• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Тургенев И.С. / Дворянское гнездо

Дворянское гнездо [3/22]

Скачать полное произведение

    тот же вечер ее не стало.
     Петр Андреич сдержал свое слово. Он известил сына, что для смертного
    часа его матери, для младенца Федора он возвращает ему свое благословение и
    Маланью Сергеевну оставляет у себя в доме. Ей отвели две комнаты в
    антресолях, он представил ее своим почтеннейшим гостям, кривому бригадиру
    Скурехииу и жене его; подарил ей двух девок и казачка для посылок. Марфа
    Тимофеевна с ней простилась: она возненавидела Глафиру и в течение одного
    дня раза три поссорилась с нею.
     Тяжело и неловко было сперва бедной женщине; но потом она обтерпелась и
    привыкла к своему тестю. Он тоже привык к ней, даже полюбил ее, хотя почти
    никогда не говорил с ней, хотя в самых его ласках к ней замечалось какое-то
    невольное пренебрежение. Больше всего терпела Маланья Сергеевна от своей
    золовки. Глафира еще при жизни матери успела понемногу забрать весь дом в
    руки: все, начиная с отца, ей покорялись; без ее разрешения куска сахару не
    выдавалось; она скорее согласилась бы умереть, чем поделиться властью с
    другой хозяйкой, - и какою еще хозяйкой! Свадьба брата раздражила ее еще
    больше, чем Петра Андреича: она взялась проучить выскочку, и Маланья
    Сергеевна с первого же часа стала ее рабой. Да и где ж ей было бороться с
    самовольной, надменной Глафирой, ей, безответной, постоянно смущенной и
    запуганной, слабой здоровьем? Дня не проходило, чтоб Глафира не напомнила ей
    прежнего ее положения, не похвалила бы ее за то, что она не забывается.
    Маланья Сергеевна охотно помирилась бы на этих напоминовениях и похвалах,
    как горьки они ни были... но Федю у нее отняли: вот что ее сокрушало. Под
    предлогом, что она не в состоянии заниматься его воспитанием, ее почти не
    допускали до него; Глафира взялась за это дело; ребенок поступил в ее полное
    распоряжение. Маланья Сергеевна с горя начала в своих письмах умолять Ивана
    Петровича, чтобы он вернулся поскорее; сам Петр Андреич желал видеть своего
    сына; но он все только отписывался, благодарил отца за жену, за присылаемые
    деньги, обещал приехать вскоре - и не ехал. Двенадцатый год вызвал его,
    наконец, из-за границы. Увидавшись в первый раз после шестилетней разлуки,
    отец с сыном обнялись и даже словом не помянули о прежних раздорах; не до
    того было тогда: вся Россия поднималась на врага, и оба они почувствовали,
    что русская кровь течет в их жилах. Петр Андреич на свой счет одел целый
    полк ратников. Но война кончилась, опасность миновалась; Иван Петрович опять
    заскучал, опять потянуло его вдаль, в тот мир, с которым он сросся и где
    чувствовал себя дома. Маланья Сергеевна не могла удержать его; она слишком
    мало для него значила. Даже надежды ее не сбылись: муж ее также нашел, что
    гораздо приличнее поручить Глафире воспитание Феди. Бедная жена Ивана
    Петровича не перенесла этого удара, не перенесла вторичной разлуки:
    безропотно, в несколько дней, угасла она. В течение всей своей жизни не
    умела она ничему сопротивляться, и с недугом она не боролась. Она уже не
    могла говорить, уже могильные тени ложились на ее лицо, но черты ее
    по-прежнему выражали терпеливое недоумение и постоянную кротость смирения; с
    той же немой покорностью глядела она на Глафиру, и как Анна Павловна на
    смертном одре поцеловала руку Петра Андреича, так и она приложилась к
    Глафириной руке, поручая ей, Глафире, своего единственного сына. Так кончило
    свое земное поприще тихое и доброе существо, бог знает зачем выхваченное из
    родной почвы и тотчас же брошенное, как вырванное деревцо, корнями на
    солнце; оно увяло, оно пропало без следа, это существо, и никто не горевал о
    нем. Пожалели о Маланье Сергеевне ее горничные да еще Петр Андреич. Старику
    недоставало ее молчаливого присутствия. "Прости - прощай, моя безответная!"
    - прошептал он, кланяясь ей в последний раз, в церкви. Он плакал, бросая
    горсть земли в ее могилу.
     Он сам не долго пережил ее, не более пяти лет. Зимой 1819 года он тихо
    скончался в Москве, куда переехал с Глафирой и внуком, и завещал похоронить
    себя рядом с Анной Павловной да с "Малашей". Иван Петрович находился тогда в
    Париже, для своего удовольствия; он вышел в отставку скоро после 1815 года.
    Узнав о смерти отца, он решился возвратиться в Россию. Надобно было подумать
    об устройстве имения, да и Феде, по письму Глафиры, минуло двенадцать лет, и
    наступило время серьезно заняться его воспитанием.
    
    X
    
     Иван Петрович вернулся в Россию англоманом. Коротко остриженные волосы,
    накрахмаленное жабо, долгополый гороховый сюртук со множеством воротничков,
    кислое выражение лица, что-то резкое и вместе равнодушное в обращении,
    произношение сквозь зубы, деревянный внезапный хохот, отсутствие улыбки,
    исключительно политический и политико-экономический разговор, страсть к
    кровавым ростбифам и портвейну - все в нем так и веяло Великобританией; весь
    он казался пропитан ее духом. Но - чудное дело! - превратившись в англомана,
    Иван Петрович стал в то же время патриотом, по крайней мере он называл себя
    патриотом, хотя Россию знал плохо, не придерживался ни одной русской
    привычки и по-русски изъяснялся странно: в обыкновенной беседе речь его,
    неповоротливая и вялая, вся пестрела галлицизмами; но чуть разговор касался
    предметов важных, у Ивана Петровича тотчас являлись выражения вроде:
    "оказать новые опыты самоусердия", "сие не согласуется с самою натурою
    обстоятельства" и т. д. Иван Петрович привез с собою несколько рукописных
    планов, касавшихся до устройства и улучшения государства; он очень был
    недоволен всем, что видел, - отсутствие системы в особенности возбуждало его
    желчь. При свидании с сестрою он с первых же слов объявил ей, что он намерен
    ввести коренные преобразования, что впредь у него все будет идти по новой
    системе. Глафира Петровна ничего не отвечала Ивану Петровичу, только зубы
    стиснула и подумала: "Куда же я-то денусь?" Впрочем, приехавши в деревню
    вместе с братом и племянником, она скоро успокоилась. В доме точно произошли
    некоторые перемены: приживальщики и тунеядцы подверглись немедленному
    изгнанию; в числе их пострадали две старухи, одна - слепая, другая -
    разбитая параличом, да еще дряхлый майор очаковских времен, которого, по
    причине его действительно замечательной жадности, кормили одним черным
    хлебом да чечевицей. Также вышел приказ не принимать прежних гостей: всех их
    заменил дальний сосед, какой-то белокурый золотушный барон, очень хорошо
    воспитанный и очень глупый человек. Появились новые мебели из Москвы;
    завелись плевательницы, колокольчики, умывальные столики; завтрак стал иначе
    подаваться; иностранные вина изгнали водки и наливки; людям пошили новые
    ливреи; к фамильному гербу прибавилась подпись: "In recto virtus..." {"В
    законности - добродетель..." (лат.).}. В сущности же власть Глафиры
    нисколько не уменьшилась: все выдачи, покупки по-прежнему от нее зависели;
    вывезенный из-за границы камердинер из эльзасцев попытался было с нею
    потягаться - и лишился места, несмотря на то, что барин ему
    покровительствовал. Что же до хозяйства, до управления имениями (Глафира
    Петровна входила и в эти дела), то, несмотря на неоднократно выраженное
    Иваном Петровичем намерение: вдохнуть новую жизнь в этот хаос, - все
    осталось по-старому, только оброк кой-где прибавился, да барщина стала
    потяжелее, да мужикам запретили обращаться прямо к Ивану Петровичу. Патриот*
    очень уж презирал своих сограждан. Система Ивана Петровича в полной силе
    своей применена была только к Феде; воспитание его действительно подверглось
    "коренному преобразованию": отец исключительно занялся им.
    
    XI
    
     До возвращения Ивана Петровича из-за границы Федя находился, как уже
    сказано, на руках Глафиры Петровны. Ему не было восьми лет, когда мать его
    скончалась; он видел ее не каждый день и полюбил ее страстно: память о ней,
    об ее тихом и бледном лице, об ее унылых взглядах и робких ласках навеки
    запечатлелась в его сердце; но он смутно понимал ее положение в доме; он
    чувствовал, что между им и ею существовала преграда, которую она не смела и
    не могла разрушить. Отца он дичился, да и сам Иван Петрович никогда не
    ласкал его; дедушка изредка гладил его по головке и допускал к руке, но
    называл его букой и считал дурачком. После смерти Маланьи Сергеевны тетка
    окончательно забрала его в руки. Федя боялся ее, боялся ее светлых и зорких
    глаз, ее резкого голоса; он не смел пикнуть при ней; бывало, он только что
    зашевелится на своем стуле, уж она и шипит: "Куда? Сиди смирно". По
    воскресеньям, после обедни, позволяли ему играть, то есть давали ему толстую
    книгу, таинственную книгу, сочинение некоего Максимовича-Амбодика, под
    заглавием "Символы и эмблемы". В этой книге помещалось около тысячи частью
    весьма загадочных рисунков, с столь же загадочными толкованиями на пяти
    языках. Купидон с голым и пухлым телом играл большую роль в этих рисунках. К
    одному из них, под названием "Шафран и радуга", относилось толкование:
    "Действие сего есть большее"; против другого, изображавшего "Цаплю, летящую
    с фиалковым цветком во рту", стояла надпись: "Тебе все они суть известны".
    "Купидон и медведь, лижущий своего медвежонка" означали: "Мало-помалу". Федя
    рассматривал эти рисунки; все были ему знакомы до малейших подробностей;
    некоторые, всегда одни и те же, заставляли его задумываться и будили его
    воображение; других развлечений он не знал. Когда наступила пора учить его
    языкам и музыке, Глафира Петровна наняла за бесценок старую девицу, шведку с
    заячьими глазами, которая с грехом пополам говорила по-французски и
    по-немецки, кое-как играла на фортепьяно да, сверх того, отлично солила
    огурцы. В обществе этой наставницы, тетки да старой сенной девушки
    Васильевны провел Федя целых четыре года. Бывало, сидит он в уголке с своими
    "Эмблемами" - сидит... сидит; в низкой комнате пахнет гораниумом, тускло
    горит одна сальная свечка, сверчок трещит однообразно, словно скучает,
    маленькие часы торопливо чикают на стене, мышь украдкой скребется и грызет
    за обоями, а три старые девы, словно парки, молча и быстро шевелят спицами,
    тени от рук их то бегают, то странно дрожат в полутьме, и странные, также
    полутемные мысли роятся в голове ребенка. Никто бы не назвал Федю интересным
    дитятей: он был довольно бледен, но толст, нескладно сложен и неловок, -
    настоящий мужик, по выражению Глафиры Петровны; бледность скоро бы исчезла с
    его лица, если б его почаще выпускали на воздух. Учился он порядочно, хотя
    часто ленился; он никогда не плакал; зато по временам находило на него дикое
    упрямство; тогда уже никто не мог с ним сладить. Федя не любил никого из
    окружавших его... Горе сердцу, не любившему смолоду!
     Таким-то нашел его Иван Петрович и, не теряя времени, принялся
    применять к нему свою систему. "Я из него хочу сделать человека прежде
    всего, un homme, - сказал он Глафире Петровне, - и не только человека, но
    спартанца". Исполнение своего намерения Иван Петрович начал с того, что одел
    сына по-шотландски: двенадцатилетний малый стал ходить с обнаженными икрами
    и с петушьим пером на окладном картузе; шведку заменил молодой швейцарец,
    изучивший гимнастику до совершенства; музыку, как занятие недостойное
    мужчины, изгнали навсегда; естественные науки, международное право,
    математика, столярное ремесло, по совету Жан-Жака Руссо, и геральдика, для
    поддержания рыцарских чувств, - вот чем должен был заниматься будущий
    "человек"; его будили в четыре часа утра, тотчас окачивали холодною водой и
    заставляли бегать вокруг высокого столба на веревке; ел он раз в день по
    одному блюду, ездил верхом, стрелял из арбалета; при всяком удобном случае
    упражнялся, по примеру родителя, в твердости воли и каждый вечер вносил в
    особую книгу отчет прошедшего дня и свои впечатления; а Иван Петрович, с
    своей стороны, писал ему наставления по-французски, в которых он называл его
    mon fils {мой сын (франц.).} и говорил ему vous {вы (франц.).}. По-русски
    Федя говорил отцу: "ты", но в его присутствии не смел садиться. "Система"
    сбила с толку мальчика, поселила путаницу в его голове, притиснула ее; но
    зато на его здоровье новый образ жизни благодетельно подействовал: сначала
    он схватил горячку, но вскоре оправился и стал молодцом. Отец гордился им и
    называл его на своем странном наречии: сын натуры, произведение мое. Когда
    Феде минул шестнадцатый год, Иван Петрович почел за долг заблаговременно
    поселить в него презрение к женскому полу, - и молодой спартанец, с робостью
    на душе, с первым пухом на губах, полный соков, сил и крови, уже старался
    казаться равнодушным, холодным и грубым.
     Между тем время шло да шло. Иван Петрович большую часть года проводил в
    Лавриках (так называлось главное его родовое имение), а по зимам приезжал в
    Москву один, останавливался в трактире, прилежно посещал клуб, ораторствовал
    и развивал свои планы в гостиных и более чем когда-либо держался англоманом,
    брюзгой и государственным человеком. Но настал 1825 год и много принес с
    собою горя. Близкие знакомые и приятели Ивана Петровича подверглись тяжким
    испытаниям. Иван Петрович поспешил удалиться в деревню и заперся в своем
    доме. Прошел еще год, и Иван Петрович вдруг захилел, ослабел, опустился;
    здоровье ему изменило. Вольнодумец - начал ходить в церковь и заказывать
    молебны; европеец - стал париться в бане, обедать в два часа, ложиться в
    девять, засыпать под болтовню старого дворецкого; государственный человек -
    сжег все свои планы, всю переписку, трепетал перед губернатором и егозил
    перед исправником; человек с закаленною волей - хныкал и жаловался, когда у
    него вскакивал веред, когда ему подавали тарелку холодного супу. Глафира
    Петровна опять завладела всем в доме; опять начали ходить с заднего крыльца
    приказчики, бурмистры, простые мужики к "старой колотовке", - так прозывали
    ее дворовые люди. Перемена в Иване Петровиче сильно поразила его сына; ему
    уже пошел девятнадцатый год, и он начинал размышлять и высвобождаться из-под
    гнета давившей его руки. Он и прежде замечал разладицу между словами и
    делами отца, между его широкими либеральными теориями и черствым, мелким
    деспотизмом; но он не ожидал такого крутого перелома. Застарелый эгоист
    вдруг выказался весь. Молодой Лаврецкий собирался ехать в Москву,
    подготовиться в университет, - неожиданное, новое бедствие обрушилось на
    голову Ивана Петровича: он ослеп, и ослеп безнадежно, в один день.
     Не доверяя искусству русских врачей, он стал хлопотать о позволении
    отправиться за границу. Ему отказали. Тогда он взял с собою сына и целых три
    года проскитался по России от одного доктора к другому, беспрестанно
    переезжая из города в город и приводя в отчаяние врачей, сына, прислугу
    своим малодушием и нетерпением. Совершенной тряпкой, плаксивым и капризным
    ребенком воротился он в Лаврики. Наступили горькие денечки, натерпелись от
    него все. Иван Петрович утихал только, пока обедал; никогда он так жадно и
    так много не ел; все остальное время он ни себе, никому не давал покоя. Он
    молился, роптал на судьбу, бранил себя, бранил политику, свою систему,
    бранил все, чем хвастался и кичился, все, что ставил некогда сыну в образец;
    твердил, что ни во что не верит, и молился снова; не выносил ни одного
    мгновенья одиночества и требовал от своих домашних, чтоб они постоянно, днем
    и ночью, сидели возле его кресел и занимали его рассказами, которые он то и
    дело прерывал восклицаниями: "Вы все врете - экая чепуха!"
     Особенно доставалось Глафире Петровне; он решительно не мог обойтись
    без нее - и она до конца исполняла все прихоти больного, хотя иногда не
    тотчас решалась отвечать ему, чтобы звуком голоса не выдать душившей ее
    злобы. Так проскрипел он еще два года и умер в первых числах мая, вынесенный
    на балкон, на солнце. "Глаша, Глашка! бульонцу, бульонцу, старая дур...", -
    пролепетал его коснеющий язык и, не договорив последнего слова, умолк
    навеки. Глафира Петровна, которая только что выхватила чашку бульону из рук
    дворецкого, остановилась, посмотрела брату в лицо, медленно, широко
    перекрестилась и удалилась молча; а тут же находившийся сын тоже ничего не
    сказал, оперся на перила балкона и долго глядел в сад, весь благовонный и
    зеленый, весь блестевший в лучах золотого весеннего солнца. Ему было
    двадцать три года; как страшно, как незаметно скоро пронеслись эти двадцать
    три года!.. Жизнь открывалась перед ним.
    
    XII
    
     Схоронив отца и поручив той же неизменной Глафире Петровне заведывание
    хозяйством и надзор за приказчиками, молодой Лаврецкий отправился в Москву,
    куда влекло его темное, но сильное чувство. Он сознавал недостатки своего
    воспитания и вознамерился по возможности воротить упущенное. В последние
    пять лет он много прочел и кое-что увидел; много мыслей перебродило в его
    голове; любой профессор позавидовал бы некоторым его познаниям, но в то же
    время он не знал многого, что каждому гимназисту давным-давно известно.
    Лаврецкий сознавал, что он не свободен; он втайне чувствовал себя чудаком.
    Недобрую шутку сыграл англоман с своим сыном; капризное воспитание принесло
    свои плоды. Долгие годы он безотчетно смирялся перед отцом своим; когда же,
    наконец, он разгадал его, дело уже было сделано, привычки вкоренились. Он не
    умел сходиться с людьми; двадцати трех лет от роду, с неукротимой жаждой
    любви в пристыженном сердце, он еще ни одной женщине не смел взглянуть в
    глаза. При его уме, ясном и здравом, но несколько тяжелом, при его
    наклонности к упрямству, созерцанию и лени ему бы следовало с ранних лет
    попасть в жизненный водоворот, а его продержали в искусственном уединении...
    И вот заколдованный круг расторгся, а он продолжал стоять на одном месте,
    замкнутый и сжатый в самом себе. Смешно было в его года надеть студентский
    мундир; но он не боялся насмешек: его спартанское воспитание хоть на то
    пригодилось, что развило в нем пренебрежение к чужим толкам, - и он надел,
    не смущаясь, студентский мундир. Он поступил в физико-математическое
    отделение. Здоровый, краснощекий, уже с заросшей бородой, молчаливый, он
    производил странное впечатление на своих товарищей; они и не подозревали
    того, что в этом суровом муже, аккуратно приезжавшем на лекции в широких
    деревенских санях парой, таился чуть не ребенок. Он им казался каким-то
    мудреным педантом, они в нем не нуждались и не искали в нем, он избегал их.
    В течение первых двух лет, проведенных им в университете, он сблизился
    только с одним студентом, у которого брал уроки в латинском языке. Студент
    этот, по имени МихалевиЧ, энтузиаст и стихотворец, искренно полюбил
    Лаврецкого и совершенно случайно стал виновником важной перемены в его
    судьбе.
     Однажды, в театре (Мочалов находился тогда на высоте своей славы, и
    Лаврецкий не пропускал ни одного представления), увидел он в ложе бельэтажа
    девушку, - и хотя ни одна женщина не проходила мимо его угрюмой фигуры, не
    заставив дрогнуть его сердце, никогда еще оно так сильно не забилось.
    Облокотясь на бархат ложи, девушка не шевелилась; чуткая, молодая жизнь
    играла в каждой черте ее смуглого, круглого, миловидного лица; изящный ум
    сказывался в прекрасных глазах, внимательно и мягко глядевших из-под тонких
    бровей, в быстрой усмешке выразительных губ, в самом положении ее головы,
    рук, шеи; одета она была прелестно. Рядом с нею сидела сморщенная и желтая
    женщина лет сорока пяти, декольте, в черном токе, с беззубою улыбкой на
    напряженно озабоченном и пустом лице, а в углублении ложи виднелся пожилой
    мужчина, в широком сюртуке и высоком галстуке, с выражением тупой
    величавости и какой-то заискивающей подозрительности в маленьких глазках, с
    крашеными усами и бакенбардами, незначительным огромным лбом и измятыми
    щеками, по всем признакам отставной генерал. Лаврецкий не отводил взора от
    поразившей его девушки; вдруг дверь ложи отворилась, и вошел Михалевич.
    Появление этого человека, почти единственного его знакомого во всей Москве,
    появление его в обществе единственной девушки, поглотившей все его внимание,
    показалось Лаврецкому знаменательно и странно. Продолжая посматривать на
    ложу, он заметил, что все находившиеся в ней лица обращались с Михалевичем,
    как с старинным приятелем. Представление на сцене переставало занимать
    Лаврецкого; сам Мочалов, хотя и был в тот вечер "в ударе", не производил на
    него обычного впечатления. В одном очень патетическом месте Лаврецкий
    невольно взглянул на свою красавицу: она вся наклонилась вперед, щеки ее
    пылали; под влиянием его упорного взора глаза ее, устремленные на сцену,
    медленно обратились и остановились на нем... Всю ночь мерещились ему эти
    глаза. Прорвалась, наконец, искусственно возведенная плотина; он и дрожалки
    горел, и на другой же день отправился к Михалевичу. Он узнал от него, что
    красавицу звали Варварой Павловной Коробьиной; что старик и старуха,
    сидевшие с ней в ложе, были отец ее и мать и что сам он, Михалевич,
    познакомился с ними год тому назад, во время своего пребывания в
    подмосковной на "кондиции" у графа Н. С величайшей похвалой отозвался
    энтузиаст о Варваре Павловне. "Это, брат ты мой, - воскликнул он со
    свойственною ему порывистой певучестью в голосе, - эта девушка -
    изумительное, гениальное существо, артистка в настоящем смысле слова, и
    притом предобрая". Заметив из расспросов Лаврецкого, какое впечатление
    произвела на него Варвара Павловна, он сам предложил ему познакомить его с
    нею, прибавив, что он у них как свой; что генерал человек совсем не гордый,
    а мать так глупа, что только тряпки не сосет. Лаврецкий покраснел,
    пробормотал что-то невнятное и убежал. Целых пять дней боролся он со своею
    робостью; на шестой день молодой спартанец надел новенький мундир и отдался
    в распоряжение Михалевичу, который, будучи своим человеком, ограничился тем,
    что причесал себе волосы, - и оба отправились к Коробьиным.
    
    XIII
    
     Отец Варвары Павловны, Павел Петрович Коробьин, генерал-майор в
    отставке, весь свой век провел в Петербурге на службе, слыл в молодости
    ловким танцором и фрунтовиком, находился, по бедности, адъютантом при
    двух-трех невзрачных генералах, женился на дочери одного из них, взяв тысяч
    двадцать пять приданого, до тонкости постиг всю премудрость учений и
    смотров; тянул, тянул лямку и, наконец, годиков через двадцать добился
    генеральского чина, получил полк. Тут бы ему отдохнуть и упрочить, не спеша,
    свое благосостояние; он на это и рассчитывал, да немножко неосторожно повел
    дело; он придумал было новое средство пустить в оборот казенные деньги, -
    средство оказалось отличное, но он не вовремя поскупился: на него донесли;
    вышла более чем неприятная, вышла скверная история. Кое-как отвертелся
    генерал от истории, но карьера его лопнула: ему посоветовали выйти в
    отставку. Года два потолкался он еще в Петербурге, в надежде, не наскочит ли
    на него тепленькое статское место; но место на него не наскакивало; дочь
    вышла из института, расходы увеличивались с каждым днем... Скрепя сердце
    решился он переехать в Москву на дешевые хлеба, нанял в Старой Конюшенной
    крошечный низенький дом с саженным гербом на крыше и зажил московским
    отставным генералом, тратя 2750 рублей в год. Москва - город хлебосольный,
    рада принимать встречных и поперечных, а генералов и подавно; грузная, но не
    без военной выправки, фигура Павла Петровича скоро стала появляться в лучших
    московских гостиных. Его голый затылок, с косицами крашеных волос и
    засаленной анненской лентой на галстуке цвета воронова крыла, стал хорошо
    известен всем скучливым и бледным юношам, угрюмо скитающимся во время танцев
    вокруг игорных столов. Павел Петрович сумел поставить себя в обществе;
    говорил мало, но, по старой привычке, в нос, - конечно, не с лицами чинов
    высших; осторожно играл в карты, дома ел умеренно, а в гостях за шестерых. О
    жене его почти сказать нечего; звали ее Каллиопой Карловной; из левого ее
    глаза сочилась слезинка, в силу чего Каллиопа Карловна (притом же она была
    немецкого происхождения) сама считала себя за чувствительную женщину; она
    постоянно чего-то все боялась, словно не доела, и носила узкие бархатные
    платья, ток и тусклые дутые браслеты. Единственной дочери Павла Петровича и
    Каллиопы Карловны, Варваре Павловне, только что минул семнадцатый год, когда
    она вышла из ...ского института, где считалась если не первою красавицей, то
    уж наверное первою умницей и лучшею музыкантшей и где получила шифр; ей еще
    девятнадцати лет не было, когда Лаврецкий увидел ее в первый раз.
    
    XIV
    
     Ноги подкашивались у спартанца, когда Михалевич ввел его в довольно
    плохо убранную гостиную Коробьиных и представил хозяевам. Но овладевшее им
    чувство робости скоро исчезло: в генерале врожденное всем русским добродушие
    еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна
    всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же
    касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и
    самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как
    бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от
    невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и в то же время как
    бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, -
    веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще
    стыдливой, негой, чем-то таким, что словами передать трудно, но что трогало
    и возбуждало, - и уже, конечно, возбуждало не робость. Лаврецкий навел речь
    на театр, на вчерашнее представление; она тотчас сама заговорила о Мочалове
    и не ограничилась одними восклицаниями и вздохами, но произнесла несколько
    верных и женски-проницательных замечаний насчет его игры. Михалевич упомянул
    о музыке; она, не чинясь, села за фортепьяно и отчетливо сыграла несколько
    шопеновских мазурок, тогда только что входивших в моду. Настал час обеда;
    Лаврецкий хотел удалиться, но его удержали; за столом генерал потчевал его
    хорошим лафитом, за которым генеральский лакей на извозчике скакал к Депре.
    Поздно вечером вернулся Лаврецкий домой и долго сидел, не раздеваясь и
    закрыв глаза рукою, в оцепенении очарования. Ему казалось, что он теперь
    только понимал, для чего стоит жить; все его предположения, намерения, весь
    этот вздор и прах, исчезли разом; вся душа его слилась в одно чувство, в
    одно желание, в желание счастья, обладания, любви, сладкой женской любви. С
    того дня он часто стал ходить к Коробьиным. Полгода спустя он объяснился
    Варваре Павловне и предложил ей свою руку. Предложение его было принято;
    генерал давным-давно, чуть ли не накануне первого посещения Лаврецкого,
    спросил у Михалевича, сколько у него, Лаврецкого, душ; да и Варваре
    Павловне, которая во все время ухаживания молодого человека и даже в самое
    мгновение признания сохранила обычную безмятежность и ясность души, - и
    Варваре Павловне хорошо было известно, что жених ее богат; а Каллиопа
    Карловна подумала: "Meine Tochter macht eine schone Partie" {"Моя дочь
    делает прекрасную партию" (нем.).}, - и купила себе новый ток.
    
    XV
    
     Итак, предложение его было принято, но с некоторыми условиями.
    Во-первых, Лаврецкий должен был немедленно оставить университет: кто ж
    выходит за студента, да и что за странная мысль - помещику, богатому, в 26
    лет брать уроки, как школьнику? Во-вторых, Варвара Павловна взяла на себя
    труд заказать и закупить приданое, выбрать даже жениховы подарки. У ней было
    много практического смысла, много вкуса и очень много любви к комфорту,
    много уменья доставлять себе этот комфорт. Это уменье особенно поразило
    Лаврецкого, когда, тотчас после свадьбы, он вдвоем с женою отправился в
    удобной, ею купленной каретке в Лаврики. Как все, что окружало его, было
    обдумано, предугадано, предусмотрено Варварой Павловной! Какие появились в
    разных уютных уголках прелестные дорожные несессеры, какие восхитительные
    туалетные ящики и кофейники, t и как мило Варвара Павловна сама варила кофе
    по утрам! Впрочем, Лаврецкому было тогда не до наблюдений: он блаженствовал,
    упивался счастием; он предавался ему, как дитя... Он и был невинен, как
    дитя, этот юный Алкид. Недаром веяло прелестью от всего существа его молодой
    жены; недаром сулила она чувству тайную роскошь неизведанных наслаждений;
    она сдержала больше, чем сулила. Приехавши в Лаврики в самый разгар лета,
    она нашла дом грязным и темным, прислугу смешною и устарелою, но не почла за
    нужное даже намекнуть о том мужу. Если бы она располагала основаться в
    Лавриках, она бы все в них переделала, начиная, разумеется, с дома; но мысль
    остаться в этом степном захолустье ни на миг не приходила ей в голову; она
    жила в нем, как в палатке, кротко перенося все неудобства и забавно
    подтрунивая над ними. Марфа Тимофеевна приехала повидаться с своим
    воспитанником; она очень понравилась Варваре Павловне, но ей Варвара
    Павловна не понравилась. С Глафирой Петровной новая хозяйка тоже не
    поладила; она бы ее оставила в покое, но старику Коробьину захотелось
    запустить руки в дела зятя: управлять имением такого близкого родственника,
    говорил он, не стыдно даже генералу. Полагать должно, что Павел Петрович не
    погнушался бы заняться имением и вовсе чуждого ему человека. Варвара
    Павловна повела свою атаку весьма искусно; не выдаваясь вперед, по-видимому
    вся погруженная в блаженство медовых месяцев, в деревенскую тихую жизнь, в

/ Полные произведения / Тургенев И.С. / Дворянское гнездо

Смотрите также по произведению "Дворянское гнездо":

• Сочинения
• Краткое содержание
• Характеристика героев