• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Аксаков С.Т. / Детские годы Багрова-внука

Детские годы Багрова-внука [9/24]

Скачать полное произведение

    этими поездками, но считала их полезными для своего здоровья, да они и были
    предписаны докторами при употреблении кумыса; отцу моему прогулки также
    были скучноваты, но всех более ими скучал я, потому что они мешали моему
    уженью, отнимая иногда самое лучшее время. Редко случалось, чтобы мать
    отпускала меня с отцом или Евсеичем до окончания своей прогулки; точно то
    же было и вечером; но почти всякий день я находил время поудить.
     В половине июня начались уже сильные жары; они составляли новое
    препятствие к моей охоте: мать боялась действия летних солнечных лучей;
    увидев же однажды, что шея у меня покраснела и покрылась маленькими
    пузыриками, как будто от шпанской мушки, что, конечно, произошло от солнца,
    она приказала, чтобы всегда в десять часов утра я уже был дома. Как я
    просил у бога сереньких дней, в которые мать позволяла мне удить до самого
    обеда и в которые рыба клевала жаднее. Какое счастие сидеть спокойно с
    Евсеичем на мостках, насаживать, закидывать удочки, следить за наплавками,
    не опасаясь, что пора идти домой, а весело поглядывая на Сурку, который
    всегда или сидел, или спал на берегу, развалясь на солнце! Но зато чтение,
    письмо и арифметика очень туго подвигались вперед, и детские игры с
    сестрицей начинали терять для меня свою занимательность и приятность.
     Через неделю поехали мы к Булгаковым в Алмантаево, которое мне очень
    не понравилось, чего и ожидать было должно по моему нежеланию туда ехать;
    но и в самом деле никому не могло понравиться его ровное местоположенье и
    дом на пустоплесье, без сада и тени, на солнечном припеке. Правда, недалеко
    от дому протекала очень рыбная и довольно сильная река Уршак, на которой
    пониже деревни находилась большая мельница с широким прудом; но и река мне
    не понравилась, во-первых, потому, что вся от берегов поросла камышами, так
    что и воды было не видно, а во-вторых, потому, что вода в ней была горька и
    не только люди ее не употребляли, но даже и скот пил неохотно. Впрочем,
    горьковатость воды не имела дурного влияния на рыбу, которой водилось в
    Уршаке множество и которую находили все очень вкусною. Удить около дома
    было невозможно по причине отлогих берегов, заросших густыми камышами, а на
    мельнице удили только с плотины около кауза и вешняка*, особенно в глубокой
    яме, или водоемине, выбитой под ним водою. Мы ездили туда один раз целым
    обществом, разумеется, около завтрака, то есть совсем не вовремя, и ловля
    была очень неудачна; но мельник уверял, что рано утром, до солнышка,
    особенно с весны и к осени, рыба берет очень крупная и всего лучше в яме
    под вешняком.
     ______________
     * Вешняк - подъемные ворота в плотинах и запрудах для спуска излишней
    воды (при весеннем половодье).

     Хозяин, Иван Николаич Булгаков, был большой охотник до лошадей, борзых
    собак и верховой езды. У них в доме все ездили верхом - и дамы и дети.
    Булгаков, как-то особенно меня полюбивший, захотел непременно и меня
    посадить на лошадь. Мне стыдно было сказать, что я боюсь, и я согласился. У
    меня была мысль, что маменька не позволит; но, как нарочно, мать отвечала,
    что если я не трушу, то она очень рада. Такие слова укололи мое самолюбие,
    и я скрепя сердце сказал, что не трушу. Привели детскую маленькую лошадку;
    все вышли на крыльцо, меня посадили и дали мне в руки повод. Покуда Евсеич
    вел моего коня, я превозмогал свой страх; но как скоро он выпустил узду - я
    совершенно растерялся; поводья выпали у меня из рук, и никем не управляемая
    моя лошадка побежала рысью к конюшне. Страх превозмог самолюбие, и я
    принялся кричать; потеряв равновесие, я, конечно, бы упал, если б
    выбежавший навстречу конюх не остановил смирную лошадь. Общий хохот на
    крыльце терзал мое ребячье самолюбие, и я, смутившись окончательно, как
    только сняли меня с лошади, убежал через заднее крыльцо в занимаемую нами
    комнату. Я долго неутешно плакал и целый день не мог ни на кого смотреть.
    Это обстоятельство мне особенно памятно потому, что я в первый раз
    сознательно подосадовал на отца и мать: зачем и они смеются надо мною?
    "Разве они не видят, как мне больно и стыдно? - думал я. - Отчего же
    сестрица не смеется, а жалеет обо мне и даже плачет?" Тут только я с
    горестью убедился в моей трусости, и эта мысль долго возмущала мое
    спокойствие. - По счастию, на другой день мы уехали из Алмантаева. Мать
    хотела пробыть два дня, но кумыс, которого целый бочонок был привезен с
    нами во льду, окреп, и мать не могла его пить. О, с какой радостью
    возвращался я в мою милую Сергеевку!
     Сергеевка понравилась мне еще более прежнего, хотя, правду сказать,
    кроме озера и старых дубов, ничего в ней хорошего не было. Опять
    по-прежнему спокойно и весело потекла наша жизнь, я начинал понемногу
    забывать несчастное происшествие с верховой лошадкой, обнаружившее мою
    трусость и покрывшее меня, как я тогда думал, вечным стыдом. Мать и отец и
    не поминали об этом, а моя сестрица и подавно. Но Евсеич, мой добрый
    дядька, неугомонный Евсеич корил меня беспрестанно. "Эх ты, соколик, -
    говорил он, - ну, чего оробел? Лошадка пресмирная, а ты давай кричать. Ведь
    это ты не лошади испугался, а чужих людей. Я ведь говорил, что ты чужих
    боишься. Ну, какой ты будешь кавалер? А про войну читать и рассказывать
    любишь. Послушаешь тебя, так ты один на целый полк пойдешь!" Эти простые
    речи, сказанные без всякого умысла, казались мне самыми язвительными
    укоризнами. Я доказывал Евсеичу, что это совсем другое, что на войне я не
    испугаюсь, что с греками я бы на всех варваров пошел. Но мысленно я уже
    давал обещание себе: во-первых, не говорить с Евсеичем о "походе младшего
    Кира", о котором любил ему рассказывать, и, во-вторых, преодолеть мой страх
    и выучиться ездить верхом. Я стал просить об этом отца и мать и получил в
    ответ: "Ну, куда еще тебе верхом ездить!" - и ответ мне очень не
    понравился. Между тем укоризны Евсеича продолжались и так оскорбляли меня,
    что я иногда сердился на него, а иногда плакал потихоньку. Я решился
    попросить, чтоб он не говорил более об этом, и добрый Евсеич наконец
    перестал поминать про алмантаевское приключение. Я успокоился и стал
    забывать о нем. Вдруг приехали Булгаковы со старшими детьми. Точно
    что-нибудь укололо меня в сердце! Я подумал, что как увидят меня, так и
    начнут смеяться, и хотя этого не случилось при первой встрече, но
    ежеминутное ожидание насмешек так смущало меня, что я краснел беспрестанно
    безо всякой причины. Слава богу, все, кроме меня, забыли мой позор!.. Гости
    прожили у нас несколько дней. Без А.П.Мансурова, этого добрейшего и
    любезнейшего из людей, охоты не клеились, хотя была и тоня, только днем, а
    не ночью и, разумеется, не так изобильная, хотя ходили на охоту с ружьями и
    удили целым обществом на озере. Однако всем было весело, кроме меня, и с
    тайною радостью проводил я больших и маленьких гостей, впрочем, очень милых
    и добрых детей.
     Проводя гостей, отец вздумал потянуть неводом известное рыбное плесо
    на реке Белой, которая текла всего в полуверсте от нашего жилья: ему очень
    хотелось поймать стерлядей, и он даже говорил мне: "Что, Сережа, кабы
    попалась белорыбица или осетр?" Я уверял, что непременно попадет! Мы
    поехали после обеда с целым обозом: повезли две лодки, невод и взяли с
    собой всех людей. Белая тут была неширока, потому что речка Уршак и
    довольно многоводная река Уфа в нее еще не впадали; она понравилась мне
    более, чем под городом: песков было менее, русло сжатее, а берега гораздо
    живописнее. Отец взял с собою ружье и, как нарочно, на дороге попалась нам
    целая стая куропаток; отец выстрелил и двух убил. Это был первый охотничий
    выстрел, произведенный при мне и очень близко от меня. Он произвел на меня
    сильное впечатление, и не страха, а чувства какого-то приятного волнения;
    когда же я увидел застреленную куропатку, особенно же когда, увлеченный
    примером окружающих, я бросился ловить другую, подстреленную, я чувствовал
    уже какую-то жадность, какую-то неизвестную мне радость. И куда девалась
    моя жалостливость: окровавленные, бьющиеся красивые эти птички не возбудили
    во мне никакого сострадания.
     Только что мы успели запустить невод, как вдруг прискакала целая толпа
    мещеряков: они принялись громко кричать, доказывая, что мы не можем ловить
    рыбу в Белой потому, что воды ее сняты рыбаками; отец мой не захотел
    ссориться с близкими соседями, приказал вытащить невод, и мы ни с чем
    должны были отправиться домой. Все люди наши были так недовольны, так не
    хотелось им уступить, что даже не вдруг послушались приказания моего отца.
    Если бы не он, вышла бы непременно драка. Мне тоже это было очень досадно,
    хотя я чувствовал немножко, что мещеряки правы, и только две застреленные
    куропатки, которых я держал в своих руках, меня утешали.
     Давно уже поспела полевая клубника, лакомиться которою позволяли нам
    вдоволь. Мать сама была большая охотница до этих ягод, но употреблять их
    при кумысе доктора запрещали. Вместо прежних бесцельных прогулок мать стала
    ездить в поле по ягоды, предпочтительно на залежи. Это удовольствие было
    для меня совершенно неизвестно и сначала очень мне нравилось, но скоро
    наскучило; все же окружающие меня, и мужчины, и женщины, постоянно
    занимались этим делом очень горячо. Мы ездили за клубникой целым домом, так
    что только повар Макей оставался в своей кухне, но и его отпускали после
    обеда, и он всегда возвращался уже к вечеру с огромным кузовом чудесной
    клубники. У всякого была своя посуда: у кого ведро, у кого лукошко, у кого
    бурак*, у кого кузов. Мать обыкновенно скоро утомлялась собиранием ягод и
    потому садилась на дроги, выезжала на дорогу и каталась по ней час и более,
    а потом заезжала за нами; сначала мать каталась одна или с отцом, но через
    несколько дней я стал проситься, чтобы она брала меня с собою, и потом я
    уже всегда ездил прогуливаться с нею. У нас с сестрицей были прекрасные с
    крышечками берестовые бурачки, испещренные вытисненными на них узорами.
    Милая моя сестрица не умела брать ягод, то есть не умела различать спелую
    клубнику от неспелой. Я слышал, как ее нянька Параша, всегда очень ласковая
    и добрая женщина, вытряхивая бурачок, говорила: "Ну, барышня, опять набрала
    зеленухи!" - и потом наполняла ее бурачок ягодами из своего кузова; у меня
    же оказалась претензия, что я умею брать ягоды и что моя клубника лучше
    Евсеичевой: это, конечно, было несправедливо. Вследствие той же претензии я
    всегда заявлял, что сестрица не сама брала и что я видел, как Параша
    насыпала ее бурачок своей клубникой. По возвращении домой начиналась новая
    возня с ягодами: в тени от нашего домика рассыпали их на широкий чистый
    липовый лубок, самые крупные отбирали на варенье, потом для кушанья, потом
    для сушки; из остальных делали русскими татарские пастилы; русскими
    назывались пастилы толстые, сахарные или медовые, процеженные сквозь
    рединку, а татарскими - тонкие, как кожа, со всеми ягодными семечками,
    довольно кислые на вкус. Эти приготовления занимали меня сначала едва ли не
    более собирания ягод; но наконец и они мне наскучили. Более всего любил я
    смотреть, как мать варила варенье в медных блестящих, тазах на тагане, под
    которым разводился огонь, - может быть, потому, что снимаемые с кипящего
    таза сахарные пенки большею частью отдавались нам с сестрицей; мы с ней
    обыкновенно сидели на земле, поджав под себя ноги, нетерпеливо ожидая,
    когда масса ягод и сахара начнет пузыриться и покрываться беловатою
    пеленою.
     ______________
     * Бурак - ведерко из бересты с деревянным дном и крышкой.

     Отец езжал иногда в поле с сетками и дудками ловить перепелов. Я
    просился несколько раз, но мать не позволяла. Я уже перестал проситься, и
    вдруг совершенно неожиданно мать отпустила меня один раз с отцом и Федором
    посмотреть на эту охоту. Она мне очень понравилась: когда на тихий писк
    дудочки прибегали перепела, подходили под разостланную на траве сеть, когда
    мы все трое вскакивали, а испуганная и взлетевшая перепелочка попадалась в
    сетку, - я чувствовал сильное волнение. Но мне захотелось действовать
    самому, то есть самому манить перепелов. Бить в дудки заранее учил меня
    Федор, считавшийся в этом деле великим мастером, и я тотчас подумал, что я
    сам такой же мастер. Я пристал к отцу и Федору с неотступными просьбами, и
    желание мое исполнили, но опыт доказал, что я вовсе не умею манить: на мои
    звуки не только перепела не шли под сеть, но даже не откликались. Я очень
    огорчился и уже в другой раз не просился на эту охоту.
     Время для питья кумыса как лекарства проходило; травы достигли
    зрелости, а некоторые даже начинали сохнуть; кобылье молоко теряло свое
    целебное свойство, и мы в исходе июля переехали в Уфу. Кумыс и деревенская
    жизнь сделали моей матери большую пользу. С грустью оставлял я Сергеевку и
    прощался с ее чудесным озером, мостками, с которых удил, к которым привык и
    которых вид до сих пор живет в моей благодарной памяти; простился с
    великолепными дубами, под тенью которых иногда сиживал и которыми всегда
    любовался. Простился - очень надолго.

    
    ВОЗВРАЩЕНИЕ В УФУ К ГОРОДСКОЙ ЖИЗНИ

    
     Двухмесячное пребывание в деревне или, правильнее сказать, в
    недостроенном домишке на берегу озера, чистый воздух, свобода, уженье, к
    которому я пристрастился, как только может пристраститься ребенок, - все
    это так разнилось с нашей городской жизнью, что Уфа мне опостылела. Я
    загорел, как арап, и одичал, по общему выражению всех наших знакомых. Сад
    наш сделался мне противен, и я не заглядывал в него даже тогда, когда милая
    моя сестрица весело гуляла в нем; напрасно звала она меня побегать,
    поиграть или полюбоваться цветами, которыми по-прежнему были полны наши
    цветники. Я даже сердился на маленькую свою подругу, доказывая ей, что
    после сергеевских дубов, озера и полей гадко смотреть на наш садишко с
    тощими яблонями. Иногда я выходил только для того, чтоб погладить,
    приласкать Сурку и поиграть с ним; житье в Сергеевке так сблизило нас, что
    один вид Сурки, напоминая мне мою блаженную деревенскую жизнь, производил
    на меня приятное впечатление. Между тем загар мой не проходил, и мать
    принялась меня чем-то лечить от него; это было мне очень досадно, и я
    повиновался очень неохотно. Я не мог обратиться вдруг к прежним своим
    занятиям и игрушкам, я считал уже себя устаревшим для них. Чистописание мне
    наскучило, потому что успехи мои без учителя были слишком малы; к чтению
    также меня не тянуло, потому что все было давно перечитано не один раз и
    многое выучено наизусть. Но, поскучав с недельку, я принялся, однако,
    писать по приказанию, а читать старое - уже по охоте. С.И.Аничков не
    переставал осведомляться о моих занятиях. Он опять потребовал меня к себе,
    опять сделал мне экзамен, остался отменно доволен и подарил мне такую кучу
    книг, которую Евсеич едва мог донести; это была уж маленькая библиотека. В
    числе книг находились: "Древняя Вивлиофика"*, "Россиада" Хераскова** и
    полное собрание в двенадцати томах сочинений Сумарокова***. Заглянув в
    "Вивлиофику", я оставил ее в покое, а "Россиаду" и сочинения Сумарокова
    читал с жадностью и с восторженным увлечением. Зараженный примером одного
    из моих дядей, который любил декламировать стихи, то есть читать их
    нараспев, я принялся подражать ему.
     ______________
     * "Древняя Вивлиофика" - сборник исторических и этнографических
    материалов, издававшихся Н.И.Новиковым в 1773-1775 годах. Полное название:
    "Древняя Российская Вивлиофика, или Собрание разных древних сочинений, яко
    то: Российские посольства в другие государства, редкие грамоты, описание
    свадебных обрядов и других исторических и географических
    достопримечательностей, и многие сочинения древних российских стихотворцев,
    издаваемая помесячно Николаем Новиковым".
     ** "Россиада" - эпическая поэма М.М.Хераскова (1733-1807). Поэма
    издана в Москве в 1779 году.
     *** Сумароков Александр Петрович - поэт XVIII века.

     Матери и отцу моему, видно, нравилось такое чтение, потому что они
    заставляли меня декламировать при гостях, которых собиралось у нас в доме
    уже гораздо менее, чем в прошедшую зиму: дяди мои были в полку, а некоторые
    из самых коротких знакомых куда-то разъехались. Мать была здоровее
    прежнего, менее развлечена обществом, более имела досуга, и потому более
    времени я проводил вместе с ней. Самое любимое мое дело было читать ей
    вслух "Россиаду" и получать от нее разные объяснения на не понимаемые мною
    слова и целые выражения. Я обыкновенно читал с таким горячим сочувствием,
    воображение мое так живо воспроизводило лица любимых моих героев:
    Мстиславского, князя Курбского и Палецкого, что я как будто видел и знал их
    давно; я дорисовывал их образы, дополнял их жизнь и с увлечением описывал
    их наружность; я подробно рассказывал, что они делали перед сражением и
    после сражения, как советовался с ними царь, как благодарил их за храбрые
    подвиги, и прочая и прочая. Мать смеялась, а отец удивлялся, и один раз
    сказал: "Откуда это все у тебя берется? Ты не сделайся лгунишкой". А мать
    отвечала: "Не беспокойся, это пройдет". Но в то же время мать запрещала мне
    рассказывать гостям про домашнюю жизнь Палецкого, Курбского и
    Мстиславского. Каким совершенством казалось мне изображение последнего, то
    есть князя Мстиславского!

     Сей муж в сражениях не дерзок был, не злобен;
     Но твердому кремню являлся он подобен,
     Который сильный огнь в то время издает,
     Когда поверхность кто его железом бьет.

     Гидромир и Асталон были личные враги мои, и я скорбел душою, что
    Гидромир не был убит в единоборстве с Палецким. Я восхищался и казанскими
    рыцарями, которые

     В уста вложив кинжал и в руки взяв мечи,
     Которые у них сверкали как лучи...
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     И войска нашего ударили в ограду,
     Как стадо лебедей скрывается от граду,
     Так войски по холмам от их мечей текли;
     Злодеи скоро бы вломиться в стан могли,
     Когда б не прекратил сию кроваву сечу
     Князь Курбский с Палецким, врагам текущи встречу.

     Последние два стиха произносил я с гордостью и наслаждением. Я должен
    признаться, что последний стих я и теперь произношу с удовольствием и слышу
    в нем что-то крепкое и стремительное. Я не преминул похвастаться чтением
    наизусть стихов из "Россиады" пред моим покровителем С.И.Аничковым: он,
    выслушав меня, похвалил и обещал подарить Ломоносова.
     Все было тихо и спокойно в городе и в нашем доме, как вдруг
    последовало событие, которое не само по себе, а по впечатлению,
    произведенному им на всех без исключения, заставило и меня принять участие
    в общем волнении. В один прекрасный осенний день, это было воскресенье или
    какой-нибудь праздник, мы возвращались от обедни из приходской церкви
    Успения божией матери, и лишь только успели взойти на высокое наше крыльцо,
    как вдруг в народе, возвращающемся от обедни, послышалось какое-то движение
    и говор. По улице во весь дух проскакал губернаторский ординарец-казак и
    остановился у церкви; всем встречающимся по дороге верховой кричал:
    "Ступайте назад в церковь, присягать новому императору!" Народ, шедший
    врассыпную, приостановился, собрался в кучки, пошел назад и, беспрестанно
    усиливаясь встречными людьми, уже густою толпою воротился в церковь. Не
    успели мы получить известия от кого-то из бегущих мимо, что "государыня
    скончалась", как раздался в соборе колокольный звон и, подхваченный другими
    десятью приходами, разлился по всему городу. Отец и мать были очень
    поражены. Отец даже заплакал, а мать" тоже со слезами на глазах,
    перекрестилась и сказала: "Царство ей небесное". Я был глубоко поражен, сам
    не зная отчего. Весь дом сбежался к нам на крыльцо, на лицах всех было
    написано смущение и горесть; идущий по улице народ плакал. Прибежал,
    запыхавшись, какой-то приказный из Верхнего земского суда и сказал отцу,
    чтоб он ехал присягать в собор. Отец поспешно оделся и уехал. Мы с матерью
    и сестрицей, которая была также чем-то изумлена, вошли в спальную. Мать
    помолилась богу, села на кресла и грустно задумалась. Мы с сестрицей сидели
    против нее на стуле и молча, пристально на нее смотрели. Наконец мать
    обратила на нас внимание и стала говорить с нами, то есть, собственно, со
    мною, потому что сестра была еще мала и не могла понимать ее слов, даже
    скоро ушла в детскую к своей няне. Применяясь к моему ребячьему возрасту,
    мать объяснила мне, что государыня Екатерина Алексеевна была умная и
    добрая, царствовала долго, старалась, чтоб всем было хорошо жить, чтоб все
    учились, что она умела выбирать хороших людей, храбрых генералов, и что в
    ее царствование соседи нас не обижали, и что наши солдаты при ней побеждали
    всех и прославились. Отчасти я уже имел понятие обо всем этом, а тут понял
    еще больше, и мне стало очень жаль умершую государыню. "А кто же будет
    теперь у нас государыней?" - спросил я. "Теперь будет у нас государь, сын
    ее Павел Петрович". - "А будет ли он такой же умный и добрый?" - "Как
    угодно богу, и мы будем молиться о том", - отвечала мать. Я возразил, что
    "бог, вероятно, захочет, чтоб Павел Петрович был умный и добрый". Мать
    ничего не отвечала и велела мне идти в детскую читать или играть с
    сестрицей, но я попросил ее, чтоб она растолковала мне, что значит
    присягать. Она объяснила, и я решительно объявил, что сам хочу присягнуть.
    "Детей не приводят к присяге, - сказала мать, - ступай к сестре". Я
    обиделся. Скоро приехал отец и вслед за ним несколько знакомых. Все были в
    негодовании на В.**, нашего, кажется, военного губернатора или корпусного
    командира - хорошенько не знаю, который публично показывал свою радость,
    что скончалась государыня, целый день велел звонить в колокола и вечером
    пригласил всех к себе на бал и ужин. Я сейчас подумал, что губернатор В.**
    должен быть недобрый человек; тут же я услышал, что он имел особенную
    причину радоваться: новый государь его очень любил, и он надеялся при нем
    сделаться большим человеком. Я прогневался на В.** еше больше: зачем он
    радуется, когда все огорчены. Сначала я слышал, как говорила моя мать, что
    не надо ехать на бал к губернатору, и как соглашались с нею другие, а потом
    вдруг все решили, что нельзя не ехать. Мать не спорила, но сказала, что
    останется дома. Поехал и мой отец, но сейчас воротился и сказал, что бал
    похож на похороны и что весел только В.**, двое его адъютантов и старый
    депутат, мой книжный благодетель, С.И.Аничков, который не мог простить
    покойной государыне, зачем она распустила депутатов, собранных для
    совещания о законах, и говорил, что "пора мужской руке взять скипетр
    власти..."
     И этот день принес мне новые, неизвестные прежде понятия и заставил
    меня перечувствовать неиспытанные мною чувства. Когда я лег спать в мою
    кроватку, когда задернули занавески моего полога, когда все затихло вокруг,
    воображение представило мне поразительную картину: мертвую императрицу,
    огромного роста, лежащую под черным балдахином, в черной церкви (я
    наслушался толков об этом), и подле нее, на коленях, нового императора,
    тоже какого-то великана, который плакал, а за ним громко рыдал весь народ,
    собравшийся такою толпою, что край ее мог достать от Уфы до Зубовки, то
    есть за десять верст. На другой день я уже рассказывал свои грезы наяву
    Параше и сестрице, как будто я все сам видел или читал об этом описание.
     Толки о кончине императрицы долго не уменьшались, а первое время час
    от часу даже увеличивались. Толковали в спальной у матери, толковали в
    гостиной, толковали даже в нашей детской, куда заглядывали иногда из
    девичьей то Аннушка, Ефремова жена, то горбатая княжна калмычка. В спальной
    и гостиной говорили о переменах в правительстве, которых необходимо ожидать
    должно: о том, что император удалит всех прежних любимцев государыни,
    которых он терпеть не может, потому что они с ним дурно поступали. Я часто
    слышал выражение, тогда совершенно не понимаемое мною: "Теперь-то
    Гатчинские* пойдут в гору". В нашей детской говорили, или, лучше сказать, в
    нашу детскую доходили слухи о том, о чем толковали в девичьей и лакейской,
    а толковали там всего более о скоропостижной кончине государыни, прибавляя
    страшные рассказы, которые меня необыкновенно смутили; я побежал за
    объяснениями к отцу и матери, и только твердые и горячие уверения их, что
    все эти слухи совершенный вздор и нелепость, могли меня успокоить. Тогда я
    побежал в детскую и старался из всех сил убедить Парашу и других,
    заходивших в нашу комнату, в нелепости их рассказов, но - без всякого
    успеха! Мне отвечали, что я "еще маленький и ничего не смыслю". Я обижался
    и очень сердился. После я узнал, что Параше и другим с этих пор строго
    запретили сообщать мне нелепые толки, ходившие в народе.
     ______________
     * Гатчинские - здесь: сторонники Павла I, который жил во время
    царствования Екатерины II в опале в Гатчине.

     Всякий день ожидали новых событий, но по отдаленности Уфы медленно
    доходили туда известия из столиц. Губернатор В.** скоро уехал, вызванный
    будто бы секретно императором, как говорили потихоньку.
     Скоро наступила жестокая зима, и мы окончательно заключились в своих
    детских комнатках, из которых занимали только одну. Чтение книг, писанье
    прописей и занятия арифметикой, которую я понимал как-то тупо и которой
    учился неохотно, - все это увеличилось само собою, потому что прибавилось
    времени: гостей стало приезжать менее, а гулять стало невозможно. Доходило
    дело даже до "Древней Вивлиофики".
     Раз как-то вслушался я между слов, что дедушка нездоров; но, кажется,
    никто об его болезни не беспокоился, и я почти забыл о ней. Вдруг, когда мы
    все сидели за обедом, подали отцу письмо, присланное с нарочным из Багрова.
    Отец распечатал его, начал читать, заплакал и передал матери. Она прочла и
    хотя не заплакала, но встревожилась. Мы кончили обед очень скоро, и я
    заметил, что отец с матерью ничего не ели. После обеда они ушли в спальню,
    нас выслали и о чем-то долго говорили; когда же нам позволили прийти, отец
    уже куда-то сбирался ехать, а мать, очень огорченная, сказала мне: "Ну,
    Сережа, мы все поедем в Багрово: дедушка умирает". С горестным изумлением
    выслушал я такие слова. Я уже знал, что все люди умирают, и смерть, которую
    я понимал по-своему, казалась мне таким страшилищем и злым духом, что я
    боялся о ней и подумать. Мне было жаль дедушки, но совсем не хотелось
    видеть его смерть или быть в другой комнате, когда он, умирая, станет
    плакать и кричать. Смущала меня также мысль, что маменька от этого
    захворает. "Да как же мы поедем зимой, - думал я, - ведь мы с сестрицей
    маленькие, ведь мы замерзнем?" Все такие мысли крепко осадили мою голову, и
    я, встревоженный и огорченный до глубины души, сидел молча, предаваясь
    печальным картинам моего горячего воображения, которое разыгрывалось у меня
    час от часу более. Кроме страха, что дедушка при мне умрет, Багрово само по
    себе не привлекало меня. Я не забыл нашего печального в нем житья без отца
    и матери, и мне не хотелось туда ехать, особенно зимой. Приехал отец, вошел
    в спальню торопливо и сказал как будто весело, что меня очень удивило:
    "Слава богу, все нашел! Возок дает нам С.И.Аничков, а кибитку - Мисайловы.
    Ну, матушка, теперь собирайся поскорее. Мне завтра же дадут отпуск, и мы
    завтра же поедем на переменных". Мать, очень огорченная, печально отвечала:
    "У меня все будет готово, лишь бы твой отпуск не задержал". В тот же вечер
    начались у нас сборы, укладыванье и приготовленье кушанья на дорогу. Мне
    позволили взять с собою только несколько книжек. Я высказал все свои
    сомнения и страхи матери; иных она не могла уничтожить, над опасением же,
    что "мы замерзнем", рассмеялась и сказала, что нам будет жарко в возке.
     На другой день к обеду действительно все сборы были кончены, возок и
    кибитка уложены, дожидались только отцова отпуска. Его принесли часу в
    третьем. Мы должны были проехать несколько станций по большой Казанской
    дороге, а потому нам привели почтовых лошадей, и вечером мы выехали.

    
    ЗИМНЯЯ ДОРОГА В БАГРОВО

    
     Эта дорога, продолжавшаяся почти двое суток, оставила во мне самое
    тягостное и неприятное воспоминание. Как только мы вышли садиться, я пришел
    в ужас от низенького кожаного возка с маленькою дверью, в которую трудно
    было пролезть, - а в возке следовало поместиться мне с сестрицей, Параше и
    Аннушке. Я просился в кибитку к матери, но мороз был страшный и мне строго

/ Полные произведения / Аксаков С.Т. / Детские годы Багрова-внука

Смотрите также по произведению "Детские годы Багрова-внука":

• Краткое содержание