• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Лондон Д. / Морской волк

Морской волк [4/20]

Скачать полное произведение

    Томас Магридж становится невыносим. Я должен величать его "мистер" и "сэр", прибавлять это к каждому слову. Обнаглел он так отчасти потому, что Волк Ларсен, по-видимому, к нему благоволит. Вообще Ото неслыханная вещь, на мой взгляд, чтобы капитан водил дружбу с коком, но таков каприз Волка Ларсена. Он два или три раза случалось, что он просовывал голову в камбуз и принимался благодушно поддразнивал кока. А сегодня после обеда минут пятнадцать болтал с ним на юте. После этой беседы Магридж ринулся в камбуз, сияя и гадко ухмыляясь во весь рот, и за работой все время на- певал себе под нос какие-то уличные песенки чудовищно гнусавым фальце- том.
     - Я умею ладить с начальством, - разоткровенничался он со мной. - Знаю, как себя с ним вести, и меня всю ценят. Вот хотя бы с последним шкипером - я, когда хотел, запросто ходил к нему в каюту поболтать и пропустить стаканчик. "Магридж, - говорил он мне, - Магридж, а ведь ты ошибся в своем призвании!" "А что это за призвание?" - спрашиваю. "Ты должен был родиться джентльменом, чтобы тебе никогда не пришлось своим трудом зарабатывать на знь". Убей меня бог, Хэмп, если он не сказал так - слово в слово! А я слушаю его и сижу у него в каюте, как у себя дома, курю его сигары и пью его ром!
     Эта болтовня доводила меня до исступления. Никогда ещеичей голос не был мне так ненавистен. Масленый, вкрадчивый тон кока, его гаденькая улыбочка, его невероятное самомнение так действовали мне на нервы, что меня бросало в дрожь. Это была, безусловно, самая омерзительная лич- ность, какую я когда-либо встречал. К тому же он был неописуемо нечис- топлотен, а к как вся пища проходила через его руки, то я, мучимый брезгливосю, старался есть то, к чему он меньше прикасался.
     Мои руки, не привыкшие к грубой работе, доставляли мне много мучений. Грязь так въелась в кожу, что я не мог отмыть ее даже щеткой. Ногти по- чернели и обломались, на ладонях вскочили волдыри, а однажды, потеряв равновесие во время качки и привалившись к плите, я сильно обжег себе локоть. Колено тоже продолжало болеть. Опухоль держалась, и коленная ча- шечка все еще не стала на место. С утра до ночи я должен был ковылять по кораблю, и это отню не приносило пользы моей искалеченной ноге. Я знал, что ей необдим отдых.
     Отдых! Раньше я не понимал по-настоящему значения этого слова. Ведь я всю свою жизнь отдыхал, сам того не сознавая. А теперь, если бы мне уда- лось посидеть полчасика, ничего не делая, не думая ни о чем, - это пока- залось бы мне величайшим блаженством на свете. Зато все о явилось для меня как бы откровением. Да, теперь я знаю, каково приходится трудовому люду! Мне и не снилось, что работа может быть так чудовищно жела. С половины шестого утра и до десяти вечера я раб всех и каждого и не имею ни минуты для себя, кроме тех кратких мгновений, которые удается урвать в конце вечерней вахты. Стоит мне залюбоваться на миг сверкающим на солнце морем или заглядеться, как один матрос бежит по бушпру, а дру- гой карабкается наверх по вантам, и тотчас за моей спиной здается не- навистный голос: "Эй, Хэмп! Ты что там рот разинул! Думаешь, не вижу?"
     В кубрике у охотников заметно растет недовольство, и яслышал, что Смок и Гендерсон подрались. Гендерсон самый опытный из охотников. Это флегматичный парень, и его трудно раскачать, но, верно, уж его раскача- ли, потому что Смок ходит с подбитым глазом и сегодня за ужином смотрел зверем.
