• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Чевенгур [7/27]

Скачать полное произведение

    находилась одна пустота и не хватало воздуха для дыхания;
    поэтому падали звезды вниз. Соня думала о письме, -- сумеют ли
    его безопасно провезти по полям; письмо обратилось для нее в
    питающую идею жизни; что бы ни делала Соня, она верила, что
    письмо где-то идет к ней, оно в скрытом виде хранит для нее
    одной необходимость дальнейшего существования и веселой
    надежды, -- и с тем большей бережливостью и усердием Соня
    трудилась ради уменьшения несчастья деревенских людей. Она
    знала, что в письме все это окупится.
     Но письма тогда читали посторонние люди. Двановское письмо
    Шумилину прочитано было еще в Петропавловке. Первым читал
    почтарь, затем все его знакомые, интересующиеся чтением:
    учитель, дьякон, вдова лавочника, сын псаломщика и еще кое-кто.
    Библиотеки тогда не работали, книг не продавали, а люди были
    несчастны и требовали душевного утешения. Поэтому хата почтаря
    стала библиотекой. Особо интересные письма адресату совсем не
    шли, а оставлялись для перечитывания и постоянного
    удовольствия.
     Казенные пакеты почтарь сразу откладывал -- все вперед знали
    их смысл. Больше всего читатели поучались письмами,
    проходившими через Петропавловку транзитом: неизвестные люди
    писали печально и интересно.
     Прочитанные письма почтарь заклеивал патокой и отправлял
    дальше по маршруту.
     Соня еще не знала этого, иначе бы она пошла пешком сквозь
    все деревенские почты. Сквозь угловую печь она слышала храпящий
    сон сторожа, который служил в школе не за жалованье, а ради
    вечности имущества. Он хотел бы, чтобы школу не посещали дети:
    они корябают столы и мажут стены. Сторож предвидел, что без его
    забот учительница умрет, а школа растащится мужиками для
    дворовых нужд. Соне было легче спать, когда она слышала
    живущего недалеко человека, и она осторожно, обтирая ноги о
    постилку, ложилась в свою белеющую холодом постель. Где-то,
    обращаясь пастью в тьму степи, брехали верные собаки.
     Соня свернулась, чтобы чувствовать свое тело и греться им, и
    начала засыпать. Ее темные волосы таинственно распустились по
    подушке, а рот открылся от внимания к сновиденью. Она видела,
    как вырастали черные раны на ее теле, и, проснувшись, она
    быстро и без памяти проверила тело рукой.
     В дверь школы грубо стучала палка. Сторож уже стронулся со
    своего сонного места и возился со щеколдой и задвижкой в сенях.
    Он ругал беспокойного человека снаружи:
     -- Чего ты кнутовищем-то с/о'дишь? Тут женщина отдыхает, а
    доска дюймовая! Ну, чего тебе?
     -- А что здесь находится? -- спросил снаружи спокойный
    голос.
     -- Здесь училище, -- ответил сторож. -- А ты думал,
    постоялый двор?
     -- Значит, здесь одна учительница живет?
     -- А где же ей по должности надо находиться? -- удивлялся
    сторож. -- И зачем она тебе? Разве я тебя допущу до нее?
    Охальник какой!
     -- Покажи нам ее.
     -- Ежели они захочут -- так поглядишь.
     -- Пусти, кто там? -- крикнула Соня и выбежала из своей
    комнаты в сени.
     Двое сошли с коней -- Мрачинский и Дванов.
     Соня отступилась от них. Перед ней стоял Саша, обросший,
    грязный и печальный.
     Мрачинский глядел на Софью Александровну снисходительно: ее
    жалкое тело не стоило его внимания и усилий.
     -- С вами еще есть кто-нибудь? -- спросила Соня, не
    чувствуя пока своего счастья. -- Зовите, Саш, своих товарищей,
    у меня есть сахар, и вы будете чай пить.
     Дванов кликнул с крыльца и вернулся. Пришел Никита и еще
    один человек -- малого роста, худой и с глазами без
    внимательности в них, хотя он уже на пороге увидел женщину и
    сразу почувствовал влечение к ней -- не ради обладания, а для
    защиты угнетенной женской слабости. Звали его Степан Копенкин.
     Копенкин всем поклонился, с напряженным достоинством опустив
    свою голову, и предложил Соне конфетку-барбариску, которую он
    возил месяца два в кармане неизвестно для кого.
     -- Никита, -- сказал Копенкин редко говорящим, угрожающим
    голосом. -- Свари кипятку на кухне, проведи эту операцию с
    Петрушей. Пошукай у себя меду
     -- ты всякую дрянь грабишь: судить я тебя буду в тылу, гаду
    такую!
     -- Откуда вы знаете, что сторожа зовут Петром? -- с
    робостью и удивлением спросила Соня.
     Копенкин привстал от искреннего уважения:
     -- Я его, товарищ, лично арестовал в имении Бушинского за
    сопротивление ревнароду при уничтожении отъявленного имущества!
     Дванов обратился к испуганной этими людьми Соне:
     -- Ты знаешь, это кто? Он командир полевых большевиков, он
    меня спас от убийства вон тем человеком! -- Дванов показал на
    Мрачинского. -- Тот человек говорит об анархии, а сам боялся
    продолжения моей жизни.
     Дванов смеялся, он не огорчался на прошлое.
     -- Такую сволочь я терплю до первого сражения, -- заявил
    Копенкин про Мрачинского. -- Понимаете, Сашу Дванова я застал
    голым, раненым на одном хуторе, где этот сыч с отрядом кур
    воровал! Оказывается, они ищут безвластия! Чего? -- спрашиваю
    я. -- Анархии, говорят. Ах, чума вас возьми: все будут без
    власти, а они с винтовками! Сплошь -- чушь! У меня было пять
    человек, а у них тридцать: и то я их взял. Они же подворные
    воры, а не воины! Оставил в плену его и Никитку, а остальных
    распустил под честное слово о трудолюбии. Вот погляжу, как он
    кинется на бандитов, -- так ли, как на Сашу, иль потише. Тогда
    я его сложу и вычту.
     Мрачинский чистил щепочкой ногти. Он хранил скромность
    несправедливо побежденного.
     -- А где же остальные члены войска товарища Копенкина? --
    спросила Соня у Дванова.
     -- Их Копенкин отпустил к женам на двое суток, он считает,
    что военные поражения происходят от потери солдатами жен. Он
    хочет завести семейные армии.
     Никита принес мед в пивной бутылке, а сторож -- самовар. Мед
    пах керосином, но все-таки его съели начисто.
     -- Механик, сукин сын! -- осердился Копенкин на Никиту. --
    Мед в бутылку ворует: ты больше его мимо пролил. Не мог
    корчажку найти!
     И вдруг Копенкин воодушевленно переменился. Он поднял чашку
    с чаем и сказал всем:
     -- Товарищи! Давайте выпьем напоследок, чтобы набраться
    силы для защиты всех младенцев на земле и в память прекрасной
    девушки Розы Люксембург! Я клянусь, что моя рука положит на ее
    могилу всех ее убийц и мучителей!
     -- Отлично! -- сказал Мрачинский.
     -- Всех угробим! -- поддакнул Никита и перелил стакан в
    блюдце. -- Женщин ранить до смерти недопустимо.
     Соня сидела в испуге.
     Чай был выпит. Копенкин перевернул чашку вверх дном и
    стукнул по ней пальцем. Здесь он заметил Мрачинского и
    вспомнил, что он ему не нравится.
     -- Ты иди пока на кухню, друг, а через час лошадей
    попоишь... Петрушка, -- крикнул Копенкин сторожу. -- Покарауль
    их! Ты тоже ступай туда, -- сказал он Никите. -- Не хлестай
    кипяток до дна, он может понадобиться. Что ты -- в жаркой
    стране, что ль?
     Никита сразу проглотил воду и перестал жаждать. Копенкин
    сумрачно задумался. Его международное лицо не выражало сейчас
    ясного чувства, кроме того, нельзя было представить его
    происхождения -- был ли он из батраков или из профессоров, --
    черты его личности уже стерлись о революцию. И сразу же взор
    его заволакивался воодушевлением, он мог бы с убеждением сжечь
    все недвижимое имущество на земле, чтобы в человеке осталось
    одно обожание товарища.
     Но воспоминания делали Копенкина снова неподвижным. Иногда
    он поглядывал на Соню и еще больше любил Розу Люксембург: у
    обоих была чернота волос и жалостность в теле; это Копенкин
    видел, и его любовь шла дальше по дороге воспоминаний.
     Чувства о Розе Люксембург так взволновали Копенкина, что он
    опечалился глазами, полными скорбных слез. Он неугомонно шагал
    и грозил буржуазии, бандитам, Англии и Германии за убийство
    своей невесты.
     -- Моя любовь теперь сверкает на сабле и в винтовке, но не
    в бедном сердце! -- объявил Копенкин и обнажил шашку. -- Врагов
    Розы, бедняков и женщин я буду косить, как бурьян!
     Прошел Никита с корчажкой молока. Копенкин махал шашкой.
     -- У нас дневного довольствия нету, а он летошних мух
    пугает! -- тихо, но недовольно упрекнул Никита. Потом громко
    доложил: -- Товарищ Копенкин, я тебе на обед жидких харчей
    принес. Чего бы хошь доставил, да ты опять браниться будешь.
    Тут мельник барана вчерашний день заколол -- дозволь военную
    долю забрать! Нам же полагается походная норма.
     -- Полагается? -- спросил Копенкин. -- Тогда возьми военный
    паек на троих, но свесь на безмене! Больше нормы не бери!
     -- Тогда контрреволюция будет! -- подтвердил Никита со
    справедливостью в голосе. -- Я казенную норму знаю: кость не
    возьму.
     -- Не буди население, завтра питание возьмешь, -- сказал
    Копенкин.
     -- Завтра, товарищ Копенкин, они спрячут, -- предвидел
    Никита, но не пошел, так как Копенкин не любил входить в
    рассуждения и мог внезапно действовать.
     Уже было позднее время. Копенкин поклонился Соне, желая ей
    мирного сна, и все четверо перешли спать к Петру на кухню. Пять
    человек легло в ряд на солому, и скоро лицо Дванова побледнело
    ото сна; он уткнулся головой в живот Копенкину и затих, а
    Копенкин, спавший с саблей и в полном обмундировании, положил
    на него руку для защиты.
     Выждав время всеобщего сна, Никита встал и осмотрел сначала
    Копенкина.
     -- Ишь, сопит, дьявол! А ведь добрый мужик!
     И вышел искать какую-либо курицу на утренний завтрак. Дванов
    заметался в беспокойстве -- он испугался во сне, что у него
    останавливается сердце, и сел на полу в пробуждении.
     -- А где же социализм-то? -- вспомнил Дванов и поглядел в
    тьму комнаты, ища свою вещь; ему представилось, что он его уже
    нашел, но утратил во сне среди этих чужих людей. В испуге
    будущего наказания Дванов без шапки и в чулках вышел наружу,
    увидел опасную, безответную ночь и побежал через деревню в свою
    даль.
     Так он бежал по серой, светающей земле, пока не увидел утро
    и дым паровоза на степном вокзале. Там стоял поезд перед
    отправкой по расписанию.
     Дванов, не опомнясь, полез через платформу в душившей его
    толпе. Сзади него оказался усердный человек, тоже хотевший
    ехать. Он так ломил толпу, что на нем рвалась одежда от трения,
    но все, кто был впереди него -- и Дванов среди них, -- нечаянно
    попали на тормозную площадку товарного вагона. Тот человек
    вынужден был посадить передних, чтобы попасть самому. Теперь он
    смеялся от успеха и читал вслух маленький плакат на стене
    площадки:
     "Советский транспорт -- это путь для паровоза истории".
     Читатель вполне согласился с плакатом: он представил себе
    хороший паровоз со звездой впереди, едущий порожняком по
    рельсам неизвестно куда; дешевки же возят паровозы сработанные,
    а не паровозы истории; едущих сейчас плакат не касался.
     Дванов закрыл глаза, чтобы отмежеваться от всякого зрелища и
    бессмысленно пережить дорогу до того, что он потерял или забыл
    увидеть на прежнем пути.
