• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Аксаков С.Т. / Детские годы Багрова-внука

Детские годы Багрова-внука [8/24]

Скачать полное произведение

    несколько вправо и въехали в нашу усадьбу, обгороженную свежим зеленым
    плетнем. Усадьба состояла из двух изб: новой и старой, соединенных сенями;
    недалеко от них находилась людская изба, еще не покрытая; остальную часть
    двора занимала длинная соломенная поветь вместо сарая для кареты и вместо
    конюшни для лошадей; вместо крыльца к нашим сеням положены были два камня,
    один на другой; в новой избе не было ни дверей, ни оконных рам, а
    прорублены только отверстия для них. Мать была не совсем довольна и
    выговаривала отцу, но мне все нравилось гораздо более, чем наш городской
    дом в Уфе. Отец уверял, что рамы привезут завтра и без косяков, которые еще
    не готовы, приколотят снаружи, а вместо дверей покуда советовал повесить
    ковер. Стали раскладываться и устраиваться: стулья, кровати и столы были
    привезены заранее. Мы скоро сели обедать. Кушанье, приготовленное также
    заранее на тагане в яме, вырытой возле забора, показалось нам очень
    вкусным. В этой яме хотели сбить из глины летнюю кухонную печь. Мать
    успокоилась, развеселилась и отпустила меня с отцом на озеро, к которому
    стремились все мои мысли и желания; Евсеич пошел с нами, держа в руках
    приготовленные удочки; мать смеялась, глядя на нас, и весело сказала: "Окон
    и дверей нет, а удочки у вас готовы". Я от радости ног под собой не слыхал:
    не шел, а бежал вприпрыжку, так что надо было меня держать за руки. Вот оно
    наконец мое давно желанное и жданное великолепное озеро, в самом деле
    великолепное! Озеро Киишки тянулось разными изгибами, затонами и плесами
    версты на три; ширина его была очень неровная: иногда сажен семьдесят, а
    иногда полверсты. Противоположный берег представлял лесистую возвышенность,
    спускавшуюся к воде пологим скатом; налево озеро оканчивалось очень близко
    узким рукавом, посредством которого весною, в полую воду, заливалась в него
    река Белая; направо за изгибом не видно было конца озера, по которому, в
    полуверсте от нашей усадьбы, была поселена очень большая мещеряцкая
    деревня, о которой я уже говорил, называвшаяся по озеру также Киишки.
    Разумеется, русские звали ее и озеро, и вновь поселенную русскую деревушку
    Сергеевку, просто "Кишки" - и к озеру очень шло это названье, вполне
    обозначавшее его длинное, искривленное протяжение. Чистая, прозрачная вода,
    местами очень глубокая, белое, песчаное дно, разнообразное чернолесье,
    отражавшееся в воде как в зеркале и обросшее зелеными береговыми травами,
    все вместе было так хорошо, что не только я, но и отец мой и Евсеич пришли
    в восхищение. Особенно был красив и живописен наш берег, покрытый молодой
    травой и луговыми цветами, то есть часть берега, не заселенная и потому
    ничем не загаженная; по берегу росло десятка два дубов необыкновенной
    вышины и толщины. Когда мы подошли к воде, то увидали новые широкие мостки
    и привязанную к ним новую лодку: новые причины к новому удовольствию. Отец
    мой позаботился об этом заранее, потому что вода была мелка и без мостков
    удить было бы невозможно; да и для мытья белья оказались они очень
    пригодны, лодка же назначалась для ловли рыбы сетьми и неводом. Сзади
    мостков стоял огромнейший дуб в несколько охватов толщиною; возле него рос
    некогда другой дуб, от которого остался только довольно высокий пень,
    гораздо толще стоявшего дуба; из любопытства мы влезли на этот громадный
    пень все трое, и, конечно, занимали только маленький краешек. Отец мой
    говорил, что на нем могли бы усесться человек двадцать. Он указал мне
    зарубки на дубовом пне и на растущем дубу и сказал, что башкирцы, настоящие
    владельцы земли, каждые сто лет кладут такие заметки на больших дубах, в
    чем многие старики его уверяли; таких зарубок на пне было только две, а на
    растущем дубу пять, а как пень был гораздо толще и, следовательно, старее
    растущего дуба, то и было очевидно, что остальные зарубки находились на
    отрубленном стволе дерева. Отец прибавил, что он видел дуб несравненно
    толще и что на нем находилось двенадцать заметок, следовательно, ему было
    1200 лет. Не знаю, до какой степени были справедливы рассказы башкирцев, но
    отец им верил, и они казались мне тогда истиной, не подверженной сомнению.