     Перед ужином я был свидетелем жестокого зрелища, изобличающего гру- бость иерствость этих людей. В нашей команде есть новичок, по имени Гаррисон, неуклюжий деревенский парень, которого, должно быть, толкнула на это первое плавание жажда приключений. При слабом и часто меняющемся противном ветре шхуне приходится много лавировать. В таких случаях пару- са пеносят с одного борта на другой, а наверх посылают матроса - пере- нес фор-топсель. Гаррисон был наверху, когда шкот заело в блоке, через который он проходит наоке гафеля. Насколько я понимаю, было два спосо- ба очистить шкот: либо спустить фок, что было сравнительно легко и не сопряжено с опасностью, либо добраться по дирик-фалу до нока гафеля - предприятие весьма рискованное.
     Иогансен приказал Гаррисону лезть по фалу. Всякому было ясно, что мальчишка трусит. Да и не мудрено - ведь ему предстояло подняться на во- семьдесят футов над палубой, доверив свою жизнь тонким, колеблющимся снастям. При более ровном ветре опасность была бы не так велика, но "Призрак" качало на длинной волне, как скорлупку, и при каждом крене судна паруса хлопали и полоскались, а фалы то ослабевали, то вдруг натя- гивались рывком. Они могли стряхнуть с себя человека, как возца стря- хивает муху с кнута.
     Гаррисон слышал приказ и понял, чего от него требуют, но все еще меш- кал. Быть может, ему первый раз в жизни приходилось работать на мачте. Иогансен, который успел уже перенять манеру Волка Ларсена, разразился градом ругательств.
     - Будет, Иогансен! - оборвал его капитан. - На этом судне ругаюсь я, пора бы вам это понять. Если мне понадобится ваша помощь, я вам скажу.
     - Есть, сэр, - покорно отозвался помощник.
     В это время Гаррисон уже лез по фалам. Я смоел на него из двери камбуза и видел, что он весь дрожит, словно вихорадке. Он подвигался вперед очень медленно и осторожно. Его фигу четко вырисовывалась на яркой синеве неба и напоминала огромного ука, ползущего по тонкой нити паутины.
     Гаррисону приходилось взбираться вверх под небольшим уклоном, и ди- рик-фал, пропущенный через разе блоки на гафеле и на мачте, кое-где давал опору для рук и ног. Но беда была в том, что слабый и непостоянный ветер плохо наполнял паруса.огда Гаррисон был уже на полпути к ноку гафеля, "Призрак" сильно качнуло, сначала в наветренную сторону, а потом обратно в ложбину между двумя валами. Гаррисон замер, крепко уцепившись за фал. Стоя внизу, на расстоянии восьмидесяти футов от него, я видел, как напряглись его мускулы в отчаянной борьбе за жизнь. Парус повис пус- той, гафель закинуло, фал ослабел, и хотя все произошло мгновенно, я ви- делкак он прогнулся под тяжестью матроса. Потом гафель внезапно вер- нулся в прежнее положение, огромный парус, надуваясь, хлопнул так, слов- но выстрелили из пушки, а три ряда риф-штертов защелкали по парусине, создавая впечатление ружейной пальбы. Гаррисон, уцепившийся за фал, со- вершил головокружительный поле Но полет этот внезапно прекратился. Фал натянулся, и это и был удар кнутастряхивающий муху. Гаррисон не удер- жался. Одна рука его отпустила фал, другая секунду еще цеплялась, но только секунду. Однако в момент падения матрос каким-то чудом ухитрился зацепиться за снасти ногами и повис вниз головой. Изогнувшись, он снова ухватился руками за фал.ало-помалу ему удалось восстановить прежнее положение, и он жалким комочком прилип к снастям.
     - Пожалуй, это отобь у него аппетит к ужину, - услышал я голос Вол- ка Ларсена, который появился из-за угла камбуза. - Полундра, Иогансен! Берегитесь! Сейчас начнется!
     И действительно, Гаррисону было дурно, как при морской болезни. Он висел, уцепившись за снасти, и не решался двинуться дальше. Но Иогансен не переставал яростно понукать его, требуя, чтобы он выполнил приказа- ние.
     - Стыд и позор! - проворчал Джонсон, медленно и с трудом, но пра- вильно выговаривая английские слова. Он стоял у грот-вант в нескольких шагах от меня. - Малый и т старается. Научился бы понемногу. А это...
