• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Бродский И.А. / Стихотворения

Стихотворения [31/41]

Скачать полное произведение

    на второе письмо, и тогда я решила..." Голос
     представляет собой борьбу глагола с
     ненаставшим временем. Молодая, худая
     рука перебирает локоны, струящиеся, не впадая
     никуда, точно воды многих
     рек. Оседлав деревянных четвероногих,
     вокруг стола с недопитым павшие смертью храбрых
     на чужих простынях джигитуют при канделябрах
     к подворотне в -ском переулке, засыпанном снегом. -- Флаги
     жухнут. Ветер стихает; и капли влаги
     различимы становятся у соперника на подбородке,
     и трибуны теряются из виду... -- В подворотне
     светит желтая лампочка, чуть золотя сугробы,
     словно рыхлую корочку венской сдобы. Однако, кто бы
     ни пришел сюда первым, колокол в переулке
     не звонит. И подковы сивки или каурки
     в настоящем прошедшем, даже достигнув цели,
     не оставляют следов на снегу. Как лошади карусели.
     IV. Ист Финчли
     Вечер. Громоздкое тело движется в узкой,
     стриженной под полубокс аллее с рядами фуксий
     и садовой герани, точно дредноут в мелком
     деревенском канале. Перепачканный мелом
     правый рукав пиджака, так же как самый голос,
     выдает род занятий -- "Розу и гладиолус
     поливать можно реже, чем далии и гиацинты,
     раз или два в неделю". И он мне приводит цифры
     из "Советов любителю-садоводу"
     и строку из Вергилия. Земля поглощает воду
     с неожиданной скоростью, и он прячет глаза. В гостиной,
     скупо обставленной, нарочито пустынной,
     жена -- он женат вторым браком, -- как подобает женам,
     раскладывает, напевая, любимый Джоном
     Голсуорси пасьянс "Паук". На стене акварель: в воде
     отражается вид моста неизвестно где.
     Всякий живущий на острове догадывается, что рано
     или поздно все это кончается; что вода из-под крана,
     прекращая быть пресной, делается соленой,
     и нога, хрустевшая гравием и соломой,
     ощущает внезапный холод в носке ботинка.
     В музыке есть то место, когда пластинка
     начинает вращаться против движенья стрелки.
     И на камине маячит чучело перепелки,
     понадеявшейся на бесконечность лета,
     ваза с веточкой бересклета
     и открытки с видом базара где-то в Алжире -- груды
     пестрой материи, бронзовые сосуды,
     сзади то ли верблюды, то ли просто холмы;
     люди в тюрбанах. Не такие, как мы.
     Аллегория памяти, воплощенная в твердом
     карандаше, зависшем в воздухе над кроссвордом.
     Дом на пустынной улице, стелящейся покато,
     в чьих одинаковых стеклах солнце в часы заката
     отражается, точно в окне экспресса,
     уходящего в вечность, где не нужны колеса.
     Милая спальня (между подушек -- кукла),
     где ей снятся ее "кошмары". Кухня;
     издающая запах чая гудящая хризантема
     газовой плитки. И очертания тела
     оседают на кресло, как гуща, отделяющаяся от жижи.
     Посредине абсурда, ужаса, скуки жизни
     стоят за стеклом цветы, как вывернутые наизнанку
     мелкие вещи -- с розой, подобно знаку
     бесконечности из-за пучка восьмерок,
     с колесом георгина, буксующим меж распорок,
     как расхристанный локомотив Боччони,
     с танцовщицами-фуксиями и с еще не
     распустившейся далией. Плавающий в покое
     мир, где не спрашивают "что такое?
     что ты сказал? повтори" -- потому что эхо
     возвращает того воробья неизменно в ухо
     от китайской стены; потому что ты
     произнес только одно: "цветы".
     V. Три рыцаря
     В стар ронде аббатства, в алтаре, на полу
     спят вечным сном три рыцаря, поблескивая в полу-
     мраке ротонды, как каменные осетры,
     чешуею кольчуги и жабрами лат. Все три
     горбоносы и узколицы, и с головы до пят
     рыцари: в панцире, шлеме, с длинным мечом. И спят
     дольше, чем бодрствовали. Сумрак ротонды. Руки
     скрещены на груди, точно две севрюги.
