Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Тургенев И.С. / Дворянское гнездо

Дворянское гнездо [2/22]

  Скачать полное произведение

    полагаете, что я - как, бишь, это сказано? - для красного словца не пожалею
    ни отца, ни приятеля.
     - Вы рассеянны и забывчивы, как все светские люди, - промолвила Лиза, -
    вот и все. Паншин немного нахмурился.
     - Послушайте, - сказал он, - не будемте больше говорить обо мне;
    станемте разыгрывать нашу сонату. Об одном только прошу я вас, - прибавил
    он, разглаживая рукою листы лежавшей на пюпитре тетради, - думайте обо мне
    что хотите, называйте меня даже эгоистом - так и быть! но не называйте меня
    светским человеком: эта кличка мне нестерпима... Anch'io sono pittore {Я
    тоже художник (итал.).}. Я тоже артист, хотя плохой, и это, а именно то, что
    я плохой артист, - я вам докажу сейчас же на деле. Начнем же.
     - Начнем, пожалуй, - сказала Лиза.
     Первое adagio прошло довольно благополучно, хотя Паншин неоднократно
    ошибался. Свое и заученное он играл очень мило, но разбирал плохо. Зато
    вторая часть сонаты - довольно быстрое allegro - совсем не пошла: на
    двадцатом такте Паншин, отставший такта на два, не выдержал и со смехом
    отодвинул свой стул.
     - Нет! - воскликнул он, - я не могу сегодня играть; хорошо, что Лемм
    нас не слышал; он бы в обморок упал.
     Лиза встала, закрыла фортепьяно и обернулась к Паншину.
     - Что же мы будем делать? - спросила она.
     - Узнаю вас в этом вопросе! Вы никак не можете сидеть сложа руки. Что
    ж, если хотите, давайте рисовать, пока еще не совсем стемнело. Авось другая
    муза - муза рисования - как, бишь, ее звали? позабыл... будет ко мне
    благосклоннее. Где ваш альбом? Помнится, там мой пейзаж не кончен.
     Лиза пошла в другую комнату за альбомом, а Паншин, оставшись один,
    достал из кармана батистовый платок, потер себе ногти и посмотрел, как-то
    сносясь, на свои руки. Они у него были очень красивы и белы; на большом
    пальце левой руки носил он винтообразное золотое кольцо. Лиза вернулась;
    Паншин уселся к окну, развернул альбом.
     - Ага! - воскликнул он, - я вижу, вы начали срисовывать мой пейзаж - и
    прекрасно. Очень хорошо! Вот тут только - дайте-ка карандаш - не довольно
    сильно положены тени. Смотрите.
     И Паншин размашисто проложил несколько длинных штрихов. Он постоянно
    рисовал один и тот же пейзаж: на первом плане большие растрепанные деревья,
    в отдаленье поляну и зубчатые горы на небосклоне. Лиза глядела через его
    плечо на его работу.
     - В рисунке, да и вообще в жизни, - говорил Паншин, сгибая голову то
    направо, то налево, - легкость и смелость - первое дело.
     В это мгновение вошел в комнату Лемм и, сухо поклонившись, хотел
    удалиться; но Паншин бросил альбом и карандаш в сторону и преградил ему
    дорогу.
     - Куда же вы, любезный Христофор Федорыч? Разве вы не остаетесь чай
    пить?
     - Мне домой, - проговорил Лемм угрюмым голосом, - голова болит.
     - Ну, что за пустяки, - останьтесь. Мы с вами поспорим о Шекспире.
     - Голова болит, - повторял старик.
     - А мы без вас принялись было за бетговенскую сонату, - продолжал
    Паншин, любезно взяв его за талию и светло улыбаясь, - но дело совсем на лад
    не пошло. Вообразите, я не мог две ноты сряду взять верно.
     - Вы бы опять спел сфой романце лутчи, - возразил Лемм, отводя руки
    Паншина, и вышел вон.
     Лиза побежала вслед за ним. Она догнала его на крыльце.
     - Христофор Федорыч, послушайте, - сказала она ему по-немецки, провожая
    его до ворот по зеленой короткой травке двора, - я виновата перед вами -
    простите меня.
     Лемм ничего не отвечал.
     - Я показала Владимиру Николаевичу вашу кантату; я была уверена, что он
    ее оценит, - и она, точно, очень ему понравилась.
     Лемм остановился.
     - Это ничего, - оказал он по-русски и потом прибавил на родном своем
    языке: - но он не может ничего понимать; как вы этого не видите? Он дилетант
    - и все тут!
     - Вы к нему несправедливы, - возразила Лиза, - он все понимает, и сам
    почти все может сделать.
     - Да, все второй нумер, легкий товар, спешная работа. Это нравится, и
    он нравится, и сам он этим доволен - ну и браво. А я не сержусь, эта кантата
    и я - мы оба старые дураки; мне немножко стыдно, но это ничего.
     - Простите меня, Христофор Федорыч, - проговорила снова Лиза.
     - Ничего, ничего, - повторил он опять по-русски, - вы добрая девушка...
    А вот кто-то к вам идет. Прощайте. Вы очень добрая девушка.
     И Лемм уторопленным шагом направился к воротам, в которые входил
    какой-то незнакомый ему господин, в сером пальто и широкой соломенной шляпе.
    Вежливо поклонившись ему (он кланялся всем новым лицам в городе О...; от
    знакомых он отворачивался на улице - такое уж он положил себе правило), Лемм
    прошел мимо и исчез за забором. Незнакомец с удивлением посмотрел ему вслед
    и, вглядевшись в Лизу, подошел прямо к ней.
    
    VII
    
     - Вы меня не узнаете, - промолвил он, снимая шляпу, - а я вас узнал,
    даром что уже восемь лет минуло с тех пор, как я вас видел в последний раз.
    Вы были тогда ребенком. Я Лаврецкий. Матушка ваша дома? Можно ее видеть?
     - Матушка будет очень рада, - возразила Лиза, - она слышала о вашем
    приезде.
     - Ведь вас, кажется, зовут Елизаветой? - промолвил Лаврецкий, взбираясь
    по ступеням крыльца.
     - Да.
     - Я помню вас хорошо; у вас уже тогда было такое лицо, которого не
    забываешь; я вам тогда возил конфекты.
     Лиза покраснела и подумала: какой он странный. Лаврещший остановился на
    минуту в передней. Лиза вошла в гостиную, где раздавался голос и хохот
    Паншина; он сообщал какую-то городскую сплетню Марье Дмитриевне л
    Гедеоновокому, уже успевшим вернуться из сада, и сам громко смеялся тому,
    что рассказывал. При имени Лаврецкого Марья Дмитриевна вся всполошилась,
    побледнела и пошла к нему навстречу,
     - Здравствуйте, здравствуйте, мой милый cousin! - воскликнула она
    растянутым и почти слезливым голосом, - как я рада вас видеть!
     - Здравствуйте, моя добрая кузина, - возразил Лаврецкий и дружелюбно
    пожал ее протянутую руку. - Как вас господь милует?
     - Садитесь, садитесь, мой дорогой Федор Иваныч. Ах, как я рада!
    Позвольте, во-первых, представить вам мою дочь Лизу...
     - Я уж сам отрекомендовался Лизавете Михайловне, - перебил ее
    Лаврецкий.
     - Мсье Паншин... Сергей Петрович Гедеоновский... Да садитесь же! Гляжу
    на вас и, право, даже глазам не верю. Как здоровье ваше?
     - Как изволите видеть: процветаю. Да и вы, кузина, - как бы вас не
    сглазить, - не похудели в эти восемь лет.
     - Как подумаешь, сколько временя не видались, - мечтательно промолвила
    Марья Дмитриевна. - Вы откуда теперь? Где вы оставили... то есть я хотела
    сказать, - торопливо подхватила она, - я хотела сказать, надолго ли вы к
    нам?
     - Я приехал теперь из Берлина, - возразил Лаврецкий, - и завтра же
    отправляюсь в деревню - вероятно, надолго.
     - Вы, конечно, в Лавриках жить будете?
     - Нет, не в Лавриках; а есть у меня, верстах в двадцати пяти отсюда,
    деревушка; так я туда еду.
     - Это деревушка, что вам от Глафиры Петровны досталась?
     - Та самая.
