• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Бродский И.А. / Стихотворения

Стихотворения [36/41]

Скачать полное произведение

    V
     Материя возникла из борьбы,
     как явствуют преданья старины.
     Мир создан был для мебели, дабы
     создатель мог взглянуть со стороны
     на что-нибудь, признать его чужим,
     оставить без внимания вопрос
     о подлинности. Названный режим
     материи не обещает роз,
     но гвозди. Впрочем, если бы не гвоздь,
     все сразу же распалось бы, как есть,
     на рейки, перекладины. Ваш гость
     не мог бы, при желании, присесть.
     Составленная из частей, везде
     вещь держится в итоге на гвозде.
     VI
     Стул состоит из чувства пустоты
     плюс крашенной материи; к чему
     прибавим, что пропорции просты
     как тыщи отношенье к одному.
     Что знаем мы о стуле, окромя,
     того, что было сказано в пылу
     полемики? -- что всеми четырьмя
     стоит он, точно стол ваш, на полу?
     Но стол есть плоскость, режущая грудь.
     А стул ваш вертикальностью берет.
     Стул может встать, чтоб лампочку ввернуть,
     на стол. Но никогда наоборот.
     И, вниз пыльцой, переплетенный стебель
     вмиг озарит всю остальную мебель.
     VII
     Воскресный полдень. Комната гола.
     В ней только стул. Ваш стул переживет
     вас, ваши безупречные тела,
     их плотно облегавший шевиот.
     Он не падет от взмаха топора,
     и пламенем ваш стул не удивишь.
     Из бурных волн под возгласы "ура"
     он выпрыгнет проворнее, чем фиш.
     Он превзойдет употребленьем гимн,
     язык, вид мироздания, матрас.
     Расшатан, он заменится другим,
     и разницы не обнаружит глаз.
     Затем что -- голос вещ, а не зловещ --
     материя конечна. Но не вещь.
     <1987>
    --------
    Посвящение
     Ни ты, читатель, ни ультрамарин
     за шторой, ни коричневая мебель,
     ни сдача с лучшей пачки балерин,
     ни лампы хищно вывернутый стебель
     -- как уголь, данный шахтой на-гора,
     и железнодорожное крушенье --
     к тому, что у меня из-под пера
     стремится, не имеет отношенья.
     Ты для меня не существуешь; я
     в глазах твоих -- кириллица, названья...
     Но сходство двух систем небытия
     сильнее, чем двух форм существованья.
     Листай меня поэтому -- пока
     не грянет текст полуночного гимна.
     Ты -- все или никто, и языка
     безадресная искренность взаимна.
     <1987>
    --------
    Послесловие
     I
     Годы проходят. На бурой стене дворца
     появляется трещина. Слепая швея наконец продевает нитку
     в золотое ушко. И Святое Семейство, опав с лица,
     приближается на один миллиметр к Египту.
     Видимый мир заселен большинством живых.
     Улицы освещены ярким, но посторонним
     светом. И по ночам астроном
     скурпулезно подсчитывает количество чаевых.
     II
     Я уже не способен припомнить, когда и где
     произошло событье. То или иное.
     Вчера? Несколько дней назад? В воде?
     В воздухе? В местном саду? Со мною?
     Да и само событье -- допустим взрыв,
     наводненье, ложь бабы, огни Кузбасса --
     ничего не помнит, тем самым скрыв
     либо меня, либо тех, кто спасся.
     III
     Это, видимо, значит, что мы теперь заодно
     с жизнью. Что я сделался тоже частью
     шелестящей материи, чье сукно
     заражает кожу бесцветной мастью.
     Я теперь тоже в профиль, верно, не отличим
     от какой-нибудь латки, складки, трико паяца,
     долей и величин, следствий или причин --
     от того, чего можно не знать, сильно хотеть, бояться.
     IV
     Тронь меня -- и ты тронешь сухой репей,
     сырость, присущую вечеру или полдню,
     каменоломню города, ширь степей,
     тех, кого нет в живых, но кого я помню.
