• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Тургенев И.С. / Дворянское гнездо

Дворянское гнездо [18/22]

Скачать полное произведение

    ряд критических замечаний относился к образу Лизы Калитиной. Он сам называет
    его "недосказанным, недопетым" в письме к Тургеневу от 28 марта ст. ст. 1859
    г. ("Русская старина", 1900, N 1, стр. 13), а позднее передает слова
    Анненкова, сказанные Тургеневу после чтения: "Анненков ему сказал, что не
    видно источника ее <Лизы> религиозности - и тогда Тургенев приделал какую-то
    набожную няню" {Гончаров, Необыкновенная история, стр. 21.}. Верность этого
    свидетельства подтверждается тем, что Тургенев действительно после
    обсуждения написал новую главу для романа о детстве и воспитании Лизы
    Калитиной (глава XXXV, в автографе она отсутствует).
     О роли Анненкова в создании названной главы рассказывается и в
    воспоминаниях M. M. Ковалевского. По словам мемуариста, на одном из вечеров,
    устроенных им для встречи с Тургеневым деятелей литературы и искусства,
    Тургенев пообещал в следующий раз "прочесть вновь написанный им рассказ: "Я
    сделаю это, как только рассказ вернется от Анненкова, мнения которого я
    всегда спрашиваю, прежде чем напечатать что-либо". Послышался окрик: "Ну,
    какая польза вам в том! Не такой уж Анненков стилист!" Тургенев ответил
    опять-таки серьезно: "Анненкову я обязан тем, что вставил в "Дворянское
    гнездо" целую главу, выясняющую, как сложился характер Лизы. Анненков убедил
    меня, что без этого исход моего романа остается непонятным"" {М.
    Ковалевский. За рубежом. (Из переписки русских деятелей за границей:
    Герцена, Лаврова и Тургенева). - "Вестник Европы", 1914, Э 3, стр. 229;
    сходные сведения содержатся в воспоминаниях И. Павловского (Isaac Pavlovsky,
    Souvenirs sur Tourgueneff. Paris, 1887, гл. XII, стр. 171-172).}.
     Анненков увидел в "самоотречении" Лизы проявление ущербности ее натуры.
    Тургенев при литературной правке романа уделил большое внимание прояснению
    своей позиции в этом вопросе, но критик был не вполне удовлетворен
    результатами.
     На том же собрании литераторов разыгрался известный эпизод объяснения
    между Тургеневым и Гончаровым, заподозрившим автора "Дворянского гнезда" в
    плагиате {О конфликте между Тургеневым и Гончаровым, обострившемся в период
    создания романа "Накануне" и приведшем к третейскому суду писателей, см.:
    Гончаров, Необыкновенная история; Гончаров и Тургенев; Анненков, стр. 441;
    Л. Н. Майков. Ссора между И. А. Гончаровым и И. С. Тургеневым в 1859 и 60
    годах. - "Русская старина", 1900, Э 1, стр. 5-23; Д. Д. Минаев.
    Стихотворение "Парнасский приговор". - "Искра", 1860, Э 19.}.