     Через два дня Александр вспомнил, зачем он живет и куда
    послан. Но в человеке еще живет маленький зритель -- он не
    участвует ни в поступках, ни в страдании -- он всегда
    хладнокровен и одинаков. Его служба -- это видеть и быть
    свидетелем, но он без права голоса в жизни человека и
    неизвестно, зачем он одиноко существует. Этот угол сознания
    человека день и ночь освещен, как комната швейцара в большом
    доме. Круглые сутки сидит этот бодрствующий швейцар в подъезде
    человека, знает всех жителей своего дома, но ни один житель не
    советуется со швейцаром о своих делах. Жители входят и выходят,
    а зритель-швейцар провожает их глазами. От своей бессильной
    осведомленности он кажется иногда печальным, но всегда вежлив,
    уединен и имеет квартиру в другом доме. В случае пожара швейцар
    звонит пожарным и наблюдает снаружи дальнейшие события.
     Пока Дванов в беспамятстве ехал и шел, этот зритель в нем
    все видел, хотя ни разу не предупредил и не помог. Он жил
    параллельно Дванову, но Двановым не был.
     Он существовал как бы мертвым братом человека: в нем все
    человеческое имелось налицо, но чего-то малого и главного
    недоставало. Человек никогда не помнит его, но всегда ему
    доверяется -- так житель, уходя из дома и оставляя жену,
    никогда не ревнует к ней швейцара.
     Это евнух души человека. Вот чему он был свидетелем.
     Первый час Дванов ехал молча. Где есть масса людей, там
    сейчас же является вождь. Масса посредством вождя страхует свои
    тщетные надежды, а вождь извлекает из массы необходимое.
    Тормозная площадка вагона, где уместились человек двадцать,
    признала своим вождем того человека, который втиснул всех на
    площадку, чтобы влезть на нее самому. Этот вождь ничего не
    знал, но обо всем сообщал. Поэтому люди ему верили -- они
    хотели достать где-то по пуду муки, и вот им нужно заранее
    знать, что они достанут, дабы иметь силы мучиться. Вождь
    говорил, что все непременно муку обменяют: он уже был там, куда
    люди едут. Он знает эту богатую слободу, где мужики едят кур и
    пшеничные пышки. Там скоро будет престольный праздник и всех
    мешочников обязательно угостят.
     -- В избах тепло, как в бане, -- обнадеживал вождь. --
    Бараньего жиру наешься и лежи себе спи! Когда я там был, я
    каждое утро выпивал по жбану квашонки, оттого у меня ни одного
    глиста теперь внутри нету. А в обеде борщом распаришься, потом
    как почнешь мясо глотать, потом кашу, потом блинцы -- ешь до
    тех пор, пока в скульях судорога не пойдет. А пища уж столбом
    до самой глотки стоит. Ну, возьмешь сала в ложку, замажешь ее,
    чтобы она наружу не показалась, а потом сразу спать хочешь.
    Добро!
     Люди слушали вождя в испуге опасной радости.
     -- Господи, да неужели ж вернется когда старое время? --
    почти блаженно обратился худой старичок, чувствовавший свое
    недоедание мучительно и страстно, как женщина погибающего
    ребенка. -- Нет, тому, что было, больше не вековать!.. Ух,
    выпил бы я сейчас хоть рюмочку -- все бы грехи царю простил!
     -- Что, отец, аль так хочется? -- спросил вождь.
     -- И не говори, милый! Чего я только не пил? Тут тебе и
    лак, и политура, за деколон большие деньги платил. Все
    понапрасну: корябает, а души не радует! А помнишь, бывало,
    водка -- санитарно готовилась, стерва! Прозрачна, чисто воздух
    божий -- ни соринки, ни запаха, как женская слеза. Бутылочка
    вся аккуратная, ярлык правильный -- искусная вещь! Хватишь
    сотку -- сразу тебе кажется и равенство, и братство. Была
    жизнь!
     Все слушатели вздохнули с искренним сожалением о том, что
    ушло и не остановилось. Поля были освещены утренним небом, и
    степные грустные виды природы просились в душу, но их туда не
    пускали, и они расточались ходом поезда, оставаясь без взгляда
    назади.
     В жалобах и мечтах ехали люди в то позабытое утро и не
    замечали, что один молодой человек стоит среди них, уснув на
    ногах. Он ехал без вещей и мешка: вероятно, имел другую посуду
    для хлеба или просто скрывался. Вождь хотел у него по обычаю
    проверить документы и спросил -- куда он едет. Дванов не спал и
    ответил -- одну станцию.
     -- Сейчас будет твоя остановка, -- сообщил вождь. -- Зря
    место занимал на короткое расстояние: пешком бы дошел.
     Станция освещалась керосиновым фонарем, хотя день уже
    настал, а под фонарем стоял дежурный помощник начальника.
    Пассажиры побежали с чайниками, пугаясь всякого шороха
    паровоза, чтобы не остаться на этой станции навсегда, но они
    могли бы управиться без спешки: поезд остался на этой станции
    на день и еще ночевать.
     Дванов продремал весь день близ железной дороги, а на ночь
    пошел в просторную хату около станции, где давался любому
    человеку ночной приют за какую-нибудь плату. На полу постоялой
    хаты народ лежал ярусами. Все помещение озарялось открытой
    затопленной печкой. У печки сидел мужик с мертвой черной
    бородой и следил за действием огня. От вздохов и храпа стоял
    такой шум, точно здесь не спали, а работали. При тогдашней
    озабоченной жизни и сон являлся трудом. За деревянной
    перегородкой была другая комната -- меньше и темней. Там стояла
    русская печка, на ней бодрствовали только два голых человека и
    чинили свою одежду. Дванов обрадовался простору на печке и
    полез туда. Голые люди подвинулись. Но на печке была такая
    жара, что можно печь картошки.
     -- Здесь, молодой человек, не уснете, -- сказал один голый.
    -- Тут только вшей сушить.
     Дванов все-таки прилег. Ему показалось, что он с кем-то
    вдвоем: он видел одновременно и ночлежную хату, и самого себя,
    лежащего на печке. Он отодвинулся, чтобы дать место своему
    спутнику, и, обняв его, забылся.
     Двое голых починили одежду. Один сказал:
     -- Поздно, вон малый уж спит, -- и оба слезли на пол искать
    места в ущельях спящих тел. У мужика с черной бородой печка
    потухла; он встал, потянулся руками и сказал:
     -- Эх, горе мое скучное! -- А потом вышел наружу и больше
    не возвращался.
     В хате начало холодать. Вышла кошка и побрела по лежащим
    людям, трогая веселой лапкой распущенные бороды.
     Кто-то не понял кошки и сказал со сна:
     -- Проходи, девочка, сами не емши.
     Вдруг среди пола сразу поднялся и сел опухший парень в
    клочьях ранней бороды.
     -- Мама, мамка! Дай отрез, старая карга! Дай мне отрез, я
    тебе говорю... Надень чугун на него!
     Кошка сделала спинку дугой и ожидала от парня опасности.
     Соседний старик хотя и спал, но ум у него работал от
    старости сквозь сон.
     -- Ляжь, ляжь, шальной, -- сказал старик. -- Чего ты на
    народе пугаешься? Спи с богом.
     Парень повалился без сознания обратно.
     Ночное звездное небо отсасывало с земли последнюю дневную
    теплоту, начиналась предрассветная тяга воздуха в высоту. В
    окна была видна росистая, изменившаяся трава, будто рощи лунных
    долин. Вдалеке неустанно гудел какой-то срочный поезд -- его
    стискивали тяжелые пространства, и он, вопя, бежал по глухой
    щели выемки.
     Раздался резкий звук чьей-то спящей жизни, и Дванов очнулся.
    Он вспомнил про сундук, в котором вез булки для Сони; в том
    сундуке была масса сытных булок. Теперь сундука на печке не
    оказывалось. Тогда Дванов осторожно слез на пол и пошел искать
    сундук внизу. Он весь трепетал от испуга утратить сундук, все
    его душевные силы превратились в тоску о сундуке. Дванов стал
    на четвереньки и начал ощупывать сонных людей, предполагая, что
    они спрятали под собой сундук. Спящие ворочались, и под ними
    был лишь голый пол. Сундука нигде не обнаруживалось. Дванов
    ужаснулся своей потере и заплакал от обиды. Он снова крался по
    спящим, трогал их сумки и даже заглядывал в печь. Многим он
    отдавил ноги, другим оцарапал подошвой щеку или стронул с места
    всего человека. Семеро проснулись и сели.
     -- Ну, чего ты, дьявол, ищешь? -- с тихим ожесточением
    спросил благообразный мужик. -- Чего ты сеял тут, бессонный
    сатаноид?
     -- Ляпни его валенком, Степан, к тебе он ближе! --
    предложил другой человек, спавший в шапке на кирпиче.
     -- Вы не видели сундука моего? -- обратился Дванов к
    угрожающим людям. -- Он был замкнут, вчера принес, а сейчас
    нету.
     Подслеповатый, но тем более чуткий мужик пощупал свою сумку
    и сказал:
     -- Ишь ты гусь какой! Сун-ду-ук! Да аль он был у тебя? Ты
    вчерась порожний прибыл: я не зажмуривши сидел. А теперь
    сундука захотел!..
     -- Да дай ты ему, Степан, хоть раз: у тебя лапа посытей
    моего! -- попросил человек в шапке. -- Уважь, пожалуйста: всех
    граждан перебудил, сучий зверь! Теперь сиди наяву до завтра.
     Дванов потерянно стоял среди всех и ожидал помощи.
     Из другой комнаты, от русской печки, раздался чей-то
    устоявшийся голос:
     -- Выкиньте сейчас же этого ходока на двор! А то я встану,
    тогда всех перебрякаю. Дайте покой хоть в ночное время
    советскому человеку.
     -- А, да чего тут с ним разговаривать! -- крикнул лобастый
    парень у двери и вскочил на ноги. Он схватил Дванова поперек,
    как павший ствол, и выволок его наружу.
     -- Остынь тут! -- сказал парень и ушел в теплоту хаты,
    прихлопнув дверь.
     Дванов пошел по улице. Строй звезд нес свой стерегущий труд
    над ним. Небо от них чуть светлело по ту сторону мира, а внизу
    стояла прохладная чистота.
     Выбравшись из поселка, Дванов хотел побежать, но упал. Он
    забыл про свою рану на ноге, а оттуда все время сочилась кровь
    и густая влага; в отверстие раны уходила сила тела и сознания,
    и Дванову хотелось дремать. Теперь он понял свою слабость,
    освежил рану водой из лужи, перевернул повязку навзничь и
    бережно пошел дальше. Впереди его наставал новый, лучший день;
    свет с востока сегодня походил на вспугнутую стаю белых птиц,
    мчавшихся по небу с кипящей скоростью в смутную высоту.
     Направо от дороги Дванова, на размытом оползшем кургане,
    лежал деревенский погост. Верно стояли бедные кресты,
    обветшалые от действия ветра и вод. Они напоминали живым,
    бредущим мимо крестов, что мертвые прожили зря и хотят
    воскреснуть. Дванов поднял крестам свою руку, чтобы они
    передали его сочувствие мертвым в могилы.
     Никита сидел в кухне Волошинской школы и ел тело курицы, а
    Копенкин и другие боевые люди спали на полу. Раньше всех
    проснулась Соня; она подошла к двери и позвала Дванова. Но
    Никита ей ответил, что Дванов тут и не ночевал, он, наверно,
    отправился вперед по своему делу новой жизни, раз он коммунист.
    Тогда Соня босиком вошла в помещение сторожа Петра.
     -- Что ж вы лежите и спите тут, -- сказала она, -- а Саши
    нет!
     Копенкин открыл сначала один глаз, а второй у него открылся,
    когда он уже был на ногах и в шапке.
     -- Петруша, -- обратился он, -- ты вари свою воду на всех,
    а я отбуду на полдня!.. Что ж вы ночью не сказали мне, товарищ?
    -- упрекнул Соню Копенкин. -- Человек он молодой: свободная
    вещь -- погаснет в полях, и рана есть на нем. Идет он
    где-нибудь сейчас, и ветер выбивает у него слезы из глаз на
    лицо...
     Копенкин пошел на двор к своему коню. Конь обладал грузной
    комплекцией и легче способен возить бревна, чем человека.
    Привыкнув к хозяину и гражданской войне, конь питался молодыми
    плетнями, соломой крыш и был доволен малым. Однако, чтобы
    достаточно наесться, конь съедал по осьмушке делянки молодого
    леса, а запивал небольшим прудом в степи. Копенкин уважал свою
    лошадь и ценил ее третьим разрядом: Роза Люксембург, Революция
    и затем конь.
     -- Здорово, Пролетарская Сила! -- приветствовал Копенкин
    сопевшего от перенасыщения грубым кормом коня. -- Поедем на
    могилу Розы!
     Копенкин надеялся и верил, что все дела и дороги его жизни
    неминуемо ведут к могиле Розы Люксембург. Эта надежда согревала
    его сердце и вызывала необходимость ежедневных революционных
    подвигов. Каждое утро Копенкин приказывал коню ехать на могилу
    Розы, и лошадь так привыкла к слову "Роза", что признавала его
    за понукание вперед. После звуков "Розы" конь сразу начинал
    шевелить ногами, будь тут хоть топь, хоть чаща, хоть пучина
    снежных сугробов.
     -- Роза-Роза! -- время от времени бормотал в пути Копенкин
    -- и конь напрягался толстым телом.
     -- Роза! -- вздыхал Копенкин и завидовал облакам, утекающим
    в сторону Германии: они пройдут над могилой Розы и над землей,
    которую она топтала своими башмаками. Для Копенкина все
    направления дорог и ветров шли в Германию, а если и не шли, то
    все равно окружат землю и попадут на родину Розы.
     Если дорога была длинна и не встречался враг, Копенкин
    волновался глубже и сердечней.
     Горячая тоска сосредоточенно скоплялась в нем, и не случался
    подвиг, чтобы утолить одинокое тело Копенкина.
     -- Роза! -- жалобно вскрикивал Копенкин, пугая коня, и
    плакал в пустых местах крупными, бессчетными слезами, которые
    потом сами просыхали.
     Пролетарская Сила уставала, обыкновенно, не от дороги, а от
    тяжести своего веса. Конь вырос в луговой долине реки Битюга и
    капал иногда смачной слюной от воспоминания сладкого
    разнотравия своей родины.
     -- Опять жевать захотел? -- замечал с седла Копенкин. -- На
    будущий год пущу тебя в бурьян на месяц на побывку, а потом
    поедем сразу на могилу...
     Лошадь чувствовала благодарность и с усердием вдавливала
    попутную траву в ее земную основу. Копенкин особо не направлял
    коня, если дорога неожиданно расходилась надвое. Пролетарская
    Сила самостоятельно предпочитала одну дорогу другой и всегда
    выходила туда, где нуждались в вооруженной руке Копенкина.
    Копенкин же действовал без плана и маршрута, а наугад и на волю
    коня; он считал общую жизнь умней своей головы.
     Бандит Грошиков долго охотился за Копенкиным и никак не мог
    встретиться с ним -- именно потому, что Копенкин сам не знал,
    куда он пойдет, а Грошиков тем более.
     Проехав верст пять от Волошина, Копенкин добрался до хутора
    в пять дворов. Он оголил саблю и ее концом по очереди постучал
    во все хаты.
     Из хат выскакивали безумные бабы, давно приготовившиеся
    преставиться смерти.
     -- Чего тебе, родимый: у нас белые ушли, а красные не
    таятся!
     -- Выходи на улицу всем семейством -- и сейчас же! -- густо
    командовал Копенкин.
     Вышли в конце концов семь баб и два старика, -- детей они не
    вывели, а мужей схоронили по закутам.
     Копенкин осмотрел народ и приказал:
     -- Разойдись по домам! Займись мирным трудом!
     Дванова, определенно, не было на этом хуторе.
     -- Едем поближе к Розе, Пролетарская Сила, -- снова
    обратился к коню Копенкин.
     Пролетарская Сила начала осиливать почву дальше.
     -- Роза! -- уговаривал свою душу Копенкин и подозрительно
    оглядывал какой-нибудь голый куст: так же ли он тоскует по
    Розе. Если не так, Копенкин подправлял к нему коня и ссекал
    куст саблей: если Роза тебе не нужна, то для иного не существуй
    -- нужнее Розы ничего нет.
     В шапке Копенкина был зашит плакат с изображением Розы
    Люксембург. На плакате она нарисована красками так красиво, что
    любой женщине с ней не сравняться. Копенкин верил в точность
    плаката и, чтобы не растрогаться, боялся его расшивать.
     До вечера ехал Копенкин по пустым местам и озирал впадины --
    не спит ли там уморившийся Дванов. Но везде было тихое
    безлюдие. Под вечер Копенкин достиг длинного села под названием
    Малое и начал подворно проверять население, ища Дванова среди
    сельских семейств. На конце села наступила ночь; тогда Копенкин
    съехал в овраг и прекратил шаг Пролетарской Силы. И оба --
    человек и конь -- умолкли в покое на всю ночь.
     Утром Копенкин дал Пролетарской Силе время наесться и снова
    отправился на ней, куда ему нужно было. Дорога шла по песчаным
    наносам, но Копенкин долго не останавливал коня.
     От трудности движения пот на Пролетарской Силе выступил
    пузырями. Это случилось в полдень, на околице малодворной
    деревни. Копенкин въехал в ту деревню и назначил коню
    передышку.
     По лопухам лезла женщина в сытой шубке и в полушалке.
     -- Ты кто? -- остановил ее Копенкин.
     -- Я-то? Да я повитуха.
     -- Разве здесь рожаются люди?
     Повитуха привыкла к общительности и любила разговаривать с
    мужчинами.
     -- Да то будто нет! Мужик-то с войны валом навалился, а
    бабам страсть наступила...
     -- Ты вот что, баба: нынче сюда один малый без шапки
    прискакал -- жена у него никак не разродится, -- он тебя,
    должно, ищет, а ты пробежи-ка по хатам да поспроси, он здесь
    где-нибудь. Потом мне придешь скажешь! Слыхала?!
     -- Худощавенький такой? В сатинетовой рубашке? -- узнавала
    повитуха.
     Копенкин вспоминал-вспоминал и не мог сказать. Все люди для
    него имели лишь два лица: свои и чужие. Свои имели глаза
    голубые, а чужие -- чаще всего черные и карие, офицерские и
    бандитские; дальше Копенкин не вглядывался.
     -- Он! -- согласился Копенкин. -- В сатинетовой рубашке и в
    штанах.
     -- Дак я тебе сейчас его приведу -- он у Феклуши сидит, она
    ему картошки варила...
     -- Веди его ко мне, баба, я тебе пролетарское спасибо
    скажу! -- проговорил Копенкин и погладил Пролетарскую Силу.
    Лошадь стояла, как машина
     -- огромная, трепещущая, обтянутая узлами мускулов; на таком
    коне только целину пахать да деревья выкорчевывать.
     Повитуха пошла к Феклуше.
     Феклуша стирала свое вдовье добро, оголив налитые розовые
    руки.
     Повитуха перекрестилась и спросила:
     -- А где же постоялец твой? Его там верховой спрашивает.
     -- Спит он, -- сказала Феклуша. -- Малый и так еле живой,
    будить не буду.
     Дванов свесил с печки правую руку, и по ней была видна
    глубокая и редкая мера его дыхания.
     Повитуха вернулась к Копенкину, и он сам дошел пешком до
    Феклуши.
     -- Буди гостя! -- однозначно приказал Копенкин.
     Феклуша подергала Дванова за руку. Тот быстро заговорил от
    сонного испуга и показался лицом.
     -- Едем, товарищ Дванов! -- попросил Копенкин. -- Тебя
    учительница велела доставить.
     Дванов проснулся и вспомнил:
     -- Нет, я отсюда никуда не поеду. Уезжай обратно.
     -- Дело твое, -- сказал Копенкин. -- Раз ты жив, то это
    отлично.
     Назад Копенкин ехал до самой темноты, но зато по более
    ближней дороге. Уже ночью он заметил мельницу и освещенные окна
    школы.
     Петр-сторож и Мрачинский играли в шашки в комнате Сони, а
    сама учительница сидела в кухне у стола и горевала головой на
    ладони.
     -- Он не хочет ехать, -- доложил Копенкин. -- У
    бабы-бобылки на печке лежит.
     -- Ну и пусть лежит, -- отреклась от Дванова Соня. -- Он
    все думает, что я девочка, а я тоже чувствую отчего-то печаль.
     Копенкин пошел к лошадям. Члены его отряда еще не вернулись
    от жен, а Мрачинский и Никита жили без дела, наевшись народных
    харчей.
     "Так мы все деревни в войну проедим, -- заключил про себя
    Копенкин. -- Никакой тыловой базы не останется: разве доедешь
    тогда до Розы Люксембург".

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Смотрите также по произведению "Чевенгур":

• Краткое содержание