     Тронь меня -- и ты заденешь то,
     что существует помимо меня, не веря
     мне, моему лицу, пальто,
     то, в чьих глазах мы, в итоге, всегда потеря.
     V
     Я говорю с тобой, и не моя вина,
     если не слышно. Сумма дней, намозолив
     человеку глаза, так же влияет на
     связки. Мой голос глух, но, думаю, не назойлив.
     Это -- чтоб лучше слышать кукареку, тик-так,
     в сердце пластинки шаркающую иголку.
     Это -- чтоб ты не заметил, когда я умолкну, как
     Красная Шапочка не сказала волку.
     1986
     * Датировано по переводу в TU. -- С. В.
    --------
    Резиденция
     Небольшой особняк на проспекте Сарданапала.
     Пара чугунных львов с комплексом задних лап.
     Фортепьяно в гостиной, точно лакей-арап,
     скалит зубы, в которых, короткопала
     и близорука, ковыряет средь бела дня
     внучка хозяина. Пахнет лавандой. Всюду,
     даже в кухне, лоснится, дразня посуду,
     образ, в масле, мыслителя, чья родня
     доживает в Европе. И отсюда -- тома Золя,
     Бальзака, канделябры, балясины, капители
     и вообще колоннада, в чьем стройном теле
     размещены установки класса "земля-земля".
     Но уютней всего в восточном -- его -- крыле.
     В окнах спальни синеет ольшаник, не то орешник,
     и сверчок верещит, не говоря уже о скворешнях
     с их сверхчувствительными реле.
     Здесь можно вечером щелкнуть дверным замком,
     остаться в одной сиреневой телогрейке.
     Вдалеке воронье гнездо как шахна еврейки,
     с которой был в молодости знаком,
     но, спасибо, расстались. И ничто так не клонит в сон,
     как восьмизначные цифры, составленные в колонку,
     да предсмертные вопли сознавшегося во всем
     сына, записанные на пленку.
     1983
     * Датировано по переводу в TU. -- С. В.
    --------
    Стрельна
     В. Герасимову
     Боярышник, захлестнувший металлическую ограду.
     Бесконечность, велосипедной восьмеркой принюхивающаяся к коридору.
     Воздух принадлежит летательному аппарату,
     и легким здесь делать нечего, даже откинув штору.
     О, за образчик взявший для штукатурки лунный
     кратер, но каждой трещиной о грозовом разряде
     напоминавший флигель! отстраняемый рыжей дюной
     от кружевной комбинации бледной балтийской глади.
     Тем и пленяла сердце -- и душу! -- окаменелость
     Амфитриты, тритонов, вывихнутых неловко
     тел, что у них впереди ничего не имелось,
     что фронтон и была их последняя остановка.
     Вот откудова брались жанны, ядвиги, ляли,
     павлы, тезки, евгении, лентяи и чистоплюи;
     вот заглядевшись в чье зеркало, потом они подставляли
     грудь под несчастья, как щеку под поцелуи.
     Многие -- собственно, все! -- в этом, по крайней мере,
     мире стоят любви, как это уже проверил,
     не прекращая вращаться ни в стратосфере,
     ни тем паче в искусственном вакууме, пропеллер.
     Поцеловать бы их в правду затяжным, как прыжок с парашютом, душным
     мокрым французским способом! Или -- сменив кокарду
     на звезду в головах -- ограничить себя воздушным,
     чтоб воскреснуть, к губам прижимая, точно десантник, карту.
     <1987>
    --------
    * * *
     Те, кто не умирают, -- живут
     до шестидесяти, до семидесяти,
     педствуют, строчат мемуары,
     путаются в ногах.
     Я вглядываюсь в их черты
     пристально, как Миклуха
     Маклай в татуировку
     приближающихся
     дикарей.
     <1987>
    --------
    * * *
     М. К.
     Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царстве
     все подозрительно: подпись, бумага, числа.
     Даже ребенку скучно в такие цацки;
     лучше уж в куклы. Вот я и разучился.
     Теперь, когда мне попадается цифра девять
     с вопросительной шейкой (чаще всего, под утро)
     или (заполночь) двойка, я вспоминаю лебедь,
     плывущую из-за кулис, и пудра
     с потом щекочут ноздри, как будто запах
     набирается как телефонный номер
     или -- шифр сокровища. Знать, погорев на злаках
     и серпах, я что-то все-таки сэкономил!
     Этой мелочи может хватить надолго.
     Сдача лучше хрусткой купюры, перила -- лестниц.
     Брезгуя щелковой кожей, седая холка
     оставляет вообще далеко наездниц.
     Настоящее странствие, милая амазонка,
     начинается раньше, чем скрипнула половица,
     потому что губы смягчают линию горизонта,
     и путешественнику негде остановиться.
     <1987>
    --------
    * * *
     Чем больше черных глаз, тем больше переносиц,
     а там до стука в дверь уже подать рукой.
     Ты сам себе теперь дымящий миноносец
     и синий горизонт, и в бурях есть покой.
     Носки от беготни крысиныя промокли.
     К лопаткам приросла бесцветная мишень.
     И к ней, как чешуя, прикованы бинокли
     не видящих меня смотря каких женьшень.
     У северных широт набравшись краски трезвой,
     (иначе -- серости) и хлестких резюме,
     ни резвого свинца, ни обнаженных лезвий,
     как собственной родни, глаз больше не бздюме.
     Питомец Балтики предпочитает Морзе!
     Для спасшейся души -- естественней петит!
     И с уст моих в ответ на зимнее по морде
     сквозь минные поля эх яблочко летит.
     <1987>
    --------
    * * *
     Я распугивал ящериц в зарослях чаппараля,
     куковал в казенных домах, переплывал моря,
     жил с китаянкой. Боюсь, моя
     столбовая дорога вышла длинней, чем краля
     на Казанском догадывалась. И то:
     по руке не вычислить скорохода.
     Наизнанку вывернутое пальто
     сводит с ума даже время года,
     а не только что мусора. Вообще верста,
     падая жертвой своего предела,
     губит пейзаж и плодит места,
     где уже не нужно, я вижу, тела.
     Знать, кривая способна тоже, в пандан прямой,
     озверевши от обуви, пробормотать "не треба".
     От лица фотографию легче послать домой,
     чем срисовывать ангела в профиль с неба.
     <1987>
    --------
    Bagatelle
     Елизавете Лионской
     I
     Помрачненье июльских бульваров, когда, точно деньги во сне,
     пропадают из глаз, возмущенно шурша, миллиарды,
     и, как сдача, звезда дребезжит, серебрясь в желтизне
     не от мира сего замусоленной ласточкой карты.
     Вечер липнет к лопаткам, грызя на ходу козинак,
     сокращает красавиц до профилей в ихних камеях;
     от великой любви остается лишь равенства знак
     костенеть в перекладинах голых садовых скамеек.
     И ночной аквилон, рыхлой мышцы ища волокно,
     как возможную жизнь, теребит взбаламученный гарус,
     разодрав каковой, от земли отплывает фоно
     в самодельную бурю, подняв полированный парус.
     II
     Города знают правду о памяти, об огромности лестниц в так наз.
     разоренном гнезде, о победах прямой над отрезком.
     Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас,
     воскресавших со скоростью, набранной к ночи курьерским.
     И всегда за спиной, как отбросив костяшки, рука
     то ли машет вослед, в направленьи растраченных денег,
     то ли вслух громоздит зашвырнувшую вас в облака
     из-под пальцев аккордом бренчащую сумму ступенек.
     Но чем ближе к звезде, тем все меньше перил; у квартир --
     вид неправильных туч, зараженных квадратностью, тюлем,
     и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил,
     лучше броситься под ноги взапуски замершим стульям.
     III
     Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве,
     время жизни, стремясь отделиться от времени смерти,
     обращается к звуку, к его серебру в соловье,
     центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти.
     Так творятся миры, ибо радиус, подвиги чьи
     в захолустных садах созерцаемы выцветшей осью,
     руку бросившем пальцем на слух подбирает ключи
     к бытию вне себя, в просторечьи -- к его безголосью.
     Так лучи подбирают пространство; так пальцы слепца
     неспособны отдернуть себя, слыша крик "Осторожней!"
     Освещенная вещь обрастает чертами лица.
     Чем пластинка черней, тем ее доиграть невозможней.
     <1987>
     * Bagatelle -- пустяк, всякая всячина (франц.) (прим. в СИБ)
    --------
    Бегство в Египет
     ... погонщик возник неизвестно откуда.
     В пустыне, подобранной небом для чуда
     по принципу сходства, случившись ночлегом,
     они жгли костер. В заметаемой снегом
     пещере, своей не предчувствуя роли,
     младенец дремал в золотом ореоле
     волос, обретавших стремительный навык
     свеченья -- не только в державе чернявых,
     сейчас, -- но и вправду подобно звезде,
     покуда земля существует: везде.
     25 декабря 1988
    --------
    Дождь в августе
     Среди бела дня начинает стремглав смеркаться, и
     кучевое пальто норовит обернуться шубой
     с неземного плеча. Под напором дождя акация
     становится слишком шумной.
     Не иголка, не нитка, но нечто бесспорно швейное,
     фирмы Зингер почти с примесью ржавой лейки,
     слышится в этом стрекоте; и герань обнажает шейные
     позвонки белошвейки.
     Как семейно шуршанье дождя! как хорошо заштопаны
     им прорехи в пейзаже изношенном, будь то выпас
     или междудеревье, околица, лужа -- чтоб они
     зренью не дали выпасть
     из пространства. Дождь! двигатель близорукости,
     летописец вне кельи, жадный до пищи постной,
     испещряющий суглинок, точно перо без рукописи,
     клинописью и оспой.
     Повернуться спиной к окну и увидеть шинель с погонами
     на коричневой вешалке, чернобурку на спинке кресла,
     бахрому желтой скатерти, что, совладав с законами
     тяготенья, воскресла
     и накрыла обеденный стол, за которым втроем за ужином
     мы сидим поздно вечером, и ты говоришь сонливым,
     совершенно моим, но дальностью лет приглушенным
     голосом: "Ну и ливень".
     1988
    --------
    Кентавры
     Кентавры I
     Наполовину красавица, наполовину софа', в просторечьи -- Со'фа,
     по вечерам оглашая улицу, чьи окна отчасти лица,
     стуком шести каблуков (в конце концов, катастрофа --
     то, в результате чего трудно не измениться),
     она спешит на свидание. Любовь состоит из тюля,
     волоса, крови, пружин, валика, счастья, родов.
     На две трети мужчина, на одну легковая -- Муля --
     встречает ее рычанием холостых оборотов
     и увлекает в театр. В каждом бедре с пеленок
     сидит эта склонность мышцы к мебели, к выкрутасам
     красного дерева, к шкапу, у чьих филенок,
     в свою очередь, склонность к трем четвертям, к анфасам
     с отпечатками пальцев. Увлекает в театр, где, спрятавшись в пятый угол,
     наезжая впотьмах друг на дружку, меся колесом фанеру,
     они наслаждаются в паузах драмой из жизни кукол,
     чем мы и были, собственно, в нашу эру.
     Кентавры II
     Они выбегают из будущего и, прокричав "напрасно!",
     тотчас в него возвращаются; вы слышите их чечетку.
     На ветку садятся птицы, большие, чем пространство,
     в них -- ни пера, ни пуха, а только к черту, к черту.
     Горизонтальное море, крашенное закатом.
     Зимний вечер, устав от его заочной
     синевы, поигрывает, как атом
     накануне распада и проч., цепочкой
     от часов. Тело сгоревшей спички,
     голая статуя, безлюдная танцплощадка
     слишком реальны, слишком стереоскопичны,
     потому что им больше не во что превращаться.
     Только плоские вещи, как то: вода и рыба,
     слившись, в силах со временем дать вам ихтиозавра.
     Для возникшего в результате взрыва
     профиля не существует завтра.
     Кентавры III
     Помесь прошлого с будущим, данная в камне, крупным
     планом. Развитым торсом и конским крупом.
     Либо -- простым грамматическим "был" и "буду"
     в настоящем продолженном. Дать эту вещь как груду
     скушных подробностей, в голой избе на курьих
     ножках. Плюс нас, со стороны, на стульях.
     Или -- слившихся с теми, кого любили
     в горизонтальной постели. Или в автомобиле,
     суть в плену перспективы, в рабстве у линий. Либо
     просто в мозгу. Дать это вслух, крикливо,
     мыслью о смерти -- частой, саднящей, вещной.
     Дать это жизнью сейчас и вечной
     жизнью, в которой, как яйца в сетке,
     мы все одинаковы и страшны наседке,
     повторяющей средствами нашей эры
     шестикрылую помесь веры и стратосферы.
     Кентавры IV
     Местность цвета сапог, цвета сырой портянки.
     Совершенно не важно, который век или который год.
     На закате ревут, возвращаясь с полей, муу-танки:
     крупный единорогий скот.
     Все переходят друг в друга с помощью слова "вдруг"
     -- реже во время войны, чем во время мира.
     Меч, стосковавшись по телу при перековке в плуг,
     выскальзывает из рук, как мыло.
     Без поводка от владельцев не отличить собак,
     в книге вторая буква выглядит слепком с первой;
     возле кинотеатра толпятся подростки, как
     белоголовки с замерзшей спермой.
     Лишь многорукость деревьев для ветерана мзда
     за одноногость, за черный квадрат окопа
     с ржавой водой, в который могла б звезда
     упасть, спасаясь от телескопа.
     1988
    --------
    Новая жизнь
     Представь, что война окончена, что воцарился мир.
     Что ты еще отражаешься в зеркале. Что сорока
     или дрозд, а не юнкере, щебечет на ветке "чирр".
     Что за окном не развалины города, а барокко
     города; пинии, пальмы, магнолии, цепкий плющ,
     лавр. Что чугунная вязь, в чьих кружевах скучала
     луна, в результате вынесла натиск мимозы, плюс
     взрывы агавы. Что жизнь нужно начать сначала.
     Люди выходят из комнат, где стулья как буква "б"
     или как мягкий знак, спасают от головокруженья.
     Они не нужны, никому, только самим себе,
     плитняку мостовой и правилам умноженья.
     Это -- влияние статуй. Вернее, их полых ниш.
     То есть, если не святость, то хоть ее синоним.
     Представь, что все это -- правда. Представь, что ты говоришь
     о себе, говоря о них, о лишнем, о постороннем.
     Жизнь начинается заново именно так -- с картин
     изверженья вулкана, шлюпки, попавшей в бурю.
     С порожденного ими чувства, что ты один
     смотришь на катастрофу. С чувства, что ты в любую
     минуту готов отвернуться, увидеть диван, цветы
     в желтой китайской вазе рядом с остывшим кофе.
     Их кричащие краски, их увядшие рты
     тоже предупреждают, впрочем, о катастрофе.
     Каждая вещь уязвима. Самая мысль, увы,
     о ней легко забывается. Вещи вообще холопы
     мысли. Отсюда их формы, взятые из головы,
     их привязанность к месту, качества Пенелопы,
     то есть потребность в будущем. Утром кричит петух.
     В новой жизни, в гостинице, ты, выходя из ванной,
     кутаясь в простыню, выглядишь как пастух
     четвероногой мебели, железной и деревянной.
     Представь, что эпос кончается идиллией. Что слова --
     обратное языку пламени: монологу,
     пожиравшему лучших, чем ты, с жадностью, как дрова;
     что в тебе оно видело мало проку,
     мало тепла. Поэтому ты уцелел.
     Поэтому ты не страдаешь слишком от равнодушья
     местных помон, вертумнов, венер, церер.
     Поэтому на устах у тебя эта песнь пастушья.
     Сколько можно оправдываться. Как ни скрывай тузы,
     на стол ложатся вальты неизвестной масти.
     Представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы,
     любви к чему бы то ни было, страха, страсти.
     Представь, что порой по радио ты ловишь старый гимн.
     Представь, что за каждой буквой здесь тоже плетется свита
     букв, слагаясь невольно то в "бетси", то в "ибрагим",
     перо выводя за пределы смысла и алфавита.
     Сумерки в новой жизни. Цикады с их звонким "ц";
     классическая перспектива, где не хватает танка
     либо -- сырого тумана в ее конце;
     голый паркет, никогда не осязавший танго.
     В новой жизни мгновенью не говорят "постой":
     остановившись, оно быстро идет насмарку.
     Да и глянца в чертах твоих хватит уже, чтоб с той
     их стороны черкнуть "привет" и приклеить марку.
     Белые стены комнаты делаются белей
     от брошенного на них якобы для острастки
     взгляда, скорей привыкшего не к ширине полей,
     но в отсутствию в спектре их отрешенной краски.
     Многое можно простить вещи -- тем паче там,
     где эта вещь кончается. В конечном счете, чувство
     любопытства к этим пустым местам,
     к их беспредметным ландшафтам и есть искусство.
     Облако в новой жизни лучше, чем солнце. Дождь,
     будучи непрерывен -- вроде самопознанья.
     В свою очередь, поезд, которого ты не ждешь
     на перроне в плаще, приходит без опозданья.
     Там, где есть горизонт, парус ему судья.
     Глаз предпочтет обмылок, чем тряпочку или пену.
     И если кто-нибудь спросит: "кто ты?" ответь: "кто я,
     я -- никто", как Улисс некогда Полифему.
     1988
    --------
    Открытка из Лиссабона
     Монументы событиям, никогда не имевшим места:
     Несостоявшимся кровопролитным войнам.
     Фразам, проглоченным в миг ареста.
     Помеси голого тела с хвойным
     деревом, давшей Сан-Себастьяна.
     Авиаторам, воспарявшим к тучам
     посредством крылатого фортепьяно.
     Создателю двигателя с горючим
     из отходов воспоминаний. Женам
     мореплавателей -- над блюдом
     с одинокой яичницей. Обнаженным
     Конституциям. Полногрудым
     Независимостям. Кометам,
     пролетевшим мимо земли (в погоне
     за бесконечностью, чьим приметам
     соответствуют эти ландшафты, но не
     полностью). Временному соитью
     в бороде арестанта идеи власти
     и растительности. Открытью
     Инфарктики -- неизвестной части
     того света. Ветреному кубисту
     кровель, внемлющему сопрано
     телеграфных линий. Самоубийству
     от безответной любви Тирана.
     Землетрясенью -- подчеркивает современник, --
     народом встреченному с восторгом.
     Руке, никогда не сжимавшей денег,
     тем более -- детородный орган.
     Сумме зеленых листьев, вправе
     заранее презирать их разность.
     Счастью. Снам, навязавшим яви
     за счет населенья свою бессвязность.
     1988
    --------
    Примечания папоротника
     Gedenke meiner,
     fluestert der Staub.1
     Peter Huchel
     По положению пешки догадываешься о короле.
     По полоске земли вдалеке -- что находишься на корабле.
     По сытым ноткам в голосе нежной подруги в трубке
     -- что объявился преемник: студент? хирург?
     инженер? По названию станции -- Одинбург --
     что пора выходить, что яйцу не сносить скорлупки.
     В каждом из нас сидит крестьянин, специалист
     по прогнозам погоды. Как то: осенний лист,
     падая вниз лицом, сулит недород. Оракул
     не лучше, когда в жилище входит закон в плаще:
     ваши дни сочтены -- судьею или вообще
     у вас их, что называется, кот наплакал.
     Что-что, а примет у нас природа не отберет.
     Херувим -- тот может не знать, где у него перед,
     где зад. Не то человек. Человеку всюду
     мнится та перспектива, в которой он
     пропадает из виду. И если он слышит звон,
     то звонят по нему: пьют, бьют и сдают посуду.
     Поэтому лучше бесстрашие! Линия на руке,
     пляска розовых цифр в троллейбусном номерке,
     плюс эффект штукатурки в комнате Валтасара
     подтверждают лишь то, что у судьбы, увы,
     вариантов меньше, чем жертв; что вы
     скорей всего кончите именно как сказала
     цыганка вашей соседке, брату, сестре, жене
     приятеля, а не вам. Перо скрипит в тишине,
     в которой есть нечто посмертное, обратное танцам в клубе,
     настолько она оглушительна; некий антиобстрел.
     Впрочем, все это значит просто, что постарел,
     что червяк устал извиваться в клюве.
     Пыль садится на вещи летом, как снег зимой.
     В этом -- заслуга поверхности, плоскости. В ней самой
     есть эта тяга вверх: к пыли и к снегу. Или
     просто к небытию. И, сродни строке,
     "не забывай меня" шепчет пыль руке
     с тряпкой, а мокрая тряпка вбирает шепот пыли.
     По силе презренья догадываешься: новые времена.
     По сверканью звезды -- что жалость отменена
     как уступка энергии низкой температуре
     либо как указанье, что самому пора
     выключить лампу; что скрип пера
     в тишине по бумаге -- бесстрашье в миниатюре.
     Внемлите же этим речам, как пению червяка,
     а не как музыке сфер, рассчитанной на века.
     Глуше птичкиной песни, оно звончей, чем щучья
     песня. Того, что грядет, не остановить дверным
     замком. Но дурное не может произойти с дурным
     человеком, и страх тавтологии -- гарантия благополучья.
     1988
     1 "Помни обо мне, шепчет прах." Петер Гухель (нем.) (прим. в СИБ) -------- Элегия
     Постоянство суть эволюция принципа помещенья
     в сторону мысли. Продолженье квадрата или
     параллелепипеда средствами, как сказал бы
     тот же Клаузевиц, голоса или извилин.
     О, сжавшаяся до размеров клетки
     мозга комната с абажуром,
     шкаф типа "гей, славяне", четыре стула,
     козетка, кровать, туалетный столик
     с лекарствами, расставленными наподобье
     кремля или, лучше сказать, нью-йорка.
     Умереть, бросить семью, уехать,
     сменить полушарие, дать вписать
     другие овалы в четырехугольник
     -- тем громче пыльное помещенье
     настаивает на факте существованья,
     требуя ежедневных жертв от новой
     местности, мебели, от силуэта в желтом
     платье; в итоге -- от самого себя.
     Пауку -- одно удовольствие заштриховывать пятый угол.
     Эволюция -- не приспособленье вида
     к незнакомой среде, но победа воспоминаний
     над действительностью. Зависть ихтиозавра
     к амебе. Расхлябанный позвоночник
     поезда, громыхающий в темноте
     мимо плотно замкнутых на ночь створок
     деревянных раковин с их бесхребетным, влажным,
     жемчужину прячущим содержимым.
     1988
    --------
    * * *
     Под раскидистым вязом, шепчущим "че-ше-ще",
     превращая эту кофейню в нигде, в вообще
     место -- как всякое дерево, будь то вяз
     или ольха -- ибо зелень переживает вас,
     я, иначе -- никто, всечеловек, один
     из, подсохший мазок в одной из живых картин,
     которые пишет время, макая кисть
     за неимением, верно, лучшей палитры в жисть,
     сижу, шелестя газетой, раздумывая, с какой
     натуры все это списано? чей покой,
     безымянность, безадресность, форму небытия
     мы повторяем в летних сумерках -- вяз и я?
     <1988>
    --------
    * * *
     Сюзанне Мартин
     Пчелы не улетели, всадник не ускакал. В кофейне
     "Яникулум" новое кодло болтает на прежней фене.
     Тая в стакане, лед позволяет дважды
     вступить в ту же самую воду, не утоляя жажды.
     Восемь лет пронеслось. Вспыхивали, затухали
     войны, рушились семьи, в газетах мелькали хари,
     падали аэропланы, и диктор вздыхал "о Боже".
     Белье еще можно выстирать, но не разгладить кожи
     даже пылкой ладонью. Солнце над зимним Римом
     борется врукопашную с сизым дымом;
     пахнет жженым листом, и блещет фонтан, как орден,
     выданный за бесцельность выстрелу пушки в полдень.
     Вещи затвердевают, чтоб в памяти их не сдвинуть
     с места; но в перспективе возникнуть трудней, чем сгинуть
     в ней, выходящей из города, переходящей в годы
     в погоне за чистым временем, без счастья и терракоты.
     Жизнь без нас, дорогая, мыслима -- для чего и
     существуют пейзажи, бар, холмы, кучевое
     облако в чистом небе над полем того сраженья,
     где статуи стынут, празднуя победу телосложенья.
     18 января 1989
    --------
    Выступление в Сорбонне
     Изучать философию следует, в лучшем случае,
     после пятидесяти. Выстраивать модель
     общества -- и подавно. Сначала следует
     научиться готовить суп, жарить -- пусть не ловить --
     рыбу, делать приличный кофе.
     В противном случае, нравственные законы
     пахнут отцовским ремнем или же переводом
     с немецкого. Сначала нужно
     научиться терять, нежели приобретать,
     ненавидеть себя более, чем тирана,
     годами выкладывать за комнату половину
     ничтожного жалованья -- прежде, чем рассуждать
     о торжестве справедливости. Которое наступает
     всегда с опозданием минимум в четверть века.
     Изучать труд философа следует через призму
     опыта либо -- в очках (что примерно одно и то же),
     когда буквы сливаются и когда
     голая баба на смятой подстилке снова
     дл вас фотография или же репродукция
     с картины художника. Истинная любовь
     к мудрости не настаивает на взаимности
     и оборачивается не браком
     в виде изданного в ГЈттингене кирпича,
     но безразличием к самому себе,
     краской стыда, иногда -- элегией.
     (Где-то звенит трамвай, глаза слипаются,
     солдаты возвращаются с песнями из борделя,
     дождь -- единственное, что напоминает Гегеля.)
     Истина заключается в том, что истины
     не существует. Это не освобождает
     от ответственности, но ровно наоборот:
     этика -- тот же вакуум, заполняемый человеческим
     поведением, практически постоянно;
     тот же, если угодно, космос.
     И боги любят добро не за его глаза,
     но потому что, не будь добра, они бы не существовали.
     И они, в свою очередь, заполняют вакуум.
     И может быть, даже более систематически,
     нежели мы: ибо на нас нельзя
     рассчитывать. Хотя нас гораздо больше,
     чем когда бы то ни было, мы -- не в Греции:
     нас губит низкая облачность и, как сказано выше, дождь.
     Изучать философию нужно, когда философия
     вам не нужна. Когда вы догадываетесь,
     что стулья в вашей гостиной и Млечный Путь
     связаны между собою, и более тесным образом,
     чем причины и следствия, чем вы сами
     с вашими родственниками. И что общее
     у созвездий со стульями -- бесчувственность, бесчеловечность.
     Это роднит сильней, нежели совокупление
     или же кровь! Естественно, что стремиться
     к сходству с вещами не следует. С другой стороны, когда
     вы больны, необязательно выздоравливать
     и нервничать, как вы выглядите. Вот что знают
     люди после пятидесяти. Вот почему они
     порой, глядя в зеркало, смешивают эстетику с метафизикой.
     март 1989
    --------
    На столетие Анны Ахматовой
     Страницу и огонь, зерно и жернова,
     секиры острие и усеченный волос --
     Бог сохраняет все; особенно -- слова
     прощенья и любви, как собственный свой голос.
     В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,
     и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,
     затем что жизнь -- одна, они из смертных уст
     звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.
     Великая душа, поклон через моря
     за то, что их нашла, -- тебе и части тленной,
     что спит в родной земле, тебе благодаря
     обретшей речи дар в глухонемой вселенной.
     июль 1989
    --------
    Памяти Геннадия Шмакова
     Извини за молчанье. Теперь

/ Полные произведения / Бродский И.А. / Стихотворения

Смотрите также по произведению "Стихотворения":

• Сочинения
• Критические статьи