• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Чевенгур [24/27]

Скачать полное произведение

    кто что мог: одни стругали доски, другие с успокоившейся душой
    штопали мешки, чтобы набрать в них зерен из степных колосьев,
    третьи же ходили со двора на двор и спрашивали: "Иде дырья?" --
    в дырьях стен и печей они искали клопов и там душили их. Каждый
    прочий заботился не для своей пользы, прочий человек видел, как
    Гопнер чинил крышу над Яковом Титычем, и, желая утешения своей
    жизни, тоже начал считать своим благом какого-нибудь другого
    чевенгурца -- и для него приступил к сбору зерен или к очистке
    досок, а из досок, может быть, собьет какой-нибудь подарок или
    вещь. Те же, кто душил клопов, еще не нашли себе в определенном
    человеке единственного блага, от которого наступает душевный
    покой и хочется лишь трудиться для охраны выбранного человека
    от бедствий нужды, -- те просто от растраты сил чувствовали
    свежесть своего устающего тела; однако они тоже немного
    утешались, что людей больше не будут кусать клопы; даже водяной
    насос и тот спешил работать, чтобы нагреть огня для Якова
    Титыча, хотя ветер и машина -- не люди.
     Прочий по имени Карчук доделал длинный ящик и лег спать,
    вполне удовлетворенный, хотя и не знал, для чего потребуется
    ящик Кирею, которого Карчук начал чувствовать своей душевной
    необходимостью.
     А Кирей, устроив жернов, отправился подавить немного клопов,
    а потом тоже пошел на отдых, решив, что теперь бедному человеку
    стало гораздо лучше: паразит перестанет истощать его худое
    тело; кроме того, Кирей заметил, что прочие часто глядели на
    солнце -- они им любовались за то, что оно их кормило, а
    сегодня все чевенгурцы обступили водяной насос, который крутил
    ветер, и тоже любовались на ветер и деревянную машину; тогда
    Кирей почувствовал ревностный вопрос -- почему при коммунизме
    люди любят солнце и природу, а его не замечают -- и вечером еще
    раз пошел губить клопов по жилищам, чтобы трудиться не хуже
    природы и деревянной машины.
     Только что Карчук, не додумав про свой ящик, задремал, как в
    дом вошли две цыганки. Карчук открыл глаза и безмолвно
    испугался.
     -- Здравствуй, жених! -- сказала старая цыганка. -- Корми
    нас, а потом спать клади: хлеб вместе и любовь пополам.
     -- Чего? -- спросил полуглухой Карчук. -- Мне не нужно, мне
    и так хорошо, я про товарища думаю...
     -- Зачем тебе товарищ? -- заспорила пожилая цыганка, а
    молодая молча и совестливо стояла. -- Ты свое тело со мной
    разделишь, вещей не жалко будет, товарища забудешь, -- вот
    истинно тебе говорю!
     Цыганка снряла платок и хотела сесть на ящик, что был готов
    для Кирея.
     -- Не трожь ящик! -- закричал Карчук от страха порчи ящика.
    -- Не тебе заготовлен!
     Цыганка взяла платок с ящика и женски обиделась.
     -- Эх ты, несдобный! Нечего тебе клюкву хотеть, когда
    морщиться не умеешь...
     Две женщины вышли и легли спать в чулане без брачного тепла.
     Симон Сербинов ехал в трамвае по Москве. Он был усталый,
    несчастный человек, с податливым быстрым сердцем и циническим
    умом. Сербинов не взял билета на проезд и почти не желал
    существовать, очевидно, он действительно и глубоко разлагался и
    не мог чувствовать себя счастливым сыном эпохи, возбуждающим
    сплошную симпатию; он чувствовал лишь энергию печали своей
    индивидуальности. Он любил женщин и будущее и не любил стоять
    на ответственных постах, уткнувшись лицом в кормушку власти.
    Недавно Сербинов возвратился с обследования социалистического
    строительства в далеких открытых равнинах Советской страны.
