• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Лондон Д. / Морской волк

Морской волк [6/20]

Скачать полное произведение

    - Радость творчества, - вставил я.
     - Вероятно, так это называется. Еще один из способов проявления ра- дости жизни, торжества движения над материей, живого над мертвым, гор- дость закваски, чувствующей, чтона бродит.
     Я всплеснул руками, беспомощно протестуя против его закоренелого ма- териализма, и принялся застилать койку. Он продолжал наносить линии и цифры на чертеж. Это требовало чрезвычайной осторожности и точности, и я поражался, как ему удается умерять свою силищу при исполнении столь тон- кой работы.
     Кончив заправлять койку, я невольно засмотрелся на него. Он был, не- сомненно, красив, - настоящей мужской красотой. Снова я с удивлением от- метил, что в его лице нет ничего злобного или рочного. Можно было пок- лясться, что человек этот не способен на злоНо я боюсь быть превратно понятым. Я хочу сказать только, что это бы лицо человека, никогда не идущего вразрез со своей совестью, или же челова, вовсе лишенного со- вести. И я склоняюсь к последнему предположению. Это был великолепный образчик атавизма - человек настолько примитивный, что в нем как бы воскрес его первобытный предок, живший на земле задолго до развития нравственного начала в людях. Он не был аморален, - к нему было просто неприменимо понятие морали.
     Как я уже сказал, его лицо отличалось мужественной красотой. Оно было гладко выбрито, и каждая черта выделялась четко, как у камеи. От солнца и соленой морской воды кожа его потемнела и стала бронзовой, и это при- давало его красоте дикарский вид, напоминая о долгой и упорной борьбе со стихиями. Полные губы быличерчены твердо и даже резко, что характерно скорее для тонких губ. В таких же твердых и резких линиях подбородка, носа и скул чувствовалась свирепая неукротимость самца. Нос напоминал орлиный клюв, - в нем было что-то хищное и властное. Его нельзя было назвать греческим - для этого он был слишком массивен, а для римского - слишком тонок. Все лицо в целом производило впечатление свирепости и си- лы, но тень извечной меланхолии, лежавшая на нем, углубляла складки вок- руг рта и морщины на лбу и придавала ему какое-то величие и закончен- ность.
     Итак, я поймал себя на том, что стоял и праздно изучал Ларсена. Труд- но передать, как глубоко интересовал меня этот человек. Кто он? Что он за существо? Как сложился этот характер? Казалось, в нем были заложены неисчерпаемые возможности. Почему же оставался он безвестным капитаном какой-то зверобойной шхуны, прославившимся среди охотников только своей необычайной жестостью?
     Мое любопытство прорвалось наружу целым потоком слов.
     - Почему вы не совершили ничего значительного? Заложенная в вас сила могла бы поднять такого, как вы, на любую высоту. Лишенный совести и нравственных устоев, вы могли бы положить себе под ноги мир. А я вижу вас здесь, в расцвете сил, которые скоро пойдут на убыль. Вы ведете без- вестное и отвратительное существование, охотитесь на морских животных, которынужны только для удовлетворения тщеславия женщин, погрязших в свинстве, по вашим же собственным словам. Вы ведете жизнь, в которой нет абсолютно ничего высокого. Почему же при всей вашей удивительной силе вы ничего не совершили? Ничто не могло остановить вас или помешать вам. В чем же дело? У вас не было честолюбия? Или вы пали жертвой какого-то соблазна? В чем дело? В чем дело?
     Когда я заговорил, он поднял на меня глаза и спокойно ждал конца моей вспышки. Наконец я умолк, запыхавшийся и смущенный. Помолчав минуту, словно собираясь с мыслями, он сказал:
     - Хэмп, знаете ли вы притчу о сеятеле, который вышел на ниву? Ну-ка, припомните: "Иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, его обожгло, и, не имея корня, оно засохло; иное упало в терние, и вы- росло терние и заглушило его".
     - Ну, и что же? - сказал я.
     - Что же? - насмешливо переспросил он. - Да ничего хорошего. Я был одм из этих семян.
