Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Аксаков С.Т. / Детские годы Багрова-внука

Детские годы Багрова-внука [2/24]

  Скачать полное произведение

    пастухи от себя прогоняли! Как восхищался я "золотыми рыбками"!
     ______________
     * "Детское чтение для сердца и разума" - первый русский детский
    журнал, выходивший как еженедельное приложение к газете "Московские
    ведомости", издавался Н.И.Новиковым в 1785-1789 годах. В журнале печатались
    статьи по физике, истории, географии, были также и произведения
    художественной литературы.

     С некоторого времени стал я замечать, что мать моя нездорова. Она не
    лежала в постели, но худела, бледнела и теряла силы с каждым днем.
    Нездоровье началось давно, но я этого сперва не видел и не понимал причины,
    от чего оно происходило. Только впоследствии узнал я из разговоров меня
    окружавших людей, что мать сделалась больна от телесного истощения и
    душевных страданий во время моей болезни. Ежеминутная опасность потерять
    страстно любимое дитя и усилия сохранить его напрягали ее нервы и придавали
    ей неестественные силы и как бы искусственную бодрость; но когда опасность
    миновалась - общая энергия упала, и мать начала чувствовать ослабление: у
    нее заболела грудь, бок, и наконец появилось лихорадочное состояние; те же
    самые доктора, которые так безуспешно лечили меня и которых она бросила,
    принялись лечить ее. Я услыхал, как она говорила моему отцу, что у нее
    начинается чахотка. Я не знаю, до какой степени это было справедливо,
    потому что больная была, как все утверждали, очень мнительна, и не знаю,
    притворно или искренно, но мой отец и доктора уверяли ее, что это неправда.
    Я имел уже смутное понятие, что чахотка какая-то ужасная болезнь. Сердце у
    меня замерло от страха, и мысль, что я причиною болезни матери, мучила меня
    беспрестанно. Я стал плакать и тосковать, но мать умела как-то меня
    разуверить и успокоить, что было и не трудно при ее беспредельной
    нравственной власти надо мною.
     Не имея полной доверенности к искусству уфимских докторов, мать
    решилась ехать в Оренбург, чтоб посоветоваться там с доктором Деобольтом,
    который славился во всем крае чудесными излечениями отчаянно больных. Она
    сама сказала мне об этом с веселым видом и уверила, что возвратится
    здоровою. Я совершенно поверил, успокоился, даже повеселел и начал
    приставать к матери, чтоб она ехала поскорее. Но для этой поездки надобно
    было иметь деньги, а притом куда девать, на кого оставить двух маленьких
    детей? Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между отцом и
    матерью и наконец узнал, что дело уладилось: денег дал тот же мой книжный
    благодетель С.И.Аничков, а детей, то есть нас с сестрой, решились завезти в
    Багрово и оставить у бабушки с дедушкой. Я был очень доволен, узнав, что мы
    поедем на своих лошадях и что будем в поле кормить. У меня сохранилось
    неясное, но самое приятное воспоминание о дороге, которую мой отец очень
    любил; его рассказы о ней и еще более о Багрове, обещавшие множество новых,
    еще неизвестных мне удовольствий, воспламенили мое ребячье воображение.
