• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Чевенгур [15/27]

Скачать полное произведение

    начали обнажаться навстречу воде. Чепурный скинул шинель и
    сразу очутился голым и жалким, но зато от его тела пошел теплый
    запах какого-то давно заросшего, спекшегося материнства, еле
    памятного Копенкину.
     Солнце с индивидуальной внимательностью осветило худую спину
    Чепурного, залезая во все потные щели и ущербы кожи, чтобы
    умертвить там своим жаром невидимых тварей, от каких постоянно
    зудит тело. Копенкин с почтением посмотрел на солнце: несколько
    лет назад оно согревало Розу Люксембург и теперь помогает жить
    траве на ее могиле.
     Копенкин давно не находился в реке и долго дрожал от холода,
    пока не притерпелся. Чепурный же смело плавал, открывал глаза в
    воде и доставал со дна различные кости, крупные камни и
    лошадиные головы. С середины реки, куда не доплыть неумелому
    Копенкину, Чепурный кричал песни и все более делался
    разговорчивым. Копенкин окунался на неглубоком месте, щупал
    воду и думал: тоже течет себе куда-то -- где ей хорошо!
     Возвратился Чепурный совсем веселым и счастливым.
     -- Знаешь, Копенкин, когда я в воде -- мне кажется, что я
    до точности правду знаю... А как заберусь в ревком, все мне
    чего-то чудится да представляется...
     -- А ты занимайся на берегу.
     -- Тогда губернские тезисы дождь намочит, дурной ты
    человек!
     Копенкин не знал, что такое тезис, -- помнил откуда-то это
    слово, но вполне бесчувственно.
     -- Раз дождь идет, а потом солнце светит, то тезисы ты не
    жалей, -- успокоительно сказал Копенкин. -- Все равно ведь хлеб
    вырастет.
     Чепурный усиленно посчитал в уме и помог уму пальцами.
     -- Значит, ты три тезиса объявляешь?
     -- Ни одного не надо, -- отвергнул Копенкин. -- На бумаге
    надо одни песни на память писать.
     -- Как же так? Солнце тебе -- раз тезис! Вода -- два, а
    почва -- три.
     -- А ветер ты забыл?
     -- С ветром -- четыре. Вот и все. Пожалуй, это правильно.
    Только знаешь, если мы в губернию на тезисы отвечать не будем,
    что у нас все хорошо, то оттуда у нас весь коммунизм
    ликвидируют.
     -- Нипочем, -- отрек такое предположение Копенкин. -- Там
    же такие, как и мы!
     -- Такие-то такие, только пишут непонятно и все, знаешь,
    просят побольше учитывать да потверже руководить... А чего в
    Чевенгуре учитывать и за какое место людьми руководить?
     -- Да а мы-то где ж будем?! -- удивился Копенкин. -- Разве
    ж мы позволим гаду пролезть! У нас сзади Ленин живет!
     Чепурный рассеянно пробрался в камыш и нарвал бледных,
    ночного немощного света цветов. Это он сделал для Клавдюши,
    которой мало владел, но тем более питал к ней озабоченную
    нежность.
     После цветов Чепурный и Копенкин оделись и направились
    берегом реки -- по влажному травяному покрову. Чевенгур отсюда
    казался теплым краем -- видны были освещенные солнцем босые
    люди, наслаждающиеся воздухом и свободой с непокрытыми
    головами.
     -- Нынче хорошо, -- отвлеченно проговорил Чепурный. -- Вся
    теплота человека наружи! -- И показал рукой на город и на всех
    людей в нем. Потом Чепурный вложил два пальца в рот, свистнул и
    в бреду горячей внутренней жизни снова полез в воду, не снимая
    шинели; его томила какая-то черная радость избыточного тела --
    и он бросился сквозь камыш в чистую реку, чтобы там изжить свои
    неясные, тоскующие страсти.
     -- Он думает, весь свет на волю коммунизма отпустил:
    радуется, бродяга! -- осудил поступок Чепурного Копенкин. -- А
    мне ничего здесь не видится!
     В камышах стояла лодка, и в ней молча сидел голый человек;
    он задумчиво рассматривал тот берег реки, хотя мог бы туда
    доплыть на лодке. Копенкин увидел его слабое ребристое тело и
    болящий глаз.