     Он наклонился над чертежом и снова принялся за работу. Я закончил уборку и взялся уже за ручку двери, но он вдруг окликнул меня:
     - Хэмп, если вы посмотрите на карту западного берега Норгии, вы найдете там залив, называемый Ромсдаль-фьорд. Я родился в ста милях от- туда. Но я не норвежец. Я датчанин. Мои родители оба были датчане, и я до сих пор не знаю, как они попали в это унылое место на западном берегу Норвегии. Они никогда не говорили об этом. Во всем остальном в их жизни не было никаких тайн. Это были бедные неграмотные люди, и их отцы и деды были такие же простые неграмотные люди, пахари моря, посылавшие своих сыновей из поколения в поколение бороздить волны морские, как повелось с незапамятных времен. Вот и все, больше мне нечего рассказать.
     - Нет, не все, - возразил я. - Ваша история все еще темна для меня.
     - Что же еще я могу рассказать вам? - сказ он мрачно и со злобой. - О перенесенных в детстве лишениях? О скудной жизни, когда нечего есть, кроме рыбы? О том, как я, едва научившись пзать, выходил с рыбаками в море? О моих братьях, которые один за друм уходили в море и больше не возвращались? О том, как я, не умея ни тать, ни писать, десятилетним юнгою плавал на старых каботажных судах? О грубой пище и еще более гру- бом обращении, когда пинки и побои с утра и на сон грядущий заменяют слова, а страх, ненависть и боль - единственное, что питает душу? Я не ллю вспоминать об этом! Эти воспоминания и сейчас приводят меня в бе-енство. Я мог бы убить кое-кого из этих каботажных шкиперов, когда стал взрослым, да только судьба закинула меня в другие края. Не так давно я побывал там, но, к сожалению, все шкиперы поумирали, кроме одного. Он был штурманом, когда я был юнгою, и стал капитаном к тому времени, когда мы встретились вновь. Я оставил его калекой; он никогда уже больше не сможет ходить.
     - Вы не посещали школы, а между тем прочли Спенсера и Дарвина. Как же вы научились читать и писать?
     - На английских торговых судах. В двенадцать лет я был кают-юнгой, в четырнадцать - юнгой, в шестнадцать - матросом, в семнадцать - старшим матросом и первым забиякой на баке. Беспредельные надежды и беспре- дельное одиночество, никакой помощи, никакого сочувствия, - я до всего дошел сам: сам учился навигации и математике, естественным наукам и ли- тературе А к чему все это? Чтобы в расцвете сил, как вы изволили выра- зиться, когда жизнь моя начинает понемногу клониться к закату, стать хо- зяином шхуны? Жалкое достижение, не правда ли? И когда солнце встало - меня обожгло, и я засох, так как рос без корней.
     - Но история знает рабов, достигших порфиры, - заметил я.
     - История отмечает также благоприятные обстоятельства, способствовав- шие такому возвышению, - мрачно возразил он. - Никто неоздает эти обс- тоятельства сам Все великие люди просто умели ловить частье за хвост Так было и с Корсиканцем И я носился с не менее великими мечтами. И не упустил бы благоприятной возможности, но она мне так и не представилась. Терние выросло и задушило меня. Могу вам сказать, Хэмп, что ни одна душа на свете, кроме моего братца, не знает обо мне того, что знаете теперь вы.
     - А где ваш брат? Что он делает?
     - Он хозяин промысловогоарохода "Македония" и охотится на котиков. Мы, вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. Его называют Смерть Ларсен.
     - Смерть Ларсен? - невольно вырвалось у меня. - Он похож на вас?
     - Не очень. Он прос тупая скотина. В нем, как и во мне, много... много...
     - Зверского? - подсказал я.
     - Вот именно, благодарю вас. В нем не меньше зверского, чем во мне, но он едва умеет читать и писать.
     - И никогда не философствует о жизни? - добавил я.
     - О нет, - ответил Волк Ларсен с горечью. - И в этом его счастье. Он слишком занят жизнью, чтобы думать о ней. Я сделал ошибку, когда впервые открыл книгу.