     За щелчком аппарата следует вспышка -- род
     выстрела (все, что нас отбрасывает вперед,
     на стену будущего, есть как бы выстрел). Три
     рыцаря, не шелохнувшись, повторяют внутри
     камеры то, что уже случилось -- либо при Пуатье,
     либо в святой земле: путешественник в канотье
     для почивших за-ради Отца и Сына
     и Святого Духа ужаснее сарацина.
     Аббатство привольно раскинулось на берегу реки.
     Купы зеленых деревьев. Белые мотыльки
     порхают у баптистерия над клумбой и т. д.
     Прохладный английский полдень. В Англии, как нигде,
     природа скорее успокаивает, чем увлекает глаз;
     и под стеной ротонды, как перед раз
     навсегда опустившимся занавесом в театре,
     аплодисменты боярышника ты не разделишь на три.
     VI. Йорк
     W. H. A.
     Бабочки северной Англии пляшут над лебедою
     под кирпичной стеною мертвой фабрики. За средою
     наступает четверг, и т. д. Небо пышет жаром,
     и поля выгорают. Города отдают лежалым
     полосатым сукном, георгины страдают жаждой.
     И твой голос -- "Я знал трех великих поэтов. Каждый
     был большой сукин сын" -- раздается в моих ушах
     с неожиданной четкостью. Я замедляю шаг
     и готов оглянуться. Скоро четыре года,
     как ты умер в австрийской гостинице. Под стрелкой перехода
     ни души: черепичные кровли, асфальт, известка,
     тополя. Честер тоже умер -- тебе известно
     это лучше, чем мне. Как костяшки на пыльных счетах,
     воробьи восседают на проводах. Ничто так
     не превращает знакомый подъезд в толчею колонн,
     как любовь к человеку; особенно, если он
     мертв. Отсутствие ветра заставляет тугие листья
     напрягать свои мышцы и нехотя шевелиться.
     Танец белых капустниц похож на корабль в бурю.
     Человек приносит с собою тупик в любую
     точку света; и согнутое колено
     размножает тупым углом перспективу плена,
     как журавлиный клин, когда он берет
     курс на юг. Как всЈ движущееся вперед.
     Пустота, поглощая солнечный свет на общих
     основаньях с боярышником, увеличивается наощупь
     в направленьи вытянутой руки, и
     мир сливается в длинную улицу, на которой живут другие.
     В этом смысле он -- Англия. Англия в этом смысле
     до сих пор Империя и в состояньи -- если
     верить музыке, булькающей водой, --
     править морями. Впрочем -- любой средой.
     Я в последнее время немного сбиваюсь, скалюсь
     отраженью в стекле витрины; покамест палец
     набирает свой номер, рука опускает трубку.
     Стоит закрыть глаза, как вижу пустую шлюпку,
     замерзшую на воде посредине бухты.
     Выходя наружу из телефонной будки,
     слышу голос скворца, в крике его -- испуг.
     Но раньше, чем он взлетает, звук
     растворяется в воздухе. Чьей беспредметной сини
     и сродни эта жизнь, где вещи видней в пустыне,
     ибо в ней тебя нет. И вакуум постепенно
     заполняет местный ландшафт. Как сухая пена,
     овцы покоятся на темнозеленых волнах
     йоркширского вереска. Кордебалет проворных
     бабочек, повинуясь невидимому смычку,
     мельтешит над заросшей канавой, не давая зрачку
     ни на чем задержаться. И вертикальный стебель
     иван-чая длинней уходящей на север
     древней Римской дороги, всеми забытой в Риме.
     Вычитая из меньшего большее, из человека -- Время,
     получаешь в остатке слова, выделяющиеся на белом
     фоне отчетливей, чем удается телом
     это сделать при жизни, даже сказав "лови!".
     Что источник любви превращает в объект любви.
     VII
     Английские каменные деревни.
     Бутылка собора в окне харчевни.
     Коровы, разбредшиеся по полям.
     Памятники королям.
     Человек в костюме, побитом молью,
     провожает поезд, идущий, как всЈ тут, к морю,
     улыбается дочке, уезжающей на Восток.
     Раздается свисток.
     И бескрайнее небо над черепицей
     тем синее, чем громче птицей
     оглашаемо. И чем громче поет она,
     тем все меньше видна.
     1976
     * Датировано по переводу в PS (<1977> в СИБ). -- С. В.
    --------
    Полярный исследователь
     Все собаки съедены. В дневнике
     не осталось чистой страницы. И бисер слов
     покрывает фото супруги, к ее щеке
     мушку даты сомнительной приколов.
     Дальше -- снимок сестры. Он не щадит сестру:
     речь идет о достигнутой широте!
     И гангрена, чернея, взбирается по бедру,
     как чулок девицы из варьете.
     22 июля 1978
    --------
    * * *
     М. Б.
     Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной
     струн, продолжающая коричневеть в гостиной,
     белеть а-ля Казимир на выстиранном просторе,
     темнеть -- особенно вечером -- в коридоре,
     спой мне песню о том, как шуршит портьера,
     как включается, чтоб оглушить полтела,
     тень, как лиловая муха сползает с карты
     и закат в саду за окном точно дым эскадры,
     от которой осталась одна матроска,
     позабытая в детской. И как расческа
     в кулаке дрессировщика-турка, как рыбку -- леской,
     возвышает болонку над Ковалевской
     до счастливого случая тявкнуть сорок
     раз в день рожденья, -- и мокрый порох
     гасит звезды салюта, громко шипя, в стакане,
     и стоят графины кремлем на ткани.
     22 июля 1978
    --------
    * * *
     Восславим приход весны! Ополоснем лицо,
     чирьи прижжем проверенным креозотом
     и выйдем в одной рубахе босиком на крыльцо,
     и в глаза ударит свежестью! горизонтом!
     будущим! Будущее всегда
     наполняет землю зерном, голоса -- радушьем,
     наполняет часы ихним туда-сюда;
     вздрогнув, себя застаешь в грядущем.
     Весной, когда крик пернатых будит леса, сады,
     вся природа, от ящериц до оленей,
     устремлена туда же, куда ведут следы
     государственных преступлений.
     <1978>
    --------
    * * *
     Время подсчета цыплят ястребом; скирд в тумане,
     мелочи, обжигающей пальцы, звеня в кармане;
     северных рек, чья волна, замерзая в устье,
     вспоминает истоки, южное захолустье
     и на миг согревается. Время коротких суток,
     снимаемого плаща, разбухших ботинок, судорог
     в желудке от желтой вареной брюквы;
     сильного ветра, треплющего хоругви
     листолюбивого воинства. Пора, когда дело терпит,
     дни на одно лицо, как Ивановы-братья,
     и кору задирает жадный, бесстыдный трепет
     пальцев. Чем больше пальцев, тем меньше платья.
     <1978>
    --------
    Полдень в комнате
     I
     Полдень в комнате. Тот покой,
     когда наяву, как во
     сне, пошевелив рукой,
     не изменить ничего.
     Свет проникает в окно, слепя.
     Солнце, войдя в зенит,
     луч кладя на паркет, себя
     этим деревенит.
     Пыль, осевшая в порах скул.
     Калорифер картав.
     Тело, застыв, продлевает стул.
     Выглядит, как кентавр
     II
     вспять оглянувшийся: тень, затмив
     профиль, чье ремесло --
     затвердевать, уточняет миф,
     повторяя число
     членов. Их переход от слов
     к цифрам не удивит.
     Глаз переводит, моргнув, число в
     несовершенный вид.
     Воздух, в котором ни встать, ни сесть,
     ни, тем более, лечь,
     воспринимает "четыре", "шесть",
     "восемь" лучше, чем речь.
     III
     Я родился в большой стране,
     в устье реки. Зимой
     она всегда замерзала. Мне
     не вернуться домой.
     Мысль о пространстве рождает "ах",
     оперу, взгляд в лорнет.
     В цифрах есть нечто, чего в словах,
     даже крикнув их, нет.
