• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Аксаков С.Т. / Детские годы Багрова-внука

Детские годы Багрова-внука [11/24]

Скачать полное произведение

    было ложиться спать, страх опять овладел мною и так выразился на моем лице,
    что мать поняла, какую ночь проведу я, если не лягу спать вместе с нею.
    Горячею благодарностью к ней наполнилось мое сердце, когда она сама сказала
    мне: "Сережа, ты ляжешь со мной". Это все, что я мог желать, о чем, без
    сомнения, я стал бы и просить и в чем не отказали бы мне; но как тяжело,
    как стыдно было бы просить об этом! Я, конечно, не вдруг бы решился и
    прежде не один час провел бы в мучительном положении. О, благо тем, которые
    щадят, избавляют от унизительного сознания в трусости робкое сердце дитяти!
    Ночь прошла спокойно. Я проснулся еще до света и услышал много любопытных
    разговоров между отцом и матерью. Я узнал, что отец мой хочет выйти в
    отставку и переехать на житье в Багрово. Эта весть очень меня огорчила;
    Багрово в оба раза представилось мне в неблагоприятном виде, и, конечно, не
    могло меня привлекать к себе; все мои мечты стремились к Сергеевке, где так
    весело провел я прошедшее лето. Тут же я в первый раз услышал, что у меня
    будет новая сестрица или братец.
     Следующий день прошел точно так же, как и предыдущий: то есть днем я
    был спокойнее и бодрее, а к ночи опять начинал бояться. Всего больше
    тревожило меня сомнение, положит ли маменька меня с собою спать. Я с
    волнением дожидался того времени, когда начнут стлать постели, и
    почувствовал большую радость, увидя, что мои подушки кладут на маменькину
    постель. Нового я узнал, что завтра дедушку повезут хоронить в село
    Неклюдово, чего он именно не желал, потому что не любил всего
    неклюдовского. Почему было поступлено против его воли - я до сих пор не
    знаю, но помню, что говорили о каких-то важных причинах. Я должен
    признаться, что горячо желал, чтоб поскорее увезли дедушку. Я чувствовал,
    что только тогда возвратится в мою душу совершенное спокойствие. Мертвецов
    боятся многие во всю свою жизнь; я сам боялся их и никогда не видывал лет
    до двадцати. Страх этот определить трудно. Человек в зрелом возрасте,
    вероятно, страшится собственного впечатления: вид покойника возмутит его
    душу и будет преследовать его воображение; но тогда я положительно боялся и
    был уверен, что дедушка, как скоро я взгляну на него, на минуту оживет и
    схватит меня.
     Наступил этот печальный и торжественный день. Все поднялись рано;
    началась беготня и беспрестанное хлопанье дверями. Когда мы пришли, ранее
    обыкновенного, пить чай в бабушкину горницу, то все тетушки и бабушка были
    уже одеты в дорожные платья; у крыльца стояло несколько повозок и саней,
    запряженных гусем. Двор и улица были полны народу: не только сошлись свои
    крестьяне и крестьянки, от старого и до малого, но и окольные деревни
    собрались проститься с моим дедушкой, который был всеми уважаем и любим,
    как отец. Много лет спустя я слыхал, что соседняя мордва иначе не называла
    его, как "отца наша". Когда все было готово и все пошли прощаться с
    покойником, то в зале поднялся вой, громко раздававшийся по всему дому: я
    чувствовал сильное волнение, но уже не от страха, а от темного понимания
    важности события, жалости к бедному дедушке и грусти, что я никогда его не
    увижу. Двери в доме были везде настежь, везде сделалась стужа, и мать
    приказала Параше не водить сестрицу прощаться с дедушкой, хотя она плакала
    и просилась. Итак, мы только трое остались в бабушкиной теплой горнице.
    Вдруг поднялся глухой шум и топот множества ног в зале, с которым вместе
    двигался плач и вой: все это прошло мимо нас... И вскоре я увидел, что с
    крыльца, как будто на головах людей, спустился деревянный гроб; потом,
    когда тесная толпа раздвинулась, я разглядел, что гроб несли мой отец, двое
    дядей и старик Петр Федоров, которого самого вели под руки; бабушку также
    вели сначала, но скоро посадили в сани, а тетушки и маменька шли пешком;
    многие, стоявшие на дворе, кланялись в землю. Медленно двигаясь, толпа
    вышла на улицу, вытянулась во всю ее длину и наконец скрылась из моих глаз.
    Стоя на стуле и смотря в окошко, я плакал от глубины души, исполненной
    искреннего чувства любви и умиления к моему дедушке, так горячо любимому
    всеми. На одно мгновение мне захотелось даже еще раз его увидеть и
    поцеловать исхудалую его руку.
     Мы сидели в бабушкиной горнице и грустно молчали. После шума и
    движенья в доме наступила мертвая тишина. Вдруг подъехали к крыльцу сани; с
    них сошла мать и две наши двоюродные сестры. Я вскрикнул от радости; я
    думал, что все уехали в Неклюдово, за двадцать верст. Вслед за приездом
    матери повалили толпы возвращающегося народа. Мать проводила дедушку до
    околицы; там поставили гроб на сани, а все провожавшие сели в повозки. Мы
    ушли в свою угольную комнату. Мать, расстроенная душевно, потому что очень
    любила покойного дедушку, и очень утомленная, пролежала почти целый день,
    не занимаясь нами. Двоюродные сестрицы оставались у нас в комнате, и мы с
    ними очень разговорились, и очень дружелюбно. Впрочем, говорили почти все
    они, и я тут узнал много такого, о чем прежде не имел понятия и что даже
    считал невозможным. Я узнал, например, что они очень мало любят, а только
    боятся своих родителей, что они беспрестанно лгут и обманывают их; я
    принялся было осуждать своих сестриц, доказывать, как это дурно, и учить
    их, как надобно поступать добрым детям. Я говорил все то, что знал из книг,
    еще более из собственной моей жизни, но сестрицы меня или не понимали, или
    смеялись надо мной, или утверждали, что у них тятенька и маменька совсем не
    такие, как у меня.
     Поздно вечером воротился отец. Бабушка с тетушками остались ночевать в
    Неклюдове у родных своих племянниц; мой отец прямо с похорон, не заходя в
    дом, как его о том ни просили, уехал к нам. Он целый день ничего не ел и
    ужасно устал, потому что много шел пешком за гробом дедушки. Эту ночь я
    спал уже на особой кроватке, вместе с сестрицей. Я вечером опять
    почувствовал страх, но скрыл его; мать положила бы меня спать с собою, а
    для нее это было беспокойно; к тому же она спала, когда я ложился. Долго не
    мог я заснуть; вид колыхающегося гроба и чего-то в нем лежащего, медленно
    двигающегося на плечах толпы народа, - не отходил от меня и далеко прогонял
    сон. Наконец после многих усилий я кое-как заснул, слава богу, и проснулся
    позже всех.
     К обеду приехали бабушка, тетушки и дяди; накануне весь дом был вымыт,
    печи жарко истоплены и в доме стало тепло, кроме залы, в которую, впрочем,
    никто и не входил до девяти ден. Чтение псалтыря продолжалось и день и ночь
    уже в горнице дедушки, где он жил и скончался. Пили чай, обедали и ужинали
    у бабушки, потому что это была самая большая комната после залы; там же
    обыкновенно все сидели и разговаривали. Мать несколько дней не могла
    оправиться; она по большей части сидела с нами в нашей светлой угольной
    комнате, которая, впрочем, была холоднее других; но мать захотела остаться
    в ней до нашего отъезда в Уфу, который был назначен через девять дней.
     Как я ни был мал, но заметил, что моего отца все тетушки, особенно
    Татьяна Степановна, часто обнимали, целовали и говорили, что он один
    остался у них кормилец и защитник. Мать мою также очень ласкали. Тетушка
    Татьяна Степановна часто приходила к нам, чтоб "матушке-сестрице не было
    скучно", и звала ее с собою, чтобы вместе поговорить о разных домашних
    делах. Но мать всегда отвечала, что "не намерена мешаться в их семейные и
    домашние дела, что ее согласие тут не нужно и что все зависит от матушки",
    то есть от ее свекрови. Возвращаясь с семейных совещаний, отец рассказывал
    матери, что покойный дедушка еще до нашего приезда отдал разные приказанья
    бабушке; назначил каждой дочери, кроме крестной матери моей, доброй Аксиньи
    Степановны, по одному семейству из дворовых, а для Татьяны Степановны
    приказал купить сторгованную землю у башкирцев и перевести туда двадцать
    пять душ крестьян, которых назвал поименно; сверх того, роздал дочерям
    много хлеба и всякой домашней рухляди. "Хоть батюшка мне ничего не говорил,
    а изволил только сказать: не оставь Танюшу и награди так же, как я наградил
    других сестер при замужестве, - но я свято исполню все, что он приказывал
    матушке". Мать одобрила его намеренье. Когда мой отец изъявил полное
    согласие на исполненье дедушкиной воли, то все благодарили его и низко
    кланялись, а Татьяна Степановна поклонилась даже в ноги. Она приходила
    также обнимать, целовать и благодарить мою мать, которая, однако, никаких
    благодарностей не принимала и возражала, что это дело до нее вовсе не
    касается. Я замечал иногда, что Параша что-то шептала моей матери; иногда
    она слушала ее, а всего чаще заставляла молчать и прогоняла, и вот что эта
    Параша, одевая меня, один раз мне сказала: "Да, вы тут сидите, а вас
    грабят". Я не понял и попросил объяснения. Параша отвечала: "Да вот сколько
    теперь батюшка-то ваш роздал крестьян, дворовых людей и всякого добра вашим
    тетушкам-то, а все понапрасну; они всклепали на покойника; они точно
    просили, да дедушка отвечал: что брат Алеша даст, тем и будьте довольны.
    Никанорка Танайченок все это своими ушами слышал и все в доме это знают". Я
    плохо понимал, о чем шло дело, и это не произвело на меня никакого
    впечатления; но я, как и всегда, поспешил рассказать об этом матери. Она
    так рассердилась и так кричала на Парашу, так грозила ей, что я испугался.
    Параша плакала, просила прощенья, валялась в ногах у моей матери,
    крестилась и божилась, что никогда вперед этого не будет. Мать сказала ей,
    что если еще раз что-нибудь такое случится, то она отошлет ее в симбирское
    Багрово ходить за коровами. Как было мне жаль бедную Парашу, как она
    жалобно на меня смотрела и как умоляла, чтоб я упросил маменьку простить
    ее!.. И я с жаром просил за Парашу, обвиняя себя, что подверг ее такому
    горю. Мать простила, но со всем тем выгнала вон из нашей комнаты свою
    любимую приданую женщину и не позволила ей показываться на глаза, пока ее
    не позовут, а мне она строго подтвердила, чтоб я никогда не слушал
    рассказов слуг и не верил им и что это все выдумки багровской дворни:
    разумеется, что тогда никакое сомнение в справедливости слов матери не
    входило мне в голову. Только впоследствии понял я, за что мать сердилась на
    Парашу и отчего она хотела, чтоб я не знал печальной истины, которую мать
    знала очень хорошо. Понял также и то, для чего мать напрасно обвиняла
    багровскую дворню, понял, что в этом случае дворня была выше некоторых
    своих господ.
     Обрадованный, что со мной и с сестрицей бабушка и тетушка стали
    ласковы, и уверенный, что все нас любят, я сам сделался очень ласков со
    всеми, особенно с бабушкой. Я скоро предложил всему обществу послушать
    моего чтения из "Россиады" и трагедий Сумарокова. Меня слушали с
    любопытством, хвалили и говорили, что я умник, грамотей и чтец.
     Через несколько дней страх мой совершенно прошел. Я стал ходить по
    всему дому, провожаемый иногда Евсеичем. Один раз как-то без него я
    заглянул даже в дедушкину комнату: она была пуста, все вещи куда-то
    вынесли, стояла только в углу его скамеечка и кровать с веревочным
    переплетом, посредине которого лежал тонкий лубок, покрытый войлоком, а на
    войлоке спали поочередно который-нибудь из чтецов псалтыря. Чтецов было
    двое: дряхлый старик Еким Мысеич и очень молодой рыжий парень Василий. Они
    переменялись, читая день и ночь. Когда я вошел в первый раз в эту печальную
    комнату, читал Мысеич медленно и гнуся, плохо разбирая и в очки церковную
    печать. В углу стоял высокий столик, накрытый белой салфеткой, с большим
    образом, перед которым теплилась желтая восковая свечка; Еким иногда
    крестился, а иногда и кланялся. Я стоял долго и тихо, испытывая чувство
    грустного умиленья. Вдруг мне захотелось самому почитать псалтырь по
    дедушке: я еще в Уфе выучился читать церковную печать. Я попросил об этом
    Екима, и он согласился. Заставив меня наперед помолиться богу, Мысеич
    подставил мне низенькую дедушкину скамеечку, и я, стоя, принялся читать.
    Какое-то волненье стесняло мою грудь, я слышал биение моего сердца, и
    звонкий голос мой дрожал; но я скоро оправился и почувствовал неизъяснимое
    удовольствие. Я читал довольно долго, как вдруг голос Евсеича, который,
    вошедши за мной, уже давно стоял и слушал, перервал меня. "Не будет ли,
    соколик? - сказал он. - А читать горазд". Я оглянулся: Мысеич заснул,
    прислонясь к окошку. Мы разбудили его, и он, благословясь, принялся за
    чтение. Я помолился перед образом, посмотрел на дедушкину кровать, на
    которой спал рыжий Васька, вспомнил все прошедшее и грустно вышел из
    комнаты. Пришел и девятый день, день поминовенья по усопшем дедушке.
    Накануне все, кроме отца и матери, даже двоюродные сестры, уехали ночевать
    в Неклюдово. В девятый же день и отец с матерью, рано поутру, чтоб поспеть
    к обедне, уехали туда же. В целом доме оставались одни мы с сестрицей.
    Евсеич со мной не расставался, и я упросил его пойти в комнату дедушки,
    чтоб еще раз почитать по нем псалтырь. В горнице так же читал Мысеич и так
    же спал рыжий Васька. Хотя я начал читать не без волнения, но голос мой уже
    не дрожал, и я читал еще с большим внутренним удовольствием, чем в первый
    раз. Долго и терпеливо слушал Евсеич; наконец так же сказал: "Не будет ли,
    соколик? Чай, ножки устали". Мысеич опять дремал, прислонясь к окошку; я
    опять помолился богу и даже поклонился в землю, опять с грустью посмотрел
    на дедушкину кровать - и мы вышли. Дедушкиной горницы в этом виде я уже
    более не видал. Выходя из комнаты, Евсеич сказал мне: "Вот это хорошо
    вышло! В Неклюдове служили по дедушке панихиду на его могилке, а ты,
    соколик, читал по нем псалтырь в его горнице", и я чувствовал
    необыкновенное удовольствие, смешанное с какой-то даже гордостью.
     К обеду, о котором, как я заметил, заранее хлопотали тетушки, все
    воротились из Неклюдова; даже приехали бабушкины племянницы со старшими
    детьми. Еще до приезда хозяев и гостей был накрыт большой стол в зале. Мать
    воротилась очень утомленная и расстроенная, отец с красными глазами от
    слез, а прочие показались мне довольно спокойными. Как приехали, так сейчас
    сели за обед. Кушаний было множество и все такие жирные, что мать нам с
    сестрицей почти ничего есть не позволяла. В конце обеда явились груды
    блинов; их кушали со слезами и даже с рыданьями, хотя перед блинами все
    были спокойны и громко говорили. Мать ничего не ела и очень была печальна;
    я глаз с нее не сводил. Я слышал, как она, уйдя после обеда в нашу комнату,
    сказала Параше, с которой опять начала ласково разговаривать, что она
    "ничего не могла есть, потому что обедали на том самом столе, на котором
    лежало тело покойного батюшки". Меня так поразили эти слова, что я сам
    почувствовал какое-то отвращение к кушаньям, которые ел. Мне даже сделалось
    тошно. Вечером гости уехали, потому что в доме негде было поместиться.
     На другой день мы собирались и укладывались, а на третий, рано поутру,
    уехали. Прощанье было продолжительное, обнимались, целовались и плакали,
    особенно бабушка, которая не один раз говорила моему отцу: "Ради бога,
    Алеша, выходи поскорее в отставку и переезжай в деревню. Где мне управлять
    мужским хозяйством: мое дело вдовье и старушечье; я плоха, а Танюша человек
    молодой, да мы и не смыслим. Все ведь держалось покойником, а теперь нас с
    Танюшей никто и слушать не станет. Все разъедутся по своим местам; мы
    останемся одни, дело наше женское, - ну, что мы станем делать?" Отец обещал
    исполнить ее волю.

    
    УФА

    
     Надобно признаться, что мне не жаль было покинуть Багрово. Два раза я
    жил в нем, и оба раза невесело. В первый раз была дождливая осень и тяжелая
    жизнь в разлуке с матерью и отцом при явном недоброжелательстве
    родных-хозяев, или хозяек, лучше сказать. Во второй раз стояла жестокая
    зима, скончался дедушка, и я испытал впечатления мучительного страха, о
    котором долго не мог забыть. Итак, не за что было полюбить Багрово.
    Обратный путь наш в Уфу совершился скорее и спокойнее: морозы стояли
    умеренные, окошечки в нашем возке не совсем запушались снегом, и возок не
    опрокидывался.
     В Уфе все знакомые наши друзья очень нам обрадовались. Круг знакомых
    наших, особенно знакомых с нами детей, значительно уменьшился. Крестный
    отец мой, Д.Б.Мертваго, который хотя никогда не бывал со мной ласков, но
    зато никогда и не дразнил меня, - давно уже уехал в Петербург. Княжевичи с
    своими детьми переехали в Казань. Мансуровы также со всеми детьми куда-то
    уехали.
     Обогащенный многими новыми понятиями и чувствами, я принялся опять
    перечитывать свои книги и многое понял в них яснее прежнего, увидел даже
    то, чего прежде вовсе не видал, а потому и самые книги показались мне
    отчасти новыми. С лишком год прошел после неудачной моей попытки учить
    грамоте милую мою сестрицу, и я снова приступил к этому важному и еще
    неблагодарному для меня делу, неуспех которого меня искренно огорчал.
    Сестрица моя выучивала три-четыре буквы в одно утро, вечером еще знала их,
    потому что, ложась спать, я делал ей всегда экзамен; но на другой день
    поутру она решительно ничего не помнила. Писать прописи я начал уже хорошо,
    арифметика была давно брошена. У меня была надежда, что весной мы опять
    поедем в Сергеевку; но мать сказала мне, что этого не будет. Во-первых,
    потому, что она, слава богу, здорова, а во-вторых, потому, что в исходе мая
    она, может быть, подарит мне сестрицу или братца. Хотя это известие очень
    меня занимало и радовало, но грустно мне было лишиться надежды прожить лето
    в Сергеевке. Я уже начинал сильно любить природу, охота удить также сильно
    начинала овладевать мною, и приближение весны волновало сердце мальчика
    (будущего страстного рыбака), легко поддающегося увлечениям.
     С самого возвращения в Уфу я начал вслушиваться и замечать, что у
    матери с отцом происходили споры, даже неприятные. Дело шло о том, что отец
    хотел в точности исполнить обещанье, данное им своей матери: выйти
    немедленно в отставку, переехать в деревню, избавить свою мать от всех
    забот по хозяйству и успокоить ее старость. Переезд в деревню и занятия
    хозяйством он считал необходимым даже и тогда, когда бы бабушка согласилась
    жить с нами в городе, о чем она и слышать не хотела. Он говорил, что "без
    хозяина скоро портится порядок и что через несколько лет не узнаешь ни
    Старого, ни Нового Багрова". На все эти причины, о которых отец мой
    говаривал много, долго и тихо, - мать возражала с горячностью, что
    "деревенская жизнь ей противна, Багрово особенно не нравится и вредно для
    ее здоровья, что ее не любят в семействе и что ее ожидают там беспрестанные
    неудовольствия". Впрочем, была еще важная причина для переезда в деревню:
    письмо, полученное от Прасковьи Ивановны Куролесовой. Узнав о смерти моего
    дедушки, которого она называла вторым отцом и благодетелем, Прасковья
    Ивановна писала к моему отцу, что "нечего ему жить по пустякам в Уфе,
    служить в каком-то суде из трехсот рублей жалованья, что гораздо будет
    выгоднее заняться своим собственным хозяйством, да и ей, старухе, помогать
    по ее хозяйству. Оно же и кстати, потому что Старое Багрово всего пятьдесят
    верст от Чурасова, где она постоянно живет". В заключение письма она
    писала, что "хочет узнать в лицо Софью Николавну, с которою давно бы пора
    ее познакомить; да и наследников своих она желает видеть". Письмо это отец
    несколько раз читал матери и доказывал, что тут и рассуждать нечего, если
    не хотим прогневать тетушку и лишиться всего. Против этих слов мать ничего
    не возражала. Я и прежде составил себе понятие, что Прасковья Ивановна -
    какая-то сила, повелительница, нечто вроде покойной государыни, а теперь
    еще больше утвердился в моих мыслях. Споры, однако, продолжались, отец не
    уступал, и все, чего могла добиться мать, состояло в том, что отец
    согласился не выходить в отставку немедленно, а отложил это намерение до
    совершенного выздоровления матери от будущей болезни, то есть до лета.
    Будущую болезнь объяснили мне ожидаемым появлением сестрицы или братца.
    Написали письмо к Прасковье Ивановне и не один раз его перечитывали;
    заставляли и меня написать по линейкам, что "я очень люблю бабушку и желаю
    ее видеть". Я не мог любить да и видеть не желал Прасковью Ивановну, потому
    что не знал ее, и, понимая, что пишу ложь, всегда строго осуждаемую у нас,
    я откровенно спросил: "Для чего меня заставляют говорить неправду?" Мне
    отвечали, что когда я узнаю бабушку, то непременно полюблю и что я теперь
    должен ее любить, потому что она нас любит и хочет нам сделать много добра.
    Дальнейших возражений и вопросов моих не стали слушать.
     В городе беспрестанно получались разные известия из Петербурга,
    которые приводили всех в смущение и страх; но в чем состояли эти известия,
    я ничего узнать не мог, потому что о них всегда говорили потихоньку, а на
    мои вопросы обыкновенно отвечали, что я еще дитя и что мне знать об этом не
    нужно. Мне было досадно; особенно сердил меня один ответ: "Много будешь
    знать, скоро состареешься". Одного только обстоятельства нельзя было
    скрыть: государь приказал, чтобы все, кто служит, носили какие-то сюртуки
    особенного покроя, с гербовыми пуговицами (сюртуки назывались оберроками),
    и кроме того, чтоб жены служащих чинов носили сверх своих парадных платьев
    что-то вроде курточки, с таким же шитьем, какое носят их мужья на своих
    мундирах. Мать была мастерица на всякие вышивания и сейчас принялась шить
    по карте серебряные петлицы, которые очень были красивы на голубом
    воротнике белого спензера, или курточки. Мать выезжала в таком наряде
    несколько раз по праздникам в церковь, к губернаторше и еще куда-то. Я
    всегда любовался ею и провожал до лакейской. Все называли мою мать
    красавицей, и точно она была лучше всех, кого я знал.
     Весна пришла, и вместо радостного чувства я испытывал грусть. Что мне
    было до того, что с гор бежали ручьи, что показались проталины в саду и
    около церкви, что опять прошла Белая и опять широко разлились ее воды! Не
    увижу я Сергеевки и ее чудного озера, ее высоких дубов, не стану удить с
    мостков вместе с Евсеичем, и не будет лежать на берегу Сурка, растянувшись
    на солнышке! Вдруг узнаю я, что отец едет в Сергеевку. Кажется, это было
    давно решено, и только скрывали от меня, чтобы не дразнить понапрасну
    ребенка. В Сергеевку приехал землемер Ярцев, чтоб обмежевать нашу землю.
    Межеванье обещали покончить в две недели, потому что моему отцу нужно было
    воротиться к тому времени, когда у меня будет новая сестрица или братец.
    Проситься с отцом я не смел. Дороги были еще не проездные, Белая в полном
    разливе, и мой отец должен был проехать на лодке десять верст, а потом
    добраться до Сергеевки кое-как в телеге. Мать очень беспокоилась об отце,
    что и во мне возбудило беспокойство. Мать боялась также, чтоб межеванье не
    задержало отца. И чтоб ее успокоить, он дал ей слово, что если в две недели
    межеванье не будет кончено, то он все бросит, оставит там поверенным
    кого-нибудь, хотя Федора, мужа Параши, а сам приедет к нам, в Уфу. Мать не
    могла удержаться от слез, прощаясь с моим отцом, а я разревелся. Мне было
    грустно расстаться с ним, и страшно за него, и горько, что не увижу
    Сергеевки и не поужу на озере. Напрасно Евсеич утешал меня тем, что теперь
    нельзя гулять, потому что грязно; нельзя удить, потому что вода в озере
    мутная, - я плохо ему верил: я уже не один раз замечал, что для моего
    успокоенья говорили неправду. Медленно тянулись эти две недели. Хотя я,
    живя в городе, мало проводил времени с отцом, потому что поутру он
    обыкновенно уезжал к должности, а вечером - в гости или сам принимал
    гостей, но мне было скучно и грустно без него. Отец не успел мне рассказать
    хорошенько, что значит межевать землю, и я для дополнения сведений
    расспросив мать, а потом Евсеича, в чем состоит межеванье, и не узнав от
    них почти ничего нового (они сами ничего не знали), составил себе, однако,
    кое-какое понятие об этом деле, которое казалось мне важным и
    торжественным. Впрочем, я знал внешнюю обстановку межеванья: вехи, колья,
    цепь и понятых. Воображение рисовало мне разные картины, и я бродил
    мысленно вместе с моим отцом по полям и лесам Сергеевской дачи. Очень
    странно, что составленное мною понятие о межеванье довольно близко
    подходило к действительности: впоследствии я убедился в этом на опыте; даже
    мысль дитяти о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз
    приходила мне в голову, когда я шел или ехал за астролябией, благоговейно
    несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь и втыкали колья через
    каждые десять сажен; настоящего же дела, то есть измерения земли и съемки
    ее на план, разумеется, я тогда не понимал, как и все меня окружавшие.
     Отец сдержал свое слово: ровно через две недели он воротился в Уфу.
    Возвращаться было гораздо труднее, чем ехать на межеванье. Вода начала
    сильно сбывать, во многих местах земля оголилась, и все десять верст,
    которые отец спокойно проехал туда на лодке, надобно было проехать в
    обратный путь уже верхом. Воды еще много стояло в долочках и ложбинках, и
    она доставала иногда по брюхо лошади. Отец приехал, весь с ног до головы
    забрызганный грязью. Мать и мы с сестрицей очень ему обрадовались, но отец
    был невесел; многие башкирцы и все припущенники, то есть жители "Киишек" и
    "Тимкина", объявили спор и дачу обошли черными (спорными) столбами:
    обмежеванье белыми столбами означало бесспорность владения. Рассказав все
    подробно, отец прибавил: "Ну, Сережа, Сергеевская дача пойдет в долгий ящик
    и не скоро достанется тебе; напрасно мы поторопились перевести туда
    крестьян". Я огорчился, потому что мне очень было приятно иметь
    собственность, и я с тех пор перестал уже говорить с наслаждением при
    всяком удобном случае: "Моя Сергеевка".
     Приближался конец мая, и нас с сестрицей перевели из детской в так
    называемую столовую, где, впрочем, мы никогда не обедали; с нами спала
    Параша, а в комнате, которая отделяла нас от столярной, спал Евсеич: он
    получил приказание не отходить от меня. Такое отлучение от матери, через
    всю длину огромного дома, несмотря на уверения, что это необходимо для
    маменькиного здоровья, что жизнь будущего братца или сестрицы от этого
    зависит, показалось мне вовсе не нужным; только впоследствии я узнал
    настоящую причину этого удаления.
     В это время, кажется 1-го июня, случилась жестокая гроза, которая
    произвела на меня сильное впечатление страха. Гроза началась вечером, часу
    в десятом; мы ложились спать; прямо перед нашими окнами был закат летнего
    солнца, и светлая заря, еще не закрытая черною приближающеюся тучею, из
    которой гремел по временам глухой гром, озаряла розовым светом нашу
    обширную спальню, то есть столовую; я стоял возле моей кроватки и молился
    богу. Вдруг страшный громовой удар потряс весь дом и оглушил нас; я
    бросился на свою кроватку и очень сильно ушиб себе ногу. Несколько минут я
    не мог опомниться; опомнившись, я увидел, что сижу на коленях у Евсеича,
    что дождь льет как из ведра и что комната освещена не зарею, а заревом от
    огня. Евсеич рассказал мне, что это горит соборная троицкая колокольня,
    которую зажгла молонья. Милая моя сестрица также была испугана и также
    сидела на руках своей няни; вдруг вошла княжна калмычка и сказала, что
    барыня спрашивает к себе детей. Нас повели в спальню. Мать лежала в
    постели, отец хлопотал около нее вместе с бабушкой-повитушкой (как все ее
    называли), Аленой Максимовной. Я заметил, что мать не только встревожена,
    но и нездорова; она положила нас к себе на постель, ласкала, целовала, и
    мне показалось, что она даже плакала. Видя мое беспокойство, сообщившееся и
    моей сестрице, она уверила нас, что ее испугал гром, что она боялась нашего
    испуга и что завтра будет здорова. Она перекрестила нас и послала спать;
    отец также перекрестил. Я заметил, что он не раздевался и не собирается
    лечь в постель. Я догадался, что мать больна. Мы воротились в нашу комнату.
    Ночь была душная, растворили окна, ливень унялся, шел уже мелкий дождь; мы
    стали смотреть в окна и увидели три пожара, от которых, несмотря на черные
    тучи, было довольно светло. Кто-то из военных подъезжал к нашему окошку и
    спрашивал о здоровье нашей матери. Сестрица моя скоро задремала, Параша
    уложила ее спать и сама заснула. Мы с Евсеичем долго смотрели в окно и
    разговаривали. Испуг мой прошел, и я принялся расспрашивать, что такое
    молонья, отчего она зажигает, отчего гремит гром? Евсеич отвечал, что
    "молонья - огненная громовая стрела и во что она ударит, то и загорится".

/ Полные произведения / Аксаков С.Т. / Детские годы Багрова-внука

Смотрите также по произведению "Детские годы Багрова-внука":

• Краткое содержание