• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Набоков В. / Дар

Дар [5/26]

Скачать полное произведение

    соотечественницы.
     Добродушно принимая стихи Федора Константиновича, Васильев помещал их
    не потому, что они ему нравились (он обыкновенно даже их не прочитывал), а
    потому, что ему было решительно всг равно, чем украшается неполитическая
    часть "Газеты". Выяснив раз навсегда тот уровень грамотности, ниже которого
    данный сотрудник не может спуститься по натуре, Васильев предоставлял ему
    полную волю, даже если данный уровень едва возвышался над нулем. Стихи же,
    будучи мелочью, вообще проходили почти без контроля, просачиваясь там, где
    задержалась бы дрянь бо'льшего веса и объема. Зато какой стоял счастливый,
    взволнованный писк во всех наших поэтических павлятниках, от Латвии до
    Ривьеры, когда появлялся номер! Мои напечатаны! И мои! Сам Федор
    Константинович, считавший, что у него только один соперник -- Кончеев (в
    "Газете" кстати не участвовавший), соседями не тяготился, а радовался своим
    стихам не меньше других. Бывали случаи, когда он не мог дождаться вечерней
    почты, с которой номер приходил, а покупал его за полчаса на улице, и,
    бесстыдно, едва отойдя от киоска, ловя красноватый свет около лотков, где
    горели горы апельсинов в синеве ранних сумерек, разворачивал газету -- и,
    бывало, не находил: что-нибудь вытеснило; если же находил, то, собрав
    удобнее листы и тронувшись по панели, перечитывал свое несколько раз, на
    разные внутренние лады, то-есть поочередно представляя себе, как его
    стихотворение будут читать, может быть сейчас читают, все те, чье мнение
    было ему важно, -- и он почти физически чувствовал, как при каждом таком
    перевоплощении у него меняется цвет глаз, и цвет заглазный, и вкус во рту,
    -- и чем ему самому больше нравился дежурный шедевр, тем полнее и слаще ему
    удавалось перечесть его за других.
     Проваландав таким образом лето, родив, воспитав и разлюбив навеки
    дюжины две стихотворений, в ясный и прохладный день, в субботу (вечером
    будет собрание), он отправился за важной покупкой. Опавшие листья лежали на
    панели не плоско, а коробясь, жухло, так что под каждым торчал синий уголок
    тени. Из своей пряничной, с леденцовыми оконцами, хибарки вышла старушка с
    метлой, в чистом переднике, с маленьким острым лицом и непомерно огромными
    ступнями. Да, осень! Он шел весело, всг было отлично: утро принесло письмо
    от матери, собиравшейся на Рождество его посетить, и сквозь распадавшуюся
    летнюю обувь он необыкновенно живо осязал землю, когда проходил по немощеной
    части, вдоль пустынных, отзывающих гарью, огородных участков между домов,
    обращенных к ним срезанной чернотой капитальных стен, и там, перед сквозными
    беседками, виднелась капуста, осыпанная стеклярусом крупных капель, и
    голубоватые стебли отцветших гвоздик, и подсолнухи, склонившие тяжелые
    морды. Он давно хотел как-нибудь выразить, что чувство России у него в
    ногах, что он мог бы пятками ощупать и узнать ее всю, как слепой ладонями. И
    жалко было, когда окончилась полоса жирноватой коричневой земли, и пришлось
    опять шагать по звонким тротуарам.
     Молодая женщина в черном платье, с блестящим лбом и быстрыми
    рассеянными глазами, в восьмой раз села у его ног, боком на табуретку,
    проворно вынула из шелестнувшей внутренности картонки узкий башмак, с легким
    скрипом размяла, сильно расправив локти, его края, быстро разобрала завязки,
    взглянув мельком в сторону, и затем, достав из лона рожок, обратилась к
    большой, застенчивой, плохо заштопанной ноге Федора Константиновича. Нога
    чудом вошла, но войдя совершенно ослепла: шевеление пальцев внутри никак не
    отражалось на внешней глади тесной черной кожи. Продавщица с феноменальной
    скоростью завязала концы шнурка -- и тронула носок башмака двумя пальцами.
