вывели оттуда утром на
    прохладную дорогу. В полудетской грустной душе, не разбавленной
    успокаивающей водой сознания, сжалась полная давящая обида --
    он чувствовал ее до горла.
     Кладбище было укрыто умершими листьями, по их покою всякие
    ноги сразу затихали и ступали мирно. Всюду стояли крестьянские
    кресты, многие без имени и без памяти о покойном. Сашу
    заинтересовали те кресты, которые были самые ветхие и тоже
    собирались упасть и умереть в земле. Могилы без крестов были
    еще лучше -- в их глубине лежали люди, ставшие навеки сиротами:
    у них тоже умерли матери, а отцы у некоторых утонули в реках и
    озерах. Могильный бугор отца Саши почти растоптался -- через
    него лежала тропинка, по которой носили новые гробы в глушь
    кладбища.
     Близко и терпеливо лежал отец, не жалуясь, что ему так худо
    и жутко на зиму оставаться одному. Что там есть? Там плохо, там
    тихо и тесно, оттуда не видно мальчика с палкой и нищей сумой.
     -- Папа, меня прогнали побираться, я теперь скоро умру к
    тебе -- тебе там ведь скучно одному, и мне скучно.
     Мальчик положил свой посошок на могилу и заложил его
    листьями, чтобы он хранился и ждал его.
     Саша решил скоро прийти из города, как только наберет полную
    сумку хлебных корок; тогда он выроет себе землянку рядом с
    могилой отца и будет там жить, раз у него нету дома.
     Прохор Абрамович уже заждался приемыша и хотел уходить. Но
    Саша перешел через протоки балочных ручьев и стал подниматься
    по глинистому взгорью. Он шел медленно и уже устало, зато
    радовался, что у него скоро будет свой дом и свой отец; пусть
    отец лежит мертвый и ничего не говорит, но он всегда будет
    лежать близко, на нем рубашка в теплом поту, у него руки,
    обнимавшие Сашу в их сне вдвоем на берегу озера; пусть отец
    мертвый, но он целый, одинаковый и такой же.
     "Куда ж у него палка делать?" -- гадал Прохор Абрамович.
     Утро отсырело, мальчик одолевал скользкий подъем, припадая к
    нему руками. Сумка болталась широко и просторно, как чужая
    одежда.
     -- Ишь ты, сшил я ее как: не по нищему, а по жадности, --
    поздно упрекал себя Прохор Абрамович. -- С хлебом он и не
    донесет ее... Да теперь все равно: пускай -- как-нибудь...
     На высоте перелома дороги на ту, невидимую, сторону поля
    мальчик остановился. В рассвете будущего дня, на черте
    сельского горизонта, он стоял над кажущимся глубоким провалом,
    на берегу небесного озера. Саша испуганно глядел в пустоту
    степи; высота, даль, мертвая земля -- были влажными и большими,
    поэтому все казалось чужим и страшным. Но Саше дорого было
    уцелеть и вернуться в низину села на кладбище -- там отец, там
    тесно и все -- маленькое, грустное и укрытое землею и деревьями
    от ветра. Поэтому он пошел в город за хлебными корками.
     Прохору Абрамовичу жалко стало сироту, который скрывался
    сейчас за спуск дороги: "Ослабнет мальчик от ветра, ляжет в
    межевую яму и скончается -- белый свет не семейная изба".
     Прохор Абрамович захотел догнать и вернуть сироту, чтобы
    умереть всем в куче и в покое, но дома были собственные дети,
    баба и последние остатки яровых хлебов.
     "Все мы хамы и негодяи!" -- правильно определил себя Прохор
    Абрамович, и от этой правильности ему полегчало. В хате он
    молча скучал целые сутки, занявшись ненужным делом -- резьбой
    по дереву. Он всегда при тяжелой беде отвлекался вырезыванием
    ельника или несуществующих лесов по дереву -- дальше его
    искусство не развивалось, потому что нож был туп. Мавра
    Фетисовна плакала с перерывами об ушедшем приемыше. У нее
    умерло восемь человек детей -- и по каждому она плакала у печки
    по трое суток с перерывами. Это было для нее то же, что резьба
    по дереву для Прохора Абрамовича. Прохор Абрамович уже вперед
    знал, сколько еще времени осталось Мавре Фетисовне плакать, а
    ему резать неровное дерево: полтора дня.