     Птица щебечет, из-за рубежа
     вернувшись в свое гнездо.
     Муха бьется в стекле, жужжа
     как "восемьдесят". Или -- "сто".
     IV
     Там был город, где, благодаря
     точности перспектив,
     было вдогонку бросаться зря,
     что-либо упустив.
     Мост над замерзшей рекой в уме
     сталью своих хрящей
     мысли рождал о другой зиме --
     то есть, зиме вещей,
     где не встретить следов; рельеф
     выглядит, как стекло.
     Только маятник, замерев,
     источает тепло.
     V
     Воздух, бесцветный и проч., зато
     необходимый для
     существования, есть ничто,
     эквивалент нуля.
     Странно отсчитывать от него
     мебель, рога лося,
     себя; задумываться, "ого"
     в итоге произнося.
     Взятая в цифрах, вещь может дать
     тамерланову тьму,
     род астрономии. Что подстать
     воздуху самому.
     VI
     Там были также ряды колонн,
     забредшие в те снега,
     как захваченные в полон,
     раздетые донага.
     В полдень, гордясь остротой угла,
     как возвращенный луч,
     обезболивала игла
     содержимое туч.
     Слово, сказанное наугад,
     вслух, даже слово лжи,
     воспламеняло мозг, как закат
     верхние этажи.
     VII
     Воздух, в сущности, есть плато,
     пат, вечный шах, тщета,
     ничья, классическое ничто,
     гегелевская мечта.
     Что исторгает из глаз ручьи.
     Полдень. Со стороны
     мозг неподвижней пластинки, чьи
     бороздки засорены.
     Полдень; жевательный аппарат
     пробует завести,
     кашлянув, плоский пи-эр-квадрат --
     музыку на кости.
     VIII
     Там были комнаты. Их размер
     порождал ералаш,
     отчего потолок, в чей мел
     взор устремлялся ваш,
     только выигрывал. Зеркала
     копили там дотемна
     пыль, оседавшую, как зола
     Геркуланума, на
     обитателей. Стопки книг,
     стулья, в окне -- слюда
     инея. То, что случалось в них,
     случалось там навсегда.
     IX
     Звук уступает свету не в
     скорости, но в вещах,
     внятных даже окаменев,
     обветшав, обнищав.
     Оба преломлены, искажены,
     сокращены: сперва --
     до потЈмок, до тишины;
     превращены в слова.
     Можно вспомнить закат в окне,
     либо -- мольбу, отказ.
     Оба счастливы только вне
     тела. Вдали от нас.
     X
     Я был скорее звуком, чем --
     стыдно сказать -- лучом
     в царстве, где торжествует чернь,
     прикидываясь грачом
     в воздухе. Я ночевал в ушных
     раковинах: ласкал
     впадины, как иной жених --
     выпуклости; пускал
     петуха. Но, устремляясь ввысь,
     звук скидывает балласт:
     сколько в зеркало не смотрись,
     оно эха не даст.
     XI
     Там принуждали носить пальто,
     ибо холод лепил
     тело, забытое теми, кто
     раньше его любил,
     мраморным. Т. е. без легких, без
     имени, черт лица,
     в нише, на фоне пустых небес,
     на карнизе дворца.
     Там начинало к шести темнеть.
     В восемь хотелось лечь.
     Но было естественней каменеть
     в профиль, утратив речь.
     XII
     Двуногое -- впрочем, любая тварь
     (ящерица, нетопырь) --
     прячет в своих чертах букварь,
     клеточную цифирь.
     Тело, привыкшее к своему
     присутствию, под ремнем
     и тканью, навязывает уму
     будущее. Мысль о нем.
     Что -- лишнее! Тело в анфас уже
     само есть величина!
     сумма! Особенно -- в неглиже,
     и лампа не включена.
     XIII
     В будущем цифры рассеют мрак.
     Цифры не умира.
     Только меняют порядок, как
     телефонные номера.
     Сонм их, вечным пером привит
     к речи, расширит рот,
     удлинит собой алфавит;
     либо наоборот.
     Что будет выглядеть, как мечтой
     взысканная земля
     с синей, режущей глаз чертой --
     горизонтом нуля.
     XIV
     Или -- как город, чья красота,
     неповторимость чья
     была отраженьем своим сыта,
     как Нарцисс у ручья.
     Так размножаются камень, вещь,
     воздух. Так зрелый муж,
     осознавший свой жуткий вес,
     не избегает луж.
     Так, по выпуклому лицу
     памяти всеми пятью скребя,
     ваше сегодня, подстать слепцу,
     опознает себя.
     XV
     В будущем, суть в амальгаме, суть
     в отраженном вчера
     в столбике будет падать ртуть,
     летом -- жужжать пчела.
     Там будут площади с эхом, в сто
     превосходящим раз
     звук. Что только повторит то,
     что обнаружит глаз.
     Мы не умрем, когда час придет!
     Но посредством ногтя
     с амальгамы нас соскребет
     какое-нибудь дитя!
     XVI
     Знай, что белое мясо, плоть,
     искренний звук, разгон
     мысли ничто не повторит -- хоть
     наплоди легион.
     Но, как звезда через тыщу лет,
     ненужная никому,
     что не так источает свет,
     как поглощает тьму,
     следуя дальше, чем тело, взгляд
     глаз, уходя вперед,
     станет назад посылать подряд
     всЈ, что в себя вберет.
     <1978>
    --------
    * * *
     Пора забыть верблюжий этот гам
     и белый дом на улице Жуковской.
     Анна Ахматова
     Помнишь свалку вещей на железном стуле,
     то, как ты подпевала бездумному "во саду ли,
     в огороде", бренчавшему вечером за стеною;
     окно, завешанное выстиранной простынею?
     Непроходимость двора из-за сугробов, щели,
     куда задувало не хуже, чем в той пещере,
     преграждали доступ царям, пастухам, животным,
     оставляя нас греться теплом животным
     да армейской шинелью. Что напевала вьюга
     переходящим за полночь в сны друг друга,
     ни пружиной не скрипнув, ни половицей,
     неповторимо ни голосом наяву, ни птицей,
     прилетевшей из Ялты. Настоящее пламя
     пожирало внутренности игрушечного аэроплана
     и центральный о'рган державы плоской,
     где китайская грамота смешана с речью польской.
     Не отдернуть руки, не избежать ожога,
     измеряя градус угла чужого
     в геометрии бедных, чей треугольник кратный
     увенчан пыльной слезой стоваттной.
     Знаешь, когда зима тревожит бор Красноносом,
     когда торжество крестьянина под вопросом,
     сказуемое, ведомое подлежащим,
     уходит в прошедшее время, жертвуя настоящим,
     от грамматики новой на сердце пряча
     окончание шепота, крика, плача.
     <1978>
    --------
    Строфы
     М. Б.
     I
     Наподобье стакана,
     оставившего печать
     на скатерти океана,
     которого не перекричать,
     светило ушло в другое
     полушарие, где
     оставляют в покое
     только рыбу в воде.
     II
     Вечером, дорогая,
     здесь тепло. Тишина
     молчанием попугая
     буквально завершена.
     Луна в кусты чистотела
     льет свое молоко:
     неприкосновенность тела,
     зашедшая далеко.
     III
     Дорогая, что толку
     пререкаться, вникать
     в случившееся. Иголку
     больше не отыскать
     в человеческом сене.
     Впору вскочить, разя
     тень; либо -- вместе со всеми
     передвигать ферзя.
     IV
     Все, что мы звали личным,
     что копили, греша,
     время, считая лишним,
     как прибой с голыша,
     стачивает -- то лаской,
     то посредством резца --
     чтобы кончить цикладской
     вещью без черт лица.
     V
     Ах, чем меньше поверхность,
     тем надежда скромней
     на безупречную верность
     по отношению к ней.
     Может, вообще пропажа
     тела из виду есть
     со стороны пейзажа
     дальнозоркости месть.
     VI
     Только пространство ко'рысть
     в тычущем вдаль персте
     может найти. И скорость
     света есть в пустоте.
     Так и портится зренье:
     чем ты дальше проник;
     больше, чем от старенья
     или чтения книг.
     VII
     Так же действует плотность
     тьмы. Ибо в смысле тьмы
     у вертикали плоскость
     сильно берет взаймы.
     Человек -- только автор
     сжатого кулака,
     как сказал авиатор,
     уходя в облака.
     VIII
     Чем безнадежней, тем как-то
     проще. Уже не ждешь
     занавеса, антракта,
     как пылкая молодежь.
     Свет на сцене, в кулисах
     меркнет. Выходишь прочь
     в рукоплесканье листьев,
     в американскую ночь.
     IX
     Жизнь есть товар на вынос:
     торса, пениса, лба.
     И географии примесь
     к времени есть судьба.
     Нехотя, из-под палки
     признаешь эту власть,
     подчиняешься Парке,
     обожающей прясть.
     X
     Жухлая незабудка
     мозга кривит мой рот.
     Как тридцать третья буква,
     я пячусь всю жизнь вперед.
     Знаешь, все, кто далече,
     по ком голосит тоска --
     жертвы законов речи,
     запятых языка.
     XI
     Дорогая, несчастных
     нет! нет мертвых, живых.
     ВсЈ -- только пир согласных
     на их ножках кривых.
     Видно, сильно превысил
     свою роль свинопас,
     чей нетронутый бисер
     переживет всех нас.
     XII
     Право, чем гуще россыпь
     черного на листе,
     тем безразличней особь
     к прошлому, к пустоте
     в будущем. Их соседство,
     мало проча добра,
     лишь ускоряет бегство
     по бумаге пера.
     XIII
     Ты не услышишь ответа,
     если спросишь "куда",
     так как стороны света
     сводятся к царству льда.
     У языка есть полюс,
     север, где снег сквозит
     сквозь Эльзевир; где голос
     флага не водрузит.
     XIV
     Бедность сих строк -- от жажды
     что-то спрятать, сберечь;
     обернуться. Но дважды
     в ту же постель не лечь.
     Даже если прислуга
     там не сменит белье.
     Здесь -- не Сатурн, и с круга
     не соскочить в нее.
     XV
     С той дурной карусели,
     что воспел Гесиод,
     сходят не там, где сели,
     но где ночь застает.
     Сколько глаза ни колешь
     тьмой -- расчетом благим
     повторимо всего лишь
     слово: словом другим.
     XVI
     Так барашка на вертел
     нижут, разводят жар.
     Я, как мог, обессмертил
     то, что не удержал.
     Ты, как могла, простила
     все, что я натворил.
     В общем, песня сатира
     вторит шелесту крыл.
     XVII
     Дорогая, мы квиты.
     Больше: друг к другу мы
     точно оспа привиты
     среди общей чумы.
     Лишь объекту злоречья
     вместе с шансом в пятно
     уменьшаться, предплечье
     в утешенье дано.
     XVIII
     Ах, за щедрость пророчеств --
     дней грядущих шантаж --
     как за бич наших отчеств,
     память, много не дашь.
     Им присуща, как аист
     свЈртку, приторность кривд.
     Но мы живы, покамест
     есть прощенье и шрифт.
     XIX
     Эти вещи сольются
     в свое время в глазу
     у воззрившихся с блюдца
     на пестроту внизу.
     Полагаю, и вправду
     хорошо, что мы врозь --
     чтобы взгляд астронавту
     напрягать не пришлось.
     XX
     Вынь, дружок, из кивота
     лик Пречистой Жены.
     Вставь семейное фото --
     вид планеты с луны.
     Снять нас вместе мордатый
     не сподобился друг,
     проморгал соглядатай;
     в общем, всем недосуг.
     XXI
     Неуместней, чем ящер
     в филармонии, вид
     нас вдвоем в настоящем.
     Тем верней удивит
     обитателей завтра
     разведенная смесь
     сильных чувств динозавра
     и кириллицы смесь.
     XXII1
     Все кончается скукой,
     а не горечью. Но
     это новой наукой
     плохо освещено.
     Знавший истину стоик --
     стоик только на треть.
     Пыль садится на столик,
     и ее не стереть.
     XXII
     Эти строчки по сути
     болтовня старика.
     В нашем возрасте судьи
     удлиняют срока.
     Иванову. Петрову.
     Своей хрупкой кости.
     Но свободному слову
     не с кем счеты свести.
     XXIII
     Так мы лампочку тушим,
     чтоб сшибить табурет.
     Разговор о грядущем --
     тот же старческий бред.
     Лучше всЈ, дорогая,
     доводить до конца,
     темноте помогая
     мускулами лица.
     XXIV
     Вот конец перспективы
     нашей. Жаль, не длинней.
     Дальше -- дивные дивы
     времени, лишних дней,
     скачек к финишу в шорах
     городов, и т. п.;
     лишних слов, из которых
     ни одно о тебе.
     XXV
     Около океана,
     летней ночью. Жара
     как чужая рука на
     темени. Кожура,
     снятая с апельсина,
     жухнет. И свой обряд,
     как жрецы Элевсина,
     мухи над ней творят.
     XXVI
     Облокотясь на локоть,
     я слушаю шорох лип.
     Это хуже, чем грохот
     и знаменитый всхлип.
     Это хуже, чем детям
     сделанное "бо-бо".
     Потому что за этим
     не следует ничего.
     1978
     * Датировано по переводу в PS. -- С. В.
     1 Эта строфа отсутствует в СИБ и в ЧР, источник неизвестен. -- С. В. -------- Шведская музыка
     К. Х.
     Когда снег заметает море и скрип сосны
     оставляет в воздухе след глубже, чем санный полоз,
     до какой синевы могут дойти глаза? до какой тишины
     может упасть безучастный голос?
     Пропадая без вести и'з виду, мир вовне
     сводит счеты с лицом, как с заложником Мамелюка.
     ...так моллюск фосфоресцирует на океанском дне,
     так молчанье в себя вбирает всю скорость звука,
     так довольно спички, чтобы разжечь плиту,
     так стенные часы, сердцебиенью вторя,
     остановившись по эту, продолжают идти по ту
     сторону моря.
     1975
     * Датировано по переводу в TU. -- С. В.
    --------
    * * *
     Я входил вместо дикого зверя в клетку,
     выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
     жил у моря, играл в рулетку,
     обедал черт знает с кем во фраке.
     С высоты ледника я озирал полмира,
     трижды тонул, дважды бывал распорот.
     Бросил страну, что меня вскормила.
     Из забывших меня можно составить город.
     Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
     надевал на себя что сызнова входит в моду,
     сеял рожь, покрывал черной толью гумна
     и не пил только сухую воду.
     Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
     жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
     Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
     перешел на шепот. Теперь мне сорок.
     Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
     Только с горем я чувствую солидарность.
     Но пока мне рот не забили глиной,
     из него раздаваться будет лишь благодарность.
     24 мая 1980
    --------
    * * *
     Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве.
     В эту пору -- разгул Пинкертонам,
     и себя настигаешь в любом естестве
     по небрежности оттиска в оном.
     За такие открытья не требуют мзды;
     тишина по всему околотку.
     Сколько света набилось в осколок звезды,
     на ночь глядя! как беженцев в лодку.
     Не ослепни, смотри! Ты и сам сирота,
     отщепенец, стервец, вне закона.
     За душой, как ни шарь, ни черта. Изо рта --
     пар клубами, как профиль дракона.
     Помолись лучше вслух, как второй Назорей,
     за бредущих с дарами в обеих
     половинках земли самозванных царей
     и за всех детей в колыбелях.
     1980
    --------
    Стихи о зимней кампании 1980-го года
     "В полдневный зной в долине Дагестана..."
     М. Ю. Лермонтов
     I
     Скорость пули при низкой температуре
     сильно зависит от свойств мишени,
     от стремленья согреться в мускулатуре
     торса, в сложных переплетеньях шеи.
     Камни лежат, как второе войско.
     Тень вжимается в суглинок поневоле.
     Небо -- как осыпающаяся известка.
     Самолет растворяется в нем наподобье моли.
     И пружиной из вспоротого матраса
     поднимается взрыв. Брызгающая воронкой,
     как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитаться
     в грунт, покрывается твердой пленкой.
     II
     Север, пастух и сеятель, гонит стадо
     к морю, на Юг, распространяя холод.
     Ясный морозный полдень в долине Чучмекистана.
     Механический слон, задирая хобот
     в ужасе перед черной мышью
     мины в снегу, изрыгает к горлу
     подступивший комок, одержимый мыслью,
     как Магомет, сдвинуть с места гору.
     Снег лежит на вершинах; небесная кладовая
     отпускает им в полдень сухой избыток.
     Горы не двигаются, передавая
     свою неподвижность телам убитых.
     III
     Заунывное пение славянина
     вечером в Азии. Мерзнущая, сырая
     человеческая свинина
     лежит на полу караван-сарая.
     Тлеет кизяк, ноги окоченели;
     пахнет тряпьем, позабытой баней.
     Сны одинаковы, как шинели.
     Больше патронов, нежели воспоминаний,
     и во рту от многих "ура" осадок.
     Слава тем, кто, не поднимая взора,
     шли в абортарий в шестидесятых,
     спасая отечество от позора!
     IV
     В чем содержанье жужжанья трутня?
     В чем -- летательного аппарата?
     Жить становится так же трудно,
     как строить домик из винограда
     или -- карточные ансамбли.
     Все неустойчиво (раз -- и сдуло):
     семьи, частные мысли, сакли.
     Над развалинами аула
     ночь. Ходя под себя мазутом,
     стынет железо. Луна от страха
     потонуть в сапоге разутом
     прячется в тучи, точно в чалму Аллаха.
     V
     Праздный, никем не вдыхаемый больше воздух.
     Ввезенная, сваленная как попало
     тишина. Растущая, как опара,
     пустота. Существуй на звездах
     жизнь, раздались бы аплодисменты,
     к рампе бы выбежал артиллерист, мигая.
     Убийство -- наивная форма смерти,
     тавтология, ария попугая,
     дело рук, как правило, цепкой бровью
     муху жизни ловящей в своих прицелах
     молодежи, знакомой с кровью
     понаслышке или по ломке целок.
     VI
     Натяни одеяло, вырой в трухе матраса
     ямку, заляг и слушай "уу" сирены.
     Новое оледененье -- оледененье рабства
     наползает на глобус. Его морены
     подминают державы, воспоминанья, блузки.
     Бормоча, выкатывая орбиты,
     мы превращаемся в будущие моллюски,
     бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты.
     Дует из коридора, скважин, квадратных окон.
     Поверни выключатель, свернись в калачик.
     Позвоночник чтит вечность. Не то что локон.
     Утром уже не встать с карачек.
     VII
     В стратосфере, всеми забыта, сучка
     лает, глядя в иллюминатор.
     "Шарик! Шарик! Прием. Я -- Жучка".
     Шарик внизу, и на нем экватор.
     Как ошейник. Склоны, поля, овраги
     повторяют своей белизною скулы.
     Краска стыда вся ушла на флаги.
     И в занесенной подклети куры
     тоже, вздрагивая от побудки,
     кладут непорочного цвета яйца.
     Если что-то чернеет, то только буквы.
     Как следы уцелевшего чудом зайца.
     1980
    --------
    * * *
     М. Б.
     То не Муза воды набирает в рот.
     То, должно, крепкий сон молодца берет.
     И махнувшая вслед голубым платком
     наезжает на грудь паровым катком.
     И не встать ни раком, ни так словам,
     как назад в осиновый строй дровам.
     И глазами по наволочке лицо
     растекается, как по сковороде яйцо.
     Горячей ли тебе под сукном шести
     одеял в том садке, где -- Господь прости --
     точно рыба -- воздух, сырой губой
     я хватал то, что было тогда тобой?
     Я бы заячьи уши пришил к лицу,
     наглотался б в лесах за тебя свинцу,
     но и в черном пруду из дурных коряг
     я бы всплыл пред тобой, как не смог "Варяг".
     Но, видать, не судьба, и года не те.

/ Полные произведения / Бродский И.А. / Стихотворения

Смотрите также по произведению "Стихотворения":

• Сочинения
• Критические статьи