    Дедушку с бабушкой мне также хотелось видеть, потому что я хотя и видел их,
    но помнить не мог: в первый мой приезд в Багрово мне было восемь месяцев;
    но мать рассказывала, что дедушка был нам очень рад и что он давно зовет
    нас к себе и даже сердится, что мы в четыре года ни разу у него не
    побывали. Моя продолжительная болезнь, медленное выздоровление и потом
    нездоровье матери были тому причиной. Впрочем, мой отец ездил прошлого года
    в Багрово, однако на самое короткое время. По обыкновению, вследствие
    природного моего свойства делиться моими впечатлениями с другими, все мои
    мечты и приятные надежды я рассказал и старался растолковать маленькой моей
    сестрице, а потом объяснять и всем меня окружавшим. Начались сборы. Я
    собрался прежде всех: уложил свои книжки, то есть "Детское чтение" и
    "Зеркало добродетели", в которое, однако, я уже давно не заглядывал; не
    забыл также и чурочки, чтобы играть ими с сестрицей; две книжки "Детского
    чтения", которые я перечитывал уже в третий раз, оставил на дорогу и с
    радостным лицом прибежал сказать матери, что я готов ехать и что мне жаль
    только оставить Сурку. Мать сидела в креслах, печальная и утомленная
    сборами, хотя она распоряжалась ими, не вставая с места. Она улыбнулась
    моим словам и так взглянула на меня, что я хотя не мог понять выражения
    этого взгляда, но был поражен им. Сердце у меня опять замерло, и я готов
    был заплакать; но мать приласкала меня, успокоила, ободрила и приказала мне
    идти в детскую - читать свою любимую книжку и занимать сестрицу, прибавя,
    что ей теперь некогда с нами быть и что она поручает мне смотреть за
    сестрою; я повиновался и медленно пошел назад: какая-то грусть вдруг
    отравила мою веселость, и даже мысль, что мне поручают маленькую мою
    сестрицу, что в другое время было бы мне очень приятно и очень лестно,
    теперь не утешила меня. Сборы продолжались еще несколько дней, наконец все
    было готово.

    
    ДОРОГА ДО ПАРАШИНА

    
     В жаркое летнее утро, это было в исходе июля, разбудили нас с сестрой
    ранее обыкновенного; напоили чаем за маленьким нашим столиком; подали
    карету к крыльцу, и, помолившись богу, мы все пошли садиться. Для матери
    было так устроено, что она могла лежать, рядом с нею сел отец, а против
    него нянька с моей сестрицей, я же стоял у каретного окна, придерживаемый
    отцом и помещаясь везде, где открывалось местечко. Спуск к реке Белой был
    так крут, что понадобилось подтормозить два колеса. Мы с отцом и няня с
    сестрицей шли с горы пешком.
     Здесь начинается ряд еще не испытанных мною впечатлений. Я не один уже
    раз переправлялся через Белую, но, по тогдашнему болезненному моему
    состоянию и почти младенческому возрасту, ничего этого не заметил и не
    почувствовал; теперь же я был поражен широкою и быстрою рекою, отлогими
    песчаными ее берегами и зеленою уремой* на противоположном берегу. Нашу
    карету и повозку стали грузить на паром, а нам подали большую косную
    лодку**, на которую мы все должны были перейти по двум доскам, положенным с
    берега на край лодки; перевозчики в пестрых мордовских рубахах, бредя по
    колени в воде, повели под руки мою мать и няньку с сестрицей; вдруг один из
    перевозчиков, рослый и загорелый, схватил меня на руки и понес прямо по
    воде в лодку, а отец пошел рядом по дощечке, улыбаясь и ободряя меня,
    потому что я, по своей трусости, от которой еще не освободился, очень
    испугался такого неожиданного путешествия. Четверо гребцов сели в весла,
    перенесший меня человек взялся за кормовое весло, оттолкнулись от берега
    шестом, все пятеро перевозчиков перекрестились, кормчий громко сказал:
    "Призывай бога на помочь", и лодка полетела поперек реки, скользя по
    вертящейся быстрине, бегущей у самого берега, называющейся "стремя". Я был
    так поражен этим невиданным зрелищем, что совершенно онемел и не отвечал ни