     Прошка глядел-глядел и заревновал родителей:
     -- Чего плачете, Сашка сам вернется. Ты б, отец, лучше
    валенки мне скатал -- тебе Сашка не сын, а сирота. А ты все
    ножик сидишь тупишь, старый человек.
     -- Мои милые! -- в удивлении остановилась плакать Мавра
    Фетисовна. --
     Он как большой балакает -- сам гнида, а уж отцу попрек нашел!
     Но Прошка был прав: сирота вернулся через две недели. Он так
    много принес хлебных корок и сухих булок, будто сам ничего не
    ел. Из того, что он принес, ему тоже ничего не пришлось
    попробовать, потому что к вечеру Саша лег на печку и не мог
    согреться -- всю его теплоту из него выдули дорожные ветры. В
    своем забытьи он бормотал о палке в листьях и об отце: чтоб
    отец берег палку и ждал его на озере в землянке, где растут и
    падают кресты.
     Через три недели, когда приемыш выздоровел, Прохор Абрамович
    взял кнут и пешком пошел в город -- стоять на площадях и
    наниматься на работу.
     Прошка два раза ходил следом за Сашей на кладбище. Он
    увидел, что сирота сам себе руками роет могилу и не может
    вырыть глубоко. Тогда он принес сироте отцовскую лопату и
    сказал, что лопатой рыть легче -- все мужики ею роют.
     -- Тебя все едино прогонят со двора, -- сообщил про будущее
    Прошка. -- Отец с осени ничего не сеял, а мамка летом снесется
    -- теперь кабы троих не родила. Верно тебе говорю!
     Саша брал лопату, но она была ему не под рост, и он скоро
    слабел от работы.
     Прошка стоял, стыл от редких капель едкого позднего дождя и
    советовал:
     -- Широко не рой -- гроб покупать не на что, так ляжешь.
    Скорей управляйся, а то мамка родит, а ты лишний рот будешь.
     -- Я землянку вырою и жить тут буду, -- сказал Саша.
     -- Без наших харчей? -- осведомился Прошка.
     -- Ну да -- безо всего. Купырей летом нарву и буду себе
    есть.
     -- Тогда живи, -- успокоился Прошка. -- а к нам побираться
    не ходи: нечего подавать.
     Прохор Абрамович заработал в городе пять пудов муки, приехал
    на чужой подводе и лег на печку. Когда половину муки съели,
    Прошка уже думал, что дальше будет.
     -- Лежень, -- сказал он однажды на отца, глядевшего с печки
    на одинаково кричавших двоешек. -- Муку слопаем, а потом с
    голоду помирать! Нарожал нас -- корми теперь!
     -- Вот остаток от чертей-то! -- поругался сверху Прохор
    Абрамович. --
     Тебе бы вот отцом-то надо быть, а не мне, мокрый подхлюсток!
     Прошка сидел с большой досужестью на лице, думая, как надо
    сделаться отцом. Он уже знал, что дети выходят из мамкиного
    живота -- у нее весь живот в рубцах и морщинах, -- но тогда
    откуда сироты? Прошка два раза видел по ночам, когда
    просыпался, что это сам отец наминает мамке живот, а потом
    живот пухнет и рожаются дети-нахлебники. Про это он тоже
    напомнил отцу:
     -- А ты не ложись на мать -- лежи рядом и спи. Вон у бабки
    у Парашки ни одного малого нету -- ей дед Федот не мял
    живота...
     Прохор Абрамович слез с печки, обул валенки и поискал
    чего-то. В хате не было ничего лишнего, тогда Прохор Абрамович
    взял веник и хлестнул им по лицу Прошки. Прошка не закричал, а
    сразу лег на лавку вниз лицом. Прохор Абрамович молча начал
    пороть его, стараясь накопить в себе злобу.
     -- Не больно, не больно, все равно не больно! -- говорил
    Прошка, не показывая лица.
     После порки Прошка поднялся и без передышки сказал:
     -- Тогда прогони Сашку, чтобы лишнего рта не было.