    
    
     ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
    
     "Призрак" достиг самой южной точки той дуги, которую он описывает по Тихомокеану, и уже начинает забирать к северо-западу, держа курс, как говят, на какой-то уединенный островок, где мы должны запастись прес- ной водой, прежде чем направиться бить котиков к берегам Японии. Охотни- ки упражняются в стрельбе из винтовок и дробовиков, а матросы готовят паруса длшлюпок, обивают весла кожей и обматывают уключины плетенкой, чтобы бесшумно подкрадываться к котикам, - вообще "наводят глянец", по выражению Лича.
     Рука у Лича, кстати сказать, заживает, но шрам, как видно, оанется на всю жизнь. Томас Магридж боится этого парня до смерти и, ка стемне- ет, не решается носа высунуть на палубу. На баке то и дело вспыхивают ссоры. Луис говорит, что кто-то наушничает капитану на матросов, и двоим доносчикам уже здорово накостыляли шею. Луис боится, что Джонсону, греб- цу из одной с ним шлюпки, несдобровать. Джонсон говорит все слишком уж напрямик, и раза два у него уже были столкновения с Волком Ларсеном из-за того, что тот непрально произносит его фамилию. А Иогансена он как-то вечером изрядно поколотил, и с тех пор помощник не коверкает больше его фамилии. Но ешно думать, чтобы Джонсон мог поколотить Волка Ларсена.
     Услышал я от Луиса кое-что и о другом Ларсене, прозванном Смерть. Рассказ Луиса вполне совпадает с краткой характеристикой, данной капита- ном своему брату. Мы, вероятно, встретимся с ним у берегов Японии. "Жди- те шквала, - предрекает Луис, - они ненавидят друг друга, как настоящие волки".
     Смерть Ларсен командует "Македонией", единственным пароходом во всей промысловой флотилии; на пароходе четырнадцать шлюпок, тогда как на шху- нах их бывает всего шесть. Поговаривают даже о пушках на борту и о странных экспедициях этого судна, начиная от контрабандного ввоза опиума в Соединенные Штаты и оружия в Китай и кончая торговлей рабами и откры- тым пиратством. Я не могу не верить Луису, он как будто не любит приви- рать, и к тому же этот малый - ходячая Энциклопедия по части котикового промысла и всех, кто этиманимается.
     Такие же стычки, как в матросском кубрике и в камбузе, происходят и в кубрике охотников этого поистине дьявольского корабля. Таможе драки и все готовы перегрызть друг другу глотку. Охотники ежемимутно ждут, что Смок и Гендерсон, которые до сих пор не уладили своей старой ссоры, сце- пятся снова, а Волк Ларсен заявил, что убьет того, кто выйдет живым из этой схватки. Он не скрывает, что им руководят отнюдь не моральные сооб- ражения. Ему совершенно наплевать, хоть бы все охотники перестреляли друг друга, но они нужны ему для дела, и поэтому он обещает им царскую потеху, если они возджатся от драк до конца промысла: они смогут тогда свести все свои сче, выбросить трупы за борт и потом придумать для этого какие угоднизъяснения. Мне кажется, что даже охотники изумлены его хладнокровной жестокостью. Несмотря на всю свою свирепость, они все-таки боятся его.
     Томас Магридж пресмыкается передо мной, как собачонка, а я, в глубине души, побаиваюсь его. Ему свойственно муство страха - как это бывает, я хорошо знаю по себе, - и в любую минуту оно может взятв нем верх и заставить его покуситься на мою жизнь. Состояние моего колена заметно улучшилось, хотя временами нога сильно ноет. Онемение в руке, которую сдавил мне Волк Ларсен, понемногу проходит тоже. Вообще же я окреп. Мус- кулы увеличились и стали тверже. Вот только руки являют самое жалкое зрелище. У них такой вид, словно их ошпарили кипятком, а ногти все поло- маны и черны от грязи, на пальцах - заусеницы, на ладонях - мозоли. Кро- ме того, у меня появились фурункулы, что я приписываю корабельной пище, так как никогда раньше этим не страдал.