     Болезненно мнительный Гончаров увидел в романе Тургенева "сжатый, но
    довольно полный очерк "Обрыва"", программу которого он читал Тургеневу в
    1855 г. По утверждению писателя, "основанием" романа Тургенева взята была
    развернутая в плане "Обрыва" глава о предках Райского, "сколком" с Райского
    явились якобы образы Лаврецкого и Паншина, заимствованными считал Гончаров
    также образы Лемма, Михалевича и Марфы Тимофеевны. Особенное раздражение
    Гончарова вызвало сходство некоторых черт Лизы и Веры (религиозность,
    отношения Лизы с Марфой Тимофеевной и Веры с бабушкой). Тургенев отвел
    обвинения Гончарова, но по его просьбе изменил в рукописи некоторые детали
    повествования. Так, первоначально в сцене объяснения Лизы и Марфы
    Тимофеевны, когда старушка упрекает Лизу за ночное свидание с Лаврецким в
    саду (конец главы XXXVIII), проскальзывал намек на "падение" девушки. В
    черновой редакции рассказывалось подробнее о страданиях Лизы, нравственное
    чувство которой подверглось суровому испытанию. После слов: "...как грубо
    коснулись чужие руки ее заветной тайны!" (стр. 254, строка 10) следовал
    текст: "Но она ни в чем себя винить не могла, и Лаврецкий стал ей еще
    дороже. Ее любовь к нему не боялась ничего, ни даже и укоров. Она сильно и
    крепко привязалась к нему". Эти строки густо зачеркнуты чернильными петлями
    и вместо них под соответствующим значком на полях записан новый вариант,
    также затем зачеркнутый: "Вдруг все раскрыто, все вырвано наружу, о чем она
    сама еще так недавно ничего не ведала". На том же листе автографа
    зачеркнуто: "она отдалась ему" (первый вариант строк: "она уже колебаться не
    могла; она знала, что любит, и полюбила честно, не шутя" - стр. 254, строки
    14-16). Все зачеркнутые строки сами по себе не имеют прямой аналогии в
    романе Гончарова, но если допустить, что они связаны с первоначальным
    замыслом Тургенева усугубить нравственную трагедию Лизы противоречием между
    ее строгими нравственными, принципами и ее беззащитностью перед натиском
    подлинной страсти, то можно найти сходство в любовных ситуациях, послуживших
    предметом объяснений между Лизой и Марфой Тимофеевной в "Дворянском гнезде"
    и между Верой и бабушкой в "Обрыве" {В тексте "Дворянского гнезда" Лиза
    дважды объясняется с Марфой Тимофеевной. О первом объяснении говорилось
    выше; во втором случае Марфа Тимофеевна просит у племянницы прощения за свои
    несправедливые упреки (конец главы XXXIX). М. К. Клеман, не видевший
    автографа, выразил предположение, что Тургенев произвел правку по просьбе
    Гончарова во втором из названных эпизодов (И. С. Тургенев. Рудин. Дворянское
    гнездо. "Academie", M. - Л., 1933, стр. 493; эта гипотеза в виде утверждения
    повторена в комментариях к "Дворянскому гнезду": Т, СС, т. II, стр. 321).
    Однако автограф не подтверждает этого предположения. На л. 192 в
    соответствующем месте текста нет никаких сокращений и вычерков.}.
     Об этом сходстве и говорит Гончаров в своих воспоминаниях: "Когда я
    заметил ему (Тургеневу), отчего ж он не приводит в письме {За объяснением
    после чтения "Дворянского гнезда" последовал обмен письмами между Гончаровым
    и Тургеневым. Упоминаемое Гончаровым письмо Тургенева не сохранилось.} о
    падении Веры (в плане она называлась у меня Еленой), о сценах между ею и
    бабушкой, он замялся: ему, очевидно, не хотелось упоминать об этом - по
    будущим своим соображениям. Но нечего делать - упомянул" {Гончаров,
    Необыкновенная история, стр. 23, а также Гончаров и Тургенев, стр. 37-38.}.
     В письмах Гончарова к Тургеневу от 28 марта/9 апреля 1859 г. и от 27
    марта/8 апреля 1860 г. прямо названа исключенная Тургеневым сцена. В первом
    из них говорится: "Разбор и переписку моих ветхих лоскутков взяла на себя
    милая больная <С. А. Никитенко>. "Это займет меня", - говорит она. Она до
    слез была тронута тою сценой бабушки с внучкой, сценой, в пользу которой вы
    так дружески и великодушно пожертвовали похожим на эту сцену, но довольно
    слабым местом Вашей повести, чтобы избежать сходства" {Гончаров и Тургенев,
    стр. 34.}.
     Во втором письме - снова о той же сцене: "...я, при появлении
    "Дворянского гнезда", опираясь на наши старые приятельские отношения,
    откровенно выразил Вам мысль мою о сходстве этой повести с сюжетом моего
    романа, как он был Вам рассказан по программе. Вы тогда отчасти согласились
    в сходстве общего плана и отношений некоторых лиц между собой, даже
    исключили одно место, слишком живо напоминавшее одну сцену, и я
    удовольствовался" {Там же, стр. 31. В "Литературных воспоминаниях" П. В.
    Анненкова также есть рассказ о том, что Тургенев "согласно с указанием И. А.
    Гончарова, выключил из своего романа одно место, напоминавшее какую-то
    подробность" (Анненков, стр. 441).}.
     Следы устранения из текста другой детали, раздражившей Гончарова,
    сохранились в том месте автографа, где рассказывается о старинном доме
    Лаврецких в Васильевском и, в частности, о семейных портретах. В
    окончательной редакции дано описание одного портрета - прадеда Лаврецкого
    Андрея (глава XIX). А в автографе вначале упоминались три портрета (прадеда
    Андрея, деда Петра и его жены Анны Павловны), затем четыре портрета (без
    указания имен), и, наконец, автор остановился на одном портрете. Судя по
    дальнейшей переписке, Гончарову были известны варианты, предшествующие
    окончательному. Они и вызвали его подозрительность. Отвечая на объяснения
    Тургенева, пытавшегося, вероятно, доказать, что родословная Лаврецких,
    сходная во многих деталях с историей рода Лутовиновых (см. об этом нише),
    была осуществлением давно намеченного замысла, Гончаров писал: "Вы могли
    говорить об этом очень давно, и все это ничего не значит. У меня и в бумагах
    есть коротенькая отметка о деде, отце и матери героя. Но говорить о четырех
    портретах предков (из письма) вы не могли..." {Письмо Гончарова к Тургеневу
    от 28 марта/9 апреля 1859 г. (Гончаров и Тургенев, стр. 29).}
     Правка Тургенева в автографе, внесенная им при переработке романа, не
    ограничивалась отдельными исправлениями, сделанными в связи с тем или иным
    критическим замечанием. Она представляет собой систему дополнений и
    изменений, углублявших основные идеи романа и оттенявших то новое, что
    появилось в отношении автора к издавна волновавшим его проблемам счастья,
    любви, долга, самопожертвования в конкретных исторических условиях конца
    50-х годов. Изменения эти заключаются в следующем.
     На полях в виде вставки записана наиболее значительная часть спора
    Михалевича с Лаврецким - 24 строки, содержащие упреки в адрес Лаврецкого за
    эгоизм, цинизм, безверие и "постыдное", сознательное бездействие. Здесь же
    формулируется понятие "дела", которым "необходимо заниматься на земле"
    (основная идеологическая проблема эпохи). Автором вписана фраза: "умолял его
    [смело] серьезно заняться [своими крестьянами] бытом своих крестьян" - совет
    Михалевича, осуществленный затем в деятельности Лаврецкого.
     В разговоре тех же лиц о нравственных качествах деятеля добавлена фраза
    о "нравственном вывихе" Лаврецкого, записанная ранее на полях в виде
    программы с пометами "NB" и "Главное". Тургенев вписывает также строки,
    вложенные в уста Михалевича, о происхождении Лаврецкого от материкрестьянки
    ("благодари бога, что и в твоих жилах течет честная плебейская кровь").
    Писатель упорно оттеняет вставками важное для него обстоятельство - мужицкие
    черты в характере Лаврецкого. Говоря о сходстве Лаврецкого с матерью (глава
    VII), Марфа Тимофеевна произносит: "Ну, а молодец ты, молодед; чай,
    по-прежнему десять пудов одной рукой поднимаешь?" (стр. 147). Фраза: "а ты,
    Федюшка, дай мне руку" также вставлена. В дальнейшем Тургенев еще усиливает
    это место "богатырскими" ассоциациями. Он добавляет после слова "руку": "О!
    да какая же она у тебя толстая! Небось с тобой не упадешь". (В автографе это
    дополнение отсутствует, оно сделано, очевидно, в наборной рукописи или в
    корректуре.) В главе XVI к фразе "избить ее до полусмерти" (реакция
    Лаврецкого на измену жены) автор добавляет вставкой: "по-мужицки" (стр.
    175). Через страницу - аналогичное дополнение: "Вы со мной напрасно
    пошутили; прадед мой мужиков за ребра вешал, а дед мой сам был мужик" (стр.
    176). В главе XVII - снова вставка на ту же тему. Во фразе: "Марья
    Дмитриевна с неудовольствием посмотрела ему вслед и подумала: "Экой тюлень,
    мужик!.."" слово "мужик" добавлено позднее.
     Дополняя характеристику Лаврецкого сопоставлением с Михалевичем,
    Тургенев в то же время вносит дополнительные штрихи и в его портрет. В
    тексте появляются 9 дополнительных строк, характеризующих бедность
    Михалевича, его дурные привычки, вызванные полуголодным существованием, его
    пренебрежение к одежде и по контрасту - его преданность идеалу, во имя
    которого он готов подвергаться всем возможным лишениям. В этих дополнениях
    обнаруживается текстуальное сходство с характеристикой Дон-Кихота в статье
    Тургенева о "Гамлете и Дон-Кихоте".
     Михалевич относится к эпизодическим персонажам, посвященные ему
    страницы занимают скромное место в романе, но вокруг этого образа
    сконцентрированы основные проблемы произведения - самая волнующая проблема
    конца 50-х годов: "Что делать?", крестьянский вопрос и социально-этическая
    проблематика. Тот же круг вопросов разрешался и в статье "Гамлет и
    Дон-Кихот". Впервые на сходство Михалевича и тургеневского Дон-Кихота
    обратили внимание А. И. Незеленов (Тургенев в его произведениях. СПб., 1885,
    стр. 138) и А. Д. Галахов в статье "Сороковые годы" (Историч Вест, 1892, Э
    1, стр. 143). Кроме замеченных идейных параллелей между этими двумя
    образами, может быть, следовало бы еще отметить такие черты внешнего
    "дон-кихотства" в Михалевиче, как его облик ("человек высокого роста и
    худой", "окутанный в какой-то испанский плащ с порыжелым воротником и
    львиными лапами вместо застежек"), как его беззаветная влюбленность в
    "таинственную и чернокудрую" красавицу, сомнительная репутация которой не
    мешала ей быть воспетой стихами, достойными прекрасной Дульцинеи. Автограф
    свидетельствует о том, что Тургенев сознательно вводил и подчеркивал черты
    сходства между Михалевичем и Дон-Кихотом. Основную самохарактеристику
    Михалевича: "я по-прежнему верю в добро, в истину; но я не только верю, - я
    верую теперь, да - я верую, верую" - Тургенев усиливает двукратным
    повторением: он вставляет слова "нет в тебе веры, нет теплоты сердечной" в
    реплику Михалевича, упрекающего Лаврецкого в вольтерьянстве (стр. 203), и
    фразы: "Помещик, дворянин - и не знает, что делать! Веры нет, а то бы знал;
    веры нет - и нет откровения" в разговор о предстоящей деятельности
    Лаврецкого (стр. 204).
     Лучшим авторским комментарием к этим высказываниям Михалевича является
    следующее место статьи "Гамлет и Дон-Кихот": "Что выражает собою Дон-Кихот?
    Веру прежде всего; веру в нечто вечное, незыблемое <...> в истину,
    находящуюся вне отдельного человека, не легко ему дающуюся, требующую
    служения и жертвы". И в другом месте: "...он верит, верит крепко и без
    оглядки. Оттого он бесстрашен, терпелив, довольствуется самой скудной пищей,
    самой бедной одеждой...".
     Трудно не заметить сходства этих слов с характеристикой Михалевича в
    романе, с описанием признаков и привычек его застарелой бедности: изношенной
    одежды, неопрятности, жадности к еде. И все это - в сопоставлении с его
    несокрушимым идеализмом и искренними заботами о судьбах человечества, о
    собственном призвании (стр. 204). Важно отметить, что эти детали
    характеристики Михалевича вписаны Тургеневым на полях рукописи.
     Несомненна симпатия, с которой писатель относится к Михалевичу,
    несмотря на смешные его черты. В статье мы находим объяснение и этой
    особенности авторского отношения: "...в донкихотстве нам следовало бы
    признать высокое начало самопожертвования, только схваченное с комической
    стороны" ("чтобы гусей не дразнить", - добавляет автор в другом месте). По
    мысли Тургенева, "крепость нравственного состава" Дон-Кихота придает
    "особенную силу и величавость всем его суждениям и речам, всей его фигуре,
    несмотря на комические и унизительные положения, в которые он беспрестанно
    впадает". "Он знает в чем его дело, зачем он живет на земле, а это - главное
    знание". На стороне Михалевича, энтузиаста и мечтателя, - силы прогресса,
    "без них бы не развивалась история". И наконец еще одна деталь,
    свидетельствующая о намеренном сопоставлении писателем Михалевича с
    Дон-Кихотом. Глава о Михалевиче кончается, как известно, сентенцией о
    доброте как важном элементе нравственного облика человека: "Будь только
    человек добр - его никто отразить не может" (в рукописи первоначально было:
    "Михалевич был добряк"). Статья -"Гамлет и Дон-Кихот" также завершается этой
    мыслью применительно к Дон-Кихоту. Автор приводит в этой связи подлинное имя
    своего героя Alonso ei Bueno, что и переводится как Алонзо добрый.
     Другая значительная категория авторских вставок в текст романа
    объединяется темой религии. Писатель делает множество вставок на полях
    автографа и на отдельных страницах, касающихся идей христианской морали,
    понятий смирения и долга, философских и культовых основ религии. Вставки эти
    по содержанию распадаются на две разные части. Одна из них, теснее всего
    связанная с образом Лизы Калитиной, оттеняем этическую сторону
    религиозности, способствующей воспитанию нравственной цельности, твердости
    убеждений, готовности к самопожертвованию во имя блага ближних, -
    воспитывающей в конечном счете чувство родины. Характерны испещренные
    вставками страницы, где описывается молитва обездоленных людей, ищущих в
    церкви утешения (стр. 230, 281). Писатель дополнительно вводит в текст
    диалог между Лаврецким и Лизой о значении религии в истории человечества, о
    смысле христианства (стр. 210); делает большую вставку о патриотизме и
    народолюбии Лизы (стр. 234), заключающую сцену спора Лаврецкого и Паншина
    (весь монолог Паншина, обнаруживающий его прозрение к России и поверхностное
    западничество, также вписан на полях автографа); вставлена мотивировка
    решения Лизы уйти в монастырь ("Я все знаю, и свои грехи, и чужие, и как
    папенька богатство наше нажил; я знаю все. _Все это отмолить, отмолить
    надо_" {Вставлено подчеркнутое курсивом.}, стр. 286). Неоднократно
    уточняются в тексте те места, где говорится о религиозных расхождениях
    Лаврецкого и Лизы. В этом смысле обращает на себя внимание
    последовательность правки в описании "молитвы" Лаврецкого во время обедни,
    на которую он пришел по просьбе Лизы после известия о смерти Варвары
    Павловны (конец главы XXXI). Уже в первоначальном варианте текста
    говорилось, что Лаврецкий, давно не посещавший церкви и не обращавшийся к
    богу, не произносил и теперь никаких молитвенных слов, а только проникся
    чувством смирения и умиления при воспоминании о детской своей вере в
    ангела-хранителя. Далее в автографе следовал текст: "Много лет прошло с тех
    пор, снова его души коснулся ангел, и он знал, он чувствовал его увлекающую
    и недремлющую руку". Затем Тургенев решительно зачеркивает этот текст и
    добавляет детали, как бы оправдывающие умиление Лаврецкого и объясняющие его
    состояние внешними впечатлениями. Автор вписывает: "Ему было и хорошо и
    немного совестно. Чинно стоявший народ, родные лица, согласное пение, запах
    ладану, длинные косые лучи от окон, самая темнота стен и сводов - все
    говорило его сердцу" (стр. 227). При дальнейшей отделке этого места, уже не
    в автографе, он еще раз добавляет: "он без слов даже не молился". А в главе
    XXXIV вписывает не вызывающую сомнений фразу: "В одном только они
    расходились; но Лиза втайне надеялась привести его к богу" (стр. 234).
     Тургенев подчеркнул стихийно возникшее стремление Лаврецкого вырваться
    из круга христианских представлений о долге смирения, отрицавших право
    человека на счастье. Особенно характерна правка в сцене объяснения Лизы и
    Лаврецкого перед приглашением Калитиных в Васильевское (глава XXIV, стр.
    199). Первоначально в автографе разговор о женитьбе Лаврецкого занимал всего
    три строки:
     "Зачем же вы женились на ней, - прошептала Лиза и потупила глаза.
     Лаврецкий быстро встал со стула.
     - Не сердитесь, простите меня, - торопливо произнесла Лиза".
     Затем автор дополняет ответ Лаврецкого рассказом о своей неопытности и
    вводит реплику Лизы о необходимости "исполнять наш долг", которую, снова
    заключает словами: "Лаврецкий быстро поднялся со стула" (см. варианты
    чернового автографа к стр. 199, строки 17-29).
     Возвратившись к этому месту при доработке, Тургенев сделал на полях
    против последней фразы помету с восклицательным знаком: "Злее!". В
    соответствии с этой пометой рассуждение Лизы о долге он заменяет известными
    нам по окончательному тексту словами: "но тогда надо будет покориться; я не
    умею говорить, но если мы не будем покоряться...", а фразу "Лаврецкий
    поднялся со стула" заменяет более резкой: "Лаврецкий топнул ногой". В
    дальнейшем Тургенев еще усиливает реакцию Лаврецкого на слова Лизы, вставив
    слова "стиснул руки" (в автографе этих слов нет). В этом же смысле
    характерно дополнение в главе XXIX (разговор Лаврецкого с Лизой о Паншине),
    где Тургенев вписывает в реплику Лаврецкого "Умоляю вас, не выходите замуж
    без любви" слова: "по чувству долга, отречения что ли... Это то же
    безверие".
     Имеются в автографе и другие вставки, относящиеся также к религиозной
    проблематике, но отличающиеся совсем другой, сатирической тональностью. ХК
    таким вставкам, появившимся в тексте романа на последней стадии работы
    писателя, относится, в частности, описание суетной набожности барства в
    сцене всенощной в доме Калитиных (глава XXXII).
     Изменения, вносившиеся Тургеневым в текст романа во второй половине
    декабря и уже не попавшие в черновой автограф, продолжали намеченную
    писателем ранее перестройку основных образов романа. Так, в текст романа
    введены отсутствующие в автографе разговор Лаврецкого и Лизы о христианстве
    (стр. 210-211, строки 33-4), второй разговор тех же лиц о боге (стр. 219,
    строки 6-8) и упоминавшаяся уже выше глава о народных источниках
    религиозности героини (стр. 233-244); соответственно вставлена фраза об
    "Агашиных следах в Лизе" на стр. 286 (строка 4).
     Из приведенных примеров видно, что самым значительным изменениям в
    процессе создания "Дворянского гнезда" подвергся образ Лизы Калитиной. Иными
    стали не только отдельные черты ее облика, видоизменился самый замысел этого
    персонажа. В первоначальном слое черновой рукописи почти отсутствовала
    интеллектуальная характеристика героини, зато значительно рельефнее
    выделялись черты, оттенявшие ее милую женственность: "чистая женская душа",
    кротость смирения, мягкая набожность, взгляд "честный и невинный", "доброе
    молодое лицо", "чистый, несколько строгий профиль", голос "тихий",
    "говоривший простые, добрые вещи", движения исполнены "ласковой важности",
    "и так легко ходит". Эта "ангелоподобность" облика Лизы подчеркивалась в
    тексте словами Лаврецкого: "Вы добры, как ангел" (гл. XXVI), "Вы, ангел
    по-прежнему" (гл. XXIX). Автохарактеристика Лизы ("у меня своих слов нету",
    гл. XXVI) подтверждалась авторским текстом. В окончательной редакции текста
    сохранилась фраза о "редких замечаниях и возражениях" Лизы в разговорах с
    Лаврецким и о том, что она "так мило, так внимательно" умела его слушать.
    Это - следы первоначального намерения автора показать Лизу в основном через
    ее поступки, а не через ее слова. Рассуждения Лаврецкого о боге, о любви, о
    долге, адресованные Лизе, в первом слое черновой рукописи завершались лишь
    краткими авторскими ремарками: "Лиза вздохнула", "Лиза побледнела", "Лиза
    взглянула" и т. п. Но постепенно Тургенев насыщает текст деталями,
    свидетельствующими о силе ее характера, об уме и о самостоятельности ее
    взглядов. Лиза начинает возражать Лаврецкому. Вписываются фразы: все тело ее
    слегка затрепетало, но она не замолчала", "продолжала Лиза, как будто не
    расслышав его" (гл. XXTV, стр. 198). Вписываются, как уже говорилось, и
    сцены споров Лаврецкого с Лизой, в которых она порицав! слабости Лаврецкого,
    требует от него объяснения его поступков, вступает с ним в разговор о
    христианстве, утверждает свое понятие долга.
     Обещание Лизы помолиться за Лаврецкого первоначально вызывало у него
    лишь реакцию "умиления" ее добротой. Затем Тургенев вставляет в текст
    рассуждение Лизы о смерти в ее христианском осмыслении и слова об "умилении"
    заменяет словами о "невольном удивлении" (стр. 210).
     С каждой вставкой образ Лизы все усложняется и все полнее выражает
    отношение Тургенева к ее нравственным исканиям.
     Еще в Э57 году, в цитировавшемся выше письме к E. E. Ламберт, Тургенев,
    говоря, что к героине новой его повести он был приведен "наблюдениями над
    русской жизнью", добавлял: "...не скрываю от себя трудности моей задачи, но
    не могу отклонить ее от себя" (Т, Письма, т. III, стр. 179).
     Трудность заключалась в том, что мотивы, настойчиво звучавшие у
    Тургенева в произведениях середины 50-х годов (смирение перед "неодолимыми"
    стихиями природы и общественной жизни, культ самопожертвования в борьбе
    между естественными стремлениями человека и веригами долга), вступили в
    сложное противоречие с историческими условиями конца 50-х годов. В поисках
    тех нравственных начал, которые способствовали, по его мнению, формированию
    сильной и цельной, стойкой и самоотверженной натуры, Тургенев и в
    "Дворянском гнезде" обращается к религии как к источнику национальных и
    народных по своему характеру этических традиций, но как писатель-реалист он
    не мог не видеть тех антиобщественных, реакционных тенденций, которые были
    заложены в догмах христианской морали. Отсюда в романе столь контрастное
    изображение народной и барской религиозности. Отсюда же те колебания в
    авторском отношении к образу героини, которые так очевидны при сопоставлении
    этических убеждений Лизы и Лаврецкого.
     Называя "безверием" Лизино отречение от счастья, Лаврецкий всем своим
    опытом убеждает Лизу исключить из понятия долга самопожертвование в любви.
    "Поверьте мне - я имею право это говорить: я дорого заплатил за это право"
    (стр. 222 - вписано). Так рассуждает человек, для которого проблема долга
    является основной проблемой, а чувство веры - веры в истину, в высокий идеал
    - основной потребностью. Только из этого примера видно, какой сдвиг
    произошел в отношении Тургенева к тем вопросам, которые ставились и по-иному
    разрешались в "Фаусте" и "Асе" {Ср. в "Фаусте" (стр. 50): "...жизнь не шутка
    и не забава, жизнь даже не наслаждение... жизнь - тяжелый труд. Отречение,
    отречение постоянное - вот ее тайный смысл, ее разгадка; не исполнение
    любимых мыслей и мечтаний, как бы они возвышенны ни были, - исполнение
    долга, вот о чем следует заботиться человеку; не наложив на себя цепей,
    железных цепей долга, не может он дойти, не падая, до конца своего
    поприща".}.
     Лаврецкий не отказывается от счастья, он видит его в гармоническом
    сочетании естественных влечений и общественно-полезной деятельности:
    "...Лиза не чета той: она бы не потребовала от меня постыдных жертв; она не
    отвлекла бы меня от моих занятий; она бы сама воодушевила меня на честный,
    строгий труд, и мы пошли бы оба вперед к прекрасной цели" (стр. 226). В этих
    мечтах нет философии отречения, нет противопоставления понятий счастья и
    долга, любви и "дела". Только вмешательство враждебных обстоятельств, косной
    среды, антигуманных нравственных законов, категорий не вечных и подлежащих
    изменению, заставляет Лаврецкого смириться. Но когда совершился, наконец,
    перелом в его жизни, когда "он действительно перестал думать о собственном
    счастье, своекорыстных целях", когда стал хорошим хозяином, он, почувствовав
    себя конченым человеком, уже ушел с исторической сцены. В самой сюжетной
    ситуации не утверждение, а критика аскетического самоотречения, и первым
    доказательством этого служит написанный Тургеневым позднее роман "Накануне",
    доказывающий возможность гармоничного сочетания чувства свободной любви и
    гражданского долга.
     Во многом предвосхитила образ Лизы Калитиной героиня повести Тургенева
    "Ася": она напоминает Лизу и своей нравственной чистотой, и правдолюбием, и
    способностью к сильным всепоглощающим страстям. И она, как Лиза Калитина,
    воспитана в духе народных национальных традиций, и она мечтает "пойти
    куда-нибудь далеко, на молитву, на трудный подвиг". Но, напоминая Асю, Лиза
    Калитина не повторяет ее. Образ любимой героини Тургенева является развитием
    заветных мыслей писателя, возникших еще в 1856 г., но значительно
    усложнившихся в4 период создания "Дворянского гнезда". Тургенев не только
    восхищается Лизой, но и судит ее. Он видит не только сильные стороны ее
    нравственных убеждений, но и губительную силу воспитавших ее религиозных
    устоев. Не только женственная, но и сильная, не только чувствующая, но и
    размышляющая, Лиза уходит в монастырь, никому не принеся счастья своим
    поступком. Более того, жестокая непреклонность ее религиозных убеждений
    нравственно обезоруживает Лаврецкого. А между тем в характере Лизы заложены
    силы, которые могли бы найти лучшее применение. Ее твердость духа и высокое
    представление о долге граничат с непримиримостью и подвижничеством. Чуждая
    эгоизма, она уходит в монастырь не только в порыве отчаяния за свою судьбу,
    но и в надежде исправить зло на земле. Гражданские эти черты тесно связаны с
    патриотизмом и демократизмом Лизы, с ее близостью к народной русской жизни
    {С. М. Степняк-Кравчинский в предисловии к английскому переводу "Дворянского
    гнезда" писал о Лизе как о натуре не выдающейся, но русской и милой сердцу
    своей нравственной силой и красотой. Критик отмечал, что "в этой серьезной
    девственной душе скрыты великие задатки будущего, и что страна, в которой
    мужчины могут рассчитывать на поддержку таких женщин, имеет право надеяться
    на лучшую долю" (Собрание сочинений, ч. VI. СПб., 1908, стр. 229).}. Не
    случайно Тургенев так подробно рассказывает о детстве Лизы, о духовном
    влиянии на нее крестьянской женщины Агафьи, которая воспитывала подрастающую
    душу не сказками, а рассказами о житии "святых мучеников", которые "даже
    царей не боялись".
     От решительного разрыва Лизы со средой, от независимости ее чувств и
    поступков - один шаг до судьбы Елены Стаховой {В статье А. И. Белецкого
    "Тургенев и русские писательницы 30-60-х гг.", посвященной выяснению
    реальных источников литературных образов Тургенева, говорится: "Судьба
    охотно сводила Тургенева с самыми яркими и противоположными друг другу

/ Полные произведения / Тургенев И.С. / Дворянское гнездо

Смотрите также по произведению "Дворянское гнездо":

• Сочинения
• Краткое содержание
• Характеристика героев