     Озеро было полно всякой рыбы, и очень крупной; в половодье она
    заходила из реки Белой, а когда вода начинала убывать, то мещеряки
    перегораживали плетнем узкий и неглубокий проток, которым соединялось озеро
    с рекою, и вся рыба оставалась до будущей весны в озере. Огромные щуки и
    жерехи то и дело выскакивали из воды, гоняясь за мелкой рыбою, которая
    металась и плавилась беспрестанно. Местами около берегов и трав рябила вода
    от рыбьих стай, которые теснились на мель и даже выскакивали на береговую
    траву: мне сказали, что это рыба мечет икру. Всего более водилось в озере
    окуней и особенно лещей. Мы размотали удочки и принялись удить. Отец взял
    самую большую, с крепкою лесою, насадил какого-то необыкновенно толстого
    червяка и закинул как можно дальше: ему хотелось поймать крупную рыбу; мы
    же с Евсеичем удили на средние удочки и на маленьких навозных червячков.
    Клев начался в ту же минуту; беспрестанно брали средние окуни и подлещики,
    которых я еще и не видывал. Я пришел в такое волнение, в такой азарт, как
    говорил Евсеич, что у меня дрожали руки и ноги и я сам не помнил, что
    делал. У нас поднялась страшная возня от частого вытаскиванья рыбы и
    закидыванья удочек, от моих восклицаний и Евсеичевых наставлений и
    удержанья моих детских порывов, а потому отец, сказав: "Нет, здесь с вами
    ничего не выудишь хорошего", сел в лодку, взял свою большую удочку, отъехал
    от нас несколько десятков сажен подальше, опустил на дно веревку с камнем,
    привязанную к лодке, и стал удить. Множество и легкость добычи охладили,
    однако, горячность мою и моего дядьки, который, право, горячился не меньше
    меня. Он стал думать, как бы и нам выудить покрупнее. "Давай, соколик,
    удить со дна, - сказал он мне, - и станем насаживать червяков побольше, и я
    закину третью удочку на хлеб". Я, разумеется, охотно согласился: наплавки
    передвинули повыше, так что они уже не стояли, а лежали на воде, червяков
    насадили покрупнее, а Евсеич навздевал их даже десяток на свой крючок, на
    третью же удочку насадил он кусок умятого хлеба, почти в орех величиною.
    Рыба вдруг перестала брать, и у нас наступила совершенная тишина. Как
    нарочно, для подтвержденья слов моего отца, что с нами ничего хорошего не
    выудишь, у него взяла какая-то большая рыба; он долго возился с нею, и мы с
    Евсеичем, стоя на мостках, принимали живое участие. Вдруг отец закричал:
    "Сорвалась!" и вытащил из воды пустую удочку; крючок, однако, остался цел.
    "Видно, я не дал хорошенько заглотать", - с досадою сказал он; снова
    насадил крючок и снова закинул удочку. Евсеич очень горевал. "Экой грех, -
    говорил он, - теперь уж другая не возьмет. Уж первая сорвалась, так удачи
    не будет!" Я же, вовсе не видавший рыбы, потому что отец не выводил ее на
    поверхность воды, не чувствовавший ее тяжести, потому что не держал удилища
    в руках, не понимавший, что по согнутому удилищу можно судить о величине
    рыбы, я не так близко к сердцу принял эту потерю и говорил, что, может
    быть, это была маленькая рыбка. Несколько времени мы сидели в совершенной
    тишине, рыба не трогала. Мне стало скучно, и я попросил Евсеича переладить
    мою удочку по-прежнему; он исполнил мою просьбу; наплавок мой встал, и клев
    начался немедленно; но свои удочки Евсеич не переправлял, и его наплавки
    спокойно лежали на воде. Я выудил уже более двадцати рыб, из которых двух
    не мог вытащить без помощи Евсеича; правду сказать, он только и делал, что
    снимал рыбу с моей удочки, сажал ее в ведро с водой или насаживал червяков
    на мой крючок; своими удочками ему некогда было заниматься, а потому он и
    не заметил, что одного удилища уже не было на мостках и что какая-то рыба
    утащила его от нас сажен на двадцать. Евсеич поднял такой крик, что испугал
    меня; Сурка, бывший с нами, начал лаять. Евсеич стал просить и молить моего
    отца, чтоб он поймал плавающее удилище. Отец поспешно исполнил его просьбу:
    поднял камень в лодку и, гребя веслом то направо, то налево, скоро догнал
    Евсеичево удилище, вытащил очень большого окуня, не отцепляя положил его в
    лодку и привез к нам на мостки. В этом происшествии я уже принимал гораздо
    живейшее участие; крики и тревога Евсеича привели меня в волнение: я прыгал
    от радости, когда перенесли окуня на берег, отцепили и посадили в ведро.
    Вероятно, рыба была испугана шумом и движеньем подъезжавшей лодки: клев
    прекратился, и мы долго сидели, напрасно ожидая новой добычи. Только к
    вечеру, когда солнышко стало уже садиться, отец мой выудил огромного леща,
    которого оставил у себя в лодке, чтобы не распугать, как видно, подходившую
    рыбу; держа обеими руками леща, он показал нам его только издали. У меня
    начали опять брать подлещики, как вдруг отец заметил, что от воды стал
    подыматься туман, закричал нам, что мне пора идти к матери, и приказал
    Евсеичу отвести меня домой. Очень не хотелось мне идти, но я уже столько
    натешился рыбною ловлею, что не смел попросить позволения остаться и,
    помогая Евсеичу обеими руками нести ведро, полное воды и рыбы, хотя в
    помощи моей никакой надобности не было и я скорее мешал ему, - весело пошел
    к ожидавшей меня матери. Покуда я удил, вытаскивая рыбу, или наблюдая за
    движением наплавка, или беспрестанно ожидая, что вот сейчас начнется
    клев, - я чувствовал только волнение страха, надежды и какой-то охотничьей
    жадности; настоящее удовольствие, полную радость я почувствовал только
    теперь, с восторгом вспоминая все подробности и пересказывая их Евсеичу,
    который сам был участник моей ловли, следовательно, знал все так же хорошо,
    как и я, но который, будучи истинным охотником, также находил наслаждение в
    повторении и воспоминании всех случайностей охоты. Мы шли и оба кричали,
    перебивая друг друга своими рассказами, даже останавливались иногда,
    ставили ведро на землю и доканчивали какое-нибудь горячее воспоминание: как
    тронуло наплавок, как его утащило, как упиралась или как сорвалась рыба;
    потом снова хватались за ведро и спешили домой. Мать, сидевшая на каменном