     На днях Волк Ларсен позабавил меня: я застал его вечером за чтением библии, которая после бесплодных поисков, уже описанных мною в нача плавания, отыскалась в сундуке покойного помощника. Я недоумевал, что Волк Ларсен может в ней для ся найти, и он прочел мне вслух из Эккле- зиаста. При этом мне казалось, что он не читает, а высказывает собствен- ные мыи, и голос его, гулко и мрачно раздававшийся в каюте, зачаровы- вал меня и держал в оцепенении. Хоть он и необразован, а тает хорошо. Я как сейчас слышу его меланхолический голос:
     "Собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у ся певцов и певиц и услаждения сынов человеческих - разные му- зыкальные орудия.
     И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде мя в Ие- русалиме, и мудрость моя пребыла со мною...
     И оглянулся яа все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все - суета и томление духа, и нет от них пользы д солнцем!..
     Всему и всем - одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, т и боящемуся клятвы.
     Это-то и худо во всем, что делается под снцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они отходят к умершим.
     Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу жи- вому лучше, нежели мертвому льву.
     Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воз- даяния, потому что и память о них предана забвению.
     И любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезл и нет им бо- лее доли вовеки ни в чем, что делается под солнцем".
     - Так-то, Хэмп, - сказал он, заложив пальцем книгу и взглянув на ме- н - Мудрец, который царил над народом Израиля в Иерусалиме, мыслил таке, как я. Вы называете меня пессимистом. Разве это не самый черный пе симизм? "Все - суета и томление духа, и нет от них пользы под солнм! ", "Всему и всем - одно" - глупому и умному, чистому и нечистому, греш- нику и святому. Эта участь - смерть, и она зло, по его словам. Этомуд- рец любил жизнь и, видно, не хотел умирать, если говорил: "... так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву". Он предпочитал суету сует тиши- не и неподвижности могилы. Так же и я. Ползать по земле - это свинство. Но не ползать, быть неподвижным, как прах или камень, - об этом гнусно и подумать. Это противоречит жизни во мне, сама сущность которой есть дви- жение, сила движения, сознание силы движения. Жизнь полна неудовлетво- ренности, но еще меньше можетудовлетворить нас мысль о предстоящей смерти.
     - Вам еще хуже, чем Омару Хайаму, - заметил я. - Он по крайней мере после обычных сомнений юности нашел какое-то удовлетворение и сделал свой Материализм источником радости.
     - Кто это - Омар Хайам? - спросил Волк Ларсен, и ни в этот день, ни в следующие я уже не работал.
     В своем бпорядочном чтении Ларсену не довелось напасть на "Руба- йат", и терь это было для него драгоценной находкой. Большую часть стихов я знал на память и без труда припомнил остальные. Часами обсужда- ли мы отдельные четверостишия, и он усматривал в них проявления скорбно- го и мятежного духа, у который сам я совершенно не мог уловить. Возмож- но, что вносил в мою декламацию несвойственную этим стихам жизнера- достноь, а он, обладая прекрасной памятью и запомнив многие строфы при первом же чтении, вкладывал в них страстность и тревогу, убеждавшие слу- шате.
     Меня интересовало, какое четверостишие понравится ему больше дрих, и я не был удивлен, когда он остановил свой выбор на том, где отразилось случайное раздражение поэта, шедшее вразрез с его спокойной философией и благодушн взглядом на жизнь:
     Влетел вопрос: "Зачем на свете ты?"
     За ним другой: "К чему твои мечты?"
     О, дайте мне запретного вина -
     Забыть назойливость их суеты!
     - Замечательно! - воскликнул Волк Ларсен. - Замечательно! Этим сказа- но все. Найливость! Он не мог употребить лучшего слова.
     Напрасно я отрицал иротестовал. Он подавил меня своими аргументами.
