Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Тургенев И.С. / Дворянское гнездо
Дворянское гнездо [1/22]
I
Весенний, светлый день клонился к вечеру; небольшие розовые тучки
стояли высоко в ясном небе и, казалось, не плыли мимо, а уходили в самую
глубь лазури.
Перед раскрытым окном красивого дома, в одной из крайних улиц
губернского города О... (дело происходило в 1842 году), сидели две женщины -
одна лет пятидесяти, другая уже старушка, семидесяти лет.
Первую из них звали Марьей Дмитриевной Калитиной. Ее муж, бывший
губернский прокурор, известный в свое время делец, - человек бойкий и
решительный, желчный и упрямый, - умер лет десять тому назад. Он получил
изрядное воспитание, учился в университете, но, рожденный в сословии бедном,
рано понял необходимость проложить себе дорогу я набить деньгу. Марья
Дмитриевна вышла за него по любви: он был недурен собою, умен и, когда
хотел, очень любезен. Марья Дмитриевна (в девицах Пестова) еще в детстве
лишилась родителей, провела несколько лет в Москве, в институте, и,
вернувшись оттуда, жила в пятидесяти верстах от О..., в родовом своем селе
Покровском, с теткой да с старшим братом. Брат этот скоро переселился в
Петербург на службу и держал и сестру и тетку в черном теле, пока внезапная
смерть не положила предела его поприщу. Марья Дмитриевна наследовала
Покровское, но не долго жила в нем; на второй же год после ее свадьбы с
Калитиным, который в несколько дней успел покорить ее сердце, Покровское
было променено на другое имение, гораздо более доходное, но некрасивое и без
усадьбы; и в то же время Калитин приобрел дом в городе О..., где и поселился
с женою на постоянное жительство. При доме находился большой сад; одной
стороной он выходил прямо в поле, за город. "Стало быть, - решил Калитин,
большой неохотник до сельской тишины, - в деревню таскаться незачем". Марья
Дмитриевна не раз в душе пожалела о своем хорошеньком Покровском с веселой
речкой, широкими лугами и зелеными рощами; но она ни в чем не прекословила
мужу и благоговела пред его умом и знанием света. Когда же, после
пятнадцатилетнего брака, он умер, оставив сына и двух дочерей, Марья
Дмитриевна уже до того привыкла к своему дому и к городской жизни, что сама
не захотела выехать из О...
Марья Дмитриевна в молодости пользовалась репутацией миленькой
блондинки; и в пятьдесят лет черты ее не были лишены приятности, хотя
немного распухли и сплылись. Она была более чувствительна, нежели добра, и
до зрелых лет сохранила институтские замашки; она избаловала себя, легко
раздражалась и даже плакала, когда нарушались ее привычки; зато она была
очень ласкова и любезна, когда все ее желания исполнялись и никто ей не
прекословил. Дом ее принадлежал к числу приятнейших в городе. Состояние у
ней было весьма хорошее, не столько наследственное, сколько
благоприобретенное мужем. Обе дочери жили с нею; сын воспитывался в одном из
лучших казенных заведений в Петербурге.
Старушка, сидевшая с Марьей Дмитриевной под окошком, была та самая
тетка, сестра ее отца, с которою она провела некогда несколько уединенных
лет в Покровском. Звали ее Марфой Тимофеевной Пестовой. Она слыла чудачкой,
нрав имела независимый, говорила всем правду в глаза и при самых скудных
средствах держалась так, как будто за ней водились тысячи. Она терпеть не
могла покойного Калитина и, как только ее племянница вышла за него замуж,
удалилась в свою деревушку, где прожила целых десять лет у мужика в курной
избе. Марья Дмитриевна ее побаивалась. Черноволосая и быстроглазая даже в
старости, маленькая, востроносая, Марфа Тимофеевна ходила живо, держалась
прямо и говорила скоро и внятно, тонким и звучным голоском. 0,на постоянно
носила белый чепец и белую кофту.
- О чем ты это? - спросила она вдруг Марью Дмитриевну. - О чем
вздыхаешь, мать моя?
- Так, - промолвила та. - Какие чудесные облака!
- Так тебе их жалко, что ли?
Марья Дмитриевна ничего не отвечала.
- Что это Гедеоновский нейдет? - проговорила Марфа Тимофеевна, проворно
шевеля спицами (она вязала большой шерстяной шарф). - Он бы повздыхал вместе
с тобою, - не то соврал бы что-нибудь.
- Как вы всегда строго о нем отзываетесь! Сергей Петрович - почтенный
человек.
- Почтенный! - повторила с укоризной старушка.
- И как он покойному мужу был предан! - проговорила Марья Дмитриевна, -
до сих пор вспомнить о нем равнодушно не может.
- Еще бы! тот его за уши из грязи вытащил, - проворчала Марфа
Тимофеевна, и спицы еще быстрее заходили в ее руках.
- Глядит таким смиренником, - начала она снова, - голова вся седая, а
что рот раскроет, то солжет или насплетничает. А еще статский советник! Ну,
и то оказать: попович!
- Кто же без греха, тетушка? Эта слабость в нем есть, конечно. Сергей
Петрович воспитания, конечно, не получил, по-французски не говорит; но он,
воля ваша, приятный человек.
- Да, он ручки у тебя все лижет. По-французски но говорит, - эка беда!
Я сама не сильна во французском "диалехте". Лучше бы он ни по-каковски не
говорил: не лгал бы. Да вот он, кстати, легок на помине, - прибавила Марфа
Тимофеевна, глянув на улицу. - Вон он шагает, твой приятный человек. Экой
длинный, словно аист!
Марья Дмитриевна поправила свои локоны. Марфа Тимофеевна с усмешкой
посмотрела на нее.
- Что это у тебя, никак седой волос, мать моя? Ты побрани свою Палашку.
Чего она смотрит?
- Уж вы, тетушка, всегда... - пробормотала с досадой Марья Дмитриевна и
застучала пальцами по ручке кресела.
- Сергей Петрович Гедеоновский! - пропищал краснощекий казачок,
выскочив из-за двери.
II
Вошел человек высокого роста, в опрятном сюртуке, коротеньких
панталонах, серых замшевых перчатках и двух галстуках - одном черном,
сверху, другом белом, снизу. Все в нем дышало приличием и пристойностью,
начиная с благообразного лица и гладко причесанных висков до сапогов без
каблуков и без скрыпу. Он поклонился сперва хозяйке дома, потом Марфе
Тимофеевне и, медленно стащив перчатки, подошел к ручке Марьи Дмитриевны.
Поцеловав ее почтительно и два раза сряду, он сел не торопясь в кресла и с
улыбкой, потирая самые кончики пальцев, проговорил:
- А Елизавета Михайловна здоровы?
- Да, - отвечала Марья Дмитриевна, - она в саду.
- И Елена Михайловна?
- Леночка в саду тоже. - Нет ли чего новенького?
- Как не быть-с, как не быть-с, - возразил гость, медленно моргая и
вытягивая губы. - Гм!.. да вот пожалуйте, есть новость, и преудивительная:
Лаврецкий Федор Иваныч приехал.
- Федя! - воскликнула Марфа Тимофеевна. - Да ты, полно, не сочиняешь
ли, отец мой?
- Никак нет-с, я их самолично видел.
- Ну, это еще не доказательство.
- Очень поздоровели, - продолжал Гедеоновский, показывая вид, будто не
слышал замечания Марфы Тимофеевны, - в плечах еще шире стали, и румянец во
всю щеку.
- Поздоровел, - произнесла с расстановкой Марья Дмитриевна, - кажется,
с чего бы ему здороветь?
- Да-с, - возразил Годеоновский, - другой на его месте и в свет-то
показаться посовестился бы.
- Это отчего? - перебила Марфа Тимофеевна, - это что за вздор? Человек
возвратился на родину - куда ж ему деться прикажете? И благо он в чем
виноват был!
- Муж всегда виноват, сударыня, осмелюсь вам доложить, когда жена
нехорошо ведет себя.
- Это ты, батюшка, оттого говоришь, что сам женат не был.
Гедеоновский принужденно улыбнулся.
- Позвольте полюбопытствовать, - спросил он после небольшого молчания,
- кому назначается этот миленький шарф?
Марфа Тимофеевна быстро взглянула на него.
- А тому назначается, - возразила она, - кто никогда не сплетничает, не
хитрит и не сочиняет, если только есть на свете такой человек. Федю я знаю
хорошо; он только тем и виноват, что баловал жену. Ну, да и женился он по
любви, а из этих из любовных свадеб ничего путного никогда не выходит, -
прибавила старушка, косвенно взглянув на Марью Дмитриевну и вставая. - А ты
теперь, мой батюшка, на ком угодно зубки точи, хоть на мне; я уйду, мешать
не буду.
И Марфа Тимофеевна удалилась.
- Вот она всегда так, - проговорила Марья Дмитриевна, проводив свою
тетку глазами, - всегда!
- Лета ихние! Что делать-с! - заметил Гедеоновсвий. - Вот они изволят
говорить: кто не хитрит. Да кто нонеча не хитрит? Век уж такой. Один мой
приятель, препочтенный и, доложу вам, не малого чина человек, говаривал, что
нонеча, мол, курица, и та с хитростью к зерну приближается - все норовит,
как бы сбоку подойти. А как погляжу я на вас, моя барыня, нрав-то у вас
истинно ангельский; пожалуйте-ка мне вашу белоснежную ручку.
Марья Дмитриевна слабо улыбнулась и протянула Гедеоновскому свою пухлую
руку с отделенным пятым пальчиком. Он приложился к ней губами, а она
пододвинула к нему свое кресло и, слегка нагнувшись, спросила вполголоса:
- Так видели вы его? В самом деле он - ничего, здоров, весел?
- Веселее, ничего-с, - возразил Гедеоновский шепотом.
- А не слыхали вы, где его жена теперь?
- В последнее время в Париже была-с; теперь, слышно, в итальянское
государство переселилась.
- Эта ужасно, право, - Федино положение; я не знаю, как он переносит.
Случаются, точно, несчастья со всяким; но ведь его, можно сказать, на всю
Европу распубликовали.
Гедеоновокий вздохнул.
- Да-с, да-с. Ведь она, говорят, и с артистами, и с пианистами, и, как
там по-ихнему, со львами да со зверями знакомство вела. Стыд потеряла
совершенно...
- Очень, очень жалко, - проговорила Марья Дмитриевна. -
По-родственному: ведь он мне, Сергей Петрович, вы знаете, внучатный
племянник.
- Как же-с, как же-с. Как мне не знать-с всего, что до вашего семейства
относится? Помилуйте-с.
- Придет он к нам, как вы думаете?
- Должно полагать-с; а впрочем, они, слышно, к себе в деревню
собираются.
Марья Дмитриевна подняла глаза к небу.
- Ах, Сергей Петрович, Сергей Петрович, как я подумаю, как нам,
женщинам, нужно осторожно вести себя!
- Женщина женщине розь, Марья Дмитриевна. Есть, к несчастию, такие -
нрава непостоянного... ну, и лета; опять правила не внушены сызмала. (Сергей
Петрович достал из кармана клетчатый синий платок и начал его развертывать.)
Такие женщины, конечно, бывают. (Сергей Петрович поднес угол платка
поочередно к своим глазам.) Но вообще говоря, если рассудить, то есть...
Пыль в городе необыкновенная, - заключил он.
- Maman, maman, - вскричала, вбегая в комнату, смазливая девочка лет
одиннадцати, - к нам Владимир Николаич верхом едет!
Марья Дмитриевна встала; Сергей Петрович тоже встал и поклонился.
"Елене Михайловне наше нижайшее", - проговорил он и, отойдя в угол для
приличия, принялся сморкать свой длинный и правильный нос.
- Какая у него чудесная лошадь! - продолжала девочка. - Он сейчас был у
калитки и сказал нам с Лизой, что к крыльцу подъедет.
Послышался топот копыт, и стройный всадник на красивом гнедом коне
показался на улице и остановился перед раскрытым окном.
III
- Здравствуйте, Марья Дмитриевна! - воскликнул звучным и приятным
голосом всадник. - Как вам нравится моя новая покупка?
Марья Дмитриевна подошла к окну.
- Здравствуйте, Woldemar! Ах, какая славная лошадь! У кого вы ее
купили?
- У ремонтера... Дорого взял, разбойник.
- Как ее зовут?
- Орландом... Да это имя глупо; я хочу переменить... Eh bien, eh bien,
mon garcon... {Ну, ну, мой мальчик... (франц.).} Какой неугомонный!
Конь фыркал, переступал ногами и махал опененною мордой.
- Леночка, погладьте ее, не бойтесь...
Девочка протянула из окна руку, но Орланд вдруг взвился на дыбы и
бросился в сторону. Всадник не потерялся, взял коня в шенкеля, вытянул его
хлыстом по шее и, несмотря на его сопротивление, поставил его опять перед
окном.
- Prenez garde, prenez garde {Осторожнее, осторожнее (франц.).}, -
твердила Марья Дмитриевна.
- Леночка, поласкайте его, - возразил всадник, - я не позволю ему
вольничать.
Девочка опять протянула руку и робко коснулась трепетавших ноздрей
Орланда, который беспрестанно вздрагивал и грыз удила.
- Браво! - воскликнула Марья Дмитриевна, - а теперь слезьте и придите к
нам.
Всадник лихо повернул коня, дал ему шпоры и, проскакав коротким галопом
по улице, въехал на двор. Минуту спусти он вбежал, помахивая хлыстиком, из
двери передней в гостиную; в то же время на пороге другой двери показалась
стройная, высокая, черноволосая девушка лет девятнадцати - старшая дочь
Марьи Дмитриевны, Лиза.
IV
Молодой человек, с которым мы только что познакомили читателей,
прозывался Владимиром Николаичем Паншиным. Он служил в Петербурге чиновником
по особым поручениям в министерстве внутренних дел. В город О... он приехал
для исполнения временного казенного поручения и состоял в распоряжении
губернатора, генерала Зонненберга, которому доводился дальним родственником.
Отец Паншина, отставной штабс-ротмистр, известный игрок, человек с сладкими
глазами, помятым лицом и нервической дерготней в губах, весь свой век терся
между знатью, посещал английские клубы обеих столиц и слыл за ловкого, не
очень надежного, но милого и задушевного малого. Несмотря на всю свою
ловкость, он находился почти постоянно на самом рубеже нищеты и оставил
своему единственному сыну состояние небольшое и расстроенное. Зато он,
по-своему, позаботился об его воспитании: Владимир Николаич говорил
по-французски прекрасно, по-английски хорошо, по-немецки дурно. Так оно и
следует: порядочным людям стыдно говорить хорошо по-немецки; но пускать в
ход германское словцо в некоторых, большею частью забавных, случаях - можно,
c'est meme tres chic {это даже очень шикарно (франц.).}, как выражаются
петербургские парижане. Владимир Николаич с пятнадцатилетнего возраста уже
умел не смущаясь войти в любую гостиную, приятно повертеться в ней и кстати
удалиться. Отец Паншина доставил сыну своему много связей; тасуя карты между
двумя робберами или после удачного "большого шлема", он не пропускал случая
запустить словечко о своем "Володьке" какому-нибудь важному лицу, охотнику
до коммерческих игр. С своей стороны, Владимир Николаич во время пребывания
в университете, откуда он вышел с чином действительного студента,
познакомился с некоторыми знатными молодыми людьми и стал вхож в лучшие
дома. Его везде охотно принимали; он был очень недурен собою, развязен,
забавен, всегда здоров и на все готов; где нужно - почтителен, где можно -
дерзок, отличный товарищ, un charmant garcon {прелестный малый (франц.).}.
Заветная область раскрылась перед ним. Паншин скоро понял тайну светской
науки; он умел проникнуться действительным уважением к ее уставам, умел с
полунасмешливой важностью заниматься вздором и показать вид, что почитает
все важное за вздор; танцевал отлично, одевался по-английски. В короткое
время он прослыл одним из самых любезных и ловких молодых людей в
Петербурге. Паншин был действительно очень ловок, - не хуже отца; но он был
также очень даровит. Все ему далось: он мило пел, бойко рисовал, писал
стихи, весьма недурно играл на сцене. Ему всего пошел двадцать восьмой год,
а он был уже камер-юнкером и чин имел весьма изрядный. Паншин твердо верил в
себя, в свой ум, в свою проницательность; он шел вперед смело и (весело,
полным махом; жизнь его текла как по маслу. Он привык нравиться всем,
старому и малому, я воображал, что знает людей, особенно женщин: он хорошо
знал их обыденные слабости. Как человек не чуждый художеству, он чувствовал
в себе и жар, и некоторое увлечение, и восторженность, и вследствие этого
позволял себе разные отступления от правил: кутил, знакомился с лицами, не
принадлежавшими к свету, и вообще держался вольно и просто; но в душе он был
холоден и хитр, и во время самого буйного кутежа его умный карий глазок все
караулил и высматривал; этот смелый, этот свободный юноша никогда не мог
забыться и увлечься вполне. К чести его должно сказать, что он никогда не
хвастался своими победами. В дом Марьи Дмитриевны он попал тотчас по приезде
в О... и скоро освоился в нем совершенно. Марья Дмитриевна в нем души не
чаяла.
Паншин любезно раскланялся со всеми находившимися в комнате, пожал руку
у Марьи Дмитриевны и у Лизаветы Михайловны, слегка потрепал Гедеоновского по
плечу и, повернувшись на каблуках, поймал Леночку за голову и поцеловал ее в
лоб.
- И вы не боитесь ездить на такой злой лошади? - спросила его Марья
Дмитриевна.
- Помилуйте, она пресмирная; а вот, я доложу вам, чего я боюсь: я боюсь
играть в преферанс с Сергеем Петровичем; вчера у Беленицыных он обыграл меня
в пух.
Гедеоновский засмеялся тоненьким и подобострастным смехом: он заискивал
в молодом блестящем чиновнике из Петербурга, губернаторском любимце. В
разговорах своих с Марьей Дмитриевной он часто упоминал о замечательных
способностях Паншина. Ведь вот, рассуждал он, как не похвалить? И в высшей
сфере жизни успевает молодой человек, и служит примерно, и гордости ни
малейшей. Впрочем, Паншина и в Петербурге считали дельным чиновником: работа
кипела у него в руках; он говорил о ней шутя, как оно и следует светскому
человеку, не придающему особенного значения своим трудам, но был
"исполнитель". Начальники любят таких подчиненных; сам он не сомневался в
том, что, если захочет, будет со временем министром.
- Вы изволите говорить, что я обыграл вас, - промолвил Гедеоновский, -
а на прошлой неделе кто у меня выиграл двенадцать рублей? да еще...
- Злодей, злодей, - перебил его Паншин с ласковой, но чуть-чуть
презрительной небрежностью и, не обращая более на него внимания, подошел к
Лизе.
- Я не мог найти здесь увертюру "Оберона", - начал он. - Беленицына
только хвасталась, что у ней вся классическая музыка, - на деле у ней, кроме
полек и вальсов, ничего нет; но я уже написал в Москву, и через неделю вы
будете иметь эту увертюру. Кстати, - продолжал он, - я написал вчера новый
романс; слова тоже мои. Хотите, я вам опою? Не знаю, что из этого вышло;
Беленицына нашла его премиленьким, но ее слова ничего не значат, - я желаю
знать ваше мнение. Впрочем, я думаю, лучше после.
- Зачем же после? - вмешалась Марья Дмитриевна, - отчего же не теперь?
- Слушаю-с, - промолвил Паншин с какой-то светлой и сладкой улыбкой,
которая у него и появлялась и пропадала вдруг, - пододвинул коленом стул,
сел за фортепьяно и, взявши несколько аккордов, запел, четко отделяя слова,
следующий романс:
Луна плывет высоко над землею
Меж бледных туч;
Но движет с вышины волной морскою
Волшебный луч.
Моей души тебя признало море
Своей луной,
И движется - и в радости и в горе -
Тобой одной.
Тоской любви, тоской немых стремлений
Душа полна;
Мне тяжело... Но ты чужда смятений,
Как та луна.
Второй куплет был спет Паншиным с особенным выражением и силой; в
бурном аккомпанементе слышались переливы волн. После слов: "Мне тяжело..." -
он вздохнул слегка, опустил глаза и понизил голос - morendo {замирая
(итал.).}. Когда он кончил, Лиза похвалила мотив, Марья Дмитриевна сказала:
"Прелестно", а Гедеоновский даже крикнул: "Восхитительно! и поэзия, и
гармония одинаково восхитительны!.." Леночка с детским благоговением
посмотрела на певца. Словом, всем присутствовавшим очень понравилось
произведение молодого дилетанта; но за дверью гостиной в передней стоял
только что пришедший, уже старый человек, которому, судя по выражению его
потупленного лица и движениям плечей, романс Паншина, хотя и премиленький,
не доставил удовольствия. Подождав немного и смахнув пыль с сапогов толстым
носовым платкам, человек этот внезапно съежил глаза, угрюмо сжал губы,
согнул свою, и без того сутулую, спину я медленно вошел в гостиную.
- А! Христофор Федорыч, здравствуйте! - воскликнул прежде всех Паншин и
быстро вскочил со стула.
- Я и не подозревал, что вы здесь, - я бы при вас ни за что не решился
спеть свой романс. Я знаю, вы не охотник до легкой музыки.
- Я не слушиль, - произнес дурным русским языком вошедший человек и,
раскланявшись со всеми, неловко остановился посреди комнаты.
- Вы, мосье Лемм, - сказала Марья Дмитриевна, - пришли дать урок музыки
Лизе?
- Нет, не Лисафет Михайловне, а Елен Михайловне.
- А! Н-у, что ж - прекрасно. Леночка, ступай наверх с господином
Леммом.
Старик пошел было вслед за девочкой, но Паншин остановил его.
- Не уходите после урока, Христофор Федорыч, - сказал он, - мы с
Лизаветой Михайловной сыграем бетговенскую сонату в четыре руки.
Старик проворчал себе что-то под нос, а Паншин продолжал по-немецки,
плохо выговаривая слова:
- Мне Лизавета Михайловна показала духовную кантату, которую вы ей
поднесли, - прекрасная вещь! Вы, пожалуйста, не думайте, что я не умею
ценить серьезную музыку, - напротив: она иногда скучна, но зато очень
пользительна.
Старик покраснел до ушей, бросил косвенный взгляд на Лизу и торопливо
вышел из комнаты.
Марья Дмитриевна попросила Паншина повторить романс; но он объявил, что
не желает оскорблять ушей ученого немца, и предложил Лизе заняться
бетговенскою сонатой. Тогда Марья Дмитриевна вздохнула и, с своей стороны,
предложила Гедеоновскому пройтись с ней по саду. "Мне хочется, - сказала
она, - еще поговорить и посоветоваться с вами о бедном нашем Феде".
Гедеоновский осклабился, поклонился, взял двумя пальцами свою шляпу с
аккуратно положенными на одном из ее полей перчатками и удалился вместе с
Марьей Дмитриевной. В комнате остались Паншин и Лиза; она достала и раскрыла
сонату; оба молча сели за фортепьяно. Сверху доносились слабые звуки гамм,
разыгрываемых неверными пальчиками Леночки.
V
Христофор Теодор Готлиб Лемм родился в 1786 году, в королевстве
Саксонском, в городе Хемнице, от бедных музыкантов. Отец его играл на
валторне, мать на арфе; сам он уже по пятому году упражнялся на трех
различных инструментах. Восьми лет он осиротел, а с десяти начал
зарабатывать себе кусок хлеба своим искусством. Он долго вел бродячую жизнь,
играл везде - ив трактирах, и на ярмарках, и на крестьянских свадьбах, и на
балах; наконец попал в оркестр и, подвигаясь все выше и выше, достиг
дирижерского места. Исполнитель он был довольно плохой, но музыку знал
основательно. На двадцать восьмом году переселился он в Россию. Его выписал
большой барин, который сам терпеть не мог музыки, но держал оркестр из
чванства. Лемм прожил у него лет семь в качестве капельмейстера и отошел от
него с пустыми руками: барин разорился, хотел дать ему на себя вексель, но
впоследствии отказал ему и в этом, - словом, не заплатил ему ни копейки. Ему
советовали уехать; но он не хотел вернуться домой - нищим из России, из
великой России, этого золотого дна артистов; он решился остаться и испытать
свое счастье. В течение двадцати лет бедный немец пытал свое счастье:
побывал у различных господ, жил и в Москве, и в губернских городах, терпел и
сносил многое, узнал нищету, бился как рыба об лед; но мысль о возвращении
на родину не покидала его среди всех бедствий, которым он подвергался; она
только одна его и поддерживала. Судьбе, однако, не было угодно порадовать
его этим последним и первым счастьем: пятидесяти лет, больной, до времени
одряхлевший, застрял он в городе О... и остался в нем навсегда, уже
окончательно потеряв всякую надежду покинуть ненавистную ему Россию и
кое-как поддерживая уроками свое скудное существование. Наружность Лемма не
располагала в его пользу. Он был небольшого роста, сутуловат, с криво
выдавшимися лопатками и втянутым животом, с большими плоскими ступнями, с
бледно-синими ногтями на твердых, не разгибавшихся пальцах жилистых красных
рук; лицо имел морщинистое, впалые щеки и сжатые губы, которыми он
беспрестанно двигал и жевал, что, при его обычной молчаливости, производило
впечатление почти зловещее; седые его волосы висели клочьями над невысоким
лбом; как только что залитые угольки, глухо тлели его крошечные, неподвижные
глазки; ступал он тяжело, на каждом шагу перекидывая свое неповоротливое
тело. Иные его движения напоминали неуклюжее охорашивание совы в клетке,
когда она чувствует, что на нее глядят, а сама едва видит своими огромными,
желтыми, пугливо и дремотно моргающими глазами. Застарелое, неумолимое горе
положило на бедного музикуса свою неизгладимую печать, искривило и
обезобразило его и без того невзрачную фигуру; но для того, кто умел не
останавливаться на первых впечатлениях, что-то доброе, честное, что-то
необыкновенное виднелось в этом полуразрушенном существе. Поклонник Баха и
Генделя, знаток своего дела, одаренный живым воображением и той смелостью
мысли, которая доступна одному германскому племени, Лемм со временем - кто
знает? - стал бы в ряду великих композиторов своей родины, если б жизнь
иначе его повела; но не под счастливой звездой он родился! Он много написал
на своем веку - и ему не удалось увидеть ни одного своего произведения
изданным; не умел он приняться за дело как следовало, поклониться кстати,
похлопотать вовремя. Как-то, давным-давно тому назад, один его поклонник и
друг, тоже немец и тоже бедный, издал на свой счет две его сонаты, - да и те
остались целиком в подвалах музыкальных магазинов; глухо и бесследно
провалились они, словно их ночью кто в реку бросил. Лемм, наконец, махнул
рукой на все; притом и годы брали свое: он зачерствел, одеревенел, как
пальцы его одеревенели. Один, с старой кухаркой, взятой им из богадельни (он
никогда женат не был), проживал он в О... в небольшом домишке, недалеко от
калитинского дома; много гулял, читал библию, да собрание протестантских
псалмов, да Шекспира в шлегелевском переводе. Он давно ничего не сочинял;
но, видно, Лиза, лучшая его ученица, умела его расшевелить: он написал для
нее кантату, о которой упомянул Паншин. Слова этой кантаты были им
заимствованы из собрания псалмов; некоторые стихи он сам присочинил. Ее пели
два хора - хор счастливцев и хор несчастливцев; оба они к концу примирялись
и пели вместе: "Боже милостивый, помилуй нас, грешных, и отжени от нас
всякие лукавые мысля и земные надежды". На заглавном листе, весьма тщательно
написанном и даже разрисованном, стояло: "Только праведные правы. Духовная
кантата. Сочинена и посвящена девице Елизавете Калитиной, моей любезной
ученице, ее учителем, X. Т. Г. Леммом". Слова: "Только праведные правы" и
"Елизавете Калитиной" были окружены лучами. Внизу было приписано: "Для вас
одних, fur Sie allein". - Оттого-то Лемм и покраснел и взглянул искоса на
Лизу; ему было очень больно, когда Паншин заговорил при нем об его кантате.
VI
Паншин громко и решительно взял первые аккорды сонаты (он играл вторую
руку), но Лиза не начинала своей партии. Он остановился и посмотрел на нее.
Глаза Лизы, прямо на него устремленные, выражали неудовольствие; губы ее не
улыбались, все лицо было строго, почти печально.
- Что с вами? - опросил он.
- Зачем вы не сдержали своего слова? - сказала она. - Я вам показала
кантату Христофора Федорыча под тем условием, чтоб вы не говорили ему о ней.
- Виноват, Лизавета Михайловна, - к слову пришлось.
- Вы его огорчили - и меня тоже. Теперь он и мне доверять не будет.
- Что прикажете делать, Лизавета Михайловна? От младых ногтей не могу
видеть равнодушно немца: так и подмывает меня его подразнить.
- Что вы это говорите, Владимир Николаич! Этот немец - бедный,
одинокий, убитый человек - и вам его не жаль? Вам хочется дразнить его?
Паншин смутился.
- Вы правы, Лизавета Михайяовна, - промолвил он. - Всему виною - моя
вечная необдуманность. Нет, не возражайте мне; я себя хорошо знаю. Много зла
мне наделала моя необдуманность. По ее милости я прослыл за эгоиста.
Паншин помолчал. С чего бы ни начинал он разговор, он - обыкновенно
кончал тем, что говорил о самом себе, я это выходило у него как-то мило и
мягко, задушевно, словно невольно.
- Вот и в вашем доме, - продолжал он, - матушка ваша, конечно, ко мне
благоволит - она такая добрая; вы... впрочем, я не знаю вашего мнения обо
мне; зато ваша тетушка просто меня терпеть не может. Я ее тоже, должно быть,
обидел каким-нибудь необдуманным, глупым словом. Ведь она меня не любит, не
правда ли?
- Да, - произнесла Лиза с небольшой запинкой, - вы ей не нравитесь.
Паншин быстро провел пальцами по клавишам; едва заметная усмешка
скользнула по его губам.
- Ну, а вы? - промолвил он, - я вам тоже кажусь эгоистом?
- Я вас еще мало знаю, - возразила Лиза, - но я вас не считаю за
эгоиста; я, напротив, должна быть благодарна вам...
- Знаю, знаю, что вы хотите сказать, - перебил ее Паншин и снова
пробежал пальцами по клавишам, - за ноты, за книги, которые я вам приношу,
за плохие рисунки, которыми я украшаю ваш альбом, и так далее, и так далее.
Я могу все это делать - я все-таки быть эгоистом. Смею думать, что вы не
скучаете со мною и что вы не считаете меня за дурного человека, но все же вы
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
/ Полные произведения / Тургенев И.С. / Дворянское гнездо
|
Смотрите также по
произведению "Дворянское гнездо":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