    Четыре месяца он медленно ездил в глубокой, природной тишине
    провинции. Сербинов сидел в уиках, помогая тамошним большевикам
    стронуть жизнь мужика с ее дворового корня, и читал вслух Глеба
    Успенского в избах-читальнях. Мужики жили и молчали, а Сербинов
    ехал дальше в глубь Советов, чтобы добиться для партии точной
    правды из трудящейся жизни. Подобно некоторым изможденным
    революционерам, Сербинов не любил рабочего или деревенского
    человека, -- он предпочитал иметь их в массе, а не в
    отдельности. Поэтому Сербинов со счастьем культурного человека
    вновь ходил по родным очагам Москвы, рассматривал изящные
    предметы в магазинах, слушал бесшумный ход драгоценных
    автомобилей и дышал их отработанным газом, как возбуждающими
    духами.
     Сербинов путешествовал по городу, словно по бальной зале,
    где присутствует ожидающая его дама, только она затеряна
    вдалеке, среди теплых молодых толп и не видит своего
    заинтересованного кавалера, а кавалер не может дойти до нее,
    потому что он имеет объективное сердце и встречает других
    достойных женщин, настолько исполненных нежности и
    недоступности, что делается непонятным, как рождаются дети на
    свете; но чем больше Сербинов встречал женщин и видел
    предметов, для изделия которых мастеру надо отвлечься от всего
    низкого и нечистоплотного в своем теле, тем более Сербинов
    тосковал. Его не радовала женская молодость, хотя он и сам был
    молод, -- он заранее верил в недостижимость необходимого ему
    счастья. Вчера Сербинов был на симфоническом концерте; музыка
    пела о прекрасном человеке, она говорила о потерянной
    возможности, и отвыкший Сербинов ходил в антрактах в уборную,
    чтобы там переволноваться и вытереть глаза невидимо ото всех.
     Пока Сербинов думал, он ничего не видел и механически ехал в
    трамвае. Перестав думать, он заметил совершенно молодую
    женщину, которая стояла близ него и глядела ему в лицо.
    Сербинов не застеснялся ее взора и сам посмотрел на нее, потому
    что женщина наблюдала его такими простыми и трогательными
    глазами, какие каждый может вынести на себе без смущения.
     На женщине было одето хорошее летнее пальто и шерстяное
    чистое платье; одежда покрывала неизвестную уютную жизнь ее
    тела -- вероятно, рабочего тела, ибо женщина не имела ожиревших
    пышных форм, -- она была даже изящна и совсем лишена обычной
    сладострастной привлекательности. Больше всего Сербинова
    трогало то, что женщина была чем-то счастлива и смотрела на
    него и вокруг себя глазами расположения и сочувствия. От этого
    Сербинов сейчас же нахмурился: счастливые были для него чужими,
    он их не любил и боялся. "Или я разлагаюсь, -- с искренностью
    разгадывал сам себя Сербинов, -- или счастливые бесполезны для
    несчастных".
     Странно-счастливая женщина сошла на Театральной. Она была
    похожа на одинокое стойкое растение на чужой земле, не
    сознающее от своей доверчивости, что оно одиноко.
     Сербинову сразу стало скучно в трамвае без нее; засаленная,
    обтертая чужими одеждами кондукторша записывала номера билетов
    в контрольный листок, провинциальные люди с мешками ехали на
    Казанский вокзал, жуя пищу на дальнюю дорогу, и электромотор
    равнодушно стонал под полом, запертый без подруги в теснинах
    металла и сцеплений. Сербинов соскочил с трамвая и испугался,
    что та женщина навсегда исчезла от него в этом многолюдном
    городе, где можно жить годами без встреч и одиноким. Но
    счастливые медлят жить: та женщина стояла у Малого театра и
    держала руку горстью, куда газетчик постепенно складывал
    гривенники сдачи.
     Сербинов подошел к ней, решившись от страха тоски на
    смелость.
     -- А я думал, что вас уже утратил, -- сказал он. -- Я шел и
    вас искал.
     -- Мало искали, -- ответила женщина и пересчитала
    правильность денег.
     Это Сербинову понравилось; он сам никогда не проверял сдачу,
    не уважая ни своего, ни чужого труда, которым добываются
    деньги, -- здесь же в этой женщине он встретил неизвестную ему
    опрятность.
     -- Вы хотите немного походить со мной? -- спросила женщина.
     -- Я вас прошу об этом, -- без всяких оснований произнес
    Сербинов.
     Доверчиво-счастливая женщина не обиделась и улыбнулась.
     -- Иногда встретишь человека, и он вдруг -- хороший, --
    сказала женщина. -- Потом его потеряешь на ходу, тогда
    поскучаешь и забудешь. Я вам показалась хорошей, верно?
     -- Верно, -- полностью согласился Сербинов. -- Я бы долго
    скучал, сразу утратив вас.
     -- А теперь поскучаете недолго -- раз я не сразу пропала!
     В манере идти и во всем нраве этой женщины была редкая
    гордость открытого спокойствия, без всякой рабской нервности и
    сохранения себя пред другим человеком. Она шла, смеялась от
    своего настроения, говорила и молчала и не следила за своей
    жизнью, она не умела приспособить себя к симпатиям своего
    спутника. Сербинов пробовал ей понравиться -- не выходило,
    женщина не менялась к нему; тогда Сербинов оставил надежду и с
    покорной тоской думал о времени, которое сейчас спешит и
    приближает его вечную разлуку с этой счастливой, одаренной
    какой-то освежающей жизнью женщиной, ее любить нельзя, но и
    расстаться с ней слишком грустно. Сербинов вспомнил, сколько
    раз он переживал вечную разлуку, сам ее не считая. Скольким
    товарищам и любимым людям он сказал однажды и легкомысленно "до
    свидания" и больше никогда их не видел на свете и уже не сможет
    увидеть. Сербинов не знал, что нужно сделать для удовлетворения
    своего чувства уважения к этой женщине, тогда бы ему легче было
    попрощаться с ней.
     -- Между друзьями нет средств утолиться до равнодушия, хотя
    бы временного, -- сказал Сербинов. -- Дружба ведь не брак.
     -- Для товарищей можно работать, -- ответила спутница
    Сербинова. -- Когда уморишься, бывает легче, -- даже одной
    можно жить; а для товарищей остается польза труда. Не себя же
    им отдавать, я хочу остаться целой...
     Сербинов почувствовал в своей кратковременной подруге некую
    твердую структуру -- такую самостоятельную, словно эта женщина
    была неуязвима для людей или явилась конечным результатом
    неизвестного, умершего социального класса, силы которого уже не
    действовали в мире. Сербинов представил ее себе остатком
    аристократического племени; если бы все аристократы были
    такими, как она, то после них история ничего бы не произвела,
    -- напротив, они бы сами сделали из истории нужную им судьбу.
    Вся Россия населена гибнущими и спасающимися людьми -- это
    давно заметил Сербинов. Многие русские люди с усердной охотой
    занимались тем, что уничтожали в себе способности и дарования
    жизни: одни пили водку, другие сидели с полумертвым умом среди
    дюжины своих детей, третьи уходили в поле и там что-то тщетно
    воображали своей фантазией. Но вот эта женщина не погубила
    себя, а сделала. И быть может, она потому и растрогала чувство
    Сербинова, что он себя сделать не мог и погибает, видя того
    прекрасного человека, о котором обещала музыка. Или это только
    тоска Сербинова, ощущение своей собственной уже недостижимой
    необходимости, а спутница станет его любовницей и он от нее
    устанет через неделю? Но тогда откуда же это трогательное лицо
    перед ним, защищенное своею гордостью, и эта замкнутость
    завершенной души, способной понять и безошибочно помочь другому
    человеку, но не требующая помощи себе?
     Дальнейшая прогулка не имела смысла, она только докажет
    слабость Сербинова перед женщиной, и он сказал ей: до свидания,
    желая сохранить в своей спутнице достойную память о себе. Она
    тоже сказала: до свидания -- и прибавила: "Если вам будет очень
    скучно, то приходите -- мы увидимся".
     -- А вам бывает скучно? -- спросил Сербинов, жалея, что
    попрощался с ней.
     -- Конечно, бывает. Но я сознаю, отчего мне скучно, и не
    мучаюсь.
     Она сказала Сербинову, где проживает, и Сербинов отошел от
    нее. Он начал возвращаться назад. Он шел среди густого уличного
    народа и успокаивался, будто чужие люди защищали его своей
    теснотой. Затем Сербинов был в кино и снова слушал музыку на
    концерте. Он сознавал, отчего ему грустно, и мучился. Ум ему
    нисколько не помогал, очевидно, он разлагался. Ночью Сербинов
    лежал в тишине прохладного гостиничного номера и молча следил
    за действием своего ума. Сербинов удивлялся, что ум при своем
    разложении выделяет истину, -- и Сербинов не беспокоил его
    тоской памяти о встреченной женщине. Пред ним сплошным потоком
    путешествия проходила Советская Россия -- его неимущая,
    безжалостная к себе родина, слегка похожая на сегодняшнюю
    женщину-аристократку. Грустный, иронический ум Сербинова
    медленно вспоминал ему бедных, неприспособленных людей, дуром
    приспособляющих социализм к порожним местам равнин и оврагов.
     И что-то уже занимается на скучных полях забываемой России:
    люди, не любившие пахать землю под ржаной хлеб для своего
    хозяйства, с терпеливым страданием сажают сад истории для
    вечности и для своей неразлучности в будущем. Но садовники, как
    живописцы и певцы, не имеют прочного полезного ума, у них
    внезапно волнуется слабое сердце: еле зацветшие растения они от
    сомнения вырвали прочь и засеяли почву мелкими злаками
    бюрократизма; сад требует заботы и долгого ожидания плодов, а
    злак поспевает враз, и на его ращение не нужно ни труда, ни
    затраты души на терпение. И после снесенного сада революции его
    поляны были отдалены под сплошной саморастущий злак, чтобы
    кормиться всем без мучения труда. Действительно, Сербинов
    видел, как мало люди работали, поскольку злак кормил всех
    даром. И так будет идти долго, пока злак не съест всю почву и
    люди не останутся на глине и на камне или пока отдохнувшие
    садовники не разведут снова прохладного сада на оскудевшей,
    иссушенной безлюдным ветром земле.
     Сербинов уснул в обычной печали, со стесненным, заглушенным
    сердцем. Утром он сходил в комитет партии и получил
    командировку в далекую губернию, чтобы исследовать там факт
    сокращения посевной площади на 20 процентов; выезжать нужно
    было завтра. Остальной день Сербинов просидел на бульваре в
    ожидании вечера, и ожидание его оказалось утомляющим трудом,
    хотя сердце Сербинова билось покойно, без всякой надежды на
    счастье собственной женщины.
     Вечером он пойдет ко вчерашней молодой знакомой. И он пошел
    к ней пешком, чтобы истратить ненужное время на дорогу и
    отдохнуть от ожидания.
     Адрес ее был, вероятно, неточен. Сербинов попал на усадьбу,
    застроенную старыми домами пополам с новыми, и начал искать
    свою знакомую. Он ходил по многим лестницам, попадал на
    четвертые этажи и оттуда видел окраинную Москву-реку, где вода
    пахла мылом, а берега, насиженные голыми бедняками, походили на
    подступы к отхожему месту.
     Сербинов звонил в неизвестные квартиры, ему отворяли пожилые
    люди, чувствовавшие себя жильцами, которым больше всего
    необходим покой, и удивлялись желанию Сербинова видеться с не
    проживающим, не прописанным здесь человеком. Тогда Сербинов
    вышел на улицу и начал плановый детальный обход всех жилых
    помещений, не в силах остаться на нынешний вечер одиноким;
    завтра ему будет легче -- он поедет вплоть до пропавшей
    площади, на которой теоретически должен расти бурьян. Свою
    знакомую Сербинов нашел нечаянно, она сама спускалась навстречу
    ему по лестнице, иначе бы Сербинову пришлось до нее обойти до
    двадцати ответственных съемщиков. Женщина провела Сербинова в
    свою комнату, а сама снова вышла из нее на время. Комната была
    порожняя, словно в ней человек не жил, а лишь размышлял.
    Назначение кровати обслуживали три ящика из-под кооперативных
    товаров, вместо стола находился подоконник, а одежда висела на
    стенных гвоздях под покрытием бедной занавески. В окно
    виднелась все та же оплошавшая Москва-река, и по берегам ее
    продолжали задумчиво сидеть те же самые голые туловища, которые
    запомнил Сербинов еще в бытность свою на скучных лестницах
    этого дома.
     Закрытая дверь отделяла соседнюю комнату, там посредством
    равномерного чтения вслух какой-то рабфаковец вбирал в свою
    память политическую науку. Раньше бы там жил, наверно,
    семинарист и изучал бы догматы вселенских соборов, чтобы
    впоследствии, по законам диалектического развития души, прийти
    к богохульству.
     Женщина принесла угощенье для своего знакомого: пирожное,
    конфеты, кусок торта и полбутылки сладкого церковного вина --
    висанта. Неужели она такая наивная?
     Сербинов начал понемногу есть эти яства женского сладкого
    стола, касаясь ртом тех мест, где руки женщины держали пищу.
    Постепенно Сербинов поел все -- и удовлетворился, а знакомая
    женщина говорила и смеялась, словно радуясь, что принесла в
    жертву пищу вместо себя. Она ошиблась -- Сербинов лишь
    любовался ею и чувствовал свою грусть скучного человека на
    свете; он уже не мог бы теперь спокойно жить, оставаться
    одиноким и самостоятельно довольствоваться жизнью. Эта женщина
    вызывала в нем тоску и стыд; если бы он вышел от нее наружу, на
    возбужденный воздух Москвы, ему бы стало легче. В первый раз в
    жизни Сербинов не имел собственной оценки противоположного
    человека, и он не мог улыбнуться над ним, чтобы стать свободным
    и выйти прежним одиноким человеком.
     Над домами, над Москвой-рекой и всею окраинной ветхостью
    города сейчас светила луна. Под луной, как под потухшим
    солнцем, шуршали женщины и девушки -- бесприютная любовь людей.
    Все было заранее благоустроено: любовь идет в виде факта, в
    виде определенного, ограниченного вещества, чтобы ей возможно
    было свершиться и закончиться. Сербинов отказывал любви не
    только в идее, но даже в чувстве, он считал любовь одним
    округленным телом, об ней даже думать нельзя, потому что тело
    любимого человека создано для забвения дум и чувств, для
    безмолвного труда любви и смертельного утомления; утомление и
    есть единственное утешение в любви. Сербинов сидел с тем
    кратким счастьем жизни, которым нельзя пользоваться -- оно все
    время уменьшается. И Симон ничем не пытался наслаждаться, он
    считал всемирную историю бесполезным бюрократическим
    учреждением, где от человека с точным усердием отнимается смысл
    и вес существования. Сербинов знал свое общее поражение в жизни
    и опустил взор на ноги хозяйки. Женщина ходила без чулок, и ее
    голые розовые ноги были наполнены теплотой крови, а легкая юбка
    покрывала остальную полноту тела, уже разгоревшегося
    напряжением зрелой сдержанной жизни. "Кто тебя, горячую,
    потушит? -- обдумывал Сербинов. -- Не я, конечно, я тебя не
    достоин, у меня в душе, как в уезде, глушь и страх". Он еще раз
    посмотрел на ее восходящие ноги и не мог ничего ясно понять;
    есть какая-то дорога от этих свежих женских ног до
    необходимости быть преданным и доверчивым к своему обычному,
    революционному делу, но та дорога слишком дальняя, и Сербинов
    заранее зевнул от усталости ума.
     -- Как вы живете? -- спросил Симон. -- И как вас зовут?
     -- Зовут меня Соней, а целиком -- Софьей Александровной.
    Живу я очень хорошо -- или работаю, или кого-нибудь ожидаю...
     -- При встречах бывают краткие радости, -- сообщил для
    самого себя Сербинов. -- Когда на улице застегиваешь последнюю
    пуговицу пальто -- вздыхаешь и сожалеешь, что все напрасно
    миновало и надо опять увлекаться одним собой.
     -- Но ожидание людей -- тоже радость, -- сказала Софья
    Александровна, -- и вместе с встречами радость бывает долгой...
    Я больше всего люблю ожидать людей, я ожидаю почти всегда...
     Она положила руки на стол и затем перенесла их на свои
    возмужавшие колени, не сознавая лишних движений. Ее жизнь
    раздавалась кругом как шум. Сербинов даже прикрыл глаза, чтобы
    не потеряться в этой чужой комнате, наполненной посторонним ему
    шумом и запахом. Руки Софьи Александровны были худые и старые
    против ее телосложения, а пальцы сморщены, как у прачки. И эти
    изувеченные руки несколько утешили Сербинова, он стал меньше
    ревновать ее, что она достанется другому человеку.
     Угощенье на столе уже кончилось; Сербинов пожалел, что
    поспешил его поесть, теперь надо было уходить. Но уйти он не
    мог, он боялся, что есть люди лучше его, из-за этого он и
    пришел к Софье Александровне. Еще в трамвае Сербинов заметил в
    ней то излишнее дарование жизни, которое взволновало и
    раздражило его.
     -- Софья Александровна, -- обратился Сербинов. -- Я хотел
    вам сказать, что завтра уезжаю...
     -- Ну и что ж такое! -- удивилась Софья Александровна. Ей
    явно не жалко было людей, она могла питаться своей собственной
    жизнью, чего никогда не умел делать Симон.
     Другие люди ей скорее требовались для расхода своих лишних
    сил, чем для получения от них того, чего ей не хватало.
    Сербинов еще не знал, кто она, наверное, несчастная дочка
    богатых родителей. Это оказалось ошибкой: Софья Александровна
    была чистильщицей машин на Трехгорной мануфактуре и родилась,
    брошенная матерью на месте рождения. Но все же она, быть может,
    любила кого-нибудь и сама рожала детей, -- Сербинов наполовину
    спрашивал, наполовину догадывался.
     -- Любила, но не рожала, -- отвечала Софья Александровна.
    -- Людей хватает без моих детей... Если бы из меня мог вырасти
    цветок, его б я родила.
     -- Неужели вы любите цветы?! Это же не любовь, это обида,
    что вы сами перестали рожаться и расти...
     -- Пусть. Когда у меня есть цветы, я никуда не ухожу и
    никого не ожидаю. Я с ними так себя чувствую, что хотела бы их
    рожать. Без этого как-то вся любовь не выходит...
     -- Без этого она не выйдет, -- сказал Симон. Он начал иметь
    надежду на утоление своей ревности, он ожидал, что в конце
    концов Софья Александровна окажется таким же несчастным,
    замершим среди жизни человеком, каким был сам Сербинов. Он не
    любил успешных или счастливых людей, потому что они всегда
    уходят на свежие, далекие места жизни и оставляют своих близких
    одинокими. Уже многими друзьями Сербинов осиротел и некогда
    прицепил себя к большевикам -- из страха остаться позади всех,
    но и это не помогло: друзья Сербинова продолжали полностью
    расходоваться помимо него, и Сербинов ничего не успевал скопить
    от их чувств для себя, как они уже оставляли его и проходили в
    свое будущее. Сербинов смеялся над ними, порочил скудость их
    намерений, говорил, что история давно кончилась, идет лишь
    межчеловеческая утрамбовка, а д/о'ма, уничтожаемый горем
    разлуки, не знающий, где его любят и ожидают, он закрывал дверь
    на ключ и садился поперек кровати, спиной к стене. Сербинов
    сидел молча и слушал прекрасный звон трамваев, которые везут
    людей друг к другу в гости, мимо теплых летних бульваров; и к
    Сербинову постепенно приходили слезы жалости к себе, он следил,
    как слезы разъедали грязь на его щеках, и не зажигал
    электричества.
     Позднее, когда стихали улицы и спали друзья и любовники,
    Сербинов успокаивался: в этот час уже многие были одинокими --
    кто спал, кто утомился от беседы или любви и лежал один, -- и
    Сербинов тоже соглашался быть одним. Иногда он доставал дневник
    и заносил туда под порядковыми номерами мысли и проклятья:
    "Человек -- это не смысл, а тело, полное страстных сухожилий,
    ущелий с кровью, холмов, отверстий, наслаждений и забвения";
    "Странен бых, но смирихся зело: означает -- странен бык, но
    смирился козой"; "История начата неудачником, который был подл
    и выдумал будущее, чтобы воспользоваться настоящим, -- стронул
    всех с места, а сам остался сзади, на обжитой, нагретой
    оседлости"; "Я побочный продукт своей матери, наравне с ее
    менструацией, -- не имею поэтому возможности что-либо уважать.
    Боюсь хороших, -- бросят они меня, плохого, боюсь озябнуть
    позади всех. Проклинаю текучее население, хочу общества и
    членства в нем!"; "И в обществе я буду не член, а стынущая
    конечность".
     Сербинов с подозрительной ревностью следил за любым
    человеком: не лучше ли он его? Если лучше, то такого надо
    приостановить, иначе он опередит тебя и не станет равным
    другом. Софья Александровна тоже показалась ему лучшей, чем он
    сам, следовательно, потерянной для него, а Сербинов хотел бы
    копить людей, как деньги и средства жизни, он даже завел
    усердный учет знакомых людей и постоянно вел по главной
    домашней книге особую роспись прибылям и убыткам.
     Софью Александровну придется записать в убыток. Но Симон
    захотел уменьшить свой ущерб -- одним способом, который он
    раньше не принимал в расчет в своем человеческом хозяйстве, и
    поэтому у него всегда получался в остатке дефицит. Что, если
    обнять эту Софью Александровну, сделаться похожим на
    нежно-безумного человека, желающего именно на ней жениться?
    Тогда Симон мог бы развить в себе страсть, превозмочь это
    упрямое тело высшего человека, оставить в нем свой след,
    осуществить хотя бы кратко свою прочность с людьми, -- и выйти
    наружу спокойным и обнадеженным, чтобы продолжать дальнейшую
    удачную добычу людей. Где-то с нервным треском неслись трамваи,
    в них находились люди, уезжающие вдаль от Сербинова. Симон
    подошел к Софье Александровне, приподнял ее под плечи и
    поставил перед собой в рост, при этом она оказалась тяжелой
    женщиной.
     -- Что вы? -- без испуга, с внимательным напряжением
    произнесла Софья Александровна.
     У Сербинова закатилось сердце от близости ее чуждого тела,
    нагретого недоступной встречной жизнью. Сербинова уже можно
    было рубить сейчас топором -- он бы не узнал боли. Он
    задыхался, у него клокотало в горле, он чувствовал слабый запах
    пота из подмышек Софьи Александровны и хотел обсасывать ртом те
    жесткие волосы, испорченные п/о'том.
     -- Я хочу вас слегка подержать, -- сказал Симон. -- Уважьте
    меня, я сейчас уйду.
     Софья Александровна от стыда перед мучающимся человеком
    приподняла свои руки, чтобы Сербинову было удобнее поддерживать
    ее в своих слабых объятиях.
     -- Разве вам от этого легче? -- спросила она, и ее поднятые
    руки отекли.
     -- А вам? -- спросил Сербинов, слушая отвлекающий голос
    паровоза, поющий о труде и спокойствии среди летнего мира.
     -- Мне все равно.
     Симон оставил ее.
     -- Уже пора идти, -- сказал он равнодушно. -- Где у вас
    уборная, я сегодня не умывался.
     -- Где входили -- направо. Там есть мыло, а полотенца нет,
    я отдала его в стирку и утираюсь простыней.
     -- Давайте простыню, -- согласился Сербинов.
     Простыня пахла ею, Софьей Александровной. Видно, что она
    тщательно протиралась простыней по утрам, освежая запекшееся
    ото сна тело. Сербинов смочил уставшие горячие глаза, они у
    него всегда уставали первыми в теле. Лица он мыть не стал и
    поспешно свернул простыню в удобный комок, а затем засунул этот
    комок в боковой карман пальто, что висело в коридоре против
    уборной: теряя человека, Сербинов желал сохранить о нем
    бесспорный документ.
     -- Простыню я повесил на калорифер сушиться, -- сказал
    Сербинов, -- она от меня взмокла. Прощайте, я ухожу...
     -- До свидания, -- с приветом ответила Софья Александровна
    и не смогла отпустить человека без внимания. -- Куда вы
    уезжаете? -- спросила она. -- Вы говорили, что уезжаете.
     Сербинов сказал ей губернию, где исчезло 20 процентов
    посевной площади, туда он едет ее искать.
     -- Я там прожила всю жизнь, -- сообщила Софья Александровна
    про ту губернию. -- Там у меня был один славный товарищ.
    Увидите его -- кланяйтесь ему.
     -- Что он за человек?
     Сербинов думал о том, как он придет к себе в комнату и сядет
    записывать Софью Александровну в убыток своей души, в графу
    невозвратного имущества. Взойдет поздняя ночь над Москвой, а
    его многие любимые лягут спать и во сне увидят тишину
    социализма, -- Сербинов же будет их записывать со счастьем
    полного прощения и ставить отметки расхода над фамилиями
    утраченных друзей.
     Софья Александровна достала маленькую фотографию из книжки.
     -- Он не был моим мужем, -- сказала она про человека на
    фотографии, -- и я его не любила. Но без него мне стало скучно.
    Когда я жила в одном городе с ним, я жила спокойней... Я всегда
    живу в одном городе, а люблю другой...
     -- А я ни один город не люблю, -- произнес Сербинов. -- Я
    люблю только, где всегда много людей на улицах.
     Софья Александровна глядела на фотографию. Там был изображен
    человек лет двадцати пяти, с запавшими, словно мертвыми
    глазами, похожими на усталых сторожей; остальное же лицо его,
    отвернувшись, уже нельзя было запомнить. Сербинову показалось,
    что этот человек думает две мысли сразу и в обоих не находит
    утешения, поэтому такое лицо не имеет остановки в покое и не
    запоминается.
     -- Он не интересный, -- заметила равнодушие Сербинова Софья
    Александровна. -- Зато с ним так легко водиться! Он чувствует
    свою веру, и другие от него успокаиваются. Если бы таких было
    много на свете, женщины редко выходили бы замуж...
     -- Где ж я его встречу? -- спросил Сербинов. -- Может, он
    умер уже?.. Почему -- не выходили бы замуж?
     -- А зачем? Замужем будут объятия, ревность, кровь -- я
    была один месяц замужем, и вы сами знаете. С ним, наверно,
    ничего не надо, к нему нужно лишь прислониться, и так же будет
    хорошо.
     -- Встречу такого, напишу вам открытку, -- пообещал
    Сербинов и пошел поскорее одевать пальто, чтобы унести в нем
    простыню.
     С площадок лестницы Сербинов видел московскую ночь. На
    берегу реки уже никого не было, и вода лилась, как мертвое
    вещество. Симон шептал на ходу, что, если бы изувечить Софью
    Александровну, тогда бы она привлекла к себе его и он мог бы
    полюбить эту лестницу; каждый день он был бы рад ждать вечера,
    у него имелось бы место погашения своей опаздывающей жизни, --
    другой человек сидел бы против него, и Симон от него забывался.
     Софья Александровна осталась одна -- спать скучным сном до
    утренней работы. В шесть часов утра к ней заходил
    мальчик-газетчик, просовывал под дверь "Рабочую газету" и на
    всякий случай стучал: "Соня, тебе пора! Сегодня десять раз --
    тридцать копеек за тобой. Вставай, читай про факты!"
     Вечером, после смены, Софья Александровна снова вымылась, но

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Смотрите также по произведению "Чевенгур":

• Краткое содержание