     Он умолк, прежде чем сво "убийство" сорвалось у него с языка.
     - Тише ты! - шепнул ему Луис. - Помалкивай, коли тебе жизнь не надое- ла!
     Но Джонсон не унимался и продолжал ворчать.
     - Послушайте, - сказал один из охотников, Стэндиш, обращаясь к капи- тану, - это мой гребец, я не хочу потерять его.
     Ладно, Стэндиш, - последовал ответ. - Он гребец, когда он у вас на шлюпке, но на шхуне - он мой матрос, и я могу распоряжаться им, как мне заблагорассудится, черт подери!
     - Это еще не значит... - начал было снова Стэндиш.
     - Хватит! - огрызнулся Ларсен. - Я сказал, и точка. Это мой матрос, и я могу сварить из него суп и съесть, если пожелаю.
     Злой огонек сверкнул в глазах охотника, но он смолчал и направился к кубрику; остановившись на трапе, он взглянул вверх. Все матросы столпи- лись теперна палубе; все глаза были обращены туда, где шла борьба жиз- ни со смертью. Черствость, бессердечие тех люд, которым современный промышленный строй предоставил власть над жизю других, ужаснули меня. Мне, стоявшему всегда в стороне от житейского водоворота, даже на ум не приходило, что труд человека может быть сопряжен с такой опасностью. Че- ловеческая жизнь всегда представлялась мне чем-то высоко священным, а здесь ее не ставили ни во что, здесь она была не больше как цифрой в коммерческих расчетах. Должен оговориться: матросы сочувствовали своему товарищу, взять, к примеру, того же Джонсона, но начальство - капитан и охотники - проявляло полное бесрдечие и равнодушие. Ведь и Стэндиш вступился за матроса лишь потому, что не хотел потерять гребца. Будь это гребец с другой шлюпки, он отсся бы к происшествию так же, как ос- тальные, оно только позабавило бы его.
     Но вернемся к Гаррисону. Минут десять Иогансен всячески покал и по- носил несчастного и заставил его наконец двинуться с места. Матрос доб- рался все же до нока гафеля. Там он уселся на гафель верхом, и ему стало легче держаться. Он очистил шкот и мог теперь вернуться, спустившись по фалу мачте. Но у него уже, как видно, не хватало духу. Он не решался променять свое опасное положение на еще более опасный спуск.
     Расширенными от страха глазами он поглядывал на тот путь, который ему предстояло совершить высоко в воздухе, потом переводил взгляд на палубу. Его трясло, как в лихорадке. Мне никогда еще не слалось видеть выраже- ния такого смертельного испуга на человеческом ице. Тщетно Иогансен кричал ему, чтобы он спускался. Каждую минуту его могло сбросить с гафе- ля, но он прилип к нему, оцепенев от ужаса. Волк Ларсен прогуливался по палубе, беседуя со Смоком, и не обращал больше никакого внимания на Гар- рисона, только раз резко окрикнул рулевого:
     - Ты сошел с курса, приятель. Смотри, получишь у меня!
     - Есть, сэр, -твечал рулевой и немного повернул штурвал.
     Его провинность состояла в том, что он слегка отклонил шхуну от кур- са, чтобы слабый ветер мог хоть немного надуть паруса и удерживать их в одном положении. Этим он пытался помочь злополучному Гаррисону, рискуя навлечь на себя гнев Вка Ларсена.
     Время шло, и напряжение становилось невыносимым. ОднакТомас Магридж находил это происшествие чрезвычайно забавным. Каждую муту он высовы- вал голову из камбуза и отпускал шуточки. Как я ненавидел его! Моя нена- висть к нему выросла за эти страшные минуты до исполинских размеров. Первый раз в жизни я испытывал желие убить человека. Я "жаждал крови", как выражаются некоторые наши писатели и любители пышных оборотов. Жизнь вообще, быть может, священна, но жизнь Томаса Магржа представлялась мне чем-то презренным и нечестивым. Почувствовав жажду убийства, я испу- гался, и у меня мелькнула мысль: неужели грубость окружающей среды так на меня повлияла? Ведь не я ли всегда утверждал, что смертная каь несправедлива и недопустима даже для самых закоренелых преступников Прошло не меньше получаса, а затем я заметил, что Джонсон и Луис го- рячо о чем-то спорят. Спор кончился тем, что Джонсон отмахнулся от Луи- са, который пытался его удержать, и направился куда-то. Он пересек палу- бу, прыгнул на фор-ванты и полез вверх. Это не ускользнуло от острого взора Волка Ларсена.
     - Эй, ты! Куд - крикнул он.
     Джонсон остановился. Глядя в упор на капитана, он неторопливо отве- тил:
     - Хочу снять парня.
     - Спустись сию же минуту вниз, черт тебя дери! Слышишь? Вниз!
     Джонсон медли но многолетняя привычка подчиняться приказу пересили- ла, и, спустившись с мрачным видом на палубу, он ушел на бак.
     В половине шестого я направился в кают-компанию накрывать на стол, но почти не сознавал, что делаю.
     Я видел только раскачивающийся гафель и прилепившегося к нему бледно- го, дрожащего от страха матроса, похожего снизу на какую-то смешную ко- зявку.
     В шесть часов, подавая обед и пробегая по палубе в камбуз, я видел Гаррисона все в том же положении.
     Разговор за столом шел о чем-то постороннем. Никого, по-видимому, не интересала жизнь этого человека, подвергнутая смертельной опасности потехради. Однако немного позже, лишний раз сбегав в камбуз, я, к сво- ей великой радости, увидел Гаррисона, который, не таясь, брел от вант к люку на баке. Он наконец собрался с духом и спустился.
     - Чтоб покончить с этим случаем, я должен вкратце передать свой раз- говор с Волком Ларсеном, - он заговорил со мной в кают-компании, когда я убирал посуду.
     - Что это у вас сегодня такой жалкий вид? начал он. - В чем дело?
     Я видел, что он отлично понимает, почему я чувствую себпочти так же худо, как Гаррисон, но хочет вызвать меня на откровенность, и отвечал:
     - Меня расстроило жестокое обращение с этим малым.
     Он усмехнулся.
     - Это у вас нечто вроде морской болезни. Одни подверженый, другие - нет.
     - Что же тут общего? - возразил я.
     - Очень мно общего, - продолжал он. - Земля так же полна жесто- костью, как море - движением. Иные не переносят первой, другие - второ- го. Вот и вся причина.
     - Вы так издеваетесь над человеческой жизнью, неужели вы не придаете ей никакой цены? - спросил я.
     - Цены! Какой цены? - Он посмрел на меня, и я прочел циничную ус- мешку в его суровом пристальном взгляде. - О какой цене вы говорите? Как вы ее определите? Кто ценит жизнь?
     - Я ценю, - ответил я.
     - Как же вы ее цените? Я имею в виду чужую жизнь. Сколько она, по-ва- шему, стоит?
     Цена жизни! Как мог я определить ее? Привыкший ясно и свободно изла- гать свои мысли, я в присутсти Ларсена почему-то не находил нужных слов. Отчасти я объяснял себе это тем, что его личность подавляла меня, но главная причина крылась все же в полной противоположности наших возз- рений. В спорах с другими материалистами я всегда мог хоть в чем-то най- ти общий язык, найти какую-то отправную точку, но с Волком Ларсеном у меня не было ни единой точки соприкосновения. Быть может, меня сбивала с толку примитивность его мышления: он сразу приступал к тому, что считал сущесом вопроса, отбрасывая все, казавшееся ему мелким и незначи- тельным, и говорил так безапелляционно, что я терял почву под ногами. Цена жизни! Как мог я сразу, не задумываясь, ответить на такой вопрос? Жиз священна - это я принимал за аксиому. Ценность ее в ней самой - это было столь очевидной истиной, что мне никогда не приходило в голову подвергать ее сомнению. Но когда Ларсен потребовал, чтобы я нашел подт- верждение этой общеизвестной истине, я растерялся.
     - Мы с вами беседовали об этом вчера, - сказал он. - Я сравнивал жизнь с закваской, с дрожжевым грком, который пожирает жизнь, чтобы жить самому, и утверждал, что жнь - это просто торжествующее свинство. С точки зрения спроса и предложения жизнь самая дешевая вещь на свете. Кочество воды, земли и воздуха ограничено, но жизнь, которая порождает знь, безгранична. Природа расточительна. Возьмите рыб с миллионами ик- ринок. И возьмите себя или меня! В наших чреслах тоже заложены миллионы жизней. Имей мы возможность даровать жизнь каждой крупице заложенной в нас нерожденной жизни, мы могли бы могли бы екать отцами народов и насе- лить целые материки. Жизнь? Пустое! Она ничего не стоит. Из всех дешевых вещей она самая дешевая. Она стучится во все двери. Природа рассыпает ее щедрой рой. Где есть место для одной жизни, там она сеет тысячи, и везде жизнь пожирает жизнь, пока не остается лишь самая сильная и самая свинская.
     - Вы читали Дарвина, - заметил я. - Но вы превратно толкуете его, ес- ли думаете, что борьба за существование оправдывает произвольное разру- шение вами чужих жизней.
     Он пожал плечами.
     - Вы, очевидно, имеете в виду лишь человеческую жизнь, к как зве- рей, и птиц, и рыб вы уничтожаете не меньше, чем я или любой другой че- ловек. Но человеческая жизнь ничем не отличается от всякой проч жизни, хотя вам и кажется, что это не так, и вы якобы видите какую-то разницу. Почему я должен беречь эту жизнь, раз она так дешево стоит ине имеет ценности?
     Для матросов не хватает кораблей на море, так как для рабочих на суше не хватает фабрик и машин. Вы, живущие на суше, отлично знаете, что, сколько бы вы ни вытесняли бедняков на окраины, в городские трущо- бы, отдавая их во власть голода и эпидемий, и слько бы их мерло из-за отсутствия корки хлеба и куска мяса (то есть той же разрушенной жизни), их еще остается слишком много, и вы не знаете, что с ними делать. Видели вы когда-нибудь, как лондонские грузчики дерутся, словно дикие звери, из-за возможности получить работу?
     Он напрился к трапу, но обернулся, чтобы сказать еще что-то напос- ледок.
     - Видите ли, жизнь не имеет никакой цены, кроме той, какую она сама себе придает. И, конечно, она себя оценивает, так как неизбежно прист- растна к себе. Возьмите хоть этого матроса, которого я сегодня держал на мачте. Он цеплялся за жизнь так, будто это невесть какое сокровище, дра- гоценнее всяких бриллиантов или рубинов. Имеет ли она для вас такую цен- ность? Нет. Для меня? Нисколько. Для него самого? Несомненно. Но я не согласен с его оценкой, он чрезмерно переоценивает себя. Бесчисленные новые жизни ждут своего рождения. Если бы он упал и разбрызгал свои моз- ги по палубе, словно мед из сотов, мир ничего не потерял бы от этого. Он не представляет для ми никакой ценности. Предложение слишком велико. Только в своих собственных глазах имеет он цену, и заметьте, насколько эта ценность обманчи, - ведь, мертвый, он уже не сознавал бы этой по- тери. Только он од и ценит себя дороже бриллиантов и рубинов. И вот бриллианты и рубы пропадут, рассыплются по палубе, их смоют в океан ведром воды, а он даже не будет знать об их исчезновении. Он ничего не потеряет, так как с потерей самого себя утратит и сознание потери. Ну? Ч вы скажете?
     - Что вы по крайней мере последовательны, - ответил я.
     Это было все, что я мог сказать, и я снова занялся мытьем тарелок.
    
    
     ГЛАВА СЕДЬМАЯ
    
     Наконец после трех дней переменных ветров мы поймали северо-восточный пассат. Я вышел на палубу, хорошо выспавшись, несмоя на боль в колене, и увидел, что "Призрак", пеня волны, летит, как н крыльях, под всеми парусами, кроме кливеров. В корму дул свежий ветер. Какое чудо эти мощ- ные пассаты! Весь день мы шли вперед и всю ночь так изо дня в день, а ровный и сильный ветер все время дул нам в корму. Шхуна сама летела впе- ред, и не нужно было выбирать и травить всевозможные снасти или перено- сить топселя, и матросам оставалось только нести вахту у штурвал Вече- рами, после захода солнца, шкоты немного потравливали, а по утрам, дав им просохнуть после росы, снова добирали, - и это было все.
     Наша скорость - десять, одиннадцать, иной раз двенадцать узлов. А по- путный ветер все дует и дует с северо-востока, и мы за сутки покрываем двти пятьдесят миль. Меня и печалит и радует эта скорость, с которой мы удаляемся от н-Франциско и приближаемся к тропикам. С каждым днем становится всееплее. Во время второй вечерней полувахты матросы выхо- дят на палубу, раздеваются и окатывают друг друга морской водой. Начина- ют появлятьслетучие рыбы, и ночью вахтенные ползают по палубе, ловя тех, что пают к нам на шхуну. А утром, если удается подкупить Магрид- жа, из кбуза несется приятный запах жареной рыбы. Порой все лакомятся мясом дельфина, когда Джонсону посчастливится поймать с бушприта одного из этих красавцев.
     Джонсон проводит там все свое свободное время или же заберется на са- линг и смотрит, как "Призрак", гонимый пассатом, рассекает воду. Страсть и упоение светятся в его взгляде, он ходит, как в тнсе, восхищенно поглядывая на раздувающиеся паруса, на пенистый след корабля, на его свободный бег по высоким волнам, которые движутся вместе с нами велича- вой процессией.
     Дни и ночи - "чудо и неистовый восторг", и хотя нудная работа погло- щает все мое время, я все же стараюсь улучить минутку, чтобы полюбо- ваться этой бесконечной торжествующей красотой, о существовании которой никогда прежде и не подозревал. Над нами синее, безоблачное небо, повто- ряющее оттенки моря, которое под форштевнем блестит и отливает, как го- лубой атлас. По горизонту протянулись легкие, перистые облачка, неизмен- ные, неподвижные, точно серебряная оправа яркого бирюзового свода.
     Надолго запомнилась мне одна ночь, когда, забыв про сон, лежал я на полубаке и смотрел на переливчатую игру пены, бурлившей у форштевня. До меня долетали звуки, напоминавшие журчание ручейка по мшист камням в тихом, уединенном ущелье. Они убаюкивали, уносили куда-то далеко, зас- тавляя забыть, что я - юнга "Хэмп", бывший некогда Хэмфри Ван-Вейденом, который тридцать пять лет своей жизни просидел над книгами. Меня вернул к действительности голос Волка Ларсена, как всегда сильный и уверенный, но с необычайной мягкостью и затаенным восторгом произносивший такие слова:
     Южных звезд искристый свет, за кормой сребристый след,
     Как дорога в небосвод.
     Киль взрезает пену волн, парус ровным ветром полн.
     Кит дробит сверканье вод.
     Снасти блещут росой по утрам,
     Солнце сушит обшивкбортов.
     Перед нами путь, путь, знакомый нам, -
     Путь на юг, старый друг, он для нас вечно нов!
     - Ну как, Хэмп? Нравится вам это? - спросил он меня, помолчав, как того требовали стихи и обстановка.
     Я взглянул на него. Лицо его было озарено стом, как само море, и глаза сверкали.
     - Меня поражает, что вы способны на такой энтузиазм, - холодно отве- чал я.
     - Почему же? Это говорит во мне жизнь! - воскликнул он.
     - Дешевая вещь, не имеющая никакой цены, - напомнил я ему его слова.
     Он рассмеялся, и я впервые услышав его голосе искреннее веселье.
     - Эх, никак не заставишь вас понят никак не втолкуешь вам, что это за штука - жизнь! Конечно, она имеет цену только для себя самой. И могу сказать вам, что моя жизнь сейчас весьма ценна... для меня. Ей прямо нет цены, хотя вы скажете, что я очень ее переоцениваю. Но что поделаешь, моя жизнь сама определяет себе цену.
     Он помолчал - казалось, он подыскивает слова, чтобы высказать какую-то мысль, - потом заговорил снова:
     - Видите ли, я испытываю сейчас удивительный подъем духа. Словно все времена звучат во мне и все силы принадлежат мне. Словно мне открылась истина, и я могу отличить добро от зла, правду от лжи и взором проник- нуть в даль. Я почти готов повить в бога. Но, - голос его изменился и лицо потемнело, - почему я в таком состоянии? Откуда эта радость жизни? Это упоение жизнью? Этот - назовем его так - подъем? Все это бывает просто от хорошего пищеварения, когда у человека желудок в порядке, ап- петит исправный и весь организм хорошо работает. Это - брожение заквас- ки, шампанское в крови, это обман, подачка, которую бросает нам жизнь, внушаядним высокие мысли, а других заставляя видеть бога или создавать его, если они не могут его видеть. Вот и все: опьение жизни, бурление закваски, бессмысленная радость жизни, одурманенной сознанием, что она бродит, что она жива. Но увы! Завтра я буду расплачиваться за это, завт- ра для меня, как для запойного пьяницы, наступит похмелье. Завтра я буду помнить, что я должен умереть вероятнее всего, умру в плавании; что я перестану бродить в самом себе, стану частью брожения моря; что я буду гнить; что я сделаюсь падалью; что сила моих мускулов перейдет в плавни- ки и чешую рыб. Увы! Шампанское выдохлось. Вся игра ушла из него, и оно потеряло свой вкус.
     Он покинул меня так же внезапно, как и появился, спрыгнув на палубу мягко и сшумно, словно тигр.
     "Призрак" продолжал идти своим путем. Пена бурлила у форштевня, но мне чудились теперь звуки, похожие на сдавленный хрип. Я прислушивался к ним, и мало-помалу впечатление, которое произвел на меня внезапный пере- ход Ларсена от экстаза к отчаянию, ослабело.
     Вдруг какой-то матрос на палубе звучным тенором затянул "Песнь пасса- та":
     Я ветр, любезный морякам,
     Я свеж, могуч.
     Они следят по небесам
     Мой лет средь туч.
     И я бегу за кораблем
     Вернее пса.
     Вздуваю ночью я и днем
     Все паруса.
    
    
     ГЛАВА ВОСЬМАЯ
    
     Иногда Волк Ларсен кажется мне просто сумасшедшим или, во всяком слу- чае, не вполне нормальным - столько у него странностей и диких причуд. Иногда же я вижу в нем задатки великого человека, гения, оставшиеся в зародыше. И наконец, в чем я совершенно убежден, так это в том, что он ярчайший тип первобытного человека, опоздавшего родиться на тысячу лет или поколений, живоанахронизм в наш век высокой цивилизации. Бесспор- но, он законченный индивидуалист и, конечно, очень одинок. Между ним и всем экипажем нетичего общего. Его необычайная физическая сила и сила его личности отгораживают его от других. Он смотрит на них, как на детей - не делает исключения даже для охотников, - и обращается с ними, как с детьми, заставляя себя спускаться до их уровня и порой грая с ними, словно со щенками. Иногда же он исследует их суровой рукой вивисектора и копается в их душах, как бы желая понять, из какого теста они слеплены.
     За столом я десятки раз наблюдал, как он, холодно и пристально глядя на кого-нибудь из охотников, принимался оскорблять его, а затем с таким любопытством ждал от него ответа, вернее, вспышки бессильного гнева, что мне, стороннему наблюдателю, понимавшему, в чем тут дело, станолось смешно. Когда же он сам впадает в ярость, она кажется мне напускной. Я уверен, что это только манера держаться, сознательно усвоенная им по от- ношению к окружающ, и он просто пользуется ею для своих экспериментов. После смерти егоомощника я, в сущности, ни разу больше не видел Ларсе- на по-настоящему разгневанным да, признаться, и не желал бы увидеть, как вырвется наружу вся его чудовищная сила.
     Раз уж зашла речь о его прихотях, я расскажо том, что случилось с Томасом Магриджем в кают-компании, а заодно покончу и с тем происшестви- ем, о котором уже как-то упоминал.
     Однажды после обеда я заканчивал уборку каюткомпании, как вдруг по трапу спустились Волк Ларсен и Томас Магридж. Хотя конура кока примыкала к каюткомпании, он никогда не смел задерживаться здесь и робкой тенью поспешно проскальзывал мимо два-три раза в день.
     - Так, значит, ты играешь в "наполеон"? - довольным тоном произнес Волк Ларсен. - Ну, разумеется, ты же англичанин. Я сам научился этой иг- ре на английских кораблях.
     Этот жалкий червяк, Томас Магридж, был на седьмом небе оттого, что капитан разговаривает с ним по-приятельски, но все его ужимки и мучи- тельные арания держаться с достоинством и разыгрывать из себя челове- ка, роенного для лучшей жизни, могли вызвать только омерзение и смех. Мое исутствие он совершенно игнорировал, впрочем, ему и на самом деле было не до меня. Его водянистые, выцветшие глаза сияли, и у меня не хва- тает фантазии вообразить себе, какие блаженные видения носились перед его взором.
     - Подай карты, Хэмп, - приказамне Волк Ларсен, когда они уселись за стол. - И принеси виски и сигары - достань из ящика у меня под койкой.
     Когда я вернулся в кают-компанию, кок уже туманно распространялся о какой-то тайне, связанной с его рождением, намекая, что он - сбившийся с пути сын благородных родителей или что-то в этом роде и его удалили из Англии и даже платят ему деньги за то, чтобы он не возвращался. "Хорошие деньги платят, - пояснил он, - лишь бы там моим духом не пахло".
     Я принес было рюмки, но Волк Ларсен нахмурился, покачал головой и жестом показал, чтобы я подал стаканы. Он наполнил их на две рети не- разбавленным виски - "джентльменским напитком", как заметил Томас Маг- ридж, - и, чокнувшись во славу великолепной игры "нап", они закурили си- гары и принялись тасовать и сдавать карты.
     Они играли на деньги, все время увеличивая ставки, и пили виски, а когда выпили все, капитан велел принести еще. Я не знаю, передергивал ли Волк Ларсен - он был вполне способен на это, - но, так или иначе, он не- изменно выигрывал. Кок снова и снова отправлялся к своей койке за деньгами. При этом он страшно фанфаронил, но никогда не приносил больше нескольких долларов зараз. Он осовел, стал фамильярен, плохо разбирал карты и едва не падал со стула. Собираь в очередной раз отправиться к себе в каморку, он грязным указательным пальцем зацепил Волка Ларсена за петлю куртки и тупо забубнил:
     - У меня есть денежки, есть! Говорю вам: я сын джентльмена.
     Волк Ларсен не пьянел, хотя пил стакан за стаканом; он наливал себе виски ничуть не меньше, чем коку, и все же я не замечал в нем ни малей- шей перемены. Выходки Магриджа, по-видимому, даже не забавляли его.
     В конце концов, торжественно заявив, что и проигрывать он умеет, как джентльмен, кок поставил последние деньги и проиграл. После этого он заплакал, уронив голову на руки. Волк Ларсен с любопытством поглядел на него, словно собираясь одним ударом скальпеля вскрыть и исследовать его душу, но, как видно, раздумал, сообразив, что здесь и исследовать-то, собственно говоря, нечего.
     - Хэмп, - с подчеркнутой вежливостью обратился он ко мне, - будьте добры, возьмите мистера Магриджа под руку и отведите на палубу. Он себя неважно чувствует. И скажите Джонсону, чтобы они там угостили его дву- мя-тремя ведрами морской воды, - добавил он, понизив голос.
     Я оставил кока на палубе в руках нескольких ухмыляющихся матросов, котых Джонсон позвал на подмогу. Мистер Магридж сонно бормотал, что он "сын джентльмена". Спускаясь по трапу убрать в кают-компании со стола, я услыхал, как он завопил от первого ведра.
     Волк Ларсен подсчитывал свой выигрыш.
     - Ровно сто восемьдесят пять долларов, - произнес он вслух. - Так я и думал. Бродяга явился на борт без гроша в кармане.

/ Полные произведения / Лондон Д. / Морской волк