    одного слова на вопросы отца и матери. Все смеялись, говоря, что от страха
    у меня язык отнялся, но это было не совсем справедливо: я был подавлен не
    столько страхом, сколько новостью предметов и величием картины, красоту
    которой я чувствовал, хотя объяснить, конечно, не умел. Когда мы стали
    подплывать к другому, отлогому берегу и по мелкому месту пошли на шестах к
    пристани, я уже совершенно опомнился, и мне стало так весело, как никогда
    не бывало. Белые, чистые пески с грядами разноцветной гальки, то есть
    камешков, широко расстилались перед нами. Один из гребцов соскочил в воду,
    подвел лодку за носовую веревку к пристани и крепко привязал к причалу;
    другой гребец сделал то же с кормою, и мы все преспокойно вышли на
    пристань. Сколько новых предметов, сколько новых слов! Тут мой язык уже
    развязался, и я с большим любопытством стал расспрашивать обо всем наших
    перевозчиков. Я не могу забыть, как эти добрые люди ласково, просто и
    толково отвечали мне на мои бесчисленные вопросы и как они были благодарны,
    когда отец дал им что-то за труды. С нами на лодке был ковер и подушки, мы
    разостлали их на сухом песке, подальше от воды, потому что мать боялась
    сырости, и она прилегла на них, меня же отец повел набирать галечки. Я не
    имел о них понятия и пришел в восхищение, когда отец отыскал мне несколько
    прекрасных, гладких, блестящих разными цветами камешков, из которых
    некоторые имели очень красивую, затейливую фигуру. В самом деле, нигде
    нельзя отыскать такого разнообразия гальки, как на реке Белой; в этом я
    убедился впоследствии. Мы тут же нашли несколько окаменелостей, которые и
    после долго у нас хранились и которые можно назвать редкостью; это был
    большой кусок пчелиного сота и довольно большая лепешка или кучка рыбьей
    икры, совершенно превратившаяся в камень. Переправа кареты, кибитки и
    девяти лошадей продолжалась довольно долго, и я успел набрать целую кучу
    чудесных, по моему мнению, камешков; но я очень огорчился, когда отец не
    позволил мне их взять с собою, а выбрал только десятка полтора, сказав, что
    все остальные дрянь; я доказывал противное, но меня не послушали, и я с
    большим сожалением оставил набранную мною кучку. Мы сели в карету и
    отправились в дальнейший путь. Мать как будто освежилась на открытом
    воздухе, и я с жаром начал ей показывать и рассказывать о найденных мною
    драгоценностях, которыми были набиты мои карманы; камешки очень понравились
    моей сестрице, и некоторое из них я подарил ей. В нашей карете было много
    дорожных ящиков, один из них мать опростала и отдала в мое распоряжение, и
    я с большим старанием уложил в него свои сокровища.
     ______________
     * Урема - мелкий лес и кустарник в долинах рек.
     ** Косная лодка - легкая лодка для переездов, не для рыбной ловли.

     Сначала дорога шла лесистой уремой; огромные дубы, вязы и осокори*
    поражали меня своею грамадностью, и я беспрестанно вскрикивал: "Ах, какое
    дерево! Как оно называется?" Отец удовлетворял моему любопытству; дорога
    была песчана, мы ехали шагом, люди** шли пешком; они срывали мне листья и
    ветки с разных деревьев и подавали в карету, и я с большим удовольствием
    рассматривал и замечал их особенности. День был очень жаркий, и мы, отъехав
    верст пятнадцать, остановились покормить лошадей собственно для того, чтоб
    мать моя не слишком утомилась от перевоза через реку и переезда. Эта первая
    кормежка случилась не в поле, а в какой-то русской деревушке, которую я
    очень мало помню; но зато отец обещал мне на другой день кормежку на реке
    Деме, где хотел показать мне какую-то рыбную ловлю, о которой я знал только
    по его же рассказам. Во время отдыха в поднавесе крестьянского двора отец
    мой занимался приготовлением удочек для меня и для себя. Это опять было для
    меня новое удовольствие. Выдернули волос из лошадиных хвостов и принялись