    "Как раз!" -- сказала она. "Новые всегда немножко..." -- продолжала она
    поспешно, вскинув карие глаза. -- "Конечно, если хотите, можно подложить
    косок под пятку. Но они -- как раз, убедитесь сами!" И она повела его к
    рентгеноскопу, показала, куда поставить ногу. Взглянув в оконце вниз, он
    увидел на светлом фоне свои собственные, темные, аккуратно-раздельно
    лежавшие суставчики. Вот этим я ступлю на брег с парома Харона. Обув и левый
    башмак, он прогулялся взад и вперед по ковру, косясь на щиколодное зеркало,
    где отражался его похорошевший шаг и на десять лет постаревшая штанина. "Да,
    -- хорошо", -- сказал он малодушно. В детстве царапали крючком блестящую
    черную подошву, чтобы не было скользко. Он унес их на урок подмышкой,
    вернулся домой, поужинал, надел их, опасливо ими любуясь, и пошел на
    собрание.
     Как будто, пожалуй, и ничего, -- для мучительного начала.
     Собрание происходило в небольшой, трогательно роскошной квартире
    родственников Любови Марковны. Рыжая, в зеленом выше колен, барышня помогала
    (громким шопотом с ней говорившей) эстонской горничной разносить чай. Среди
    знакомой толпы, где новых лиц было немного, Федор Константинович тотчас
    завидел Кончеева, впервые пришедшего в кружок. Глядя на сутулую, как будто
    даже горбатую фигуру этого неприятно тихого человека, таинственно
    разраставшийся талант которого только дар Изоры мог бы пресечь, -- этого всг
    понимающего человека, с которым еще никогда ему не довелось потолковать
    по-настоящему -- а как хотелось -- и в присутствии которого он, страдая,
    волнуясь, и безнадежно скликая собственные на помощь стихи, чувствовал себя
    лишь его современником, -- глядя на это молодое, рязанское, едва ли не
    простоватое, даже старомодно-простоватое лицо, сверху ограниченное кудрей, а
    снизу крахмальными отворотцами, Федор Константинович сначала было приуныл...
    Но три дамы с дивана ему улыбались, Чернышевский издали по-турецки кланялся
    ему, Гец как знамя поднимал принесенную для него книжку журнала с "Началом
    Поэмы" Кончеева и статьей Христофора Мортуса "Голос Мэри в современных
    стихах". Кто-то сзади произнес с ответной объясняющей интонацией:
    Годунов-Чердынцев. "Ничего, ничего, -- быстро подумал Федор Константинович,
    усмехаясь, осматриваясь и стуча папиросой о деревянный с орлом портсигар, --
    ничего, мы еще кокнемся, посмотрим, чье разобьется". Тамара указывала ему на
    свободный стул и, пробираясь туда, он опять как будто услышал звон своего
    имени. Когда молодые люди его лет, любители стихов, провожали его бывало тем
    особенным взглядом, который ласточкой скользит по зеркальному сердцу поэта,
    он ощущал в себе холодок бодрой живительной гордости: это был
    предварительный проблеск его будущей славы, но была и слава другая, земная,
    -- верный отблеск прошедшего: не менее, чем вниманием ровесников, он
    гордился любопытством старых людей, видящих в нем сына знаменитого
    землепроходца, отважного чудака, исследователя фауны Тибета, Памира и других
    синих стран.
     "Вот, -- сказала со своей росистой улыбкой Александра Яковлевна, --
    познакомьтесь".
     Это был недавно выбывший из Москвы некто Скворцов, приветливый, с
    лучиками у глаз, с носом дулей и жидкой бородкой, с чистенькой, моложавой,
    певуче говорливой женой в шелковой шали, -- словом чета того
    полупрофессорского типа, который так хорошо был знаком Федору
    Константиновичу, по воспоминаниям о людях, мелькавших вокруг отца. Скворцов
    любезно и складно заговорил о том, как его поражает полная неосведомленность
    за границей в отношении к обстоятельствам гибели Константина Кирилловича:
    "Мы думали, -- вставила жена, -- что если у нас не знают, так это в порядке
    вещей". "Да, -- продолжал Скворцов, -- со страшной ясностью вспоминаю
    сейчас, как мне довелось однажды быть на обеде в честь вашего батюшки, и как
    остроумно выразился Козлов, Петр Кузьмич, что Годунов-Чердынцев, дескать,
    почитает Центральную Азию своим отъезжим полем. Да... Я думаю, что вас еще
    тогда не было на свете".
     Тут Федор Константинович вдруг заметил скорбно-проникновенный,
    обремененный сочувствием взгляд Чернышевской, направленный на него -- и сухо
    перебив Скворцова, стал его без интереса расспрашивать о России. "Как вам
    сказать..." -- отвечал тот.