     - Помилуйте, Федор Иваныч! У вас в Лавриках такой чудесный дом!
     Лаврецкий чуть-чуть нахмурил брови.
     - Да... но и в той деревушке есть флигелек; а мне пока больше ничего не
    нужно. Это место - для меня теперь самое удобное.
     Марья Дмитриевна опять до того смешалась, что даже выпрямилась и руки
    развела. Паншин пришел ей на помощь и вступил в разговор с Лаврецким. Марья
    Дмитриевна успокоилась, опустилась на спинку кресел и лишь изредка вставляла
    свое словечко; но при этом так жалостливо глядела на своего гостя, так
    значительно вздыхала и так уныло покачивала головой, что тот, наконец, не
    вытерпел и довольно резко опросил ее: здорова ли она?
     - Слава богу, - возразила Марья Дмитриевна, - а что?
     - Так, мне показалось, что вам не по себе.
     Марья Дмитриевна приняла вид достойный и несколько обиженный. "А коли
    так, - подумала она, - мне совершенно все равно; видно, тебе, мой батюшка,
    все как с гуся вода; иной бы с горя исчах, а тебя еще разнесло". Марья
    Дмитриевна сама с собой не церемонилась; вслух она говорила изящнее.
     Лаврецкий действительно не походил на жертву рока. От его краснощекого,
    чисто русского лица, с большим белым лбом, немного толстым носом и широкими
    правильными губами, так и веяло степным здоровьем, крепкой, долговечной
    силой. Сложен он был на славу, и белокурые волосы вились на его голове, как
    у юноши. В одних только его глазах, голубых, навыкате и несколько
    неподвижных, замечалась не то задумчивость, не то усталость, и голос его
    звучал как-то слишком ровно.
     Паншин между тем продолжал поддерживать разговор. Он навел речь на
    выгоды сахароварства, о котором недавно прочел две французские брошюрки, и с
    спокойной скромностью принялся излагать их содержание, не упоминая, впрочем,
    о них ни единым словом.
     - А ведь это Федя! - раздался вдруг в соседней комнате за полураскрытой
    дверью голос Марфы Тимофеевны, - Федя, точно! - И старушка проворно вошла в
    гостиную. Лаврецкий не успел еще подняться со стула, как уж она обняла его.
    - Покажи-ка себя, покажи-ка, - промолвила она, отодвигаясь от его лица. - Э!
    да какой же ты славный. Постарел, а не подурнел нисколько, право. Да что ты
    руки у меня целуешь - ты меня самое целуй, коли тебе мои сморщенные щеки не
    противны. Небось, не спросил обо мне: что, дескать, жива ли тетка? А ведь ты
    у меня на руках родился, пострел эдакой! Ну, да это все равно; где тебе было
    обо мне вспомнить! Только ты умница, что приехал. А что, мать моя, -
    прибавила она, обращаясь к Марье Дмитриевне, - угостила ты его чем-нибудь?
     - Мне ничего не нужно, - поспешно проговорил Лаврецкий.
     - Ну, хоть чаю напейся, мой батюшка. Господи боже мой! Приехал невесть
    откуда, и чашки чаю ему не дадут. Лиза, пойди похлопочи, да поскорей. Я
    помню, маленький он был обжора страшный, да и теперь, должно быть, покушать
    любит.
     - Мое почтение, Марфа Тимофеевна, - промолвил Паншин, приближаясь сбоку
    к расходившейся старушке и низко кланяясь.
     - Извините меня, государь мой, - возразила Марфа Тимофеевна, - не
    заметила вас на радости. На мать ты свою похож стал, на голубушку, -
    продолжала она, снова обратившись к Лаврецкому, - только нос у тебя
    отцовский был, отцовским и остался. Ну - и надолго ты к нам?
     - Я завтра еду, тетушка.
     - Куда?
     - К себе, в Васильевское.
     - Завтра?
     - Завтра.
