• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Аксаков С.Т. / Детские годы Багрова-внука

Детские годы Багрова-внука [3/24]

Скачать полное произведение

    с подножкой, так что она может стоять где угодно. В избе не было никакой
    нечистоты, но только пахло дымом, и непротивно. Мы расположились очень
    удобно на широких нарах. Отец доказывал матери моей, что она напрасно не
    любит чувашских деревень, что ни у кого нет таких просторных изб и таких
    широких нар, как у них, и что даже в их избах опрятнее, чем в мордовских и
    особенно русских; но мать возражала, что чуваши сами очень неопрятны и
    гадки; против этого отец не спорил, но говорил, что они предобрые и
    пречестные люди. Светец, с ущемленной в него горящей лучиной, которую
    надобно было беспрестанно заменять новою, обратил на себя мое особенное
    внимание; иные лучины горели как-то очень прихотливо: иногда пламя пылало
    ярко, иногда чуть-чуть перебиралось и вдруг опять сильно вспыхивало;
    обгоревший, обуглившийся конец лучины то загибался крючком в сторону, то
    падал, треща, и звеня, и ломаясь; иногда вдруг лучина начинала шипеть, и
    струйка серого дыма начинала бить, как струйка воды из фонтанчика, вправо
    или влево. Отец растолковал мне, что это была струйка не дыма, а пара, от
    сырости, находившейся в лучине. Все это меня очень занимало, и мне было
    досадно, когда принесли дорожную свечу и погасили лучину. Мы все провели
    ночь очень спокойно под своими пологами, без которых мы никуда не ездили.
    Ночью дождь прошел; хотя утро было прекрасное, но мы выехали не так рано,
    потому что нам надобно было переехать всего пятнадцать верст до Парашина,
    где отец хотел пробыть целый день. Слыша часто слово Парашино, я спросил,
    что это такое? И мне объяснили, что это было большое и богатое село,
    принадлежавшее тетке моего отца, Прасковье Ивановне Куролесовой, и что мой
    отец должен был осмотреть в нем все хозяйство и написать своей тетушке, все
    ли там хорошо, все ли в порядке. Верст за восемь до села пошли парашинские
    поля, покрытые спелою, высокою и густою рожью, которую уже начали жать.
    Поля казались так обширны, как будто им и конца не было. Отец мой говорил,
    что он и не видывал таких хлебов и что нынешний год урожай отличный.
    Молодые крестьяне и крестьянки, работавшие в одних рубахах, узнали наших
    людей и моего отца; воткнув серпы свои в сжатые снопы, они начали выбегать
    к карете. Отец велел остановиться. По загорелым лицам жнецов и жниц текли
    ручьи пота, но лица были веселы; человек двадцать окружили нашу карету. Все
    были так рады. "Здравствуй, батюшка Алексей Степаныч! - заговорил один
    крестьянин постарше других, который был десятником, как я после узнал, -
    давно мы тебя не видали. Матушка Прасковья Ивановна отписала к нам, что ты
    у нас побываешь. Насилу мы тебя дождались". Отец мой, не выходя из кареты,
    ласково поздоровался со всеми и сказал, что вот он и приехал к ним и привез
    свою хозяйку и детей. Мать выглянула из окна и сказала: "Здравствуйте, мои
    друзья!" Все поклонились ей, и тот же крестьянин сказал: "Здравствуй,
    матушка Софья Николавна, милости просим. А это сынок, что ли, твой?" -
    продолжал он, указав на меня. "Да, это мой сын, Сережа, а дочка спит", -
    отвечал отец. Меня высунули из окошка. Мне также все поклонились и назвали
    меня Сергеем Алексеичем, чего я до тех пор не слыхивал. "Всем вам мы рады,
    батюшка Алексей Степаныч", - сказал тот же крестьянин. Радость была
    непритворная, выражалась на всех лицах и слышна была во всех голосах. Я был
    изумлен, я чувствовал какое-то непонятное волнение и очень полюбил этих
    добрых людей, которые всех нас так любят. Отец мой продолжал разговаривать
    и расспрашивать о многом, чего я и не понимал; слышал только, как ему
    отвечали, что, слава богу, все живут помаленьку, что с хлебом не знай, как
    и совладать, потому что много народу хворает. Когда же мой отец спросил,
    отчего в праздник они на барщине (это был первый спас, то есть первое
    августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что в этот
    праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали
    работать; что все мужики постарше и бабы ребятницы уехали ночевать в село,
    но после обедни все приедут, и что в поле остался только народ молодой,
    всего серпов с сотню, под присмотром десятника. Отец и мать простились с
    крестьянами и крестьянками. Я отвечал на их поклоны множеством поклонов,
    хотя карета тронулась уже с места, и, высунувшись из окна, кричал:
    "Прощайте, прощайте!" Отец и мать улыбались, глядя на меня, а я, весь в
    движении и волнении, принялся расспрашивать: отчего эти люди знают, как нас
    зовут? Отчего они нам рады, за что они нас любят? Что такое барщина? Кто
    такой Мироныч? и проч. и проч. Отец как-то затруднялся удовлетворить всем
    моим вопросам, мать помогала ему, и мне отвечали, что в Парашине половина
    крестьян родовых багровских, и что им хорошо известно, что когда-нибудь они
    будут опять наши; что его они знают потому, что он езжал в Парашино с
    тетушкой, что любят его за то, что он им ничего худого не делал, и что по
    нем любят мою мать и меня, а потому и знают, как нас зовут. Что такое
    староста Мироныч - я хорошо понял, а что такое барщина - по моим летам
    понять мне было трудно.
     В этот раз, как и во многих других случаях, не поняв некоторых ответов
    на мои вопросы, я не оставлял их для себя темными и нерешенными, а всегда
    объяснял по-своему: так обыкновенно поступают дети. Такие объяснения
    надолго остаются в их умах, и мне часто случалось потом, называя предмет
    настоящим его именем, заключающим в себе полный смысл, совершенно его не
    понимать. Жизнь, конечно, объяснит все, и узнание ошибки бывает часто очень
    забавно; но зато бывает иногда очень огорчительно.
     После ржаных хлебов пошли яровые, начинающие уже поспевать. Отец мой,
    глядя на них, часто говорил с сожалением: "Не успеют нынче убраться с
    хлебом до ненастья; рожь поспела поздно, а вот уже и яровые поспевают. А
    какие хлеба, в жизнь мою не видывал таких!" Я заметил, что мать моя
    совершенно равнодушно слушала слова отца. Не понимая, как и почему, но и
    мне было жалко, что не успеют убраться с хлебом.

    
    ПАРАШИНО

    
     С плоской возвышенности пошла дорога под изволок, и вот наконец
    открылось перед нами лежащее на низменности богатое село Парашино, с
    каменной церковью и небольшим прудом в овраге. Господское гумно стояло, как
    город, построенный из хлебных кладей, даже в крестьянских гумнах видно было
    много прошлогодних копен. Отец мой радовался, глядя на такое изобилие
    хлеба, и говорил: "Вот крестьяне, так крестьяне! Сердце радуется!" Я
    радовался вместе с ним и опять заметил, что мать не принимала участия в его
    словах. Наконец мы въехали в село. В самое это время священник в полном
    облачении, неся крест на голове, предшествуемый диаконом с кадилом,
    образами и хоругвями и сопровождаемый огромною толпою народа, шел из церкви
    для совершения водоосвящения на иордани. Пение дьячков заглушалось
    колокольным звоном и только в промежутках врывалось в мой слух. Мы сейчас
    остановились, вышли из кареты и присоединились к народу. Мать вела меня за
    руку, а нянька несла мою сестрицу, которая с необыкновенным любопытством
    смотрела на невиданное ею зрелище; мне же хотя удалось видеть нечто
    подобное в Уфе, но тем не менее я смотрел на него с восхищением.
     После водосвятия, приложившись ко кресту, окропленные святой водою,
    получив от священника поздравление с благополучным приездом, пошли мы на
    господский двор, всего через улицу от церкви. Народ окружал нас тесною
    толпою, и все были так же веселы и рады нам, как и крестьяне на жнитве;
    многие старики протеснились вперед, кланялись и здоровались с нами очень
    ласково; между ними первый был малорослый, широкоплечий, немолодой мужик с
    проседью и с такими необыкновенными глазами, что мне даже страшно стало,
    когда он на меня пристально поглядел. Толпа крестьян проводила нас до
    крыльца господского флигеля и потом разошлась, а мужик с страшными глазами
    взбежал на крыльцо, отпер двери и пригласил нас войти, приговаривая:
    "Милости просим, батюшка Алексей Степаныч и матушка Софья Николавна!" Мы
    вошли во флигель; там было как будто все приготовлено для нашего приезда,
    но после я узнал, что тут всегда останавливался, наезжавший иногда, главный
    управитель и поверенный бабушки Куролесовой, которого отец с матерью
    называли Михайлушкой, а все прочие с благоговением величали Михайлом
    Максимовичем, и вот причина, почему флигель всегда был прибран. Из слов
    отца я сейчас догадался, что малорослый мужик с страшными глазами был тот
    самый Мироныч, о котором я расспрашивал еще в карете. Отец мой осведомлялся
    у него обо всем, касающемся до хозяйства, и отпустил, сказав, что позовет
    его, когда будет нужно, и приказав, чтоб некоторых стариков, названных им
    по именам, он прислал к нему. Как я ни был мал, но заметил, что Мироныч был
    недоволен приказанием моего отца. Он так отвечал "слушаю-с", что я как
    теперь слышу этот звук, который ясно выражал: "Нехорошо вы это делаете".
    Когда он ушел, я услышал такой разговор между отцом и матерью, который
    привел меня в большое изумление. Мать сказала, что этот Мироныч должен быть
    разбойник. Отец улыбнулся и отвечал, что похоже на то, что он прежде слыхал
    об нем много нехорошего, но что он родня и любимец Михайлушки, а тетушка
    Прасковья Ивановна во всем Михайлушке верит; что он велел послать к себе
    таких стариков из багровских, которые скажут ему всю правду, зная, что он
    их не выдаст и что Миронычу было это невкусно. Отец прибавил, что поедет
    после обеда осмотреть все полевые работы, и приглашал с собою мою мать; но
    она решительно отказалась, сказав, что она не любит смотреть на них и что
    если он хочет, то может взять с собой Сережу. Я обрадовался, стал
    проситься; отец охотно согласился. "Да, вот мы с Сережей, - сказал мой
    отец, - после чаю пойдем осматривать конный завод, а потом пройдем на
    родники и на мельницу". Разумеется, я тоже очень обрадовался и этому
    предложению, и мать тоже на него согласилась. После чаю мы отправились на
    конный двор, находившийся на заднем конце господского двора, поросшего
    травою. У входа в конюшни ожидал нас, вместе с другими конюхами, главный
    конюх Григорий Ковляга, который с первого взгляда очень мне понравился; он
    был особенно ласков со мною. Не успели мы войти в конюшни, как явился
    противный Мироныч, который потом целый день уже не отставал от отца. Мы
    вошли широкими воротами в какое-то длинное строение; на обе стороны
    тянулись коридоры, где направо и налево, в особых отгородках, старые
    большие и толстые лошади, а в некоторых и молодые, еще тоненькие. Тут я
    узнал, что их комнатки назывались стойлами. Против самых ворот, на стене,
    висел образ Николая Чудотворца, как сказал мне Ковляга. Осмотрев обе
    стороны конюшни и похвалив в них чистоту, отец вышел опять на двор и
    приказал вывести некоторых лошадей. Ковляга сам выводил их с помощью
    другого конюха. Гордые животные, раскормленные и застоявшиеся, ржали,
    подымались на дыбы и поднимали на воздух обоих конюхов, так что они висели
    у них на шеях, крепко держась правою рукою за узду. Я робел и прижимался к
    отцу; но когда пускали некоторых из этих славных коней бегать и прыгать на
    длинной веревке вокруг державших ее конюхов, которые, упершись ногами и
    пригнувшись к земле, едва могли с ними ладить - я очень ими любовался.
    Мироныч во все совался, и мне было очень досадно, что он называл Ковлягу
    Гришка Ковляжонок, тогда как мой отец называл его Григорий. "А где пасутся
    табуны?" - спросил мой отец у Ковляги. Мироныч отвечал, что один пасется у
    "Кошелги", а другой у "Каменного врага", и прибавил: "Коли вам угодно
    будет, батюшка Алексей Степаныч, поглядеть господские ржаные и яровые хлеба
    и паровое поле (мы завтра отслужим молебен и начнем сев), то не прикажете
    ли подогнать туда табуны? Там будет уж недалеко". Отец отвечал: "Хорошо". С
    конного двора отправились мы на родники. Отец мой очень любил всякие воды,
    особенно ключевые; а я не мог без восхищения видеть даже бегущей по улицам
    воды, и потому великолепные парашинские родники, которых было больше
    двадцати, привели меня в восторг. Некоторые родники были очень сильны и
    вырывались из середины горы, другие били и кипели у ее подошвы, некоторые
    находились на косогорах и были обделаны деревянными срубами с крышей; в
    срубы были вдолблены широкие липовые колоды, наполненные такой прозрачной
    водою, что казались пустыми; вода по всей колоде переливалась через край,
    падая по бокам стеклянною бахромой. Я видел, как приходили крестьянки с
    ведрами, оттыкали деревянный гвоздь, находившийся в конце колоды,
    подставляли ведро под струю воды, которая била дугой, потому что нижний
    конец колоды лежал высоко от земли, на больших каменных плитах (бока оврага
    состояли все из дикого плитняка). В одну минуту наполнялось одно ведро, а
    потом другое. Все родники стекали в пруд. Многие необделанные ключи текли
    туда же ручейками по мелким камешкам, между ними мы с отцом нашли множество
    прекрасных, точно как обточенных, довольно длинных, похожих на сахарные
    головки: эти камешки назывались чертовыми пальцами. Я увидел их в первый
    раз, они мне очень понравились; я набил ими свои карманы, только название
    их никак не мог объяснить мне отец, и я долго надоедал ему вопросами: что
    за зверь черт, имеющий такие крепкие пальцы? Еще полный новых и приятных
    впечатлений, я вдруг перешел опять к новым если не так приятным, зато не
    менее любопытным впечатлениям: отец привел меня на мельницу, о которой я не
    имел никакого понятия. Пруд наполнялся родниками и был довольно глубок;
    овраг перегораживала, запружая воду, широкая навозная плотина; посредине ее
    стояла мельничная амбарушка; в ней находился один мукомольный постав,
    который молол хорошо только в полую воду, впрочем, не оттого, чтобы мало
    было воды в пруде, как объяснил мне отец, а оттого, что вода шла везде
    сквозь плотину. Эта дрянная мельница показалась мне чудом искусства
    человеческого. Прежде всего я увидел падающую из каузной трубы струю воды
    прямо на водяное колесо, позеленевшее от мокроты, ворочавшееся довольно
    медленно, все в брызгах и пене; шум воды смешивался с каким-то другим
    гуденьем и шипеньем. Отец показал мне деревянный ларь, то есть ящик,
    широкий вверху и узенький внизу, как я увидал после, в который всыпают
    хлебные зерна. Потом мы сошли вниз, и я увидел вертящийся жернов и над ним
    дрожащий ковшик, из которого сыпались зерна, попадавшие под камень; вертясь
    и раздавливая зерна, жернов, окруженный лубочной обечайкой*, превращал их в
    муку, которая сыпалась вниз по деревянной лопаточке. Заглянув сбоку, я
    увидел другое, так называемое сухое колесо, которое вертелось гораздо
    скорее водяного и, задевая какими-то кулаками за шестерню, вертело
    утвержденный на ней камень; амбарушка была наполнена хлебной пылью и вся
    дрожала, даже припрыгивала. Долго находился я в совершенном изумлении,
    разглядывая такие чудеса и вспоминая, что я видел что-то подобное в детских
    игрушках; долго простояли мы в мельничном амбаре, где какой-то старик,
    дряхлый и сгорбленный, которого называли засыпкой, седой и хворый, молол
    всякое хлебное ухвостье для посыпки господским лошадям; он был весь белый
    от мучной пыли; я начал было расспрашивать его, но, заметя, что он часто и
    задыхаясь кашлял, что привело меня в жалость, я обратился с остальными
    вопросами к отцу: противный Мироныч и тут беспрестанно вмешивался, хотя мне
    не хотелось его слушать. Когда мы вышли из мельницы, то я увидел, что
    хлебная пыль и нас выбелила, хотя не так, как засыпку. Я сейчас начал
    просить отца, чтоб больного старичка положили в постель и напоили чаем;
    отец улыбнулся и, обратясь к Миронычу, сказал: "Засыпка, Василий Терентьев,
    больно стар и хвор; кашель его забил, и ухвостная пыль ему не годится; его
    бы надо совсем отставить от старичьих работ и не наряжать в засыпки". -
    "Как изволите приказать, батюшка Алексей Степаныч, - отвечал Мироныч, - да
    не будет ли другим обидно? Его отставить, так и других надо отставить. Ведь
    таких дармоедов и лежебоков много. Кто же будет старичьи работы исполнять?"
    Отец отвечал, что не все же старики хворы, что больных надо поберечь и
    успокоить, что они на свой век уже поработали. "Ведь ты и сам скоро
    состаришься, - сказал мой отец, - тоже будешь дармоедом и тогда захочешь
    покою". Мироныч отвечал: "Слушаю-с; по приказанию вашему будет исполнено; а
    этого-то Василья Терентьева и не надо бы миловать: у него внук буян и
    намнясь чуть меня за горло не сгреб". Отец мой с сердцем отвечал и таким
    голосом, какого я у него никогда не слыхивал: "Так ты за вину внука
    наказываешь больного дедушку? Да ты взыскивай с виноватого". Мироныч
    проворно подхватил: "Будьте покойны, батюшка Алексей Степаныч, будет
    исполнено по вашему приказанию". Не знаю отчего, я начинал чувствовать
    внутреннюю дрожь. Василий Терентьев, который видел, что мы остановились, и
    побрел было к нам, услыхав такие речи, сам остановился, трясясь всем телом
    и кланяясь беспрестанно. Когда мы взошли на гору, я оглянулся - старик все
    стоял на том же месте и низко кланялся. Когда же мы пришли в свой флигель,
    я, забыв о родниках и мельнице, сейчас рассказал матери о больном старичке.
    Мать очень горячо приняла мой рассказ: сейчас хотела призвать и разбранить
    Мироныча, сейчас отставить его от должности, сейчас написать об этом к
    тетушке Прасковье Ивановне... И отцу моему очень трудно было удержать ее от
    таких опрометчивых поступков. Тут последовал долгий разговор и даже спор. Я
    многого не понимал, многое забыл, и у меня остались в памяти только отцовы
    слова: "Не вмешивайся не в свое дело, ты все дело испортишь, ты все
    семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки будет
    опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет дело на то, чтоб
    Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст. Тогда мне уж в Парашино и
    заглядывать нечего, пользы не будет, да, пожалуй, и тетушка еще
    прогневается". Мать поспорила, но уступила. Боже мой! Какое смешение
    понятий произошло в моей ребячьей голове! За что страдает больной старичок,
    что такой злой Мироныч, какая это сила Михайлушка и бабушка? Почему отец не
    позволил матери сейчас прогнать Мироныча? Стало, отец может это сделать?
    Зачем же он не делает? Ведь он добрый, ведь он никогда не сердится? Вот
    вопросы, которые кипели в детской голове моей, и я разрешил себе их тем,
    что Михайлушка и бабушка недобрые люди и что мой отец их боится.
     ______________
     * Обечайка - деревянный обод, согнутый в круг лубок.

     Чертовы пальцы я отдал милой моей сестрице, которая очень скучала без
    меня. Мы присоединили новое сокровище к нашим прежним драгоценностям - к
    чуркам и камешкам с реки Белой, которые я всегда называл "штуфами" (это
    слово я перенял у старика Аничкова). Я пересказал сестрице с жаром о том,
    что видел. Я постоянно сообщал ей обо всем, что происходило со мной без
    нее. Теперь я стал замечать, что сестрица моя не все понимает, и потому,
    перенимая речи у няньки, старался говорить понятным языком для маленького
    дитяти.
     После обеда на длинных крестьянских роспусках* отправились мы с отцом
    в поле; противный Мироныч также присел с нами. Я ехал на роспусках в первый
    раз в моей жизни, и мне очень понравилась эта езда; сидя в сложенной
    вчетверо белой кошме, я покачивался точно как в колыбели, висящей на гибком
    древесном сучке. По колеям степной дороги роспуски опускались так низко,
    что растущие высоко травы и цветы хлестали меня по ногам и рукам, и это
    меня очень забавляло. Я даже успевал срывать цветочки. Но я заметил, что
    для больших людей так сидеть неловко потому, что они должны были не
    опускать своих ног, а вытягивать и держать их на воздухе, чтоб не задевать
    за землю: я же сидел на роспусках почти с ногами, и трава задевала только
    мои башмаки. Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим
    вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то я
    упросил отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть диких вишен,
    мелких и жестких, как крупный горох; отец не позволил мне их отведать,
    говоря, что они кислы, потому что не поспели; бобов же дикого персика,
    называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я хотел и
    ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но отец сказ-ал, что
    "мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и
    перепачкают мое платье и что их надо кинуть". Мне жаль было вдруг
    расстаться с ними, и я долго держал их в своей руке, но наконец принужден
    был бросить, сам не знаю, как и когда.
     ______________
     * Роспуски - дроги для клади.

     В тех местах, где рожь не наклонилась, не вылегла, как говорится, она
    стояла так высоко, что нас с роспусками и лошадьми не было видно. Это новое
    зрелище тоже мне очень нравилось. Долго мы ехали межами, и вот начал
    слышаться издалека какой-то странный шум и говор людей; чем ближе мы
    подъезжали, тем становился он слышнее, и наконец сквозь несжатую рожь стали
    мелькать блестящие серпы и колосья горстей срезанной ржи, которыми кто-то
    взмахивал в воздухе; вскоре показались плечи и спины согнувшихся крестьян и
    крестьянок. Когда мы выехали на десятину, которую жали человек с десять,
    говор прекратился, но зато шарканье серпов по соломе усилилось и наполняло
    все поле необыкновенными и неслыханными мною звуками. Мы остановились,
    сошли с роспусков, подошли близко к жнецам и жницам, и отец мой сказал
    каким-то добрым голосом: "Бог на помощь!" Вдруг все оставили работу,
    обернулись к нам лицом, низко поклонились, а некоторые крестьяне, постарше,
    поздоровались с отцом и со мной. На загорелых лицах была написана радость,
    некоторые тяжело дышали, у иных были обвязаны грязными тряпицами пальцы на
    руках и босых ногах, но все были бодры. Отец мой спросил: сколько людей на
    десятине? не тяжело ли им? И получив в ответ, что "тяжеленько, да как же
    быть, рожь сильна, прихватим вечера...", сказал: "Так жните с богом...", и
    в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над головами
    работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее разнесся по
    всему полю. Я стоял в каком-то оцепенении. Вдруг плач ребенка обратил на
    себя мое внимание, и я увидел, что в разных местах, между трех палочек,
    связанных вверху и воткнутых в землю, висели люльки; молодая женщина
    воткнула серп в связанный ею сноп, подошла не торопясь, взяла на руки
    плачущего младенца и тут же, присев у стоящего пятка снопов, начала
    целовать, ласкать и кормить грудью свое дитя. Ребенок скоро успокоился,
    заснул, мать положила его в люльку, взяла серп и принялась жать с особенным
    усилием, чтобы догнать своих подруг, чтобы не отстать от других. Отец
    разговаривал с Миронычем, и я имел время всмотреться во все меня
    окружающее. Невыразимое чувство сострадания к работающим с таким
    напряженьем сил на солнечном зное обхватило мою душу, и много раз потом,
    бывая на жнитве, я всегда вспоминал это первое впечатление... С этой
    десятины поехали мы на другую, на третью и так далее. Сначала мы вставали с
    роспусков и подходили к жнецам, а потом только подъезжали к ним;
    останавливались, отец мой говорил: "Бог на помощь". Везде было одно и то
    же: те же поклоны, те же добрые обрадованные лица и те же простые слова:
    "Благодарствуем, батюшка Алексей Степаныч". Останавливаться везде было
    невозможно, недостало бы времени. Мы объехали яровые хлеба, которые тоже
    начинали поспевать, о чем отец мой и Мироныч говорили с беспокойством, не
    зная, где взять рук и как убраться с жнитвом. "Вот она, страда-то,
    настоящая-то страда, батюшка Алексей Степаныч, - говорил главный
    староста. - Ржи поспели поздно, яровые, почитай, поспевают, уже и поздние
    овсы стали мешаться, а пришла пора сеять. Вчера бог дал такого дождика, что
    борозду пробил; теперь земля сыренька, и с завтрашнего дня всех мужиков
    погоню сеять; так извольте рассудить: с одними бабами не много нажнешь, а
    ржи-то осталось половина несжатой. Не позволите ли, батюшка, сделать лишний
    сгон?" Отец отвечал, что крестьянам ведь также надо убираться, и что отнять
    у них день в такую страдную пору дело нехорошее, и что лучше сделать помочь
    и позвать соседей. Староста начал было распространяться о том, что у них
    соседи дальние и к помочам непривычные; но в самое это время подъехали мы к
    горохам и макам, которые привлекли мое внимание. Отец приказал Миронычу
    сломить несколько еще зеленых головок мака и выдрать с корнем охапку гороха
    с молодыми стручками и лопатками; все это он отдал в мое распоряжение и
    даже позволил съесть один молоденький стручок, плоские горошинки которого
    показались мне очень сладкими и вкусными. В другое время это заняло бы меня
    гораздо сильнее, но в настоящую минуту ржаное поле с жнецами и жницами
    наполняло мое воображение, и я довольно равнодушно держал в руках за тонкие
    стебли с десяток маковых головок и охапку зеленого гороха. Возвращаясь
    домой, мы заехали в паровое поле, довольно заросшее зеленым осотом и
    козлецом, за что отец мой сделал замечание Миронычу; но тот оправдывался
    дальностью полей, невозможностью гонять туда господские и крестьянские
    стада для толоки, и уверял, что вся эта трава подрежется сохами и больше не
    отрыгнет, то есть не вырастет. Несмотря на все это, отец мой остался не
    совсем доволен паровым полем, сказал, что пашня местами мелка и борозды
    редки - отчего и травы много. Солнце опускалось, и мы едва успели
    посмотреть два господских табуна, нарочно подогнанные близко к пару. В
    одном находилось множество молодых лошадок всяких возрастов и матерей с
    жеребятками, которые несколько отвлекли меня от картины жнитва и
    развеселили своими прыжками и ласками к матерям. Другой табун, к которому,
    как говорили, и приближаться надо было с осторожностью, осматривал только
    мой отец, и то ходил к нему пешком вместе с пастухами. Там были какие-то
    дикие и злые лошади, которые бросались на незнакомых людей. Уже стало
    темно, когда мы воротились. Мать начинала беспокоиться и жалеть, что меня
    отпустила. В самом деле, я слишком утомился и заснул, не дождавшись даже
    чаю.
     Проснувшись довольно поздно, потому что никто меня не будил, я увидел
    около себя большие суеты, хлопоты и сборы. К отцу пришли многие крестьяне с
    разными просьбами, которых исполнить Мироныч не смел, как он говорил, или,
    всего вернее, не хотел. Это узнал я после, из разговоров моего отца с
    матерью. Отец, однако, не брал на себя никакой власти и всем отвечал, что
    тетушка приказала ему только осмотреть хозяйство и обо всем донести ей; но
    входить в распоряжения старосты не приказывала. Впрочем, наедине с
    Миронычем, я сам слышал, как он говорил, что для одного крестьянина можно
    бы сделать то-то, а для другого то-то. На такие речи староста обыкновенно
    отвечал: "Слушаю, будет исполнено", хотя мой отец несколько раз повторял:
    "Я, братец, тебе ничего не приказываю, а говорю только, не рассудишь ли ты
    сам так поступить? Я и тетушке донесу, что никаких приказаний тебе не
    давал, а ты на меня не ссылайся". К матери моей пришло еще более
    крестьянских баб, чем к отцу крестьян: одни тоже с разными просьбами об
    оброках, а другие с разными болезнями. Здоровых мать и слушать не стала, а
    больным давала советы и даже лекарства из своей дорожной аптечки. Накануне
    вечером, когда я уже спал, отец мой виделся с теми стариками, которых он
    приказал прислать к себе; видно, они ничего особенно дурного об Мироныче не
    сказали, потому что отец был с ним ласковее вчерашнего и даже похвалил его
    за усердие. Священник с попадьей приходили прощаться с нами и отозвались об
    Мироныче одобрительно. Священник сказал, между прочим, что староста -
    человек подвластный, исполняет, что ему прикажут, и прибавил с улыбкой, что
    "един бог без греха и что жаль только, что у Мироныча много родни на селе и
    он до нее ласков". Я не понял этих слов и думал, что чем больше родни у
    него и чем он ласковее к ней - тем лучше. Не знаю отчего, сборы
    продолжались очень долго, и мы выехали около полден. Мироныч и несколько
    стариков с толпою крестьянских мальчиков и девочек проводили нас до
    околицы. Нам надобно было проехать сорок пять верст и ночевать на реке Ик,
    о которой отец говорил, что она не хуже Демы и очень рыбна: приятные
    надежды опять зашевелились в моей голове.

    
    ДОРОГА ИЗ ПАРАШИНА В БАГРОВО

    
     Дорога удивительное дело! Ее могущество непреодолимо, успокоительно и
    целительно. Отрывая вдруг человека от окружающей его среды, все равно,
    любезной ему или даже неприятной, от постоянно развлекающей его множеством
    предметов, постоянно текущей разнообразной действительности, она

/ Полные произведения / Аксаков С.Т. / Детские годы Багрова-внука

Смотрите также по произведению "Детские годы Багрова-внука":

• Краткое содержание