     Прохор Абрамович измучился больше Прошки и понуро сидел у
    люльки с замолкшими двоешками. Он выдрал Прошку за то, что
    Прошка был прав: Мавра Фетисовна снова затяжелела, озимых же
    сеять было нечем. Прохор Абрамович жил на свете, как живут
    травы на дне лощины: на них сверху весной рушатся талые воды,
    летом -- ливни, в ветер -- песок и пыль, зимой их тяжело и
    душно захлобучивает снег; всегда и ежеминутно они живут под
    ударами и навалом тяжестей, поэтому травы в лощинах растут
    горбатыми, готовыми склониться и пропустить через себя беду.
    Так же наваливались дети на Прохора Абрамовича -- труднее, чем
    самому родиться, и чаще, чем урожай. Если б поле рожало, как
    жена, а жена не спешила со своим плодородием, Прохор Абрамович
    давно был бы сытым и довольным хозяином. Но всю жизнь ручьем
    шли дети и, как ил лощину, погребли душу Прохора Абрамовича под
    глиняными наносами забот, -- от этого Прохор Абрамович почти не
    ощущал своей жизни и личных интересов; бездетные же свободные
    люди называли такое забвенное состояние Прохора Абрамовича
    ленью.
     -- Прош, а Прош! -- позвал Прохор Абрамович.
     -- Чего тебе? -- угрюмо сказал Прошка. -- Сам бьешь, а
    потом Прошей зовешь...
     -- Прош, сбегай к тетке Марье, погляди, у ней живот вспух
    аль худой. Чтой-то я давно не встречал ее, либо захворала она?!
     Прошка был не обидчив и ради своей семьи деловит.
     -- Мне бы отцом-то быть, а тебе -- Прошкой, -- оскорбил
    отца Прошка. -- Чего ей в живот глядеть: озимых не сеял -- все
    одно голода жди.
     Одев материну шушунку, Прошка продолжал хозяйственно
    бурчать:
     -- Брешут мужики. Летось тетка Марья была порожняя, а дожжи
    были. Вот она и промахнулась -- ей бы рожать нахлебника, а она
    нет.
     -- Озим/'я вымерзли, она чуяла, -- негромко сказал отец.
     -- Все детенки матерей сосуть, хлеба ничуть не едят, --
    возразил Прошка. -- А матерь пускай яровыми кормится... Не
    пойду я к Марье твоей -- будет у нее пузо, ты тогда с печки не
    слезешь: скажешь -- будут травы и яровые хороши. А нам голодать
    неохота: нарожал нас с мамкой!
     Прохор Абрамович молчал. Саша тоже никогда не говорил, когда
    его не спрашивали. Даже Прохор Абрамович, сам похожий против
    Прошки на сироту в своем доме, не знал, какой из себя Саша:
    добрый или нет; ходить побираться он мог от испуга, а что сам
    думает -- не говорит. Саша же думал мало, потому что считал
    всех взрослых людей и ребят умнее себя и поэтому боялся их.
    Больше Прохора Абрамовича он пугался Прошку, который каждую
    крошку считает и не любит никого за своим двором.
     Отставя зад, касаясь травы длинными губительными руками,
    ходил по селу горбатый человек -- Петр Федорович Кондаев. У
    него давно не было болей в пояснице -- стало быть, перемены
    погоды не предвиделось.
     В тот год рано созрело солнце на небе: в конце апреля оно
    уже грело, как в глубоком июле. Мужики затихли, чуя ногами
    сухую почву, а остальным телом -- прочно успокоившееся
    пространство смертельной жары. Ребятишки наблюдали горизонты,
    чтобы вовремя заметить выход дождливой тучи. Но на полевых
    дорогах поднимались вихревые столбы пыли, и сквозь них
    проезжали телеги из чужих деревень. Кондаев шел среди улицы на
    ту сторону села, где жила его душевная забота -- полудевушка
    Настя пятнадцати лет. Он любил ее тем местом, которое у него
    часто болело и было чувствительно, как сердце у прямых людей,
    -- поясницей, коренным сломом своего горба. Кондаев видел в
    засухе удовольствие и надеялся на лучшее. Руки его были
    постоянно в желтизне и зелени -- он ими губил травы на ходу и
    растирал их в пальцах. Он радовался голоду, который выгонит
    всех красивых мужиков далеко на заработки, и многие из них
    умрут, освободив женщин для Кондаева. Под напряженным солнцем,
    заставлявшим почву гореть и дымить пылью, Кондаев улыбался.