     - Ну, коли завтра, так завтра. С богом, - тебе лучше знать. Только ты,
    смотри, зайди проститься. - Старушка потрепала его по щеке. - Не думала я
    дождаться тебя; и не то чтоб я умирать собиралась; нет - меня еще годов на
    десять, пожалуй, хватит: все мы, Пестовы, живучи; дед твой покойный, бывало,
    двужильными нас прозывал; да ведь господь тебя знал, сколько б ты еще за
    границей проболтался. Ну, а молодец ты, молодец; чай, по-прежнему десять
    пудов одной рукой поднимаешь? Твой батюшка покойный, извини, уж на что был
    вздорный, а хорошо сделал, что швейцарца тебе нанял; помнишь, вы с ним на
    кулачки бились; гимнастикой, что ли, это прозывается? Но, однако, что это я
    так раскудахталась; только господину Паншину (она никогда не называла его,
    как следовало, Паншиным) рассуждать помешала. А впрочем, станемте-ка лучше
    чай пить; да на террасу пойдемте его, батюшку, пить; у нас сливки славные -
    не то что в ваших Лондонах да Парижах. Пойдемте, пойдемте, а ты, Федюша, дай
    мне руку. О! да какая же она у тебя толстая! Небось с тобой не упадешь.
     Все встали и отправились на террасу, за исключением Гедеоновского,
    который втихомолку удалился. Во все продолжение разговора Лаврецкого с
    хозяйкой дома, Паншиным и Марфой Тимофеевной он сидел в уголке, внимательно
    моргая и с детским любопытством вытянув губы: он спешил теперь разнести
    весть о новом госте по городу.
    
     -----
    
     В тот же день, в одиннадцать часов вечера, вот что происходило в доме
    г-жи Калитиной. Внизу, на пороге гостиной, улучив удобное мгновение,
    Владимир Николаич прощался с Лизой и говорил ей, держа ее за руку: "Вы
    знаете, кто меня привлекает сюда; вы знаете, зачем я беспрестанно езжу в ваш
    дом; к чему тут слова, когда и так все ясно". Лиза ничего не отвечала ему и,
    не улыбаясь, слегка приподняв брови и краснея, глядела на пол, но не
    отнимала своей руки; а наверху, в комнате Марфы Тимофеевны, при свете
    лампадки, висевшей перед тусклыми старинными образами, Лаврецкий сидел на
    креслах, облокотившись на колена и положив лицо на руки; старушка, стоя
    перед ним, изредка и молча гладила его по волосам. Более часу провел он у
    ней, простившись с хозяйкой дома; он почти ничего не сказал своей старинной
    доброй приятелыш.це, и она его не расспрашивала... Да и к чему было
    говорить, о чем расспрашивать? Она и так все понимала, она и так
    сочувствовала всему, чем переполнялось его сердце.
    
    VIII
    
     Федор Иванович Лаврецкий (мы должны попросить у читателя позволение
    перервать на время нить нашего рассказа) происходил от старинного
    дворянского племени. Родоначальник Лаврецких выехал в княжение Василия
    Темного из Пруссии и был пожалован двумя стами четвертями земли в Бежецком
    верху. Многие из его потомков числились в разных службах, сидели под
    князьями и людьми именитыми на отдаленных воеводствах, но ни один из них не
    поднялся выше стольника и не приобрел значительного достояния. Богаче и
    замечательнее всех Лаврецких был родной прадед Федора Иваныча, Андрей,
    человек жестокий, дерзкий, умный и лукавый. До нынешнего дня не умолкла
    молва об его самоуправстве, о бешеном его нраве, безумной щедрости и
    алчности неутолимой. Он был очень толст и высок ростом, из лица смугл и
    безбород, картавил и казался сонливым; но чем он тише говорил, тем больше
    трепетали все вокруг него. Он и жену достал себе под стать. Пучеглазая, с
    ястребиным носом, с круглым желтым лицом, цыганка родом, вспыльчивая и
    мстительная, она ни в чем не уступала мужу, который чуть не уморил ее и
    которого она не пережила, хотя вечно с ним грызлась. Сын Андрея, Петр,
    Федоров дед, не походил на своего отца; это был простой степной барин,
    довольно взбалмошный, крикун и копотун, грубый, но не злой, хлебосол и
    псовый охотник. Ему было за тридцать лет, когда он наследовал от отца две
    тысячи душ в отличном порядке, но он скоро их распустил, частью продал свое
    именье, дворню избаловал. Как тараканы, сползались со всех сторон знакомые и
    незнакомые мелкие людишки в его обширные, теплые и неопрятные хоромы; все
    это наедалось чем попало, но досыта, напивалось допьяна и тащило вон что
    могло, прославляя и величая ласкового хозяина; и хозяин, когда был не в
    духе, тоже величал своих гостей дармоедами и прохвостами, а без них скучал.