     - Жизнь, по своей ироде, не может быть иной. Жизнь, предвидя свой конец, всегда восстт. Она не может иначе. Библейский мудрец нашел, что жизнь и дела житейские - суета сует, сплошное зло. Но смерть, прекраще- ние суеты, он находил еще большим злом. От стиха к стиху он скорбит, оп- лакивает участь, которая одинаково ожидает всех. Так же смотрит на это и Омар Хайам, и я, и вы, даже вы - ведь возмутились же вы против смерти, когда кок начал тить на вас нож. Вы боялись умереть. Жизнь внутри вас, которая составляет вас и которая больше вас, не желала умирать. Вы тол- ковали мне об итинкте бессмертия. А я говорю об инстинкте жизни, кото- рая хочет жить, и, когда ей грозит смерть, инстинкт жизни побеждает то, что вы называете инстинктом бессмертия. Он победил и в вас - вы не ста- нете этого отрицать, - победил, когда какой-тоумасшедший кок стал то- чить на вас нож.
     Вы и теперь боитесь кока. И этого вы тоже не станете отрицать. Если я схвачу вас за горло, вот так, - рука его внезапно сжала мне горло, и ды- хание мое прервалось, - и начну выжимать из вас жизнь, вот так, вот так! - то ваш инстинкт бессмертия съежится, а инстинкт жизни вспыхнет и вы будете бороться, чтобы спастись.
     Ну что! Я читаю страх смерти в ваших глазах. Вы бьете руками по воз- духу. В борь за жизнь вы напрягаете все ваши жалкие силенки. Вы вцепи- лись в моюуку, а для меня это то же самое, как если бы на нее села ба- бочка. Ваша грудь судороо вздымается, язык высунулся наружу, лицо по- багровело, глаза мутнеют... "Жить! Жить! Жить!" - вопите вы. И вы хотите жить здесь и сейчас" а не потом. Теперь вы же сомневаетесь в своем бессмертии? Вот как! Вы уже не уверены в нем. Вы не хотите рисковать. Только эта жизнь, в которой вы уверены, реальна. А в глазах у вас все темнеет и темнеет. Это мрак смерти, прекращение бытия, ощущений, дыха- ния. Он сгущается вокруг, надвигается на вас, стеной вырастает кругом. Ваши глаза остановились, они остекленели. Мой голос доносится к вам сла- бо, будто издалека. Вы не видите моего лица. И все-таки вы барахтаетесь в моей руке. Вы брыкаете. Извиваетесь ужом. Ваша грудь содрогается, вы задыхаетесь. Жить! Жить! Жить!..
     Больше я ничего не слышал. Сознание вытеснил мрак, который он так жи- во описал. Очнулся я на полу. Ларсен курил сигару, задумчиво глядя на меня, с уже знакомым мне огоньком любопытства в глазах.
     - Ну что, убедил я вас? - спросил он. - Нате, выпейте вот это. Я хочу спроси вас кое о чем.
     Я отрицательно помотал головой, не поднимая ее с пола.
     - Ваши доводы слишком... сильны, - с трудом пробормотал я, так как мне было больно говорить.
     - Через полчаса все пройдет, - успокоил он меня. - Обещаю в дальней- шем воздерживаться от практических экспериментов. Теперь вставайте. Са- дитесь на стул.
     И так как я был игрушкой в руках этого чудовища, беседа об Омаре Ха- йаме и Экклезиасте возобновилась, и мы засиделись до глубокой ночи.
    
    
     ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
    
     Целые суткна шхуне царила какая-то вакханалия зверства; она вспых- нула сразу от кают-компании до бака, словно эпидемия. Не знаю, с чего и начать. Истинным виновником всего был Волк Ларсен. Отношения между людьми, напряженные, насыщенные враждой, перемежавшиеся непрестанными стычками и ссорами, находились в состоянии неустойчивого равновесия, и злые страсти заполыхали пламенем, как трава в прериях.