    Каждое утро он мылся в пруду и ласкал горб ухватистыми
    надежными руками, способными на неутомимые объятия будущей
    жены.
     -- Ничего, -- довольствовался сам собою Кондаев. -- Мужики
    тронутся, бабы останутся. Кто меня покушает, тот век не забудет
    -- я ж сухой бык...
     Кондаев гремел породистыми, длинно отросшими руками и
    воображал, что держит в них Настю. Он даже удивлялся, почему в
    Насте -- в такой слабости ее тела
     -- живет тайная могучая прелесть. От одной думы о ней он
    вздувался кровью и делался твердым. Чтобы избавиться от
    притяжения и ощутительности своего воображения, он плыл по
    пруду и набирал внутрь столько воды, словно в теле его была
    пещера, а потом выхлестывал воду обратно вместе со слюной
    любовной сладости.
     Возвращаясь домой, Кондаев каждому встречному мужику
    советовал уходить на заработки.
     -- Город как крепость, -- говорил Кондаев. -- Там всего
    вполне достаточно, а у нас солнце стоит и будет стоять в упор
    -- какой же тебе урожай! Ты опомнись!
     -- а ты как же, Петр Федорович? -- спрашивал мужик про
    чужую судьбу, чтобы и себе найти ход.
     -- Я калека, -- сообщал Кондаев. -- Я одной жалостью смело
    могу прожить. А вот ты свою бабу уморишь, желвак-человек! Шел
    бы в отход, а ей хлеб подводами отправлял -- прибыльное дело!
     -- Да, пожалуй, что так и придется, -- нехотя вздыхал
    встречный, а сам надеялся, что как-нибудь дома проживет:
    капусткой, ягодой, грибками, разной травкой, а там -- видно
    будет.
     Кондаев любил старые плетни, ущелья умерших пней, всякую
    ветхость, хилость и покорную, еле живую теплоту. Тихое зло его
    похоти в этих одиноких местах находило свою отраду. Он бы хотел
    всю деревню затомить до безмолвного, усталого состояния, чтобы
    без препятствия обнимать бессильные живые существа. В тишине
    утренних теней Кондаев лежал и предвидел полуразрушенные
    деревни, заросшие улицы и тонкую почерневшую Настю, бредящую от
    голода, в колкой иссохшей соломе. От одного вида жизни, будь
    она в травинке или в девушке, Кондаев приходил в тихую ревнивую
    свирепость; если то была трава, он ее до смерти сминал в своих
    беспощадных любовных руках, чувствующих любую живую вещь так же
    жутко и жадно, как девственность женщины; если же то была баба
    или девушка, Кондаев вперед и навеки ненавидел ее отца, мужа,
    братьев, будущего жениха и желал им погибнуть или отойти на
    заработки. Второй голодный год поэтому сильно обнадеживал
    Кондаева -- он считал, что скоро один останется в деревне и
    тогда залютует над бабами по-своему.
     От зноя не только растения, но даже хаты и колья в плетнях
    быстро приходили в старость. Это заметил Саша еще в прошлое
    лето. Утром он видел прозрачные мирные зори и вспоминал отца и
    раннее детство на берегу озера Мутево. Под колокол ранней
    обедни поднималось солнце и в скорое время превращало всю землю
    и деревню в старость, в запекающуюся сухую злобу людей.
     Прошка залезал на крышу, морщился озабоченным лицом и
    сторожил небо. Утром он спрашивал у отца одно и то же -- не
    болела ли у него поясница, чтобы переменилась погода, и когда
    будет месяц обмываться.
     Кондаев любил ходить по улице в полдень, наслаждаясь
    остервенением зудящих насекомых. Однажды он заметил Прошку,
    выскочившего без порток на улицу, потому что ему показалось,
    что с неба что-то капнуло.