     -- Ты Пашинцев или нет? -- спросил Копенкин.
     -- Да, а то кто же! -- сразу ответил тот.
     -- Но тогда зачем ты оставил пост в ревзаповеднике?
     Пашинцев грустно опустил свою укрощенную голову.
     -- Я оттуда низко удален, товарищ!
     -- А ты бы бомбами...
     -- Рано их разрядил, оказалось, -- и вот зато теперь
    скитаюсь без почета, как драматический псих.
     Копенкин ощутил презрение к дальним белым негодяям,
    ликвидировавшим ревзаповедник, и ответную силу мужества в самом
    себе.
     -- Не горюй, товарищ Пашинцев: белых мы, не сходя с коня,
    порасходуем, а ревзаповедник на сыром месте посадим. Что ж у
    тебя осталось нынче?
     Пашинцев поднял со дна лодки нагрудную рыцарскую кольчугу.
     -- Мало, -- определил Копенкин. -- Одну грудь только
    обороняет.
     -- Да голова -- черт с ней, -- не ценил Пашинцев. -- Сердце
    мне дороже всего... Есть кой-что и на башку и в руку. --
    Пашинцев показал вдобавок еще небольшой доспех -- лобовое
    забрало с привинченной навеки красной звездой -- и последнюю
    пустую гранату.
     -- Ну, это вполне тебе хватит, -- сообщил Копенкин. -- Но
    ты скажи, куда заповедник твой девался, -- неужели ты так
    ослаб, что его мужики свободно окулачили?
     Пашинцев имел скучное настроение и еле говорил от скорби.
     -- Так там же, тебе говорят, широкую организацию совхоза
    назначили -- чего ты меня шаришь по голому телу?
     Копенкин еще раз оглядел голое тело Пашинцева.
     -- Тогда -- одевайся: пойдем вместе Чевенгур обследовать --
    тут тоже фактов не хватает, а люди сон видят.
     Но Пашинцев не мог быть спутником Копенкина -- у него, кроме
    нагрудной кольчуги и забрала, не оказалось одежды.
     -- Иди так, -- ободрил его Копенкин. -- Что ты думаешь,
    люди живого тела не видали? Ишь ты, прелесть какая -- то же
    самое и в гроб кладут!
     -- Нет, ты понимаешь, какой корень зла вышел? --
    разговаривая, перебирал Пашинцев свою металлическую одежду. --
    Из ревзаповедника меня отпустили исправным: хоть и опасным, но
    живым и одетым. А в селе -- свои же мужики видят, идет какой-то
    прошлый человек и, главное, пораженный армией -- так всю одежду
    с меня скостили, -- бросили вслед два предмета, чтобы я на
    зорях в кольчуге грелся, а бомбу я при себе удержал.
     -- Аль на тебя целая армия наступала? -- удивился Копенкин.
     -- Да а то как же? Сто человек конницы вышло против одного
    человека. Да в резерве три дюйма стояли наготове. И то я сутки
    не сдавался -- пугал всю армию пустыми бомбами, да Грунька --
    девка там одна -- доказала, сукушка.
     -- Ага, -- поверил Копенкин. -- Ну, пойдем, -- давай мне
    твои железки в одну руку.
     Пашинцев вылез из лодки и пошел по верным следам Копенкина в
    прибрежном песке.
     -- Ты не бойся, -- успокаивал Копенкин голого товарища. --
    Ты же не сам обнажился -- тебя полубелые обидели.
     Пашинцев догадался, что он идет разутым-раздетым ради
    бедноты -- коммунизма, и поэтому не стеснялся будущих встречных
    женщин.
     Первой встретилась Клавдюша; наспех оглядев тело Пашинцева,
    она закрыла платком глаза, как татарка.
     "Ужасно вялый мужчина, -- подумала она, -- весь в родинках,
    да чистый --
     шершавости в нем нет!" -- и сказала вслух:
     -- Здесь, граждане, ведь не фронт -- голым ходить не вполне
    прилично.
     Копенкин попросил Пашинцева не обращать внимания на такую
    жабу -- она буржуйка и вечно квохчет: то ей полушалок нужен, то
    Москва, а теперь от нее голому пролетарию прохода нет. Все же
    Пашинцев несколько засовестился и надел кольчугу и лобовое
    забрало, оставив большинство тела наружи.
     -- Так лучше, -- определил он. -- Подумают, что это форма
    новой политики!
     -- Чего ж тебе? -- посмотрел Копенкин. -- Ты теперь почти
    одет, только от железа тебе прохладно будет!
     -- Оно от тела нагреется, -- кровь же льется внутри!
     -- И во мне льется! -- почувствовал Копенкин.
     Но железо кольчуги не холодило тела Пашинцева -- в
    Чевенгуре было тепло. Люди сидели рядами в переулках, между
    сдвинутыми домами, и говорили друг с другом негромкие речи; и
    от людей тоже шло тепло и дыхание -- не только от лучей солнца.
    Пашинцев и Копенкин проходили в сплошной духоте -- теснота
    домов, солнечный жар и человеческий волнующий запах делали
    жизнь похожей на сон под ватным одеялом.
     -- Мне чего-то дремлется, а тебе? -- спросил у Пашинцева
    Копенкин.
     -- А мне, в общем, так себе! -- не разбирая себя, ответил
    Пашинцев.
     Около кирпичного постоянного дома, где Копенкин
    останавливался в первый раз по прибытии, одиноко посиживал
    Пиюся и неопределенно глядел на все.
     -- Слушай, товарищ Пиюся! -- обратился Копенкин. -- Мне
    требуется пройти разведкой весь Чевенгур -- проводи ты нас по
    маршруту!
     -- Можно, -- не вставая с места, согласился Пиюся.
     Пашинцев вошел в дом и поднял с полу старую солдатскую
    шинель -- образца 14-го года. Эта шинель была на большой рост и
    сразу успокоила все тело Пашинцева.
     -- Ты теперь прямо как гражданин одет! -- оценил Копенкин.
    -- Зато на себя меньше похож.
     Три человека отправились вдаль -- среди теплоты чевенгурских
    строений. Посреди дороги и на пустых местах печально стояли
    увядшие сады: их уже несколько раз пересаживали, таская на
    плечах, и они обессилели, несмотря на солнце и дожди.
     -- Вот тебе факт! -- указал Копенкин на смолкнувшие
    деревья. -- Себе, дьяволы, коммунизм устроили, а дереву не
    надо!
     Редкие пришлые дети, которые иногда виднелись на прогалинах,
    были толстыми от воздуха, свободы и отсутствия ежедневного
    воспитания. Взрослые же люди жили в Чевенгуре неизвестно как:
    Копенкин не мог еще заметить в них новых чувств; издалека они
    казались ему отпускниками из империализма, но что у них внутри
    и что между собой -- тому нет фактов; хорошее же настроение
    Копенкин считал лишь теплым испарением крови в теле человека,
    не означающим коммунизма.
     Близ кладбища, где помещался ревком, находился длинный
    провал осевшей земли.
     -- Буржуи лежат, -- сказал Пиюся. -- Мы с Японцем из них
    добавочно души вышибали.
     Копенкин с удовлетворением попробовал ногой осевшую почву
    могилы.
     -- Стало быть, ты должен был так! -- сказал он.
     -- Этого нельзя миновать, -- оправдал факт Пиюся, -- нам
    жить необходимость пришла...
     Пашинцева же обидело то, что могила лежала неутрамбованной
    -- надо бы ее затрамбовать и перенести сюда на руках старый
    сад, тогда бы деревья высосали из земли остатки капитализма и
    обратили их, по-хозяйски, в зелень социализма; но Пиюся и сам
    считал трамбовку серьезной мерой, выполнить же ее не успел
    потому, что губерния срочно сместила его из председателей
    чрезвычайки; на это он почти не обиделся, так как знал, что для
    службы в советских учреждениях нужны образованные люди, не
    похожие на него, и буржуазия там приносила пользу. Благодаря
    такому сознанию Пиюся, после своего устранения из должности
    революционера, раз навсегда признал революцию умнее себя -- и
    затих в массе чевенгурского коллектива. Больше всего Пиюся
    пугался канцелярий и написанных бумаг -- при виде их он сразу,
    бывало, смолкал и, мрачно ослабевая всем телом, чувствовал
    могущество черной магии мысли и письменности. Во времена Пиюси
    сама чевенгурская чрезвычайка помещалась на городской поляне;
    вместо записей расправ с капиталом Пиюся ввел их всенародную
    очевидность и предлагал убивать пойманных помещиков самим
    батракам, что и совершалось. Нынче же, когда в Чевенгуре
    имелось окончательное развитие коммунизма, чрезвычайка, по
    личному заключению Чепурного, закрыта навсегда и на ее поляну
    передвинуты дома.
     Копенкин стоял в размышлении над общей могилой буржуазии --
    без деревьев, без холма и без памяти. Ему смутно казалось, что
    это сделано для того, чтобы дальняя могила Розы Люксембург
    имела дерево, холм и вечную память. Одно не совсем нравилось
    Копенкину -- могила буржуазии не прочно утрамбована.
     -- Ты говоришь: душу добавочно из буржуев вышибали? --
    усомнился Копенкин. -- А тебя за то аннулировали, -- стало
    быть, били буржуев не сплошь и не насмерть! Даже землю
    трамбовкой не забили!
     Здесь Копенкин резко ошибался. Буржуев в Чевенгуре перебили
    прочно, честно, и даже загробная жизнь их не могла порадовать,
    потому что после тела у них была расстреляна душа.
     У Чепурного, после краткой жизни в Чевенгуре, начало болеть
    сердце от присутствия в городе густой мелкой буржуазии. И тут
    он начал мучиться всем телом -- для коммунизма почва в
    Чевенгуре оказалась слишком узка и засорена имуществом и
    имущими людьми; а надо было немедленно определить коммунизм на
    живую базу, но жилье спокон века занято странными людьми, от
    которых пахло воском. Чепурный нарочно уходил в поле и глядел
    на свежие открытые места -- не начать ли коммунизм именно там?
    Но отказывался, так как тогда должны пропасть для пролетариата
    и деревенской бедноты чевенгурские здания и утварь, созданные
    угнетенными руками. Он знал и видел, насколько чевенгурскую
    буржуазию томит ожидание второго пришествия, и лично ничего не
    имел против него. Пробыв председателем ревкома месяца два,
    Чепурный замучился -- буржуазия живет, коммунизма нет, а в
    будущее ведет, как говорилось в губернских циркулярах, ряд
    последовательно-наступательных переходных ступеней, в которых
    Чепурный чувством подозревал обман масс.
     Сначала он назначил комиссию, и та комиссия говорила
    Чепурному про необходимость второго пришествия, но Чепурный
    тогда промолчал, а втайне решил оставить буржуазную мелочь,
    чтоб всемирной революции было чем заняться. А потом Чепурный
    захотел отмучиться и вызвал председателя чрезвычайки Пиюсю.
     -- Очисть мне город от гнетущего элемента! -- приказал
    Чепурный.
     -- Можно, -- послушался Пиюся. Он собрался перебить в
    Чевенгуре всех жителей, с чем облегченно согласился Чепурный.
     -- Ты понимаешь -- это будет добрей! -- уговаривал он
    Пиюсю. -- Иначе, брат, весь народ помрет на переходных
    ступенях. И потом, буржуи теперь все равно не люди: я читал,
    что человек как родился от обезьяны, так ее и убил. Вот ты и
    вспомни: раз есть пролетариат, то к чему ж буржуазия? Это прямо
    некрасиво!
     Пиюся был знаком с буржуазией лично: он помнил чевенгурские
    улицы и ясно представлял себе наружность каждого домовладельца:
    Щекотова, Комягина, Пихлера, Знобилина, Щапова, Завын-Дувайло,
    Перекрутченко, Сюсюкалова и всех их соседей. Кроме того, Пиюся
    знал их способ жизни и пропитания и согласен был убить любого
    из них вручную, даже без применения оружия. Со дня своего
    назначения председателем чрезвычайки он не имел душевного покоя
    и все время раздражался: ведь ежедневно мелкая буржуазия ела
    советский хлеб, жила в его домах (Пиюся до этого работал
    двадцать лет каменным кладчиком) и находилась поперек революции
    тихой стервой. Самые пожилые щербатые личности буржуев
    превращали терпеливого Пиюсю в уличного бойца: при встречах со
    Щаповым, Знобилиным и Завын-Дувайло Пиюся не один раз бил их
    кулаками, а те молча утирались, переносили обиду и надеялись на
    будущее; другие буржуи Пиюсе не попадались, заходить же к ним
    нарочно в дома Пиюся не хотел, так как от частых раздражений у
    него становилось душно на душе.
     Однако секретарь уика Прокофий Дванов не согласился подворно
    и явочным порядком истребить буржуазию. Он сказал, что это надо
    сделать более теоретично.
     -- Ну, как же -- сформулируй! -- предложил ему Чепурный.
     Прокофий в размышлении закинул назад свои эсеровские
    задумчивые волосы.
     -- На основе ихнего же предрассудка! -- постепенно
    формулировал Прокофий.
     -- Чувствую! -- не понимая, собирался думать Чепурный.
     -- На основе второго пришествия! -- с точностью выразился
    Прокофий. --
     Они его сами хотят, пускай и получают -- мы будем не виноваты.
     Чепурный, напротив, принял обвинение.
     -- Как так не виноваты, скажи пожалуйста! Раз мы революция,
    то мы кругом виноваты! А если ты формулируешь для своего
    прощения, то пошел прочь!
     Прокофий, как всякий умный человек, имел хладнокровие.
     -- Совершенно необходимо, товарищ Чепурный, объявить
    официально второе пришествие. И на его базе очистить город для
    пролетарской оседлости.
     -- Ну, а мы-то будем тут действовать? -- спросил Чепурный.
     -- В общем -- да! Только нужно потом домашнее имущество
    распределить, чтобы оно больше нас не угнетало.
     -- Имущество возьми себе, -- указал Чепурный. --
    Пролетариат сам руки целыми имеет. Чего ты в такой час по
    буржуазным сундукам тоскуешь, скажи пожалуйста! Пиши приказ.
     Прокофий кратко сформулировал будущее для чевенгурской
    буржуазии и передал исписанную бумагу Пиюсе; тот должен по
    памяти прибавить к приказу фамильный список имущих.
     Чепурный прочитал, что Советская власть предоставляет
    буржуазии все бесконечное небо, оборудованное звездами и
    светилами на предмет организации там вечного блаженства; что же
    касается земли, фундаментальных построек и домашнего инвентаря,
    то таковые остаются внизу -- в обмен на небо -- всецело в руках
    пролетариата и трудового крестьянства.
     В конце приказа указывался срок второго пришествия, которое
    в организованном безболезненном порядке уведет буржуазию в
    загробную жизнь.
     Часом явки буржуазии на соборную площадь назначалась полночь
    на четверг, а основанием приказа считался бюллетень
    метеорологического губбюро.
     Прокофия давно увлекала внушительная темная сложность
    губернских бумаг, и он с улыбкой сладострастия перелагал их
    слог для уездного масштаба.
     Пиюся ничего не понял в приказе, а Чепурный понюхал табак и
    поинтересовался одним, почему Прокофий назначил второе
    пришествие на четверг, а не на сегодня -- в понедельник.
     -- В среду пост -- они тише приготовятся! -- объяснил
    Прокофий. -- А затем сегодня и завтра ожидается пасмурная
    погода, -- у меня же сводки о погоде есть!
     -- Напрасная льгота, -- упрекнул Чепурный, но на ускорении
    второго пришествия особо не настаивал.
     Прокофий же, совместно с Клавдюшей, обошел все дома имущих
    граждан и попутно реквизировал у них негромоздкие ручные
    предметы: браслеты, шелковые платки, золотые царские медали,
    девичью пудру и прочее. Клавдюша складывала вещи в свой
    сундучок, а Прокофий устно обещал буржуям дальнейшую просрочку
    жизни, лишь бы увеличился доход республики; буржуи стояли
    посреди пола и покорно благодарили. Вплоть до ночи на четверг
    Прокофий не мог освободиться и жалел, что не назначил второго
    пришествия в ночь на субботу.
     Чепурный не боялся, что у Прокофия очутилось много добра: к
    пролетарию оно не пристанет, потому что платки и пудра
    изведутся на голове бесследно для сознания.
     В ночь на четверг соборную площадь заняла чевенгурская
    буржуазия, пришедшая еще с вечера. Пиюся оцепил район площади
    красноармейцами, а внутрь буржуазной публики ввел худых
    чекистов. По списку не явилось только трое буржуев -- двое из
    них были задавлены собственными домами, а третий умер от
    старости лет. Пиюся сейчас же послал двух чекистов проверить --
    отчего обвалились дома, а сам занялся установкой буржуев в
    строгий ряд. Буржуи принесли с собой узелки и сундучки -- с
    мылом, полотенцами, бельем, белыми пышками и семейной
    поминальной книжкой. Пиюся все это просмотрел у каждого,
    обратив пристальное внимание на поминальную книжку.
     -- Прочти, -- попросил он одного чекиста.
     Тот прочитал:
     -- "О упокоении рабов божьих: Евдокии, Марфы, Фирса,
    Поликарпа, Василия, Константина, Макария и всех сродственников.
     О здравии -- Агриппины, Марии, Косьмы, Игнатия, Петра,
    Иоанна, Анастасии со чадами и всех сродственников и болящего
    Андрея".
     -- Со чадами? -- переспросил Пиюся.
     -- С ними! -- подтвердил чекист.
     За чертой красноармейцев стояли жены буржуев и рыдали в
    ночном воздухе.
     -- Устрани этих приспешниц! -- приказал Пиюся. -- Тут
    сочады не нужны!
     -- Их бы тоже надо кончить, товарищ Пиюся! -- посоветовал
    чекист.
     -- Зачем, голова? Главный член у них отрублен!
     Пришли два чекиста с проверки обвалившихся домов и
    объяснили: дома рухнули с потолков, потому что чердаки были
    загружены солью и мукой сверх всякого веса; мука же и соль
    буржуям требовались в запас -- для питания во время прохождения
    второго пришествия, дабы благополучно переждать его, а затем
    остаться жить.
     -- Ах, вы так! -- сказал Пиюся и выстроил чекистов, не
    ожидая часа полуночи. -- К/о'цай их, ребята! -- И сам выпустил
    пулю из нагана в череп ближнего буржуя -- Завын-Дувайло. Из
    головы буржуя вышел тихий пар, а затем проступило наружу волос
    материнское сырое вещество, похожее на свечной воск, но Дувайло
    не упал, а сел на свой домашний узел.
     -- Баба, обмотай мне горло свивальником! -- с терпением
    произнес Завын-Дувайло. -- У меня там вся душа течет! -- И
    свалился с узла на землю, обняв ее раскинутыми руками и ногами,
    как хозяин хозяйку.
     Чекисты ударили из нагана по безгласным, причастившимся
    вчера буржуям -- и буржуи неловко и косо упали, вывертывая
    сальные шеи до повреждения позвонков. Каждый из них утратил
    силу ног еще раньше чувства раны, чтобы пуля попала в случайное
    место и там заросла живым мясом.
     Раненый купец Щапов лежал на земле с оскудевшим телом и
    просил наклонившегося чекиста:
     -- Милый человек, дай мне подышать -- не мучай меня. Позови
    мне женщину проститься! Либо дай поскорее руку -- не уходи
    далеко, мне жутко одному.
     Чекист хотел дать ему свою руку:
     -- Подержись -- ты теперь свое отзвонил!
     Щапов не дождался руки и ухватил себе на помощь лопух, чтобы
    поручить ему свою недожитую жизнь; он не освободил растения до
    самой потери своей тоски по женщине, с которой хотел
    проститься, а потом руки его сами упали, больше не нуждаясь в
    дружбе. Чекист понял и заволновался: с пулей внутри буржуи, как
    и пролетариат, хотели товарищества, а без пули -- любили одно
    имущество.
     Пиюся тронул Завын-Дувайло:
     -- Где у тебя душа течет -- в горле? Я ее сейчас вышибу
    оттуда!
     Пиюся взял шею Завына левой рукой, поудобней зажал ее и упер
    ниже затылка дуло нагана. Но шея у Завына все время чесалась, и
    он тер ее о суконный воротник пиджака.
     -- Да не чешись ты, дурн/о'й: обожди, я сейчас тебя
    царапну!
     Дувайло еще жил и не боялся:
     -- А ты возьми-ка голову мою между ног да зажми, чтоб я
    криком закричал, а то там моя баба стоит и меня не слышит!
     Пиюся дал ему кулаком в щеку, чтоб ощутить тело этого буржуя
    в последний раз, и Дувайло прокричал жалующимся голосом:
     -- Машенька, бьют!
     Пиюся подождал, пока Дувайло растянет и полностью произнесет
    слова, а затем дважды прострелил его шею и разжал у себя во рту
    нагревшиеся сухие десны.
     Прокофий выследил издали такое одиночное убийство и упрекнул
    Пиюсю:
     -- Коммунисты сзади не убивают, товарищ Пиюся!
     Пиюся от обиды сразу нашел свой ум:
     -- Коммунистам, товарищ Дванов, нужен коммунизм, а не
    офицерское геройство!.. Вот и помалкивай, а то я тебя тоже на
    небо пошлю! Всякая б...дь хочет красным знаменем заткнуться --
    тогда у ней, дескать, пустое место сразу честью зарастет... Я
    тебя пулей сквозь знамя найду!
     Явившийся Чепурный остановил этот разговор:
     -- В чем дело, скажите, пожалуйста? Буржуи на земле еще
    дышат, а вы коммунизм в словах ищете!
     Чепурный и Пиюся пошли лично обследовать мертвых буржуев;
    погибшие лежали кустами -- по трое, по пятеро и больше, --
    видимо стараясь сблизиться хоть частями тела в последние минуты
    взаимного расставания.
     Чепурный пробовал тыльной частью руки горло буржуев, как
    пробуют механики температуру подшипников, и ему казалось, что
    все буржуи еще живы.
     -- Я в Дувайле добавочно из шеи душу вышиб! -- сказал
    Пиюся.
     -- И правильно: душа же в горле! -- вспомнил Чепурный. --
    Ты думаешь, почему кадеты нас за горло вешают? От того самого,
    чтоб душу веревкой сжечь: тогда умираешь, действительно,
    полностью! А то все будешь копаться: убить ведь человека
    трудно!
     Пиюся и Чепурный прощупали всех буржуев и не убедились в их
    окончательной смерти: некоторые как будто вздыхали, а другие
    имели чуть прикрытыми глаза и притворялись, чтобы ночью уползти
    и продолжать жить за счет Пиюси и прочих пролетариев; тогда
    Чепурный и Пиюся решили дополнительно застраховать буржуев от
    продления жизни: они подзарядили наганы и каждому лежачему
    имущему человеку -- в последовательном порядке -- прострелили
    сбоку горло -- через желе%зки.
     -- Теперь наше дело покойнее! -- отделавшись, высказался
    Чепурный. -- Бедней мертвеца нет пролетария на свете.
     -- Теперь уж прочно, -- удовлетворился Пиюся. -- Надо пойти
    красноармейцев отпустить.
     Красноармейцы были отпущены, а чекисты оставлены для
    подготовки общей могилы бывшему буржуазному населению
    Чевенгура. К утренней заре чекисты отделались и свалили в яму
    всех мертвецов с их узелками. Жены убитых не смели подойти
    близко и ожидали вдалеке конца земляных работ. Когда чекисты,
    во избежание холма, разбросали лишнюю землю на освещенной зарею
    пустой площади, а затем воткнули лопаты и закурили, жены
    мертвых начали наступать на них изо всех улиц Чевенгура.
     -- Плачьте! -- сказали им чекисты и пошли спать от
    утомления.
     Жены легли на глиняные комья ровной, бесследной могилы и
    хотели тосковать, но за ночь они простыли, горе из них уже
    вытерпелось и жены мертвых не могли больше заплакать.
     Узнав, как было в Чевенгуре, Копенкин решил пока никого не
    карать, а дотерпеться до прибытия Александра Дванова, тем более
    что пешеход Луй идет сейчас своей дорогой.
     Луй, действительно, прошел в эти дни много земли и
    чувствовал себя целым, сытым и счастливым. Когда ему хотелось
    есть, он заходил в хату и говорил хозяйке: "Баба, ощипай мне
    куренка, я человек уставший". Если баба скупилась на курицу, то
    Луй с ней прощался и уходил степью по своему пути, ужиная
    купырями, которые выросли от солнца, а не от жалкого дворового
    усердия человека. Луй никогда не побирался и не воровал; если
    же долго не выходило случая покушать, то он знал, что
    когда-нибудь все равно наестся, и не болел от голода.
     Нынче Луй ночевал в яме кирпичного сарая; до губернского
    города ему осталось всего сорок верст мощеной дороги. Луй
    считал это за пустяк и долго прохлаждался после сна. Он лежал и
    думал -- как ему закурить. Табак был, а бумаги нет; документы
    он уже искурил давно -- единственной бумагой осталось письмо
    Копенкина Дванову. Луй вынул письмо, разгладил его и прочитал
    два раза, чтобы запомнить наизусть, а затем сделал из письма
    десять пустых цигарок.
     -- Расскажу ему письмо своим голосом -- так же складно
    получится! -- рассудительно предпочел Луй и подтвердил самому
    себе: -- Конечно, так же! А то как же?
     Закурив, Луй вышел на шоссе и тронулся на город по боковой
    мякоти мостовой. В высоте и мутном тумане расстояния -- на
    водоразделе между двумя чистыми реками -- виден был старый
    город -- с башнями, балконами, храмами и длинными домами
    училищ, судов и присутствий; Луй знал, что в том городе давно
    жили люди и другим мешали жить. В стороне от города -- на его
    опушке -- дымили четыре трубы завода сельскохозяйственных машин
    и орудий, чтобы помогать солнцу производить хлеб. Лую
    понравился далекий дым труб и гудок бегущего паровоза -- в
    глухоте рождающих тихие травы полей.
     Луй обогнул бы губернию и не занес бы письма, если б
    губернский город не стоял на пути в Петроград и на берег
    Балтийского моря: с того берега -- от холода пустых равнин
    революции -- уходили корабли в темноту морей, чтобы завоевать
    впоследствии теплые буржуазные страны.
     Гопнер в этот час спускался с городской горы к реке Польному
    Айдару и видел мощеную дорогу, проложенную сквозь степь в
    продовольственные слободы. По этой же дороге шел невидимый
    отсюда Луй и воображал балтийский флот в холодном море. Гопнер
    перешел мост и сел на другом берегу ловить рыбу. Он нанизал на
    крючок живого мучающегося червя, бросил леску и засмотрелся в
    тихое пошевеливание утекающей реки; прохлада воды и запах сырых
    трав возбуждали в Гопнере дыхание и мысль; он слушал молву реки
    и думал о мирной жизни, о счастье за горизонтом земли, куда
    плывут реки, а его не берут, и постепенно опускал сухую голову
    во влажные травы, переходя из своего мысленного покоя в сон. На
    крючок удочки попалась небольшая рыбка -- молодой подлещик;
    четыре часа рвался подлещик скрыться в глубокие свободные воды,
    и кровь его губ, с вонзенным крючком, смешалась с кровяным
    соком червя; подлещик устал метаться и для своей силы проглотил
    кусочек червя, а затем снова стал дергать за режущее едкое
    железо, чтобы вынуть из себя крючок вместе с хрящом губы.
     Луй с высоты мощеной дамбы увидел, как спит на берегу худой
    усталый человек, а у ног его само собой шевелится удилище. Луй
    подошел к человеку и вытащил удочку с подлещиком; подлещик
    затих в руке пешехода, открыл жабры и начал кончаться от
    испуганного утомления.
     -- Товарищ, -- сказал спящему Луй. -- Получай рыбу! Спит на
    целом свете!
     Гопнер открыл налившиеся питательной кровью глаза и
    соображал о появившемся человеке. Пешеход присел закурить и
    поглядеть на постройки противоположного города.
     -- Чего-то я во сне долго рассматривал, так и не докончил,
    -- заговорил Гопнер. -- Проснулся, а ты стоишь, как исполнение
    желаний...
     Гопнер почесал свое голодное обросшее горло и почувствовал
    уныние: во сне погибли его хорошие размышления, и даже река не
    могла напомнить о них.
     -- Эх, будь ты проклят -- разбудил, -- раздражился Гопнер,
    -- опять мне будет скучно!
     -- Река течет, ветер дует, рыба плывет, -- протяжно и
    спокойно начал Луй, -- а ты сидишь и ржавеешь от горя! Ты
    двинься куда-нибудь, в тебя ветер надышит думу -- и ты узнаешь
    что-нибудь.
     Гопнер не ответил: чего отвечать каждому прохожему, чт/о' он
    понимает в коммунизме, крестьянский отходник?
     -- Ты не слыхал, в каком дворе товарищ Александр Дванов

/ Полные произведения / Платонов А.П. / Чевенгур

Смотрите также по произведению "Чевенгур":

• Краткое содержание