    крыльце или, лучше сказать, на двух камнях, заменявших крыльцо для входа в
    наше новое, недостроенное жилище, издали услышала, что мы возвращаемся, и
    дивилась, что нас долго нет. "О чем это вы с Евсеичем так громко
    рассуждали?" - спросила она, когда мы подошли к ней. Я снова принялся
    рассказывать, Евсеич тоже. Хотя я не один уже раз замечал, что мать
    неохотно слушает мои горячие описания рыбной ловли, - в эту минуту я все
    забыл. В подтверждение наших рассказов мы с Евсеичем вынимали из ведра то
    ту, то другую рыбу, а как это было затруднительно, то наконец вытряхнули
    всю свою добычу на землю; но, увы, никакого впечатления не произвела наша
    рыба на мою мать. Угомонившись от рассказов, я заметил, что перед матерью
    был разведен небольшой огонь и курились две-три головешки, дым от которых
    прямо шел на нее. Я спросил, что это значит? Мать отвечала, что она не
    знала, куда деваться от комаров, и только тут, вглядевшись в мое лицо, она
    вскрикнула: "Посмотри-ка, что сделали с тобою комары! У тебя все лицо
    распухло и в крови". В самом деле, я был до того искусан комарами, что
    лицо, шея и руки у меня распухли. И всего этого я даже не заметил - так уже
    страстно полюбил я уженье. Что же касается до комаров, то я никогда и
    нигде, во всю мою жизнь, не встречал их в таком множестве, да еще в
    соединении с мушкарою, которая, по-моему, еще несноснее, потому что
    забивается человеку в рот, нос и глаза. Причиною множества комаров и
    мушкары было изобилие стоячей воды и леса. Наконец комары буквально одолели
    нас, и мы с матерью ушли в свою комнату без дверей и окон, а как она не
    представляла никакой защиты, то сели на кровать под рединный полог, и хотя
    душно было сидеть под ним, но зато спокойно. Полог - единственное спасение
    от вечерних и ночных нападений комаров. - Отец воротился, когда уже стало
    темно; он поймал еще двух очень больших лещей и уверял, что клев не
    прекращался и что он просидел бы всю ночь на лодке, если б не боялся
    встревожить нас. "Боже мой, - подумал я, - когда я буду большой, чтоб
    проводить целые ночи с удочкой и Суркой на берегу реки или озера?.." -
    потому что лодки я прибаивался.
     На другой день поутру, хорошенько выспавшись под одним пологом с милой
    моей сестрицей, мы встали бодры и веселы. Мать с удовольствием заметила,
    что следы вчерашних уязвлений, нанесенных мне злыми комарами, почти прошли;
    с вечера натерли мне лицо, шею и руки каким-то составом; опухоль опала,
    краснота и жар уменьшились. Сестрицу же комары мало искусали, потому что
    она рано улеглась под наш полог.
     Началось деятельное устройство нашей полукочевой жизни, а главное -
    устройство особенного приготовления и правильного употребления кумыса. Для
    этого надобно было повидаться с башкирским кантонным старшиной, Мавлютом
    Исеичем (так звали его в глаза, а за глаза - Мавлюткой), который был один
    из вотчинников, продавших нам Сергеевскую пустошь. Он жил если не в деревне
    Киишки, то где-нибудь очень близко, потому что отец посылал его звать к
    себе, и посланный воротился очень скоро с ответом, что Мавлютка сейчас
    будет. В самом деле, едва мы успели напиться чаю, как перед нашими воротами
    показалась какая-то странная громада верхом на лошади. Громада подъехала к
    забору, весьма свободно сошла с лошади, привязала ее к плетню и ввалилась к
    нам на двор. Мы сидели на своем крыльце; отец пошел навстречу гостю,
    протянул ему руку и сказал: "Салям маликум, Мавлют Исеич". Я разинул рот от
    изумления. Передо мной стоял великан необыкновенной толщины; в нем было два
    аршина двенадцать вершков роста и двенадцать пудов веса, как я после узнал;
    он был одет в казакин и в широчайшие плисовые шальвары; на макушке толстой
    головы чуть держалась вышитая золотом запачканная тюбетейка; шеи у него не
    было; голова с подзобком плотно лежала на широких плечах; огромная саблища
    тащилась по земле - и я почувствовал невольный страх: мне сейчас
    представилось, что таков должен быть коварный Тиссаферн, предводитель
    персидских войск, сражавшихся против младшего Кира. Я не замедлил сообщить
    свою догадку на ухо своей сестрице и потом матери, и она очень смеялась,
    отчего и страх мой прошел. Мавлютке принесли скамейку, на которой он с
    трудом уселся; ему подали чаю, и он выпил множество чашек. Дело о
    приготовлении кумыса для матери, о чем она сама просила, устроилось весьма
    удобно и легко. Одна из семи жен Мавлютки была тут же заочно назначена в
    эту должность; она всякий день должна была приходить к нам и приводить с
    собой кобылу, чтоб, надоив нужное количество молока, заквасить его в нашей
    посуде, на глазах у моей матери, которая имела непреодолимое отвращение к
    нечистоте и неопрятности в приготовлении кумыса. Условились в цене и дали
    вперед сколько-то денег Мавлютке, чему он, как я заметил, очень
    обрадовался. Я не мог удержаться от смеха, слушая, как моя маменька
    старалась подражать Мавлютке, коверкая свои слова. После этого начался
    разговор у моего отца с кантонным старшиной, обративший на себя все мое
    внимание: из этого разговора я узнал, что отец мой купил такую землю,
    которую другие башкирцы, а не те, у которых мы ее купили, называли своею,
    что с этой земли надобно было согнать две деревни, что когда будет
    межеванье, то все объявят спор и что надобно поскорее переселить на нее
    несколько наших крестьян. "Землимир, землимир, скоро тащи, бачка Алексей
    Степаныч, - говорил визгливым голосом Мавлютка, - землимир вся кончал;
    белым столбам надо; я сам гуляет на мижа". Мавлют Исеич ушел, отвязал свою
    лошадь, про которую, между прочим, сказал, что она "в целый табун одна его
    таскай", надел свой войлочный вострый колпак, очень легко сел верхом,
    махнул своей страшной плетью и поехал домой. Я недаром обратил внимание на
    разговор башкирского старшины с моим отцом. Оставшись наедине с матерью, он
    говорил об этом с невеселым лицом и с озабоченным видом; тут я узнал, что
    матери и прежде не нравилась эта покупка, потому что приобретаемая земля не
    могла скоро и без больших затруднений достаться нам во владение: она была
    заселена двумя деревнями припущенников, "Киишками" и "Старым Тимкиным",
    которые жили, правда, по просроченным договорам, но которых свести на
    другие, казенные земли было очень трудно; всего же более не нравилось моей
    матери то, что сами продавцы-башкирцы ссорились между собою и всякий
    называл себя настоящим хозяином, а другого обманщиком. Теперь я рассказал
    об этом так, как узнал впоследствии; тогда же я не мог понять настоящего
    дела, а только испугался, что тут будут спорить, ссориться, а может быть, и
    драться. Сердце мое почувствовало, что моя Сергеевка не крепкая, и я не
    ошибся*.
     ______________
     * Вся Сергеевская земля до сих пор находится в споре, и тридцать душ
    крестьян, на ней поселенных, имеют землю в общем владении с деревнями
    Киишки и Старым Тимкиным. Права настоящих вотчинников-башкирцев так
    спутаны, что разобрать их не только трудно, даже невозможно. (Примеч.
    автора.)

     С каждым днем все более и более устраивалась наша полукочевая жизнь.
    Оконные рамы привезли и, за неимением косяков, приколотили их снаружи
    довольно плотно; но дверей не было и их продолжали заменять коврами, что
    мне казалось нисколько не хуже дверей. На дворе поставили большую новую
    белую калмыцкую кибитку; боковые войлочные стенки можно было поднять, и
    решетчатая кибитка тогда представляла вид огромного зонтика с круглым
    отверстием вверху. Мы обыкновенно там обедали, чтоб в наших комнатах было
    меньше мух, и обыкновенно поднимали одну сторону кибитки, ту, которая
    находилась в тени. Кумыс приготовлялся отлично хорошо, и мать находила его
    уже не так противным, как прежде; но я чувствовал к нему непреодолимое
    отвращение, по крайней мере, уверял в том и себя и других, и хотя матери
    моей очень хотелось, чтобы я пил кумыс, потому что я был худ и все думали,
    что от него потолстею, но я отбился. Сестрица тоже не могла его переносить;
    он решительно был ей вреден. По совести говоря, я думаю, что мог привыкнуть
    к кумысу, но я боялся, чтоб его употребление и утренние прогулки,
    неразлучные с ним, не отняли у меня лучшего времени для уженья. Охота удить
    рыбу час от часу более овладевала мной; я только из боязни, чтоб мать не
    запретила мне сидеть с удочкой на озере, с насильственным прилежанием
    занимался чтением, письмом и двумя первыми правилами арифметики, чему учил
    меня отец. Я помню, что притворялся довольно искусно и часто пускался в
    длинные рассуждения с матерью, тогда как на уме моем только и было, как бы
    поскорее убежать с удочкой на мостки, когда каждая минута промедления была
    для меня тяжким испытанием. Рыба клевала чудесно; неудач не было или они
    состояли только в том, что иногда крупной рыбы попадалось меньше. Милая моя
    сестрица, ходившая также иногда с своей Парашей на уженье, не находила в
    этом никакого удовольствия, и комары скоро прогоняли ее домой.
     Наконец стали приезжать к нам гости. Один раз съехались охотники до
    рыбной ловли: добрейший генерал Мансуров, страстный охотник до всех охот, с
    женой и Иван Николаич Булгаков также с женой. Затеяли большую рыбную ловлю
    неводом; достали невод, кажется, у башкирцев, а также еще несколько лодок;
    две из них побольше связали вместе, покрыли поперек досками, приколотили
    доски гвоздями и таким образом сделали маленький паром с лавочкой, на
    которой могли сидеть дамы. В одну чудную, тихую, месячную ночь мы все,
    кроме матери, отправились на тоню. Я сидел с дамами на пароме. Без всякого
    шуму, осторожно завезли невод и спустили его в воду, окружа один большой
    затон, или плесо, продолговатым полукругом вдавшееся в берег. Туда ночью на
    отмель собирались бесчисленные стаи лещей. Едва только подтянули клячи*
    невода к берегам затона, как уже начало оказываться множество захваченной
    рыбы; мы следовали на пароме за мотней** и видели в ней такое движение и
    возню, что наши дамы, а вместе с ними я, испускали радостные крики; многие
    огромные рыбы прыгали через верх или бросались в узкие промежутки между
    клячами и берегом; это были щуки и жерехи. Хранившие до тех пор молчание
    рыбаки, плывшие с боков на лодках или тянувшие невод, подняли шум, крик и
    хлопанье клячевыми веревками по воде, чтоб заставить рыбу воротиться в
    середину невода. Мы поспешили пристать к берегу, чтоб видеть, как будут
    вытаскивать рыбу. Удивительно и трудно поверить, что я не разделял общего
    увлечения и потому был внимательным наблюдателем всей этой живой и
    одушевленной картины. Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой
    только распоряжался и беспрестанно кричал: "Выравнивай клячи! Нижние
    подборы веди плотнее! Смотри, чтоб мотня шла посередке!" Мансуров же не
    довольствовался одними словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками
    нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому дну, для чего
    должен был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял, таким
    образом, пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича
    Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье,
    принялись громко хохотать. Наконец выбрали и накидали целые груды мокрой
    сети, то есть стен или крыльев невода, показалась мотня, из длинной и узкой
    сделавшаяся широкою и круглою от множества попавшейся рыбы; наконец стало
    так трудно тащить по мели, что принуждены были остановиться из опасения,
    чтоб не лопнула мотня; подняв высоко верхние подборы, чтоб рыба не могла
    выпрыгивать, несколько человек с ведрами и ушатами бросились в воду и,
    хватая рыбу, битком набившуюся в мотню, как в мешок, накладывали ее в свою
    посуду, выбегали на берег, вытряхивали на землю добычу и снова бросались за
    нею; облегчив таким образом тягость груза, все дружно схватились за нижние
    и верхние подборы и с громким криком выволокли мотню на берег. Рыбы поймали
    такое множество, какого не ожидали, и потому послали за телегой; по большей
    части были серебряные и золотые лещи, ярко блиставшие на лунном свете;
    попалось также довольно крупной плотвы, язей и окуней; щуки, жерехи и
    головли повыскакали, потому что были вороваты, как утверждали рыбаки.
    Сколько тут было суматошной беготни и веселого крику! Дамы также принимали
    живое участие. Я часто слышал восклицания Евсеича: "Вот лещ-то! Ровно
    заслон!" Но, видно, я был настоящий рыбак по природе, потому что и тогда
    говорил Евсеичу: "Вот если б на удочку вытащить такого леща!" Мне даже
    как-то стало невесело, что поймали такое множество крупной рыбы, которая
    могла бы клевать у нас; мне было жалко, что так опустошили озеро, и я
    печально говорил Евсеичу, что теперь уж не будет такого клеву, как прежде;
    но он успокоил меня, уверив, что в озере такая тьма-тьмущая рыбы, что озеро
    так велико и тянули неводом так далеко от наших мостков, что клев будет не
    хуже прежнего. "Вот завтра сам увидишь, соколик", - прибавил он, и я,
    совершенно успокоенный его словами, развеселился и принял более живое
    участие в общем деле. Мало-помалу все пришло в порядок: крупной рыбой
    нагрузили телегу, а остальную понесли в ведрах и ушате. Все общество весело
    пошло домой за телегой, нагруженною рыбой. Генерал Мансуров был довольнее
    всех, несмотря на то что весь запачкался и вымочился чуть ли не по пояс.
    Мать ожидала нас на дворе, сидя, при дымном костре от комаров, за самоваром
    и чайным прибором. Шумно и живо рассказывали ей все о наших подвигах, она
    дивилась общему увлечению, не понимала его, смеялась над нами, а всего
    более над довольно толстым и мокрым генералом, который ни за что не хотел
    переодеться. Мать, удостоверившись, что мои ноги и платье сухи, напоила
    меня чаем и уложила спать под один полог с сестрицей, которая давно уже
    спала, а сама воротилась к гостям. Как было весело мне засыпать под нашим
    пологом, вспоминая недавнюю тоню, слыша сквозь дверь, завешенную ковром,
    громкий смех и веселые речи, мечтая о завтрашнем утре, когда мы с Евсеичем
    с удочками сядем на мостках! Проснувшись на другой день поутру ранее
    обыкновенного, я увидел, что мать уже встала, и узнал, что она начала пить
    свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей в Уфу; отец также встал,
    а гости наши еще спали: женщины занимали единственную комнату подле нас,
    отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое
    сена, покрытом кожами и простынями. Я проворно оделся, побежал к матери
    поздороваться и попросился удить. Мать отпустила меня без малейшего
    затруднения, и я без чаю поспешил с Евсеичем на озеро. Прав был Евсеич!
    Никогда так еще не клевала рыба, как в это утро. "Вот видишь, соколик, -
    говорил Евсеич, - рыбы-то стало больше. Ее вечор напугали неводом, она и
    привалила сюда". Справедливо ли было заключение Евсеича или нет, только
    рыба брала отлично. Странно, что моя охотничья жадность слишком скоро
    удовлетворилась от мысли: "Да куда же нам деваться с этой рыбой, которой и
    вчера наловлено такое множество?" Впоследствии развилось во мне это чувство
    в больших размерах и всегда охлаждало мою охотничью горячность. Я сообщил
    мое сомнение Евсеичу, но он говорил, что это ничего, что всю рыбу сегодня
    же пересушим или прокоптим. Хотя такое объяснение меня несколько успокоило,
    но я захотел воротиться домой гораздо ранее обыкновенного.
     ______________
     * Клячами называются боковые концы или края невода, пришитые к
    деревянным палкам. (Примеч. автора.)
     ** Мотня - середина невода, имеющая фигуру длинного и к концу узкого
    мешка. (Примеч. автора.)

     Гости прогостили у нас еще два дня, Мансуров не мог оставаться без
    какого-нибудь охотничьего занятия; в этот же день вечером он ходил с отцом
    и с мужем Параши, Федором, ловить сетью на дудки перепелов. Очень мне
    хотелось посмотреть этой ловли, но мать не пустила. Федор принес мне живого
    перепела, которого посадил я в какое-то лукошечко, сплетенное Евсеичем из
    зеленых прутьев. На другой день Мансуров ходил на охоту с ружьем также
    вместе с моим отцом; с ними было две легавых собаки, привезенных
    Мансуровым. Охотники принесли несколько уток и десятка два разных куликов;
    все это было рассмотрено мною с величайшим вниманием. На охоту с ружьем я
    не смел уже и попроситься, хотя думал, что почему бы и мне с Суркой не
    поохотиться? Впрочем, где же было мне ходить за охотниками по кочкам,
    болотам и камышам? Но зато обе гостьи каждый вечер ходили удить со мной на
    озеро; удить они не умели, а потому и рыбы выуживали мало; к тому же комары
    так нападали на них, особенно на солнечном закате, что они бросали удочки и
    убегали домой; весьма неохотно, но и я, совершенно свыкшийся с комарами,
    должен был возвращаться также домой.
     Наконец гости уехали, взяв обещание с отца и матери, что мы через
    несколько дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню
    Алмантаево, верстах в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров с женою и
    детьми. Я был рад, что уехали гости, и понятно, что очень не радовался
    намерению ехать в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась,
    что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых: с девочками
    Мансуровыми она была дружна, а с Булгаковыми только знакома.
     Во все время моего детства и в первые годы отрочества заметно было во
    мне странное свойство: я не дружился с своими сверстниками и тяготился их
    присутствием даже тогда, когда оно не мешало моим охотничьим увлечениям,
    которым и в ребячестве я страстно предавался. Это свойство называли во мне
    нелюдимством, дикостью и робостью; говорили, что я боюсь чужих. Мне всегда
    были очень досадны такие обвиненья, и, конечно, они умножали мою природную
    застенчивость. Это свойство не могло происходить из моей природы, весьма
    сообщительной и слишком откровенной, как оказалось в юношеских годах; это
    происходило, вероятно, от долговременной болезни, с которою неразлучно
    отчужденье и уединенье, заставляющие сосредоточиваться и малое дитя,
    заставляющие его уходить в глубину внутреннего своего мира, которым трудно
    делиться с посторонними людьми. Еще более оно происходило от постоянного,
    часто исключительного сообщества матери и постоянного чтения книг. Голова
    моя была старше моих лет, и общество однолетних со мною детей не
    удовлетворяло меня, а для старших я был сам молод.
     Здоровье матери видимо укреплялось. Кроме обыкновенных прогулок пешком
    ежедневно поутру и к вечеру мать очень часто ездила в поле прокатываться,
    особенно в серенькие дни, вместе с отцом, со мною и сестрицей на длинных
    крестьянских дрогах, с которыми я познакомился еще в Парашине. Мать скучала

/ Полные произведения / Аксаков С.Т. / Детские годы Багрова-внука

Смотрите также по произведению "Детские годы Багрова-внука":

• Краткое содержание