    сучить лесы; я сам держал связанные волоса, а отец вил из них тоненькую
    ниточку, называемую лесою. Нам помогал Ефрем Евсеев, очень добрый и
    любивший меня слуга. Он не вил, а сучил как-то на своей коленке толстые
    лесы для крупной рыбы; грузила и крючки, припасенные заранее, были
    прикреплены и навязаны, и все эти принадлежности, узнанные мною в первый
    раз, были намотаны на палочки, завернуты в бумажки и положены для
    сохранения в мой ящик. С каким вниманием и любопытством смотрел я на эти
    новые для меня предметы, как скоро понимал их назначение и как легко и
    твердо выучивал их названия! Ночевать мы должны были в татарской деревне,
    но вечер был так хорош, что матери моей захотелось остановиться в поле;
    итак, у самой околицы своротили мы немного в сторону и расположились на
    крутом берегу маленькой речки. Ночевки в поле никто не ожидал. Отец думал,
    что мать побоится ночной сырости; но место было необыкновенно сухо, никаких
    болот, и даже лесу не находилось поблизости, потому что начиналась уже
    башкирская степь; даже влажности ночного воздуха не было слышно. Для меня
    опять готовилось новое зрелище; отложили лошадей, хотели спутать и пустить
    в поле, но как степные травы погорели от солнца и завяли, то послали в
    деревню за свежим сеном и овсом и за всякими съестными припасами. Люди
    принялись разводить огонь: один принес сухую жердь от околицы, изрубил ее
    на поленья, настрогал стружек и наколол лучины для подтопки, другой
    притащил целый ворох хворосту с речки, а третий, именно повар Макей, достал
    кремень и огниво, вырубил огня на большой кусок труту, завернул его в сухую
    куделю (ее возили нарочно с собой для таких случаев), взял в руку и начал
    проворно махать взад и вперед, вниз и вверх и махал до тех пор, пока куделя
    вспыхнула; тогда подложили огонь под готовый костер дров со стружками и
    лучиной - и пламя запылало. Стали накладывать дорожный самовар; на
    разостланном ковре и на подушках лежала мать и готовилась наливать чай; она
    чувствовала себя бодрее. Я попросил позволения развести маленький огонек
    возле того места, где мы сидели, и когда получил позволение, то, не помня
    себя от радости, принялся хлопотать об этом с помощью Ефрема, который в
    дороге вдруг сделался моим как будто дядькой. Разведение огня доставило мне
    такое удовольствие, что я и пересказать не могу; я беспрестанно бегал от
    большого костра к маленькому, приносил щепочек, прутьев и сухого
    бастыльнику*** для поддержания яркого пламени, и так суетился, что мать
    принуждена была посадить меня насильно подле себя. Мы напились чаю и поели
    супу из курицы, который сварил нам повар. Мать расположилась ночевать с
    детьми в карете, а отец - в кибитке. Мать скоро легла и положила с собою
    мою сестрицу, которая давно уже спала на руках у няньки; но мне не хотелось
    спать, и я остался посидеть с отцом и поговорить о завтрашней кормежке,
    которую я ожидал с радостным нетерпением; но посреди разговоров мы оба
    как-то задумались и долго просидели, не говоря ни одного слова. Небо
    сверкало звездами, воздух был наполнен благовонием от засыхающих степных
    трав, речка журчала в овраге, костер пылал и ярко освещал наших людей,
    которые сидели около котла с горячей кашицей, хлебали ее и весело
    разговаривали между собою; лошади, припущенные к овсу, также были освещены
    с одной стороны полосою света... "Не пора ли спать тебе, Сережа?" - сказал
    мой отец после долгого молчания; поцеловал меня, перекрестил и бережно,
    чтоб не разбудить мать, посадил в карету. Я не вдруг заснул. Столько увидел
    и узнал я в этот день, что детское мое воображение продолжало представлять
    мне в каком-то смешении все картины и образы, носившиеся предо мною. А что
    же будет завтра, на чудесной Деме... Наконец сон одолел меня, и я заснул в
    каком-то блаженном упоении.
     ______________
     * Осокорь - порода тополя, серебристый тополь, пирамидальный тополь.
     ** Слово "люди" употреблялось в смысле: дворовые, крепостные слуги.
    "Человек" - слуга.
     *** Бастыльник - сорная трава, бурьян.

     С ночевки поднялись так рано, что еще не совсем было светло, когда
    отец сел к нам в карету. Он сел с большим трудом, потому что от спавших
    детей стало теснее. Я видел, будто сквозь сон, как он садился, как
    тронулась карета с места и шагом проезжала через деревню, и слышал, как лай
    собак долго провожал нас; потом крепко заснул и проснулся, когда уже мы
    проехали половину степи, которую нам надобно было перебить поперек и
    проехать сорок верст, не встретив жилья человеческого. Когда я открыл
    глаза, все уже давно проснулись, даже моя сестрица сидела на руках у отца,
    смотрела в отворенное окно и что-то весело лепетала. Мать сказала, что
    чувствует себя лучше, что она устала лежать и что ей хочется посидеть. Мы
    остановились и все вышли из кареты, чтоб переладить в ней ночное устройство
    на денное. Степь, то есть безлесная и волнообразная бесконечная равнина,
    окружала нас со всех сторон; кое-где виднелись деревья и синелось что-то
    вдали; отец мой сказал, что там течет Дема и что это синеется ее гористая
    сторона, покрытая лесом. Степь не была уже так хороша и свежа, как бывает
    весною и в самом начале лета, какою описывал ее мне отец и какою я после
    сам узнал ее: по долочкам трава была скошена и сметена в стога, а по другим
    местам она выгорела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый
    ковыль, еще не совсем распустившийся, еще не побелевший, расстилался как
    волны по необозримой равнине; степь была тиха, и ни один птичий голос не
    оживлял этой тишины; отец толковал мне, что теперь вся степная птица уже не
    кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава выше и
    гуще. Мы уселись в карете по-прежнему и взяли к себе няню, которая опять
    стала держать на руках мою сестрицу. Мать весело разговаривала с нами, и я
    неумолкаемо болтал о вчерашнем дне; она напомнила мне о моих книжках, и я
    признался, что даже позабыл о них. Я достал, однако, одну часть "Детского
    чтения" и стал читать, но был так развлечен, что в первый раз чтение не
    овладело моим вниманием и, читая громко вслух: "Канарейки, хорошие
    канарейки, так кричал мужик под Машиным окошком" и проч., я думал о другом
    и всего более о текущей там, вдалеке, Деме. Видя мою рассеянность, отец с
    матерью не могли удержаться от смеха, а мне было как-то досадно на себя и
    неловко. Наконец кончив повесть об умершей с голоду канарейке и не
    разжалобясь, как бывало прежде, я попросил позволения закрыть книжку и стал
    смотреть в окно, пристально следя за синеющею в стороне далью, которая как
    будто сближалась с нами и шла пересечь нашу дорогу; дорога начала
    неприметно склоняться под изволок, и кучер Трофим, тряхнув вожжами, весело
    крикнул: "Эх вы, милые, пошевеливайтесь! Недалеко до Демы!.." И добрые кони
    наши побежали крупною рысью. Уже обозначилась зеленеющая долина, по которой
    текла река, ведя за собою густую, также зеленую урему. "А вон, Сережа, -
    сказал отец, выглянув в окно, - видишь, как прямо к Деме идет тоже зеленая
    полоса и как в разных местах по ней торчат беловатые острые шиши? Это
    башкирские войлочные кибитки, в которых они живут по летам, это башкирские
    "кочи". Кабы было поближе, я сводил бы тебя посмотреть на них. Ну, да
    когда-нибудь после". Я с любопытством рассматривал видневшиеся вдалеке
    летние жилища башкирцев и пасущиеся кругом их стада и табуны. Обо всем этом
    я слыхал от отца, но видел своими глазами в первый раз. Вот уже открылась и
    река, и множество озер, и прежнее русло Демы, по которому она текла
    некогда, которое тянулось длинным рукавом и называлось Старицей. Спуск в
    широкую зеленую долину был крут и косогорист; надобно было тормозить карету
    и спускаться осторожно; это замедление раздражало мою нетерпеливость, и я
    бросался от одного окошка к другому и суетился, как будто мог ускорить
    приближение желанной кормежки. Мне велели сидеть смирно на месте, и я
    должен был нехотя угомониться. Но вот мы наконец на берегу Демы, у самого
    перевоза; карета своротила в сторону, остановилась под тенью исполинского
    осокоря, дверцы отворились, и первый выскочил я - и так проворно, что забыл
    свои удочки в ящике. Отец, улыбнувшись, напомнил мне о том и на мои просьбы
    идти поскорее удить сказал мне, чтоб я не торопился и подождал, покуда он
    все уладит около моей матери и распорядится кормом лошадей. "А ты погуляй
    покуда с Ефремом, посмотри на перевоз да червячков приготовьте". Я схватил
    Ефрема за руку, и мы пошли на перевоз. Величавая, полноводная Дема, не
    широкая, не слишком быстрая, с какою-то необыкновенною красотою, тихо и
    плавно, наравне с берегами, расстилалась передо мной. Мелкая и крупная рыба
    металась беспрестанно. Сердце так и стучало у меня в груди, и я вздрагивал
    при каждом всплеске воды, когда щука или жерех выскакивали на поверхность,
    гоняясь за мелкой рыбкой. По обоим берегам реки было врыто по толстому
    столбу, к ним крепко был привязан мокрый канат толщиною в руку; по канату
    ходил плот, похожий устройством на деревянный пол в комнате, утвержденный
    на двух выдолбленных огромных деревянных колодах, которые назывались там
    "комягами". Скоро я увидел, что один человек мог легко перегонять этот плот
    с одного берега на другой. Двое перевозчиков были башкирцы, в остроконечных
    своих войлочных шапках, говорившие ломаным русским языком. Ефрем, или
    Евсеич, как я его звал, держа меня крепко за руку, вошел со мною на плот и
    сказал одному башкирцу: "Айда, знаком, гуляй на другой сторона". И башкирец
    очень охотно, отвязав плот от причала, засучив свои жилистые руки, став
    лицом к противоположному берегу, упершись ногами, начал тянуть к себе канат
    обеими руками, и плот, отделяясь от берега, поплыл поперек реки; через
    несколько минут мы были на том берегу, и Евсеич, все держа меня за руку,
    походив по берегу, повысмотрев выгодных мест для уженья, до которого был
    страстный охотник, таким же порядком воротился со мною назад. Тут начал он
    толковать с обоими перевозчиками, которые жили постоянно на берегу в
    плетеном шалаше; немилосердно коверкая русский язык, думая, что так будет
    понятнее, и примешивая татарские слова, спрашивал он: где бы отыскать нам
    червяков для уженья. Один из башкирцев скоро догадался, о чем идет дело, и
    отвечал: "Екши, екши, бачка, ладно! Айда" - и повел нас под небольшую
    поветь, под которой стояли две лошади в защите от солнца: там мы нашли в
    изобилии, чего желали. Подойдя к карете, я увидел, что все было устроено:
    мать расположилась в тени кудрявого осокоря, погребец был раскрыт и самовар
    закипал. Все припасы для обеда были закуплены с вечера в татарской деревне,
    не забыли и овса, а свежей, сейчас накошенной травы для лошадей купили у
    башкирцев. Великолепная урема окружала нас. Необыкновенное разнообразие
    ягодных деревьев и других древесных пород, живописно перемешанных, поражало
    своей красотой. Толстые, как бревна, черемухи были покрыты уже потемневшими
    ягодами; кисти рябины и калины начинали краснеть; кусты черной спелой
    смородины распространяли в воздухе свой ароматический запах; гибкие и
    цепкие стебли ежевики, покрытые крупными, еще зелеными ягодами, обвивались
    около всего, к чему только прикасались; даже малины было много. На все это
    очень любовался и указывал мне отец; но, признаюся, удочка так засела у
    меня в голове, что я не мог вполне почувствовать окружавшую меня пышную и
    красивую урему. Как только мы напились чаю, я стал просить отца, чтобы он
    показал мне уженье. Наконец мы пошли, и Евсеич с нами. Он уже вырубил
    несколько вязовых удилищ, наплавки сделали из толстого зеленого камыша,
    лесы привязали и стали удить с плоту, поверя словам башкирцев, что тут
    "ай-ай, больно хорошо берет рыба". Евсеич приготовил мне самое легонькое
    удилище и навязал тонкую лесу с маленьким крючком; он насадил крошечный
    кусочек мятого хлеба, закинул удочку и дал мне удилище в правую руку, а за
    левую крепко держал меня отец: ту же минуту наплавок привстал и погрузился
    в воду, Евсеич закричал: "Тащи, тащи...", и я с большим трудом вытащил
    порядочную плотичку. Я весь дрожал как в лихорадке и совершенно не помнил
    себя от радости. Я схватил свою добычу обеими руками и побежал показать ее
    матери: Евсеич провожал меня. Мать не хотела верить, чтоб я мог сам поймать
    рыбу, но, задыхаясь и заикаясь от горячности, я уверял ее, ссылаясь на
    Евсеича, что точно я вытащил сам эту прекрасную рыбку. Евсеич подтвердил
    мои слова. Мать не имела расположения к уженью, даже не любила его, и мне
    было очень больно, что она холодно приняла мою радость; а к большему горю,
    мать, увидя меня в таком волнении, сказала, что это мне вредно, и
    прибавила, что не пустит, покуда я не успокоюсь. Она посадила меня подле
    себя и послала Евсеича сказать моему отцу, что пришлет Сережу, когда он
    отдохнет и придет в себя. Это был для меня неожиданный удар; слезы так и
    брызнули из моих глаз, но мать имела твердость не пустить меня, покуда я не
    успокоился совершенно. Немного погодя отец сам пришел за мной. Мать была
    недовольна. Она сказала, что, отпуская меня, и не воображала, что я сам
    стану удить. Но отец уговорил мать позволить мне на этот раз поймать еще
    несколько рыбок, и мать, хотя не скоро, согласилась. Как я благодарил моего
    отца! Я не знаю, что бы сделалось со мной, если б меня не пустили. Мне
    кажется, я бы непременно захворал с горя. Сестрица стала проситься со мной,
    и как уженье было всего шагах в пятидесяти, то отпустили и ее с няней
    посмотреть на наше рыболовство. Когда мы пришли, отец показал мне несколько
    крупных окуней и плотиц, которых он выудил без меня: другая рыба в это
    время не брала, потому что было уже поздно и жарко, как объяснял мне
    Евсеич. Я выудил еще несколько плотичек, и всякий раз почти с таким же
    восхищением, как и первую.
     Но как мать отпустила меня на короткое время, то мы скоро воротились.
    Отец приказал повару Макею сварить и зажарить несколько крупных окуней, а
    всю остальную рыбу отдал людям, чтобы они сварили себе уху.
     Уженье просто свело меня с ума! Я ни о чем другом не мог ни думать, ни
    говорить, так что мать сердилась и сказала, что не будет меня пускать,
    потому что я от такого волнения могу захворать; но отец уверял ее, что это
    случилось только в первый раз и что горячность моя пройдет; я же был
    уверен, что никогда не пройдет, и слушал с замирающим сердцем, как решается
    моя участь. Удочка, дрожащий и ныряющий наплавок, согнутое от тяжести
    удилище, рыба, трепещущая на лесе, - приводили меня при одном воспоминании
    в восторг, в самозабвение. Все остальное время на кормежке я был невесел и
    не смел разговаривать о рыбках ни с отцом, ни с сестрицей, да и все были
    как будто чем-то недовольны. В таком расположении духа отправились мы в
    дальнейший путь. Мать дорогой принялась мне растолковывать, почему нехорошо
    так безумно предаваться какой-нибудь забаве, как это вредно для здоровья,
    даже опасно; она говорила, что, забывая все другие занятия для какой-нибудь
    охоты, и умненький мальчик может поглупеть, и что вот теперь, вместо того
    чтоб весело смотреть в окошко, или читать книжку, или разговаривать с отцом
    и матерью, я сижу молча, как будто опущенный в воду. Все это она говорила и
    нежно и ласково, и я как будто почувствовал правду ее слов, успокоился
    несколько и начал вслух читать свою книжку. Между тем к вечеру пошел дождь,
    дорога сделалась грязна и тяжела; высунувшись из окошка, я видел, как
    налипала земля к колесам и потом отваливалась от них толстыми пластами; мне
    это было любопытно и весело, а лошадкам нашим накладно, и они начинали
    приставать. Кучер Трофим, наклонясь к переднему окну, сказал моему отцу,
    что дорога стала тяжела, что нам не доехать засветло до Парашина, что мы
    больно запоздаем и лошадей перегоним, и что не прикажет ли он заехать для
    ночевки в чувашскую деревню, мимо околицы которой мы будем проезжать. Отец
    мой и сам уже говорил об этом; мы поутру проехали сорок верст, да после
    обеда надо было проехать сорок пять - это было уже слишком много, а потому
    он согласился на предложение Трофима. Хотя матери моей и не хотелось бы
    ночевать в Чувашах, которые по неопрятности своей были ей противны, но
    делать было нечего, и последовало приказание: завернуть в чувашскую деревню
    для ночевки. Мы не доехали до Парашина пятнадцать верст. Через несколько
    минут своротили с дороги и въехали в селение без улиц; избы были разбросаны
    в беспорядке; всякий хозяин поселился там, где ему угодно, и к каждому
    двору был свой проезд. Солнце, закрытое облаками, уже садилось, дождь
    продолжался, и наступали ранние сумерки; мы были встречены страшным лаем
    собак, которых чуваши держат еще больше, чем татары. Лай этот, неумолкаемо
    продолжавшийся и во всю ночь, сливался тогда с резким бормотаньем визгливых
    чувашек, с звяканьем их медных и серебряных подвесок и бранью наших людей,
    потому что хозяева прятались, чтоб избавиться от постояльцев. Долго звенела
    в ушах у нас эта пронзительная музыка. Наконец отыскали выборного, как он
    ни прятался, должность которого на этот раз, за отсутствием мужа,
    исправляла его жена чувашка; она отвела нам квартиру у богатого чувашенина,
    который имел несколько изб, так что одну из них очистили совершенно для
    нас. В карете оставаться было сыро, и мы немедленно вошли в избу, уже
    освещенную горящей лучиной. Тут опять явились для меня новые, невиданные
    предметы: прежде всего кинулся мне в глаза наряд чувашских женщин: они
    ходят в белых рубашках, вышитых красной шерстью, носят какие-то черные
    хвосты, а головы их и грудь увешаны серебряными, и крупными и самыми
    мелкими, деньгами: все это звенит и брякает на них при каждом движении.
    Потом изумили меня огромная изба, закопченная дымом и покрытая лоснящейся
    сажей с потолка до самых лавок, - широкие, устланные поперек досками лавки,
    называющиеся "нарами", печь без трубы и, наконец, горящая лучина вместо
    свечи, ущемленная в так называемый светец, который есть не что иное, как
    железная полоска, разрубленная сверху натрое и воткнутая в деревянную палку


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ]

/ Полные произведения / Аксаков С.Т. / Детские годы Багрова-внука


Смотрите также по произведению "Детские годы Багрова-внука":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis