• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Бродский И.А. / Стихотворения

Стихотворения [11/41]

Скачать полное произведение

    окрестный мир, который в этот миг
     плывет в его опущенные веки.
     1963
    --------
    * * *
     Покинул во тьме постель
     и в темной прихожей встал.
     Рассвет озарил гостей,
     которых, признаться, ждал.
     Часто видел вдали.
     Чаще в местах пустых.
     Теперь вот они пришли,
     взяв с собой понятых.
     Тихо. В двух зеркалах
     три голубых окна.
     Тихо во всех углах
     реют остатки сна.
     Пол с потолком связав,
     будто бы пряжу ткут.
     В рамку тем самым взяв
     все, что творится тут.
     Тишь. Понятой прикрыл
     дверь поплотнее, спит.
     Слышен лишь шелест крыл
     редкий и стук копыт.
     В двух шагах от сего
     снег заметает двор,
     Двое ищут того,
     кто для обоих вор.
     Пусть хоть в каждой груди
     что-то чужое есть,
     жизнь не могла пройти,
     не намекнув на месть.
     Тихо, совсем один
     роюсь в горсти монет.
     Глядит на меня блондин,
     а рядом стоит брюнет.
     Вот и проходит ночь.
     Я поднимаю взор.
     Оба уходят прочь.
     Снова смотрит во двор,
     как там витает снег,
     тот, кого не найдут,
     пусть хоть ищут весь век
     ангел и дьявол тут.
     1963
    --------
    * * *
     Стог сена и загон овечий
     и дальше -- дом полупустой --
     как будто движутся навстречу
     тому, что скрыто темнотой.
     Всего сто метров до оврага,
     который ткань свою прядет
     и вскоре стены и ограду
     поглотит -- года не пройдет.
     Хозяин-ветер неопрятен,
     безмолвно движется в тиши,
     и рябь холодных перекладин
     граничит с пустотой в глуши.
     Ушел и не спешит обратно.
     Все шарит меж чужих досок.
     А овцы трутся об ограду
     и осыпается песок.
     1963
    --------
    Телефонная песня
     Вослед за тем последует другой.
     Хоть, кажется, все меры вплоть до лести
     уж приняты, чтоб больше той рукой
     нельзя было писать на этом месте.
     Как в школьные года -- стирал до дыр.
     Но ежедневно -- слышишь голос строгий;
     уже на свете есть какой-то мир,
     который не боится тавтологий.
     Теперь и я прижал лицо к окну.
     О страхе том, что гнал меня из комнат,
     недостает величия припомнить:
     продернутая нить сквозь тишину.
     Звонки, звонки. Один другому вслед.
     Под окнами толпа, огней смешенье...
     Все так же смутно там, как ощущенье,
     что жизнь короче на один запрет.
     1963
    --------
    * * *
     Шум ливня воскрешает по углам
     салют мимозы, гаснущей в пыли.
     И вечер делит сутки пополам,
     как ножницы восьмерку на нули,
     и в талии сужает циферблат,
     с гитарой его сходство озарив.
     У задержавшей на гитаре взгляд
     пучок волос напоминает гриф.
     Ее ладонь разглаживает шаль.
     Волос ее коснуться или плеч --
     и зазвучит окрепшая печаль;
     другого ничего мне не извлечь.
     Мы здесь одни. И, кроме наших глаз,
     прикованных друг к другу в полутьме,
     ничто уже не связывает нас
     в заре'шеченной наискось тюрьме.
     1963
    --------
    Ex oriente
     Да, точно так же, как Тит Ливий, он
     сидел в своем шатре, но был незримо
     широкими песками окружен
     и мял в сухих руках письмо из Рима.
     Палило солнце. Столько дней подряд
     он брел один безводными местами,
     что выдавал теперь померкший взгляд,
     что больше нет слюны в его гортани.
     Палило солнце. Ртутный столбик рос.
     И самый вход в его шатер угрюмый
     песок занес, занес, пока он думал,
     какая влага стала влагой слез.
     1963
    --------
    * * *
     Зажегся свет. Мелькнула тень в окне.
     Распахнутая дверь стены касалась.
     Плафон качнулся. Но темней вдвойне
     тому, кто был внизу, все показалось.
     Была почти полночная пора.
     Все лампы, фонари -- сюда сбежались.
     Потом луна вошла в квадрат двора,
     и серебро и желтый свет смешались.
     Свет засверкал. Намек на сумрак стерт.
     Но хоть обрушь прожекторов лавину,
     а свет всегда наполовину мертв,
     как тот, кто освещен наполовину.
     1963(?)
    --------
    Полевая эклога
     Стрекоза задевает волну
     и тотчас устремляется кверху,
     отраженье пуская ко дну,
     словно камень, колодцу в проверку,
     чтобы им испытать глубину
     и захлопнуть над воротом дверку.
     Но нигде здесь не встретишь ведра,
     ни тарелки, ни банки, ни склянки.
     Пустота, ни избы, ни двора,
     шум листвы, ни избы, ни землянки.
     Сруб колодца почти до бедра,
     неумолчно кричат коноплянки.
     Остается возможность во тьму
     на веревке с шахтерской корзиной,
     через блок перекинув тесьму,
     распростившись глазами с низиной,
     опуститься в "бадье" самому
     в глубину на полет стрекозиный.
     Пядь за пядью веревка из рук
     вверх уходит, а звезд и не видно.
     Черный мох наползает вокруг
     на венцы, так что все они слитно
     растворяются в сумраке вдруг,
     меж собой разделенные скрытно.
     Но до дна не достать; и темно.
     Вот и новый порядок смещений:
     приближается сверху окно.
     Мимо тянущих сыростью щелей,
     словно камень, уходит на дно
     отражение русских качелей.
     Перевернут наперсток ведра,
     шум листвы -- словно гомон овечий.
     Сруб избы достает до бедра,
     да и церковь здесь в рост человечий.
     Под ногами чернеет нора, --
     только ноют суставы предплечий.
     Кто же ты, гулливер из лесов,
     распростившийся с сумрачной пущей,
     отодвинувший ногтем засов,
     но протиснуться в дверь не могущий,
     твердо помнящий принцип весов,
     но из лужи из пригоршни пьющий.
     Неужели считаешь и ты
     (и ничто уж не сдвинет с решенья,
     даже вкус и окраска воды),
     что на дне стрекозы отраженье,
     как и прежде, среди темноты
     одиноко лежит без движенья.
     Заморозь и куски раскроши,
     но в осколках его не увидишь.
     Разведи в ней костер, осуши,
     но глазам не представится Китеж.
     Или ветром ее оглуши...
     Но ничем уж ума не насытишь.
     Неужели, считаешь, она
     холоднее и глубже колодца, --
     ведь поверхность не слишком темна.
     Но наперсток напялить придется,
     добираясь ладонью до дна,
     чтоб не смог невзначай уколоться.
     Если что-то над грядкой встает,
     значит, каждый микрон в ней прополот.
     Что ж, пошарь, пусть ладонь поснует
     по грязи и почувствует холод.
     Там, где плоть до воды достает,
     дух еще и не брался за ворот.
     Есть доска и найдется бревно,
     возвести можно крышу над частью
     этой лужи, пробить в ней окно
     и со всею возможною страстью
     устремиться мизинцем на дно;
     но конек заскребет по запястью.
     Где "колодец"? Дощатый этаж,
     облака и листва без просвета,
     мох, венцы, остальной антураж
     не дают тебе больше ответа.
     Где "колодец"? Молчащий пейзаж
     неподвижно глядит на атлета.
     Где же он? Видно, там, где весы
     замирают, пусты, одинаки.
     Может, там, где во время грозы
     прибавляется только что влаги.
     Или там, где биплан стрекозы
     распростер свои крылья во мраке.
     Долго ищешь. Пора бы найти
     хоть обломок "пилотского" кресла.
     Пару щепок веревкой срасти --
     вот и крылья, лишь краска облезла...
     Но не сбейся в сравненьях с пути:
     стрекоза исчезает, исчезла.
     Настоящий изгнанник с собой
     все уносит. И даже сомненью
     обладанья другою судьбой
     не оставит, как повод к волненью.
     Даже дом деревянный с трубой
     не уступит крыльца наводненью.
     Отраженья -- тем более. Страх
     их на тусклой поверхности косит.
     Если плоть превращается в прах,
     как о том же двойник не попросит.
     "Уноси нас с собой на крылах".