    Жена Петра Андреича была смиренница; он взял ее из соседнего семейства, по
    отцовскому выбору и приказанию; звали ее Анной Павловной. Она ни во что не
    вмешивалась, радушно принимала гостей и охотно сама выезжала, хотя
    пудриться, по ее словам, было для нее смертью. Поставят тебе, рассказывала
    она в старости, войлочный шлык на голову, волосы все зачешут кверху, салом
    вымажут, мукой посыплют, железных булавок натыкают - не отмоешься потом; а в
    гости без пудры нельзя - обидятся, - мука! Она любила кататься на рысаках, в
    карты готова была играть с утра до вечера и всегда, бывало, закрывала рукой
    записанный на нее копеечный выигрыш, когда муж подходил к игорному столу; а
    все свое приданое, все деньги отдала ему в безответное распоряжение. Она
    прижила с ним двух детей: сына Ивана, Федорова отца, и дочь Глафиру. Иван
    воспитывался не дома, а у богатой старой тетки, княжны Кубенской: она
    назначила его своим наследником (без этого отец бы его не отпустил); одевала
    его, как куклу, нанимала ему всякого рода учителей, приставила к нему
    гувернера, француза, бывшего аббата, ученика Жан-Жака Руссо, некоего m-r
    Courtin de Vaucelles, ловкого и тонкого проныру, - самую, как она
    выражалась, fine fleur {цвет (франц.).} эмиграции, - и кончила тем, что чуть
    не семидесяти лет вышла замуж за этого финь-флера; перевела на его имя все
    свое состояние и вскоре потом, разрумяненная, раздушенная амброй a la
    Richelieu, окруженная арапчонками, тонконогими собачками и крикливыми
    попугаями, умерла на шелковом кривом диванчике времен Лудовика XV, с
    эмалевой табакеркой работы Петит_о_ в руках - и умерла, оставленная мужем:
    вкрадчивый господин Куртен предпочел удалиться в Париж с ее деньгами. Ивану
    пошел всего двадцатый год, когда этот неожиданный удар (мы говорим о браке
    княжны, не об ее смерти) над ним разразился; он не захотел остаться в
    теткином доме, где он из богатого наследника внезапно превратился в
    приживальщика; в Петербурге общество, в котором он вырос, перед ним
    закрылось; к службе с низких чинов, трудной и темной, он чувствовал
    отвращение (все это происходило в самом начале царствования императора
    Александра); пришлось ему поневоле вернуться в деревню, к отцу. Грязно,
    бедно, дрянно показалось ему его родимое гнездо; глушь и копоть степного
    житья-бытья на каждом шагу его оскорбляли; скука его грызла; зато и на него
    все в доме, кроме матери, недружелюбно глядели. Отцу не нравились его
    столичные привычки, его фраки, жабо, книги, его флейта, его опрятность, в
    которой недаром чуялась ему гадливость; он то и дело жаловался и ворчал на
    сына. "Все здесь не по нем, - говаривал он, - за столом привередничает, не
    ест, людского запаху, духоты переносить не может, вид пьяных его
    расстраивает, драться при нем тоже не смей, служить не хочет: слаб, вишь,
    здоровьем; фу ты, неженка эдакой! А все оттого, что В_о_лтер в голове
    сидит". Старик особенно не жаловал Вольтера да еще "изувера" Дидерота, хотя
    ни одной строки из их сочинений не прочел: читать было не по его части. Петр
    Андреич не ошибался: точно, и Дидерот и Вольтер сидели в голове его сына, и
    не они одни - и Руссо, и Рейналь, и Гельвеции, и много других, подобных им,
    сочинителей сидели в его голове, - но в одной только голове. Бывший
    наставник Ивана Петровича, отставной аббат и энциклопедист, удовольствовался
    тем, что влил целиком в своего воспитанника всю премудрость XVIII века, и он
    так и ходил наполненный ею; она пребывала в нем, не смешавшись с его кровью,
    не проникнув в его душу, не сказавшись крепким убежденьем... Да и возможно
    ли было требовать убеждений от молодого малого пятьдесят лет тому назад,
    когда мы еще и теперь не доросли до них? Посетителей отцовского дома Иван
    Петрович тоже стеснял; он ими гнушался, они его боялись, а с сестрой
    Глафирой, которая была двенадцатью годами старше его, он не сошелся вовсе.
    Эта Глафира была странное существо: некрасивая, горбатая, худая, с широко
    раскрытыми строгими глазами и сжатым тонким ртом, она лицом, голосом,
    угловатыми быстрыми движениями напоминала свою бабку, цыганку, жену Андрея.
    Настойчивая, властолюбивая, она и слышать не хотела о замужестве.
    Возвращение Ивана Петровича ей пришлось не по нутру; пока княжна Кубенская
    держала его у себя, она надеялась получить по крайней мере половину
    отцовского имения: она и по скупости вышла в бабку. Сверх того, Глафира
    завидовала брату; он так был образован, так хорошо говорил по-французски, с
    парижским выговором, а она едва умела сказать "бонжур" да "коман ву порто
    ву?" {"здравствуйте"... - как вы поживаете?" (франц. "bonjour", "comment
    vous portez-vous?").} Правда, родители ее по-французски вовсе не разумели,
    да от этого ей не было легче. Иван Петрович не знал, куда деться от тоски и
    скуки; невступно год провел он в деревне, да и тот показался ему за десять
    лет. Только с матерью своею он и отводил душу и по целым часам сиживал в ее
    низких покоях, слушая незатейливую болтовню доброй женщины и наедаясь
    вареньем. Случилось так, что в числе горничных Анны Павловны находилась одна
    очень хорошенькая девушка, с ясными, кроткими глазками и тонкими чертами
    лица, по имени Маланья, умница и скромница. Она с первого разу приглянулась
    Ивану Петровичу; и он полюбил ее: он полюбил ее робкую походку, стыдливые
    ответы, тихий голосок, тихую улыбку; с каждым днем она ему казалась милей. И
    она привязалась к Ивану Петровичу всей силою души, как только русские
    девушки умеют привязываться, - и отдалась ему. В помещичьем деревенском доме
    никакая тайна долго держаться не может: скоро все узнали о связи молодого
    барина с Маланьей; весть об этой связи дошла, наконец, до самого Петра
    Андреича. В другое время он, вероятно, не обратил бы внимания на такое
    маловажное дело; но он давно злился на сына и обрадовался случаю пристыдить
    петербургского мудреца и франта. Поднялся гвалт, крик и гам: Маланью заперли
    в чулан; Ивана Петровича потребовали к родителю. Анна Павловна тоже
    прибежала на шум. Она попыталась было укротить мужа, но Петр Андреич уже
    ничего не слушал. Ястребом напустился он на сына, упрекал его в
    безнравственности, в безбожии, в притворстве; кстати, выместил на нем всю
    накипевшую досаду против княжны Кубенской, осыпал его обидными словами.
    Сначала Иван Петрович молчал и крепился, но когда отец вздумал грозить ему
    постыдным наказаньем, он не вытерпел. "Изувер Дидерот опять на сцене, -
    подумал он, - так пущу же я его в дело, постойте; я вас всех удивлю". И тут
    же спокойным, ровным голосом, хотя с внутренней дрожью во всех членах, Иван
    Петрович объявил отцу, что он напрасно укоряет его в безнравственности; что
    хотя он не намерен оправдывать свою вину, но готов ее исправить, и тем
    охотнее, что чувствует себя выше всяких предрассудков, а именно - готов
    жениться на Маланье. Произнеся эти слова, Иван Петрович, бесспорно, достиг
    своей цели: он до того изумил Петра Андреича, что тот глаза вытаращил и
    онемел на мгновенье; но тотчас же опомнился и как был в тулупчике на
    беличьем меху и в башмаках на босу ногу, так и бросился с кулаками на Ивана
    Петровича, который, как нарочно, в тот день причесался a la Titus и надел
    новый английский синий фрак, сапоги с кисточками и щегольские лосинные
    панталоны в обтяжку. Анна Павловна закричала благим матом и закрыла лицо
    руками, а сын ее побежал через весь дом, выскочил на двор, бросился в
    огород, в сад, через сад вылетел на дорогу и все бежал без оглядки, пока,
    наконец, перестал слышать за собою тяжелый топот отцовских шагов и его
    усиленные, прерывистые крики... "Стой мошенник! - вопил он, - стой!
    прокляну!" Иван Петрович спрятался у соседнего однодворца, а Петр Андреич
    вернулся домой весь изнеможенный и в поту, объявил, едва переводя дыхание,
    что лишает сына благословения и наследства, приказал сжечь все его дурацкие
    книги, а девку Маланью немедленно сослать в дальнюю деревню. Нашлись добрые
    люди, отыскали Ивана Петровича, известили его обо всем. Пристыженный,
    взбешенный, он поклялся отомстить отцу и в ту же ночь, подкараулив
    крестьянскую телегу, на которой везли Маланью, отбил ее силой, поскакал с
    нею в ближайший город и обвенчался с ней. Деньгами его снабдил сосед, вечно
    пьяный и добрейший отставной моряк, страшный охотник до всякой, как он
    выражался, благородной истории. На другой день Иван Петрович написал
    язвительно холодное и учтивое письмо Петру Андреичу, а сам отправился в
    деревню, где жил его троюродный брат Дмитрий Пестов с своею сестрой, уже
    знакомою читателям, Марфой Тимофеевной. Он рассказал им все, объявил, что
    намерен ехать в Петербург искать места, и упросил их хоть на время приютить
    его жену. При слове "жена" он всплакнул горько и, несмотря на свое столичное
    образование и философию, униженно, беднячком-русачком поклонился своим
    родственникам в ноги и даже стукнул о пол лбом. Пестовы, люди жалостливые и
    добрые, охотно согласились на его просьбу; он прожил у них недели три,
    втайне ожидая ответа от отца; но ответа не пришло, - и прийти не могло. Петр
    Андреич, узнав о свадьбе сына, слег в постель и запретил упоминать при себе
    имя Ивана Петровича; только мать, тихонько от мужа, заняла у благочинного и
    прислала пятьсот рублей ассигнациями да образок его жене; написать она
    побоялась, но велела сказать Ивану Петровичу через посланного сухопарого
    мужичка, умевшего уходить в сутки по шестидесяти верст, чтоб он не очень
    огорчался, что, бог даст, все устроится и отец переложит гнев на милость;
    что и ей другая невестка была бы желательнее, но что, видно, богу так было
    угодно, а что она посылает Маланье Сергеевне свое родительское
    благословение. Сухопарый мужичок получил рубль, попросил позволенья
    повидаться с новою барыней, которой он доводился кумом, поцеловал у ней
    ручку и побежал восвояси.
     А Иван Петрович отправился в Петербург с легким сердцем. Неизвестная
    будущность его ожидала; бедность, быть может, грозила ему, но он расстался с
    ненавистною деревенской жизнью, а главное - не выдал своих наставников,
    действительно "пустил в ход" и оправдал на деле Руссо, Дидерота и la
    Declaration des droits de l'homme {"Декларацию прав человека" (франц.).}.
    Чувство совершенного долга, торжества, чувство гордости наполняло его душу;
    да и разлука с женой не очень пугала его; его бы скорее смутила
    необходимость постоянно жить с женою. То дело было сделано; надобно было
    приняться за другие дела. В Петербурге, вопреки его собственным ожиданиям,
    ему повезло: княжна Кубенская, - которую мусье Куртен успел уже бросить, но
    которая не успела еще умереть, - чтобы чем-нибудь загладить свою вину перед
    племянником, отрекомендовала его всем своим друзьям и подарила ему пять
    тысяч рублей - едва ли не последние свои денежки - да лепиковские часы с его
    вензелем в гирлянде амуров. Не прошло трех месяцев, как уж он получил место
    при русской миссии в Лондоне и с первым отходившим английским кораблем
    (пароходов тогда еще в помине не было) уплыл за море. Несколько месяцев
    спустя получил он письмо от Пестова. Добрый помещик поздравлял Ивана
    Петровича с рождением сына, явившегося на свет в селе Покровском 20 августа
    1807 года и нареченного Федором в честь святого мученика Феодора Стратилата.