     Томас Магридж - проныра, шпион, доносчик. Он пытался снова втереться в милость к капитану, наушничая на матросов. Я уверен, что это он пере- дал капитану неосторожные слова Джонсона. Тот взял в корабельной лавке клеенчатую робу. Роба оказалась никуда не годной, и Джонсон не скрывал своего неудовольствия. Корабельные лавки существуюна всех промысловых шхунах - в них матросы могут купить то, что им необходимо в плавании. Стоимость взятого в лавке вычитается впоследствии из заработка на про- мыслах, так как гребцы и рулевые, наравне с охотниками, получают вместо жалованья известную долю доходов - по числу шкур, добытых той или иной шлюпкой.
     не слыхал, как Джонсон ворчал по поводу своей неудачной покупки, и все последующее явилось для меня полной неожиданностью. Я только что кончил подметать пол в кают-компании и был вовлечен Волком Ларсеном в зговор о Гамлете, его любимом шекспировском герое, как вдруг по трапу спустился Иогансен в сопровождении Джонсона. Последний, по морскому обы- чаю, снял шапку и скромно остановился посреди каюты, покачиваясь в такт качке судна и глядя капитану в лицо.
     - Закрой дверь на задвижку, - сказал мне Волк Ларсен.
     Исполняя приказание, я заметил выражение тревоги в глазах Джонсона, но не понял, в чем дело. Мне и в голову ничего не приходило, пока все это не разыгралось у меня на глазах. Джонсон же, по-видимому, знал, что ему предстоит, и покорно ждал своей участи. В том, как он держался, я вижу полное опровержение грубого материализма Волка Ларсена. Матроса Джонсона одушевляла идея, принцип, убежденность в своей правоте. Он был прав, он знал, что прав, и не боялся. Он готов был умереть за истину, но остался бы верен себе и ни на минуту не дрогнул. Здесь воплотились побе- да духа над плотью, неустрашимость и моральное величие души, которая не знает преград и в своем бессмертии уверенно и непобеди возвышается над временем, пространством и материей.
     Однако вернемся к рассказу. Я заметил тревогу в глазах Джонсона, но принял ее за врожденную робость и смущение. Помощник Иогансен стоял сбо- ку в нескольких шагах от матроса, а прямо перед Джонсоном, ярдах в трех, восседал на вращающемся каютном стуле сам Волк Ларсен. Когда я запер дверь, наступило молчание, длившееся целую минуту. Его нарушил Волк Лар- сен.
     - Ионсон, - начал он.
     - Меня зовут Джонсон, сэр, - смело поправил матрос.
     - Ладно. Пустьудет Джонсон, черт побери! Ты знаешь, зачем я тебя позвал?
     - И и нет, сэр, - последовал неторопливый ответ. - Свою работу я исполняю исправно. Помощник знает это, да и вы знаете, сэр. Тут не может быть жалоб.
     - И это все? - спросил Волк Ларсен негромко и вкрадчиво.
     - Я знаю, что вы имеете что-то против меня, - с той же тяжеловесной медлительностью продолжал Джонсон. - Я вам не по душе. Вы... вы...
     - Ну, дальше, - подстегнул его Ларсен. - Не бойся задеть мои чувства.
     - Я и не боюсь, - возразил матрос, и краска досады проступила сквозь загар на его щеках. - Я покинул родину не так давно, как вы, потому и говорю медленно. А вам я не по душе, потому что уважаю себя. Вот в чем дело, сэр!
     - Ты хочешь сказать, что слишком уважаешь себя, чтобы уважать судовую дисциплину, так, что ли? Тебе понятно, что я говорю?
     - Я ведь тоже говорю по-английски и пимаю ваши слова, сэр, - отве- тил Джонсон, краснея еще гуще при этом намеке на плохое знание им языка.
     - Джонсон, - продолжал Волк Ларсен, считая, повидимому, предисловие оконченным и переходя к делу, - я слышал, ты взял робу и, кажется, не совсем ею доволен?
     - Да, недоволен. Плохая роба, сэр.
     - И ты все время кричишь об этом?
     - Я говорю то, что думаю, сэр, - храбро возразил матрос, не забывая вместе с тем прибавлять, как положено, "сэр" после каждой фра.
     В этот миг я случайно взглянул на Иогансена. Он то сжимал, то разжи- мал свои огромные кулачищи и с дьявольской злобой посматривал на Джонсо- на. Я заметил синяк у него под глазом - это Джонсон разукрасил ег на днях. И только тут предчувствие чего-то ужасного закралось мне в душу, но что это будет - я не мог себе вообразить.
     - Ты знаешь, что ждет того, кто говорит такие вещи про мою лавку и про меня? - спросил Волк Ларсен.
     - Знаю, сэр, - последовал ответ.
     - А что именно? - Вопрос прозвучал резко и повелительно.
     - Да то, что вы и помощник собираетесь сделать со мной, сэр.
     - Погляди на него, Хэмп, - обратился Волк Ларсен ко мне. - Погляди на эту частицу живого праха, на это скопление материи, которое движется, и дышит, и осмеливается оскорблять меня, и даже искренне уверено, что о представляет собой какую-то ценность. Руководствуясь ложными понятиями права и чести, оно готово отстаивать их, невзирая на грозящие ему непри- ятности. Что ты думаешь о нем, Хэмп? Что ты думаешь о нем?
     - Я думаю, что он лучше вас, - ответил я, охваченный бессознательным желанием ть отчасти отвлечь на себя гнев, готовый обрушиться на голову Джонсона. - Его "ложные понятия", как вы их называете, говорят о его благородстве и мужестве. У вас же нет ни морали, ни иллюзий, ни идеалов. Вы нищий!
     Он кивнул головой со свирепым удольствием.
     - Совершенно верно, Хэмп, совершенно верно! У меня нет люзий, сви- детельствующих о благородстве и мужестве. Живая собака учше мертвого льва, - говорю я вместе с Экклезиастом. Моя единственн доктрина - это целесообразность. Она помогает выжить. Когда эта частица жизненной зак- васки, которую мы называем "Джонсон", перестанет быть частицей закваски и обратится в прах и тлен, в ней будет не больше благородства, чем во всяком прахе и тлене, а я по-прежнему буду жить и бушевать.
     Он помолчал и спросил:
     - Ты знаешь, что я сейчас сделаю?
     Я покачал головой.
     - использую свою возможность бушевать и покажу тебе, что происходит с благородством. Смотри!
     Он находился в трех ярда с от Джонсона, то есть в девяти футах! И осидел; и одним гигантским прыжком; даже не вставая на ноги, покрыл это расстояние. Он прыгнул, как тигр, и Джонсон, прикрывая одной рукой жи- вот, а другой - голову, напрасно пытался затиться от обрушившейся на него лавины ярости. Волк Ларсен свой перв сокрушительный удар направил прямо в грудь матросу. Дыхание Джонсонанезапно пресеклось, и изо рта у него вырвался хриплый звук, словно он силой взмахнул топором. Он заша- тался и чуть не опрокинулся навзничь.
     Не могу передать подробности последовавшей затем гнусной сцены. Э было нечто чудовищное; даже сейчас меня начинает мутить, стоит мне вспомнить об этом. Джонсон мужественно защищался, но где же ему было ус- тоять против Волка Ларсена, а тем более против Волка Ларсена и помощни- ка! Зрелище этой борьбы было ужасно. Я не представлял себе, что челове- ческое существо может столько вытерпеть и все же продолжать жить и бо- роться. А Джонсон боролся. У него не было ни малейшей надежды справиться с ними, и он знал это не хуже меня, но он был человек мужественный и не мог сдася без борьбы.
     Я не в состоянии был смотреть на это. Я чувствовал, что схожу с ума, и бросился к трапу, чтобы убежать на палубу. Но Волк Ларсен, оставив на миг свою жертву, одним могучим прыжком догнал меня и отшвырнул в проти- воположный угол каюты.
     - Это одно из проявлений жизни, - с усмешкой бросил он мне. - Оста- вайся и наблюдай. Вот тебе случай собрать данные о бессмертии души. Кро- ме того, ты ведь знаешь, что душе Джонсона мы не можем причинить вреда. Мы можем разрушить только ее бренную оболочку.
     Мне казалось, что прошли века, хотя на самом деле избиение продолжа- лось не дольше десяти минут. Волк Ларсен и помощник смертным боем изби- вали беднягу. Они молотили его кулаками и пинали своими тяжелыми башма- ками, сшибали с ног и поднимали, чтобы повалить снова. Джонсон уже ниче- го не видел, кровь хлестала у него из ушей, из носа и изо рта, превращая каюту в лавку мясника. Когда он уже не мог подняться, они продолжали из- бивать лежачего.
     - Легче, Иогансен, малый ход! - произнес наконец Волк Ларсен.
     Но в помощнике проснулся зверь, и он не хотел отпустить своей добычи. Волку Ларсену пришлось оттолкнуть его локтем. От этого, казалось бы, легкого толчка Иогансен отлетел в сторону, как пробка, и голова его с треском ударилась о переборку. Оглушенный, он свалился на пол, тяжело дыша и очумело моргая глазами.
     - Отвори дверь, Хэмп! - услышал я приказ.
     Я повиновался, и эти звери подняли бесчувственное тело и, словно ме- шок с тряпьем, поволокли его по узкому трапу на палубу. У штурвала стоял Луис, товарищ Джонсона полюпке, и кровь алой струей брызнула ему на сапоги. Но Луис невозмутимо вертел штурвал, не отрывая глаз от компаса.
     Совсем иначе повел себя бывший юнга Джордж Лич. Вся шхуна от бака до юта была изуена его поведением. Он самовольно отправился на корму и перетащил Джонсона на бак, где принялся, как умел, перевязывать его раны и хлопотать около го. Джонсон был изуродован до неузнаваемости. За несколько минут лицо его так посинело и распухло, что потеряло всякий человеческий облик.
     Но я хотел рассказать о Личе К тому времени, как я закончил убоу каюты, Лич уже сделал для Джонсона все, что мог. Я поднялся на палубу, чтобы подышать свежим воздухом и хоть немного успокоиться. Волк Ларсен курил сигару и осматривал механический лаг, который обычно был опущен за кормой, аеперь для какой-то цели поднят на борт. Вдруг до меня долетел голос Лича - хриплый, дрожащий от сдерживаемой ярости. Я повернулся и увидел,то Лич стоит на палубе перед самым ютом. Лицо его было бледно и перекошено от бешенства, глаза сверкали, он потрясал сжатыми кулаками над головой.
     - Пусть господбог пошлет твою душу в ад, Волк Ларсен! Да и ад еще слишком хорош д тебя! Трус, вот ты кто! Убийца! Свинья! - так поносил матрос Лич капитана.
     Я стоял, словно громом пораженный. Я думал, что Лич будет сейчас же убит на месте. Но у Волка Ларсена в эту минуту не было, как видноохоты убивать его. Он не спеша подошел к краю юта и, прислонившись к углу руб- ки, с задумчивым любопытством поглядел на взбешенно парня.
     А тот бросал капитану в лицо обвинения, каких никто еще е решался ему предъявить. Матросы боязливо жались у бака, прислушиваь к происхо- дящему.
     Охотники, балагуря, высыпали на палубу; но я заметил, что веселость слетела с их лиц, когда они услышали выкрики Лича. Даже они были испуга- ны необычайной смелостью матроса. Казалось невероятным, чтобы ктонибудь мог бросить Волку Ларсену подобные оскорбления. Должен сказать, что я сам был удивлен и восхищен поступком Лича и видел в нем блестящее дока- зательство непобедимости бессмертного духа, который выше плоти и ее страха смерти. Этот юноша напомнил мне древних пророков, обличавших людские грехи.
     И как он обличал Волка Ларсена! Он обнажал его душу и выставлял напо- каз всю ее низость. Он призывал на его голову проклятия бога и бес и делал это с жаром, напоминавшим сцены отлучения от церкви в средние ве- ка. В своем гневе он то поднимался до грозных высот, то опускался до грязной площадной брани.

/ Полные произведения / Лондон Д. / Морской волк