     Стрекоза их, конечно, уносит.
     Нет, не тот изгнанник, кого
     в спину ветер, несущий проклятья,
     подгоняет, толкая его,
     разрывая любые объятья,
     в бедный мозг, где сознанье мертво,
     проникая сквозь ветхое платье.
     Нет, не тот, кто виденьями полн,
     начинает тонуть в половодьях,
     как Назон возле сумрачных волн,
     ненавидящий душу и плоть их,
     словно бурей застигнутый челн,
     проклиная их ропот. Напротив.
     Это тот неуемный пловец,
     рассекающий грудью озЈра,
     шум листвы, словно гомон овец
     различающий скрытых от взора,
     над которым пернатый певец
     распускает все краски убора.
     Нет, не тот. И не тот, кто везде
     даже собственной тени несносен,
     кто себя не встречает в воде
     меж верхушек листвяных и сосен.
     И не тот, кто рукой в пустоте
     шарит так, что под кожею просинь.
     Настоящий изгнанник -- никто
     в море света, а также средь мрака.
     Тот, чья плоть, словно то решето:
     мягче ветра и тверже, чем влага.
     Кто бредет по дороге в пальто,
     меньше леса, но больше оврага.
     Что ж. Замри и смотри в небеса
     до поры, когда облачным пряжам
     нужно вдруг превращаться в леса,
     становиться оврагами, скажем,
     набегая кустом на глаза,
     обращаясь к сознанью пейзажем.
     В близоруком величьи своем,
     с коим взгляд твой к пространству прикован,
     скрыто чувство, что странный объем,
     как залог тебе долгий, дарован,
     что от всякой прогулки вдвоем
     и от смерти вдвоем -- застрахован.
     Звук стучит по воде, словно плеть
     (только брызги над ней не взлетают),
     проникая поверхность на треть
     (и круги растворяются, тают).
     Невозможно рубцы рассмотреть.
     Только тучи удары считают.
     Коноплян... коноплянки кричат,
     и Борей заглушить их не в силах.
     Только срубы колодцев торчат,
     как дома на татарских могилах.
     Дует ветер, и волны мельчат,
     и веревки бушуют в стропилах.
     В низкорослой стране ты не весь
     продолжаешь упорно круженье
     (дом закрыт и в колодец не влезть),
     где помимо законов сложенья
     заключается главная спесь
     в том, что в лужах здесь нет отраженья.
     То ли слезы здесь глуше угроз,
     то ль на волнах других, то ли тьмою
     заглушается ропот берез.
     То ли тот, кто здесь бродит с сумою,
     ищет ос, а находит стрекоз
     даже осенью, даже зимою.
     1963(?)
    --------
    Стекло
     Ступенька за ступенькой, дальше, вниз.
     В объятия, по крайней мере, мрака.
     И впрямь темно, куда ни оглянись.
     Однако же бреду почти без страха.
     Наверно потому, что здесь, во мне,
     в моей груди, в завесе крови, хмури,
     вся до конца, со всем, что есть на дне,
     та лестница -- но лишь в миниатюре.
     Поэтому твержу, шепчу: иди.
     Нельзя, я говорю, чтоб кто-то мешкал,
     пока скрывает выпуклость груди,
     кто увеличил, кто кого уменьшил.
     Темно в глазах, вокруг темным-темно.
     Огонь души в ее слепом полете
     не виден был бы здесь давным-давно,
     не будь у нас почти прозрачной плоти.
     1963(?)
    --------
    Рождество 1963 года
     Спаситель родился
     в лютую стужу.
     В пустыне пылали пастушьи костры.
     Буран бушевал и выматывал душу
     из бедных царей, доставлявших дары.
     Верблюды вздымали лохматые ноги.
     Выл ветер.
     Звезда, пламенея в ночи,
     смотрела, как трех караванов дороги
     сходились в пещеру Христа, как лучи.
     1963 -- 1964
    --------
    * * *
     Садовник в ватнике, как дрозд,
     по лестнице на ветку влез,
     тем самым перекинув мост
     к пернатым от двуногих здесь.
     Но, вместо щебетанья, вдруг,
     в лопатках возбуждая дрожь,
     раздался характерный звук:
     звук трения ножа о нож.
     Вот в этом-то у певчих птиц
     с двуногими и весь разрыв
     (не меньший, чем в строеньи лиц),
     что ножницы, как клюв, раскрыв,
     на дереве, в разгар зимы,
     скрипим, а не поем как раз.
     Не слишком ли отстали мы
     от тех, кто "отстает от нас"?
     Помножив краткость бытия
     на гнездышки и забытье
     при пеньи, полагаю я,
     мы место уточним свое.
     18 января 1964
    --------
    * * *
     Ветер оставил лес
     и взлетел до небес,
     оттолкнув облака
     в белизну потолка.
     И, как смерть холодна,
     роща стоит одна,
     без стремленья вослед,
     без особых примет.
     январь 1964
    --------
    Воронья песня
     Снова пришла лиса с подведенной бровью,
     снова пришел охотник с ружьем и дробью,
     с глазом, налитым кровью от ненависти, как клюква.
     Перезимуем и это, выронив сыр из клюва,
     но поймав червяка! Извивайся, червяк чернильный
     в клюве моем, как слабый, которого мучит сильный;
     дергайся, сокращайся! То, что считалось суммой
     судорог, обернется песней на слух угрюмой,
     но оглашающей рощи, покуда рощи
     не вернут себе прежней рваной зеленой мощи.
     Знать, в холодную пору, мертвые рощи, рта вам
     не выбирать, и скажите спасибо нам, картавым!
     январь 1964, Таруса
    --------
    Новый год на Канатчиковой даче
     Спать, рождественский гусь,
     отвернувшись к стене,
     с темнотой на спине,
     разжигая, как искорки бус,
     свой хрусталик во сне.
     Ни волхвов, ни осла,
     ни звезды, ни пурги,
     что младенца от смерти спасла,
     расходясь, как круги
     от удара весла.
     Расходясь будто нимб
     в шумной чаще лесной
     к белым платьицам нимф,
     и зимой, и весной
     разрезать белизной
     ленты вздувшихся лимф
     за больничной стеной.
     Спи, рождественский гусь.
     Засыпай поскорей.
     Сновидений не трусь
     между двух батарей,
     между яблок и слив
     два крыла расстелив,
     головой в сельдерей.
     Это песня сверчка
     в красном плинтусе тут,
     словно пенье большого смычка,
     ибо звуки растут,
     как сверканье зрачка
     сквозь большой институт.
     "Спать, рождественский гусь,
     потому что боюсь
     клюва -- возле стены
     в облаках простыни,
     рядом с плинтусом тут,
     где рулады растут,
     где я громко пою
     эту песню мою".
     Нимб пускает круги
     наподобье пурги,
     друг за другом вослед
     за две тысячи лет,
     достигая ума,
     как двойная зима:
     вроде зимних долин
     край, где царь -- инсулин.
     Здесь, в палате шестой,
     встав на страшный постой
     в белом царстве спрятанных лиц,
     ночь белеет ключом
     пополам с главврачом
     ужас тел от больниц,
     облаков -- от глазниц,
     насекомых -- от птиц.
     январь 1964
    --------
    Обоз
     Скрип телег тем сильней,
     чем больше вокруг теней,
     сильней, чем дальше они
     от колючей стерни.
     Из колеи в колею
     дерут они глотку свою
     тем громче, чем дальше луг,
     чем гуще листва вокруг.
     Вершина голой ольхи
     и желтых берез верхи
     видят, уняв озноб,
     как смотрит связанный сноп
     в чистый небесный свод.
     Опять коряга, и вот
     деревья слышат не птиц,
     а скрип деревянных спиц
     и громкую брань возниц.
     январь 1964
     * Датировано "февраль 1964, Таруса" в SP. -- С. В.
    --------
    Песни счастливой зимы
     Песни счастливой зимы
     на память себе возьми,
     чтоб вспоминать на ходу
     звуков их глухоту;
     местность, куда, как мышь,
     быстрый свой бег стремишь,
     как бы там не звалась,
     в рифмах их улеглась.
     Так что, вытянув рот,
     так ты смотришь вперед,
     как глядит в потолок,
     глаз пыля, ангелок.
     А снаружи -- в провал --
     снег, белей покрывал
     тех, что нас занесли,
     но зимы не спасли.
     Значит, это весна.
     То-то крови тесна
     вена: только что взрежь,
     море ринется в брешь.
     Так что -- виден насквозь
     вход в бессмертие врозь,
     вызывающий грусть,
     но вдвойне: наизусть.
     Песни счастливой зимы
     на память себе возьми.
     То, что спрятано в них,
     не отыщешь в иных.
     Здесь, от снега чисты,
     воздух секут кусты,
     где дрожит средь ветвей
     радость жизни твоей.
     январь 1964, Усть-Нарва
    --------
    Прощальная ода
     1
     Ночь встает на колени перед лесной стеною.
     Ищет ключи слепые в связке своей несметной.
     Птицы твои родные громко кричат надо мною.
     Карр! Чивичи-ли, карр! -- словно напев посмертный.
     Ветер пинает ствол, в темный сапог обутый.
     Но, навстречу склонясь, бьется сосна кривая.
     Снег, белей покрывал, которыми стан твой кутал,
     рушится вниз, меня здесь одного скрывая.
     2
     Туча растет вверху. Роща, на зависть рыбе,
     вдруг ныряет в нее. Ибо растет отвага.
     Бог глядит из небес, словно изба на отшибе:
     будто к нему пройти можно по дну оврага.
     Вот я весь пред тобой, словно пенек из снега,
     горло вытянув вверх -- вран, но белес, как аист, --
     белым паром дыша, руку подняв для смеха,
     имя твое кричу, к хору птиц прибиваюсь.
     3
     Где ты! Вернись! Ответь! Где ты. Тебя не видно.
     Все сливается в снег и в белизну святую.
     Словно ангел -- крылом -- ты и безумье -- слито,
     будто в пальцах своих легкий снежок пестую.
     Нет! Все тает -- тебя здесь не бывало вовсе.
     Просто всего лишь снег, мною не сбитый плотно.
     Просто здесь образ твой входит к безумью в гости.
     И отбегает вспять -- память всегда бесплотна.
     4
     Где ты! Вернись! Ответь! Боже, зачем скрываешь?
     Боже, зачем молчишь? Грешен -- молить не смею.
     Боже, снегом зачем след ее застилаешь.
     Где она -- здесь, в лесу? Иль за спиной моею?
     Не обернуться, нет! Звать ее бесполезно.
     Ночь вокруг, и пурга гасит огни ночлега.
     Путь, проделанный ею -- он за спиной, как бездна:
     взгляд, нырнувший в нее, не доплывет до брега.
     5
     Где ж она, Бог, ответь! Что ей уста закрыло?
     Чей поцелуй? И чьи руки ей слух застлали?
     Где этот дом земной -- погреб, овраг, могила?
     Иль это я молчу? Птицы мой крик украли?
     Нет, неправда -- летит с зимних небес убранство.
     Больше, чем смертный путь -- путь между ней и мною.
     Милых птиц растолкав, так взвился над страною,
     что меж сердцем моим и криком моим -- пространство.
     6
     Стало быть, в чащу, в лес. В сумрачный лес средины
     жизни -- в зимнюю ночь, дантову шагу вторя.
     Только я плоть ищу. А в остальном -- едины.
     Плоть, пославшую мне, словно вожатых, горе.
     Лес надо мной ревет, лес надо мной кружится,
     корни в Аду пустив, ветви пустив на вырост.
     Так что вниз по стволам можно и в Ад спуститься,
     но никого там нет -- и никого не вывесть!
     7
     Ибо она -- жива! Но ни свистком, ни эхом
     не отзовется мне в этом упорстве твердом,
     что припадает сном к милым безгрешным векам,
     и молчанье растет в сердце, на зависть мертвым.
     Только двуглавый лес -- под неподвижным взглядом
     осью избрав меня, ствол мне в объятья втиснув,
     землю нашей любви перемежая с Адом,
     кружится в пустоте, будто паук, повиснув.
     8
     Так что стоя в снегу, мерзлый ствол обнимая,
     слыша то тут, то там разве что крик вороны,
     будто вижу, как ты -- словно от сна немая --
     жаждешь сном отделить корни сии от кроны.
     Сон! Не молчанье -- сон! Страшной подобный стали,
     смерти моей под стать -- к черной подснежной славе --
     режет лес по оси, чтоб из мертвых восстали
     грезы ее любви -- выше, сильней, чем в яви!
     9
     Боже зимних небес, Отче звезды над полем,
     Отче лесных дорог, снежных холмов владыка,
     Боже, услышь мольбу: дай мне взлететь над горем
     выше моей любви, выше стенанья, крика.
     Дай ее разбудить! Нет, уж не речью страстной!
     Нет, не правдой святой, с правдою чувств совместной!
     Дай ее разбудить песней такой же ясной,
     как небеса твои, -- ясной, как свод небесный!
     10
     Отче зимних равнин, мне -- за подвиг мой грешный --
     сумрачный голос мой сделавший глуше, Боже,
     Отче, дай мне поднять очи от тьмы кромешной!
     Боже, услышь меня, давший мне душу Боже!
     Дай ее разбудить, светом прильнуть к завесам
     всех семи покрывал, светом сквозь них пробиться!
     Дай над безумьем взмыть, дай мне взлететь над лесом,
     песню свою пропеть и в темноту спуститься.
     11
     В разных земных устах дай же звучать ей долго.
     То как любовный плач, то как напев житейский.
     Дай мне от духа, Бог, чтобы она не смолкла
     прежде, чем в слух любви хлынет поток летейский.
     Дай мне пройти твой мир подле прекрасной жизни,
     пусть не моей -- чужой. Дай вослед посмотреть им.
     Дай мне на землю пасть в милой моей отчизне,
     лжи и любви воздав общим числом -- бессмертьем!
     12
     Этой силы прошу в небе твоем пресветлом.
     Небу нету конца. Но и любви конца нет.
     Пусть все то, что тогда было таким несметным:
     ложь ее и любовь -- пусть все бессмертным станет!
     Ибо ее душа -- только мой крик утихнет --
     тело оставит вмиг -- песня звучит все глуше.
     Пусть же за смертью плоть душу свою настигнет:
     я обессмерчу плоть -- ты обессмертил душу!
     13
     Пусть же, жизнь обогнав, с нежностью песня тронет
     смертный ее порог -- с лаской, но столь же мнимо,
     и как ласточка лист, сорванный лист обгонит
     и помчится во тьму, ветром ночным гонима.
     Нет, листва, не проси даже у птиц предательств!
     Песня, как ни звонка, глуше, чем крик от горя.
     Пусть она, как река, этот "листок" подхватит
     и понесет с собой, дальше от смерти, в море.
     14
     Что ж мы смертью зовем. То, чему нет возврата!
     Это бессилье душ -- нужен ли лучший признак!
     Целой жизни во тьму бегство, уход, утрата...
     Нет, еще нет могил! Но уж бушует призрак!
     Что уж дальше! Смерть! Лучшим смертям на зависть!
     Всем сиротствам урок: горе одно, без отчеств.
     Больше смерти: в руке вместо запястья -- запись.
     Памятник нам двоим, жизни ушедшей -- почесть!
     15
     Отче, прости сей стон. Это все рана. Боль же
     не заглушить ничем. Дух не властен над нею.
     Боже, чем больше мир, тем и страданье больше,
     дольше -- изгнанье, вдох -- глубже! о нет -- больнее!
     Жизнь, словно крик ворон, бьющий крылом окрестность,
     поиск скрывшихся мест в милых сердцах с успехом.
     Жизнь -- возвращенье слов, для повторенья местность
     и на горчайший зов -- все же ответ: хоть эхом.
     16
     Где же искать твои слезы, уста, объятья?
     В дом безвестный внесла? В черной земле зарыла?
     Как велик этот край? Или не больше платья?
     Платьица твоего? Может быть, им прикрыла?
     Где они все? Где я? -- Здесь я, в снегу, как стебель
     горло кверху тяну. Слезы глаза мне застят.
     Где они все? В земле? В море? В огне? Не в небе ль?
     Корнем в сумрак стучу. Здесь я, в снегу, как заступ.
     17
     Боже зимних небес, Отче звезды горящей,
     словно ее костер в черном ночном просторе!
     В сердце бедном моем, словно рассвет на чащу,
     горе кричит на страсть, ужас кричит на горе.
     Не оставляй меня! Ибо земля -- все шире...
     Правды своей не прячь! Кто я? -- пришел -- исчезну.
     Не оставляй меня! Странник я в этом мире.
     Дай мне в могилу пасть, а не сорваться в бездну.
     18
     Боже! Что она жжет в этом костре? Не знаю.
     Прежде, чем я дойду, может звезда остынуть.
     Будто твоя любовь, как и любовь земная,
     может уйти во тьму, может меня покинуть.
     Отче! Правды не прячь! Сим потрясен разрывом,
     разум готов нырнуть в пение правды нервной:
     Божья любовь с земной -- как океан с приливом:
     бегство во тьму второй -- знак отступленья первой!
     19
     Кончено. Смерть! Отлив! Вспять уползает лента!
     Пена в сером песке сохнет -- быстрей чем жалость!
     Что же я? Брег пустой? Черный край континента?
     Боже, нет! Материк! Дном под ним продолжаюсь!
     Только трудно дышать. Зыблется свет неверный.
     Вместо неба и птиц -- море и рыб беззубье.
     Давит сверху вода -- словно ответ безмерный --
     и убыстряет бег сердца к ядру: в безумье.
     20
     Боже зимних небес. Отче звезды над полем.
     Казни я не страшусь, как ни страшна разверстость
     сей безграничной тьмы; тяжести дна над морем:
     ибо я сам -- любовь. Ибо я сам -- поверхность!
     Не оставляй меня! Ты меня не оставишь!
     Ибо моя душа -- вся эта местность божья.
     Отче! Каждая страсть, коей меня пытаешь,
     душу мою, меня -- вдаль разгоняет больше.
     21
     Отче зимних небес, давший безмерность муки
     вдруг прибавить к любви; к шири еЈ несметной,
     дай мне припасть к земле, дай мне раскинуть руки,
     чтобы пальцы мои свесились в сумрак смертный.
     Пусть это будет крест: горе сильней, чем доблесть!
     Дай мне объятья, нет, дай мне лишь взор насытить.
     Дай мне пропеть о той, чей уходящий образ
     дал мне здесь, на земле, ближе Тебя увидеть!
     22
     Не оставляй ее! Сбей с ее крыльев наледь!
     Боже, продли ей жизнь, если не сроком -- местом.
     Ибо она как та птица, что гнезд не знает,
     но высоко летит к ясным холмам небесным.
     Дай же мне сил вселить смятый клочок бумажный
     в души, чьих тел еще в мире нигде не встретить.
     Ибо, если следить этот полет бесстрашный,
     можно внезапно твой, дальний твой край заметить!
     23
     Выше, выше... простясь... с небом в ночных удушьях...
     выше, выше... прощай... пламя, сжегшее правду...
     Пусть же песня совьет... гнезда в сердцах грядущих...
     выше, выше... не взмыть... в этот край астронавту...
     Дай же людским устам... свистом... из неба вызвать...
     это сиянье глаз... голос... Любовь, как чаша...
     с вечно живой водой... ждет ли она: что брызнуть...
     долго ли ждать... ответь... Ждать... до смертного часа...
     24
     Карр! чивичи-ли-карр! Карр, чивичи-ли... струи
     снега ли... карр, чиви... Карр, чивичи-ли... ветер...
     Карр, чивичи-ли, карр... Карр, чивичи-ли... фьюи...
     Карр, чивичи-ли, карр. Каррр... Чечевицу видел?
     Карр, чивичи-ли, карр... Карр, чивичири, чири...
     Спать пора, спать пора... Карр, чивичи-ри, фьере!
     Карр, чивичи-ри, каррр... фьюри, фьюри, фьюири.
     Карр, чивичи-ри, карр! Карр, чивиче... чивере.
     январь 1964, Таруса
    --------
    Рождество 1963
     Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
     Звезда светила ярко с небосвода.
     Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
     Шуршал песок. Костер трещал у входа.
     Дым шел свечой. Огонь вился крючком.
     И тени становились то короче,
     то вдруг длинней. Никто не знал кругом,
     что жизни счет начнется с этой ночи.
     Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
     Крутые своды ясли окружали.
     Кружился снег. Клубился белый пар.
     Лежал младенец, и дары лежали.
     январь 1964
    --------
    Письма к стене
     Сохрани мою тень. Не могу объяснить. Извини.
     Это нужно теперь. Сохрани мою тень, сохрани.
     За твоею спиной умолкает в кустах беготня.
     Мне пора уходить. Ты останешься после меня.
     До свиданья, стена. Я пошел. Пусть приснятся кусты.
     Вдоль уснувших больниц. Освещенный луной. Как и ты.
     Постараюсь навек сохранить этот вечер в груди.
     Не сердись на меня. Нужно что-то иметь позади.
     Сохрани мою тень. Эту надпись не нужно стирать.
     Все равно я сюда никогда не приду умирать,
     Все равно ты меня никогда не попросишь: вернись.
     Если кто-то прижмется к тебе, дорогая стена, улыбнись.
     Человек -- это шар, а душа -- это нить, говоришь.
     В самом деле глядит на тебя неизвестный малыш.
     Отпустить -- говоришь -- вознестись над зеленой листвой.
     Ты глядишь на меня, как я падаю вниз головой.
     Разнобой и тоска, темнота и слеза на глазах,
     изобилье минут вдалеке на больничных часах.
     Проплывает буксир. Пустота у него за кормой.
     Золотая луна высоко над кирпичной тюрьмой.
     Посвящаю свободе одиночество возле стены.
     Завещаю стене стук шагов посреди тишины.
     Обращаюсь к стене, в темноте напряженно дыша:
     завещаю тебе навсегда обуздать малыша.
     Не хочу умирать. Мне не выдержать смерти уму.
     Не пугай малыша. Я боюсь погружаться во тьму.
     Не хочу уходить, не хочу умирать, я дурак,
     не хочу, не хочу погружаться в сознаньи во мрак.
     Только жить, только жить, подпирая твой холод плечом.
     Ни себе, ни другим, ни любви, никому, ни при чем.
     Только жить, только жить и на все наплевать, забывать.
     Не хочу умирать. Не могу я себя убивать.
     Так окрикни меня. Мастерица кричать и ругать.
     Так окрикни меня. Так легко малыша напугать.
     Так окрикни меня. Не то сам я сейчас закричу:
     Эй, малыш! -- и тотчас по пространствам пустым полечу.
     Ты права: нужно что-то иметь за спиной.
     Хорошо, что теперь остаются во мраке за мной
     не безгласный агент с голубиным плащом на плече,
     не душа и не плоть -- только тень на твоем кирпиче.
     Изолятор тоски -- или просто движенье вперед.
     Надзиратель любви -- или просто мой русский народ.
     Хорошо, что нашлась та, что может и вас породнить.
     Хорошо, что всегда все равно вам, кого вам казнить.
     За тобою тюрьма. А за мною -- лишь тень на тебе.
     Хорошо, что ползет ярко-желтый рассвет по трубе.
     Хорошо, что кончается ночь. Приближается день.
     Сохрани мою тень.
     январь -- февраль 1964
    --------
    Камерная музыка (цикл из 5 стихов)
     * Следующие четыре стихотворения 1964 г., а также стихотворение 1965 г. "Ночь. Камера. Волчок..." входят в цикл "Камерная музыка". -- С. В.
     1964 -- 1965
    --------
    * * *
     1
     Инструкция заключенному
     В одиночке при ходьбе плечо
     следует менять при повороте,
     чтоб не зарябило и еще
     чтобы свет от лампочки в пролете
     падал переменно на виски,
     чтоб зрачок не чувствовал суженья.
     Это не избавит от тоски,
     но спасет от головокруженья.
     14 февраля 1964, тюрьма
    --------
    * * *
     2
     <А. А. А.>1
     В феврале далеко до весны,
     ибо там, у него на пределе,
     бродит поле такой белизны,
     что темнеет в глазах у метели.
     И дрожат от ударов дома,
     и трепещут, как роща нагая,
     над которой бушует зима,2
     белизной седину настигая.
     15 февраля 1964
     1 Это стихотворение следует в СИБ первым, вместо предыдущего, и вместе с двумя следующими озаглавлено "Инструкция заключенному". Также посвящение А. А. А. (по неизв. источнику) в СИБ отсутствует. -- С. В.
     2 В СИБ "весна" вместо "зима" -- ошибка? -- С. В.

/ Полные произведения / Бродский И.А. / Стихотворения

Смотрите также по произведению "Стихотворения":

• Сочинения
• Критические статьи