    По причине большой слабости Маланья Сергеевна приписывала только несколько
    строк; но и эти немногие строки удивили Ивана Петровича: он не знал, что
    Марфа Тимофеевна выучила его жену грамоте. Впрочем, Иван Петрович не долго
    предавался сладостному волнению родительских чувств: он ухаживал за одной из
    знаменитых тогдашних Фрин или Лаис (классические названия еще процветали в
    то время); Тильзитский мир был только что заключен, и все спешило
    наслаждаться, все крутилось в каком-то бешеном вихре; черные глаза бойкой
    красавицы вскружили и его голову. Денег у него было очень мало; но он
    счастливо играл в карты, заводил знакомства, участвовал во всех возможных
    увеселениях, словом, плыл на всех парусах.
    
    IX
    
     Старик Лаврецкий долго не мог простить сыну его свадьбу; если б,
    пропустя полгода, Иван Петрович явился к нему с повинной головой и бросился
    ему в ноги, он бы, пожалуй, помиловал его, выбранив его сперва хорошенько и
    постучав по нем для страха клюкою; но Иван Петрович жил за границей и,
    по-видимому, в ус себе не дул. "Молчи! Не смей! - твердил Петр Андреич
    всякий раз жене, как только та пыталась склонить его на милость, - ему,
    щенку, должно вечно за меня бога молить, что я клятвы на него не положил;
    покойный батюшка из собственных рук убил бы его, негодного, n хорошо бы
    сделал". Анна Павловна, при таких страшных речах, только крестилась
    украдкой. Что же касается до жены Ивана Петровича, то Петр Андреич сначала и
    слышать о ней не хотел и даже в ответ на письмо Пестова, в котором тот
    упоминал о его невестке, велел ему сказать, что он никакой якобы своей
    невестки не ведает, а что законами воспрещается держать беглых девок, о чем
    он считает долгом его предупредить; но потом, узнав о рождении внука,
    смягчился, приказал под рукой осведомиться о здоровье родильницы и послал
    ей, тоже будто не от себя, немного денег. Феде еще году не минуло, как Анна
    Павловна занемогла смертельною болезнью. За несколько дней до кончины, уже
    не вставая с постели, с робкими слезинками на погасающих глазах, объявила
    она мужу при духовнике, что желает повидаться и проститься с невесткой,
    благословить внука. Огорченный старик успокоил ее и тотчас же послал
    собственный свой экипаж за невесткой, в первый раз называя ее Маланьей
    Сергеевной. Она приехала с сыном и с Марфой Тимофеевной, которая ни за что
    не хотела отпустить ее одну и не дала бы ее в обиду. Полуживая от страха
    вошла Маланья Сергеевна в кабинет Петра Андреича. Нянька несла за ней Федю.
    Петр Андреич молча поглядел на нее; она подошла к его руке; ее трепетные
    губы едва сложились в беззвучный поцелуй.
     - Ну, сыромолотная дворянка, - проговорил он наконец, - здравствуй;
    пойдем к барыне.
     Он встал и нагнулся к Феде; ребенок улыбнулся и протянул к нему свои
    бледные ручонки. Старика перевернуло.
     - Ох, - промолвил он, - сиротливый! Умолил ты меня за отца; не оставлю
    я тебя, птенчик.
     Маланья Сергеевна как вошла в спальню Анны Павловны, так и стала на
    колени возле двери. Анна Павловна подманила ее к постели, обняла ее,
    благословила ее сына; потом, обратив обглоданное жестокою болезнью лицо к
    своему мужу, хотела было заговорить...
     - Знаю, знаю, о чем ты просить хочешь, - промолвил Петр Андреич, - не
    печалься: она останется у нас, и Ваньку для нее помилую.
     Анна Павловна с усилием поймала руку мужа и прижалась к ней губами. В


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ]

/ Полные произведения / Тургенев И.С. / Дворянское гнездо


Смотрите также по произведению "Дворянское гнездо":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis