• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Аксаков С.Т. / Детские годы Багрова-внука

Детские годы Багрова-внука [21/24]

Скачать полное произведение

    потихоньку, чтоб не разбудить мою мать, подошел ко мне, сел на диван, на
    котором я обыкновенно спал, и сказал вполголоса: "Я уж давно не сплю. Я
    видел дурной сон, Сережа. Верно, матушка очень больна". Слезы показались у
    него на глазах. Мне стало так жаль бедного моего отца, что я начал его
    обнимать и сам готов был заплакать. В самую эту минуту проснулась мать и
    очень удивилась, увидя, что мы с отцом обнимаемся. Она подумала, не
    захворал ли я; но отец рассказал ей, в чем состояло дело, рассказал также и
    свой сон, только так тихо, что я ни одного слова не слыхал. Мать старалась
    его успокоить и говорила, что он видел сон страшный, а не дурной и что
    "праздничный сон - до обеда". Эти слова запали в мой ум, и я принялся
    рассуждать: "Как же это маменька всегда говорила, что глупо верить снам и
    что все толкования их - совершенный вздор, а теперь сама сказала, что отец
    видел страшный, а не дурной сон? Стало, бывают сны дурные? Стало,
    праздничный сон сбывается до обеда? Сегодня большой праздник. Вот увидим,
    что случится до обеда". Кажется, мать успела успокоить моего отца, потому
    что после они разговаривали весело. Вскоре все встали, начали одеваться и
    потом пошли к обедне. Прасковья Ивановна была уже в церкви. Мало-помалу
    собрались все гости и домашние: началась служба; священник и дьякон были в
    новых золотых ризах. Просковья Ивановна пела, стоя у клироса, вместе с
    своими певчими. По окончании обедни все поздравили ее с праздником и весело
    возвратились в дом, кто пешком, кто в дрожках и линейках, потому что
    накрапывал дождь. В гостиной нас ожидал чай и кофе. Вдруг вошел человек,
    подал моему отцу письмо и сказал, что его привез нарочный из Багрова. Отец
    мой побледнел, руки у него затряслись; он с трудом распечатал конверт,
    прочел первые строки, зарыдал, опустил письмо на колени и сказал: "Матушка
    отчаянно больна". Все очень встревожились, но мать и я были особенно
    поражены, потому что вспомнили сон. Не дочитывая письма, отец обратился к
    Прасковье Ивановне и твердым голосом сказал: "Как вам угодно, тетушка, а мы
    сегодня же едем; если вы не пустите Софью Николавну, то я поеду один, на
    перекладных, в телеге". Прасковья Ивановна, сама очень встревоженная,
    торопливо сказала: "Поезжайте все, я вас не держу". Отец ту же минуту
    вышел, чтоб распорядиться к немедленному отъезду. Письмо дочитали; тетушка
    Татьяна Степановна писала: "Поспешите, братец, своим приездом. Матушка
    отчаянно больна. Третий день в жару и без памяти. Послали за священником. Я
    к вам посылаю нарочного, моего Николая. Приказала ему и день и ночь ехать
    на переменных. Матушка как опомнится на минутку, то все спрашивает вас". В
    конце была приписка, что священник приехал, исповедовал больную глухою
    исповедью и приобщил запасными дарами и говорит, что она очень трудна.
    Видно было, что Прасковью Ивановну сильно взволновало и огорчило это
    известие. Она не пустила моего отца к покрову в Багрово без всякой
    основательной причины и, конечно, очень в том раскаивалась. Печально и
    строго было ее лицо, брови сдвинуты. Она долго молчала; молчали и все.
    Потом, сказав: "Боже сохрани и помилуй, если он не застанет матери!" -
    встала и ушла в свою спальню. Страх и жалость боролись в моей душе. Мне
    жалко было бабушку и еще более жалко моего отца. Но скоро суеверный страх
    взял верх, овладел всеми моими чувствами. К покрову отец обещал приехать, в
    покров видел дурной сон, и в тот же день, через несколько часов, - до обеда
    сон исполнился. Что же это значит? Можно ли после этого не верить снам? Не
    бог ли посылает их? И я верил им, хотя мои сны не сбывались.
     Мать пошла укладываться, и к обеду было все уложено. Подали кушать.
    Прасковья Ивановна наперед зашла к нам в кабинет. Она была уже спокойна и
    твердым голосом уговаривала моего отца не сокрушаться заранее, а положиться
    во всем на милость божию. "Я надеюсь, - между прочим, сказала она, - что
    господь не накажет так строго меня, грешную, за мою неумышленную вину.
    Надеюсь, что ты застанешь Арину Васильевну живою, и что в день покрова
    божией матери, то есть сегодня, она почувствует облегчение от болезни".
    Отец мой как будто несколько ободрился от ее слов. Прасковья Ивановна взяла
    за руки моего отца и мать и повела их в залу, где ожидало нас множество
    гостей, съехавшихся к празднику. Она посадила нас всех около себя и
    особенно занималась нами. Покуда мы обедали, карета была подана к крыльцу.
    После стола, выпив кофею, без чего Прасковья Ивановна не хотела нас
    пустить, она первая встала и, помолясь богу, сказала: "Прощайте, друзья
    мои. Благодарю Алексея Степаныча за исполнение моего желанья и за
    послушание. А тебя, Софья Николавна, за твою родственную любовь и дружбу.
    Кажется, мы с тобой друг друга не разлюбим. Пришлите ко мне нарочного с
    известием об Арине Васильевне..."
     Через несколько минут мы уже ехали небольшой рысью и по грязной
    дороге. Осенний мелкий дождь с ветром так и рубил в поднятое окно, подле
    которого я сидел, и водяные потоки, нагоняя и перегоняя друг друга,
    невольно наблюдаемые мною, беспрестанно текли во всю длину стекла. Не успел
    я опомниться, как уже начало становиться темно, и сумерки, как мне
    казалось, гораздо ранее обыкновенного, обхватили нашу карету. Чуть-чуть
    светлела красноватая полоса там, где село солнышко. У нас была совершенная
    тишина; никто не говорил ни одного слова.

    
    ОСЕННЯЯ ДОРОГА В БАГРОВО

    
     На другой день, часов в десять утра, въехали мы в Симбирск. Погода
    стояла самая неблагоприятная: по временам шел мелкий, осенний дождь и
    постоянно дул страшный ветер. Мы остановились в том же доме, выкормили
    лошадей и сейчас поехали на перевоз. Спуск с Симбирской горы представлял
    теперь несравненно более трудностей, чем подъем на нее: гора ослизла,
    тормоза не держали и карета катилась боком по косогору. Оставаться в
    экипаже было опасно, и мы, несмотря на грязь и дождь, должны были идти
    пешком. Волга... страшно вообразить, что такое была Волга! Она вся
    превратилась в водяные бугры, которые ходили взад и вперед, желтые и бурые
    около песчаных отмелей и черные посередине реки; она билась, кипела,
    металась во все стороны и точно стонала; волны беспрестанно хлестали в
    берег, взбегая на него более, чем на сажень. По всему водяному
    пространству, особенно посреди Волги, играли беляки: так называются
    всплески воды, когда гребни валов, достигнув крайней высоты, вдруг
    обрушиваются и рассыпаются в брызги и белую пену. Невыразимый ужас обнял
    мою душу, и одна мысль плыть по этому страшному пути леденила мою кровь и
    почти лишала меня сознания. На берегу сказали нам, что теперь перевозу нет
    и что все перевозчики разошлись, кто в кабак, кто в харчевню. Но отец мой
    немедленно хотел ехать и послал отыскать перевозчиков; сейчас явилось
    несколько человек и сказали, что надо часок погодить, что перед солнечным
    закатом ветер постихнет и что тогда можно будет благополучно доставить нас
    на ту сторону. Между тем, в ожидании этого благополучного часа, стали
    грузиться. Опять выбрали лучшую и новую завозню, поставили нашу карету,
    кибитку и всех лошадей. Ветер в самом деле стал как будто утихать.
    Заметили, что с той стороны отвалила завозня, и наша проворно отчалила от
    пристани и пошла на шестах вверх около берега, намереваясь взвестись как
    можно выше. С нами остались Параша и Евсеич. Приготовили и для нас большую
    косную лодку. Явился знакомый нам хозяин, или перевозчичий староста, как
    его иногда называли; он сам хотел править кормовым веслом и отобрал
    отличных шестерых гребцов, но предложил подождать еще с полчасика. Слава
    богу, что он сделал нам это предложение, потому что ветер, утихнув на
    несколько минут, разыгрался пуще прежнего, и пуще прежнего закипела Волга,
    и сами перевозчики сказали, что "оно, конечно, доставить можно, да будет
    маленько страховито; лодка станет нырять, и, пожалуй, господа напугаются".
    Тут я точно очнулся от какого-то оцепенения и со слезами принялся просить и
    молить, чтоб сегодня не ездить. В первый раз я видел, что отец сердился на
    меня и говорил, что я "дрянь, трусишка!" "Ну, посмотри на сестру, -
    продолжал он, - ведь тебе стыдно! Она девочка, а не плачет и не просит,
    чтоб остались". Сестрица моя точно не плакала. Но когда спросили ее: "Ты не
    боишься? Хочешь ехать?" - она отвечала, что боится и ехать не хочет. Мать,
    видя, что я весь дрожу от страха, стала уговаривать отца остаться до утра.
    Отец все не соглашался. Перевозчики молча смотрели на нас несколько
    времени; наконец хозяин сказал: "Али до утра, ваше благородие? На заре
    беспременно ветер затихнет, и мы вас мигом доставим. Погодка точно
    разыгралась, и вашу завозню больно далеко снесет. Вот она только что пошла
    на перебой, а уж теперь ниже пристани. Версты две снесет. Придется им
    заночевать у Гусиной Луки* и завтра навряд теперь им добиться до пристани
    прежде вас". Эти слова порешили дело. Но возник вопрос, где ночевать, на
    чем спать и что есть? Платье, подушки, постели, съестные припасы - все было
    отправлено на ту сторону, а утренней зари надо дожидаться часов двенадцать.
    Хозяин вывел нас из затруднения: он предложил нам свою квартиру, которую
    нанимал для себя и работников на самом берегу, а что-нибудь поесть обещал
    достать нам из харчевни. Мы с благодарностью воспользовались его
    предложением; дождь порядочно уже нас вымочил, и мы с радостью вошли в
    теплую избу, которую всю нам уступили. Чаю в харчевне нельзя было достать,
    но и тут помог нам хозяин: под горою, недалеко от нас, жил знакомый ему
    купец; он пошел к нему с Евсеичем, и через час мы уже пили чай с калачами,
    который был и приятен, и весьма полезен всем нам; но ужинать никто из нас
    не хотел, и мы очень рано улеглись кое-как по лавкам на сухом сене.
     ______________
     * Гусиною Лукою назывался длинный залив позади песчаной косы. (Примеч.
    автора.)

     Чуть брезжилось, когда нас разбудили; даже одеваться было темно. Боже
    мой, как нам с сестрицей не хотелось вставать! Из теплого гнездышка идти на
    сырой и холодный осенний воздух, на самом рассвете, когда особенно сладко
    спится, да еще прямо на лодку!.. Но отец беспрестанно торопил, и мы,
    одевшись, почти бегом побежали на пристань: красная заря горела сквозь
    серое небо и предвещала сильный ветер. Дождя не было, но нельзя сказать,
    чтоб было тихо: резкий ветерок уже упорно тянул и крупной рябью подергивал
    водяную поверхность. Гребцы, держа в руках весла, сидели на своих местах.
    Хозяин поспешно перевел нас по доскам на лодку и усадил в ней по лавкам на
    самой середине. Страх сжимал мое сердце, и я сидел, как говорится, ни жив
    ни мертв. Мы недолго взводились вверх и скоро пошли на перебой. Гребцы
    работали с необыкновенным усилием, лодка летела; но едва мы, достигнув
    середины Волги, вышли из-под защиты горы, подул сильный ветер, страшные
    волны встретили нас, и лодка начала то подыматься носом кверху, то
    опускаться кормою вниз; я вскрикнул, бросился к матери, прижался к ней и
    зажмурил глаза. Я открыл их тогда, когда услышал, что до берегу недалеко.
    Точно, берег был уже близок, но в лодке происходила суматоха, которой я с
    закрытыми глазами до тех пор не замечал, и наш кормщик казался очень
    озабоченным и даже испуганным. Гребли только четверо, а двое гребцов
    выливали воду, один - каким-то длинным ковшом, а другой - шляпой. Вода в
    лодке выступила уже сквозь пол и подмочила нам ноги, а в корме было ее
    очень много. Я не вполне понял важность происшествия и очень удивился,
    когда отец, высадив нас всех на берег, накинулся с бранью на хозяина
    гребцов. "Ах ты, разбойник, - говорил мой отец, - как мог ты подать нам
    худую лодку! Ведь ты нас едва не утопил! Да знаешь ли ты, что я тебя сейчас
    отправлю к симбирскому городничему?" Бедный наш кормщик, стоя без шляпы и
    почтительно кланяясь, говорил: "Помилуйте, ваше благородие, разве я этому
    делу рад, разве мне свой живот надоел? Ведь и я потонул бы вместе с вами.
    Грех такой вышел. Хотел поусердствовать вам, самую лучшую посуду дал,
    новую; только большим господам ее дают. Всего раз десять была в деле. С
    успеньева дня ее и не трогали. Воды не было ни капли, как мы поехали. Ума
    не приложу, отчего такая беда случилась. Я, вестимо, без вины виноват.
    Помилосердствуйте, простите, заставьте за себя век бога молить..." - и он
    повалился в ноги моему отцу. Ему сейчас велели встать и сказали, что
    прощают ему его вину и жаловаться не будут.
     Завозни нашей с каретой еще у пристани не было: предсказание нашего
    хозяина-кормщика сбылось из слова в слово. Она медленно подвигалась на
    шестах снизу и находилась еще от нас не менее версты, как говорили
    перевозчики. Отцу моему захотелось узнать, отчего потекла наша лодка; ее
    вытащили на берег, обернули вверх дном и нашли, что у самой кормы она
    проломлена чем-то острым; дыра была пальца в два шириною. Как это
    случилось, никто объяснить не мог. Долго толковали перевозчики и наконец
    порешили, что это кто-нибудь со зла проломил железным ломом. Отверстие было
    довольно высоко над водою, и в тихую погоду можно было плавать на лодке
    безопасно, но гребни высоких валов попадали в дыру. Если б не доглядели и
    не принялись вовремя выливать воду, лодка наполнилась бы ею, села глубже, и
    тогда гибель была неизбежна. Тут только я понял, какой опасности мы
    подвергались, и боязнь, отвращение от переправ через большие реки прочно
    поселилась в моей душе. Наконец приплыла наша завозня; она точно ночевала у
    Гусиной Луки, на мели, кое-как привязавшись к воткнутым в песок шестам.
    Люди наши рассказывали, что натерпелись такого страху, какого сроду не
    видывали, что не спали всю ночь и пробились с голодными лошадьми, которые
    не стояли на месте и несколько раз едва не опрокинули завозню. Нас ожидала
    новая остановка и потеря времени: надо было заехать в деревню Часовню,
    стоящую на самом берегу Волги, и выкормить лошадей, которые около суток
    ничего не ели.
     Нельзя было узнать моего отца. Всегда тихий и спокойный, он рвался с
    досады, что столько времени пропадало даром, и беспрестанно сердился. Мать
    принуждена была его уговаривать и успокаивать, что всегда, бывало, делывал
    отец с нею, и я с любопытством смотрел на эту перемену. Мать говорила очень
    долго и так хорошо, как и в книжках не пишут. Между прочим, она сказала
    ему, что безрассудно сердиться на Волгу и бурю, что такие препятствия не
    зависят от воли человеческой, и что грешно роптать на них, потому что их
    посылает бог, что, напротив, мы должны благодарить его за спасение нашей
    жизни... Но я не умею так рассказать, как она говорила. Наконец мало-помалу
    отец мой успокоился, хотя все оставался очень грустен. Выкормив лошадей, мы
    пустились в дальнейший путь. Мы не жалели своих добрых коней, и в две
    упряжки, то есть в два переезда, проехали почти девяносто верст, и на
    другой день в обед были уже в Вишенках. Простояв часа четыре, мы опять
    пустились в дорогу и ночевали в деревне, называемой "Один двор". Судьба
    захотела испытать терпенье моего отца. Когда душа его рвалась в Багрово, к
    умирающей матери, препятствия вырастали на каждом шагу. Все путешествие
    наше было самое неудачное, утомительное, печальное. После постоянного
    ненастья, от которого размокла черноземная почва, сначала образовалась
    страшная грязь, так что мы с трудом стали уезжать по пятидесяти верст в
    день; потом вдруг сделалось холодно, и, поднявшись на заре, чтоб выбраться
    поранее из грязного "Одного двора", мы увидели, что грязь замерзла и что
    земля слегка покрыта снегом. Сначала отец не встревожился этим и говорил,
    что лошадям будет легче, потому что подмерзло, мы же с сестрицей
    радовались, глядя на опрятную белизну полей; но снег продолжал идти час от
    часу сильнее и к вечеру выпал с лишком в полторы четверти; езда сделалась
    ужасно тяжела, и мы едва тащились шагом, потому что мокрый снег прилипал к
    колесам и даже тормозил их. Так ехали мы целый следующий день и проехали
    только тридцать верст. К вечеру пошел дождь, снег почти растаял, и хотя
    дорога стала еще грязнее, но все лошадям было легче. Тут явилась новая
    беда: мать захворала, и так сильно, что, отъехав двадцать пять верст, мы
    принуждены были остановиться и простоять более суток. Как было грустно мне
    и моей милой сестрице! Мы жили в грязной чувашской избе. Мать лежала под
    пологом, отец с Парашей беспрестанно подавали ей какие-то лекарства, и мы,
    сидя в другом углу, перешептывались вполголоса между собой и молились богу,
    чтоб он послал маменьке облегчение.
     Только на седьмой день, довольно рано утром, добрались мы до Неклюдова
    и подъехали к крыльцу очень странно построенного дома Кальпинских, всего в
    двадцати верстах от Багрова. Мы с сестрицей никогда там не бывали, да и
    теперь бы отец не заехал, но так пришлось, что надобно было выкормить
    усталых лошадей. Хозяйка встретила мою мать в сенях и ушла с нею в дом, а
    отец высадил меня и сестру из кареты и повел за руку. В зале встретил нас
    И.Н.Кальпинский; отец, здороваясь с ним, поспешно спросил: "А что
    матушка?" - "Разве вы не знаете?" - возразил хозяин. "Вот другая неделя,
    как ничего не знаем", - отвечал отец. "Приказала долго жить, - преспокойно
    сказал Кальпинский, - скончалась в самый покров". Боже мой, что сделалось с
    моим отцом! Он всплеснул руками, тихо промолвил: "В покров", - побледнел,
    весь задрожал и, конечно бы упал, если б Кальпинский не подхватил его и не
    посадил на стул. Между тем матери в гостиной успели уже сказать о кончине
    бабушки; она выбежала к нам навстречу и, увидя моего отца в таком
    положении, ужасно испугалась и бросилась помогать ему. Принесли холодной
    воды, вспрыснули ему лицо, облили голову, отец пришел в себя, и ручьи слез
    полились по его бледному лицу. Ему дали выпить стакан холодной воды, и
    Кальпинский увел его к себе в кабинет, где отец мой плакал навзрыд более
    часу, как маленькое дитя, повторяя только иногда: "Бог судья тетушке! На ее
    душе этот грех!" Между тем вокруг него шли уже горячие рассказы и даже
    споры между моими двоюродными тетушками, Кальпинской и Лупеневской, которая
    на этот раз гостила у своей сестрицы. С мельчайшими подробностями
    рассказывали они, как умирала, как томилась моя бедная бабушка; как
    понапрасну звала к себе своего сына; как на третий день, именно в день
    похорон, выпал такой снег, что не было возможности провезти тело покойницы
    в Неклюдово, где и могилка была для нее вырыта, и как принуждены были
    похоронить ее в Мордовском Бугуруслане, в семи верстах от Багрова. "Вот
    бог-то все по-своему делает, - говорила Флена Ивановна Лупеневская, -
    покойный дядюшка Степан Михайлыч, царство ему небесное, не жаловал нашего
    Неклюдова и слышать не хотел, чтоб его у нас похоронили, а косточки его
    лежат возле нашей церкви. Тетушка же так нас любила, как родных дочерей, и
    всей душенькой желала и приказывала, чтоб положить ее в Неклюдове, рядом с
    Степаном Михайлычем, а пришлось лечь в Мордовском Бугуруслане у отца
    Василья". Катерина же Ивановна Кальпинская прибавляла вполголоса, как будто
    про себя: "Так уж сами не захотели. Все генеральша. И провезти было можно и
    подождать было можно, снег-то всего лежал одни сутки". Но Флена Ивановна,
    вслушавшись, возразила: "Полно, матушка-сестрица, что ты грешишь на
    Елизавету Степановну и на всех. Проезду не было ни на санях, ни на колесах.
    Ведь мы и сами поехали на похороны, да от Бахметевки воротились, ведь на
    Савруше-то мост снесло, а ждать тоже было нельзя, да и снег-то, может, и не
    сошел бы. Нет, сестрица, не греши; уж так было угодно богу; а вот братец-то
    не застал Арины Васильевны, так это жалко". Такими-то утешительными
    разговорами успокаивали хозяйки огорченного сына! Наконец сестры заспорили
    и подняли крик. Мать упросила всех оставить моего отца одного. Даже нас
    выслала и сама с ним осталась. После она сказала мне, что отец долго еще
    плакал и, наконец заснул у нее на груди. У Катерины Ивановны Кальпинской
    было три дочери и один сын, еще маленький. Мы их совсем не знали. Они
    сначала дичились нас, но потом стали очень ласковы и показались нам
    предобрыми; они старались нас утешить, потому что мы с сестрицей плакали о
    бабушке, а я еще более плакал о моем отце, которого мне было так жаль, что
    я и пересказать не могу. Нас потчевали чаем и завтраком; хотели было
    потчевать моего отца и мать, но я заглянул к ним в дверь, мать махнула мне
    рукой, и я упросил, чтоб к ним не входили. Часа через два вышла к нам мать
    и сказала: "Слава богу, теперь Алексей Степаныч спокойнее, только хочет
    поскорее ехать". Но лошадям надо было хорошенько отдохнуть и выкормиться, а
    потому мы пробыли еще часа два и даже пообедали; отец не выходил за стол и
    ничего не ел. После обеда мы распростились с хозяевами и тотчас поехали.
    Всю остальную дорогу я смотрел на лицо моего отца. На нем выражалась
    глубокая, неутешная скорбь, и я тут же подумал, что он более любил свою
    мать, чем отца; хотя он очень плакал при смерти дедушки, но такой печали у
    него на лице я не замечал. Мать старалась заговаривать с ним и принуждала
    отвечать на ее вопросы. Она с большим чувством и нежностью вспоминала о
    покойной бабушке и говорила моему отцу: "Ты можешь утешаться тем, что был
    всегда к матери самым почтительным сыном, никогда не огорчал ее и всегда
    свято исполнял все ее желания. Она прожила для женщины долгий век (ей было
    семьдесят четыре года); она после смерти Степана Михайлыча ни в чем не
    находила утешения и сама желала скорее умереть". Отец мой отвечал, проливая
    уже тихие слезы, что это все правда и что он бы не сокрушался так, если б
    только получил от нее последнее благословение, если б она при нем закрыла
    свои глаза. "Тетушка всему причиной, - с горячностью сказал мой отец. -
    Зачем она меня не пустила? Из каприза..." Мать прервала его и начала
    просить, чтоб он не сердился и не винил Прасковью Ивановну, которая и сама
    ужасно огорчена, хотя и скрывала свои чувства, которая не могла предвидеть
    такого несчастья. "Правда, правда, - сказал мой отец со вздохом, - видно,
    уж так угодно богу", снова залился слезами и обнял мою мать. Мы с сестрицей
    во все время плакали потихоньку, и даже Параша утирала свои глаза. В
    разговорах такого рода прошла вся дорога от Неклюдова до Багрова, и я
    удивился, как мы скоро доехали. Карета с громом взъехала на мост через
    Бугуруслан, и тут только я догадался, что мы так близко от нашего милого
    Багрова. Эта мысль на ту минуту рассеяла мое печальное расположение духа, и
    я бросился к окошку, чтоб посмотреть на наш широкий пруд. Боже мой! Как
    показался он мне печален! Дул жестокий ветер, мутные валы ходили по всему
    пруду, так что напомнили мне Волгу; мутное небо отражалось в них; камыши
    высохли, пожелтели, волны и ветер трепали их во все стороны, и они глухо и
    грустно шумели. Зеленые берега, зеленые деревья - все пропало. Деревья,
    берега, мельница и крестьянские избы - все было мокро, черно и грязно. На
    дворе радостным лаем встретили нас Сурка и Трезор (легавая собака, которую
    я тоже очень любил); я не успел им обрадоваться, как увидел, что на крыльце
    уже стояли двое дядей, Ерлыкин и Каратаев, и все четыре тетушки: они
    приветствовали нас громким вытьем, какое уже слышал я на дедушкиных
    похоронах. Нашу карету видели еще издали, когда она только начала
    спускаться с горы, а потому не только тетушки и дяди, но вся дворня и
    множество крестьян и крестьянок толпою собрались у крыльца.

    
    ЖИЗНЬ В БАГРОВЕ ПОСЛЕ КОНЧИНЫ БАБУШКИ

    
     Можно себе вообразить, сколько тут было слез, рыданий, причитаний,
    обниманья и целованья. Мать со мной и сестрицей скоро вошла в дом, а отец
    долго не приходил; он со всеми поздоровался и со всеми поплакал. Наконец
    собрались в гостиную, куда привели и милого моего братца, который очень
    обрадовался нам с сестрицей. В короткое время нашей разлуки он вырос, очень
    похорошел и стал лучше говорить. Двоюродные сестры наши, Ерлыкины, также
    были там. Мы увиделись с ними с удовольствием, но они обошлись с нами
    холодно. Целый вечер провели в печальных рассказах о болезни и смерти
    бабушки. У ней было предчувствие, что она более не увидит своего сына, и
    она, даже еще здоровая, постоянно об том говорила; когда же сделалась
    больна, то уже не сомневалась в близкой смерти и сказала: "Не видать мне
    Алеши!" Впрочем, причина болезни была случайная и, кажется, от жирной и
    несвежей пищи, которую бабушка любила. Перед кончиной она не отдала никаких
    особенных приказаний, но поручала тетушке Аксинье Степановне, как старшей,
    просить моего отца и мать, чтоб они не оставили Танюшу, и, сверх того,
    приказала сказать моей матери, что она перед ней виновата и просит у ней
    прощенья. Все это Аксинья Степановна высказала при всех, к изумлению и
    неудовольствию своих сестер. После я узнал, что они употребляли все
    средства и просьбы и даже угрозы, чтоб заставить Аксинью Степановну не
    говорить таких, по мнению их, для покойницы унизительных слов, но та не
    послушалась и даже сказала при них самих. Мать отвечала: "Я от всей души
    прощаю, если матушка (царство ей небесное!) была против меня в чем-нибудь
    несправедлива. Я и сама была виновата перед ней и очень сокрушаюсь, что не
    могла испросить у ней прощенья. Но надеюсь, что она, по доброте своей,
    простила меня". После этого долго шли разговоры о том, что бабушка к
    покрову просила нас приехать и в покров скончалась, что отец мой именно в
    покров видел страшный и дурной сон, и в покров же получил известие о
    болезни своей матери. Все эти разговоры я слушал с необыкновенным
    вниманием. Припоминая наше первое пребывание в Багрове и некоторые слова,
    вырывавшиеся у моей матери, тогда же мною замеченные, я старался составить
    себе сколько-нибудь ясное и определенное понятие: в чем могла быть виновата
    бабушка перед моею матерью и в чем была виновата мать перед нею? Верование
    же мое в предчувствие и в пророческие сны получило от этих разговоров
    сильное подкрепление.
     На другой день, рано поутру, отец мой вместе с тетушкой Татьяной
    Степановной уехали в Мордовский Бугуруслан. Хотя на следующий день, девятый
    после кончины бабушки, все собирались ехать туда, чтобы слушать заупокойную
    обедню и отслужить панихиду, но отец мой так нетерпеливо желал взглянуть на
    могилу матери и поплакать над ней, что не захотел дожидаться целые сутки.
    Он воротился еще задолго до обеда, бледный и расстроенный, и тетушка
    Татьяна Степановна рассказывала, что мой отец как скоро завидел могилу
    своей матери, то бросился к ней, как исступленный, обнял руками сырую
    землю, "да так и замер". "Напугал меня братец, - продолжала она, - я
    подумала, что он умер, и начала кричать, прибежал отец Василий с попадьей,
    и мы все трое насилу стащили его и почти бесчувственного привели в избу к
    попу; насилу-то он пришел в себя и начал плакать; потом, слава богу,
    успокоился, и мы отслужили панихиду. Обедню я заказала, и как мы завтра
    приедем, так и ударят в колокол". - Я опять подумал, что отец гораздо
    горячее любил свою мать, чем своего отца.
     В тот же день послали нарочного к Прасковье Ивановне. Мать написала
    большое письмо к ней, которое прочла вслух моему отцу: он только приписал
    несколько строк. И тогда показалось мне, что письмо написано удивительно
    хорошо; но тогда я не мог понять и оценить его достоинств. После я имел это
    письмо в своих руках - и был поражен изумительным тактом и даже искусством,
    с каким оно было написано: в нем заключалось совершенно верное описание
    кончины бабушки и сокрушения моего отца, но в то же время все было
    рассказано с такою нежною пощадой и такою мягкостью, что оно могло скорее
    успокоить, чем растравить горесть Прасковьи Ивановны, которую известие о
    смерти бабушки до нашего приезда должно было очень сильно поразить.
     В девятый день, в день обычного поминовения по усопшим, рано утром,
    все, кроме нас, троих детей и двоюродных сестер, отправились в Мордовский
    Бугуруслан. Отправились также и Кальпинская с Лупеневской, приехавшие
    накануне. Мать хотела взять и меня, но я был нездоров, да и погода стояла
    сырая и холодная; я чувствовал небольшой жар и головную боль. Вероятно, я
    простудился, потому что бегал несколько раз смотреть моих голубей и
    ястребов, пущенных в зиму. На просторе я заглянул в бабушкину горницу и
    нашел ее точно такою же, пустою и печальною, какою я видел ее после кончины
    дедушки. Тот же Мысеич и тот же Васька Рыжий читали псалтырь по усопшей. Я
    хотел было также почитать псалтырь, но не прочел и страницы, - каждое слово
    болезненно отдавалось мне в голову. К обеду все воротились и привезли с

/ Полные произведения / Аксаков С.Т. / Детские годы Багрова-внука

Смотрите также по произведению "Детские годы Багрова-внука":

• Краткое содержание