     Избы почти пели от страшной, накаленной солнцем тишины, а
    солома на крышах почернела и издавала тлеющий запах гари.
     -- Прошк! -- позвал горбатый. -- Ты чего небо пасешь?
    Правда, нынче не особенно холодно?
     Прошка понял, что ничего не капнуло -- только показалось.
     -- Иди курей чужих щупать, сломатая калека! -- обиделся
    Прошка, когда разочаровался в капле. -- Людям остаток жизни
    пришел, а он рад. Иди у папашки петуха пощупай!
     Прошка попал в Кондаева нечаянно и метко: Кондаев в ответ
    вскрикнул от чуткой боли и пригнулся к земле, ища камень. Камня
    не было, и он бросил в Прошку горстью сухого праха. Но Прошка
    знал все вперед и был уже дома. Горбатый вбежал на двор, шаря
    на бегу руками по земле. На дороге ему попался Саша -- Кондаев
    ударил его с навеса костями пальцев своей худой руки, и у Саши
    зазвучали кости в голове. Саша упал с полопавшейся кожей под
    волосами, сразу обмокшими чистой прохладной кровью.
     Саша опомнился, но потом снова наполовину забылся и увидел
    свой сон. Не теряя памяти, что на дворе жарко, что стоит
    длинный голодный день и что его ударил горбатый, Саша видел
    отца на озере во влажном тумане: отец скрывался на лодке в
    мутные места и бросал оттуда на берег оловянное материно
    кольцо. Саша поднимал кольцо в мокрой траве, а этим кольцом
    громко бил его по голове горбатый -- под треском рассыхающегося
    неба, из трещин которого вдруг полился черный дождь, -- и сразу
    стало тихо: звон белого солнца замер за горой на тонущих лугах.
    На лугах стоял горбатый и мочился на маленькое солнце, гаснущее
    уже само по себе. Но рядом со сном Саша видел продолжающийся
    день и слышал разговор Прошки с Прохором Абрамовичем.
     Кондаев же гнался по гумнам за чужой курице, пользуясь
    безлюдьем и другим горем односельчан. Курицу он не поймал --
    она от страха залетела на уличное дерево. Кондаев хотел трясти
    дерево, но заметил проезжего и тихо пошел домой, походкой
    непричастного человека. Прошка сказал правду: Кондаев любил
    щупать кур и мог это делать долго, пока курица не начинала от
    ужаса и боли гадить ему в руку, а иногда бывало, что курица
    преждевременно выпускала жидкое яйцо; если кругом было
    малолюдно, Кондаев глотал из своей горсти недозревшее яйцо, а
    курице отрывал голову.
     Осенью, если был урожайный год, сил в народе оставалось
    много, и взрослые вместе с ребятами занимались тем, что
    донимали горбатого:
     -- Петр Федорович, пощупай нашего петушка, ради бога!
     Кондаев не переносил надруганья и гнался за обидчиками до
    тех пор, пока не ловил какого-нибудь подростка и не причинял
    ему легкого увечья.
     Саша видел снова один старый день. Ему давно представлялась
    жара в виде старика, а ночь и прохлада -- в виде маленьких
    девочек и ребят.
     В избе было открыто окно, и около печки безвыходно металась
    Мавра Фетисовна. При всей привычке рожать, ей что-то надоедало
    внутри.
     -- Тошнит меня. Трудно мне, Прохор Абрамыч... Ступай за
    бабкой...
     Саша не поднимался из травы до самого звона к вечерне, до
    длинных грустных теней. Окна в избе заперли и завесили. Бабка
    вынесла во двор лоханку и выплеснула что-то под плетень. Туда
    побежала собака и съела все, кроме жидкости. Прошка давно не
    выходил, хотя он был дома. Другие дети гоняли где-то по чужим
    дворам. Саша боялся подниматься и идти в избу не вовремя. Тени
    трав сплотились, легкий низовой ветер, дувший весь день,
    остановился; бабка вышла в повязанном платке, помолилась с
    крыльца на темный восток и ушла. Наступила покойная ночь.
    Сверчок в завалинке попробовал голос и потом надолго запел,

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Смотрите также по произведению "Чевенгур":

• Краткое содержание