     "Здравствуйте, Федор Константинович, здравствуйте, дорогой", -- крикнул
    поверх его головы, хотя уже пожимая ему руку, движущийся, протискивающийся,
    похожий на раскормленную черепаху адвокат -- и уже приветствовал кого-то
    другого. Но вот поднялся со своего места Васильев и на мгновение опершись о
    столешницу легким прикосновением пальцев, свойственным приказчикам и
    ораторам, объявил собрание открытым. "Господин Буш, -- добавил он, --
    прочтет нам свою новую, свою философскую трагедию".
     Герман Иванович Буш, пожилой, застенчивый, крепкого сложения,
    симпатичный рижанин, похожий лицом на Бетховена, сел за столик ампир, гулко
    откашлялся, развернул рукопись; у него заметно дрожали руки и продолжали
    дрожать во всг время чтения.
     Уже в самом начале наметился путь беды. Курьезное произношение чтеца
    было несовместимо с темнотою смысла. Когда, еще в прологе, появился идущий
    по дороге Одинокий Спутник, Федор Константинович напрасно понадеялся, что
    это метафизический парадокс, а не предательский ляпсус. Начальник Городской
    Стражи, ходока не пропуская, несколько раз повторил, что он "наверно'е не
    пройдет". Городок был приморский (Спутник шел из Hinterland'a), и в нем
    пьянствовал экипаж греческого судна. Происходил такого рода разговор на
    Улице Греха:
     Первая Проститутка
     Всг есть вода. Так говорит гость мой Фалес.
     Вторая Проститутка
     Всг есть воздух, сказал мне юный Анаксимен.
     Третья Проститутка
     Всг есть число. Мой лысый Пифагор не может ошибиться.
     Четвертая Проститутка
     Гераклит ласкает меня, шептая: всг есть огонь.
     Спутник (входит)
     Всг есть судьба.
     Кроме того было два хора, из которых один каким-то образом представлял
    собой волну физика де Бройля и логику истории, а другой, хороший хор, с ним
    спорил. "Первый матрос, второй матрос, третий матрос", -- нервным, с мокрыми
    краями, баском пересчитывал Буш беседующих лиц. Появились какие-то: Торговка
    Лилий, Торговка Фиалок и Торговка Разных Цветов. Вдруг что-то колыхнулось: в
    публике начались осыпи.
     Вскоре установились силовые линии по разным направлениям через всг
    просторное помещение, -- связь между взглядами трех-четырех, потом
    пяти-шести, а там и десяти людей, что составляло почти четверть собрания.
    Кончеев медленно и осторожно взял с этажерки, у которой сидел, большую книгу
    (Федор Константинович заметил, что это альбом персидских миниатюр), и всг
    так же медленно поворачивая ее то так, то сяк на коленях, начал ее тихо и
    близоруко рассматривать. У Чернышевской был удивленный и оскорбленный вид,
    но вследствие своей тайной этики, как-то связанной с памятью сына, она
    заставляла себя слушать. Буш читал быстро, его лоснящиеся скулы вращались,
    горела подковка в черном галстуке, а ноги под столиком стояли носками
    внутрь, -- и чем глубже, сложнее и непонятнее становилась идиотская
    символика трагедии, тем ужаснее требовал выхода мучительно сдерживаемый,
    подземно-бьющийся клекот, и многие уже нагибались, боясь смотреть, и когда
    на площади начался Танец <i>Масков</i>, то вдруг кто-то -- Гец, -- кашлянул, и
    вместе с кашлем вырвался какой-то добавочный вопль, и тогда Гец закрылся
    ладонями, а погодя из-за них опять появился, с бессмысленно ясным лицом и
    мокрой лысиной, между тем как на диване, за спиной Любови Марковны, Тамара
    просто легла и каталась в родовых муках, а лишенный прикрытия Федор
    Константинович обливался слезами, изнемогая от вынужденной беззвучности
    происходившего в нем. Внезапно Васильев так тяжко повернулся на стуле, что
    он неожиданно треснул, поддалась ножка, и Васильев рванулся, переменившись в
    лице, но не упал, -- и это мало смешное происшествие явилось предлогом для
    какого-то звериного, ликующего взрыва, прервавшего чтение, и покуда Васильев
    переселялся на другой стул, Герман Иванович Буш, наморщив великолепный, но
    совершенно недоходный лоб, что-то в рукописи отмечал карандашиком, и среди
    облегченного затишья неизвестная дама еще отдельно простонала что-то, но уже
    Буш приступал к дальнейшему чтению:
     Торговка Лилий
     Ты сегодня чем-то огорчаешься, сестрица.
     Торговка Разных Цветов
     Да, мне гадалка сказала, что моя дочь выйдет замуж за вчерашнего
    прохожего.
     Дочь
     Ах, я даже его не заметила.
     Торговка Лилий
     И он не заметил ее.
     "Слушайте, слушайте!", -- вмешался хор, вроде
    как в английском парламенте.
     Опять произошло небольшое движение: началось через всю комнату
    путешествие пустой папиросной коробочки, на которой толстый адвокат написал
    что-то, и все наблюдали за этапами ее пути, написано было, верно, что-то
    чрезвычайно смешное, но никто не читал, она честно шла из рук в руки,
    направляясь к Федору Константиновичу, и когда, наконец, добралась до него,
    то он прочел на ней: "Мне надо будет потом переговорить с вами о маленьком
    деле".
     Последнее действие подходило к концу. Федора Константиновича незаметно
    покинул бог смеха, и он раздумчиво смотрел на блеск башмака. С парома на
    холодный брег. Правый жал больше левого. Кончеев полуоткрыв рот, досматривал
    альбом. "Занавес", -- воскликнул Буш с легким ударением на последнем слоге.
     Васильев объявил перерыв. У большинства был помятый и размаянный вид,
    как после ночи в третьем классе. Буш, свернув трагедию в толстую трубку,
    стоял в дальнем углу, и ему казалось, что в гуле голосов всг расходятся
    круги от только что слышанного; Любовь Марковна предложила ему чаю, и тогда
    его могучее лицо вдруг беспомощно подобрело, и он, блаженно облизнувшись,
    наклонился к поданному стакану. Федор Константинович с каким-то испугом
    смотрел на это издали, а за собой различал:
     "Скажите, что это такое?" (гневный голос Чернышевской).
     "Ну что-ж, бывает, ну, знаете..." (виновато благодушный Васильев).
     "Нет, я вас спрашиваю, что это такое?"
     "Да что-ж я, матушка, могу?"
     "Но вы же читали раньше, он вам приносил в редакцию? Вы же говорили,
    что это серьезная, интересная вещь. Значительная вещь".
     "Да, конечно, первое впечатление, пробежал, знаете, -- не учел, как
    будет звучать... Попался! Я сам удивляюсь. Да вы пойдите к нему, Александра
    Яковлевна, скажите ему что-нибудь".
     Федора Константиновича взял повыше локтя адвокат. "Вас-то мне и нужно.
    Мне вдруг пришла мысль, что это что-то для вас. Ко мне обратился клиент, ему
    требуется перевести на немецкий кое-какие свои бумаги для бракоразводного
    процесса, неправда-ли. Там, у его немцев, которые дело ведут, служит одна
    русская барышня, но она, кажется, сумеет сделать только часть, надо еше
    помощника. Вы бы взялись за это? Дайте-ка, я запишу ваш номер. Гемахт".
     "Господа, прошу по местам, -- раздался голос Васильева. -- Сейчас
    начнутся прения по поводу заслушанного. Прошу желающих записываться".
     Федор Константинович вдруг увидел, что Кончеев, сутулясь и заложив руку
    за борт пиджака, извилисто пробирается к выходу. Он последовал за ним, едва
    не забыв своего журнала. В передней к ним присоединился старичок Ступишин,
    часто переезжавший с квартиры на квартиру, но живший всегда в таком
    отдалении от города, что эти важные, сложные для него перемены происходили,
    казалось, в эфире, за горизонтом забот. Накинув на шею серо-полосатый
    шарфик, он по-русски задержал его подбородком, по-русски же влезая толчками
    спины в пальто.
     "Порадовал, нечего сказать", -- проговорил он, пока они спускались в
    сопровождении горничной.
     "Я, признаться, плохо слушал", -- заметил Кончеев.
     Ступишин пошел ждать какой-то редкий, почти легендарный номер трамвая,
    а Годунов-Чердынцев и Кончеев направились вместе в другую сторону, до угла.
     "Какая скверная погода", -- сказал Годунов-Чердынцев.
     "Да, совсем холодно", -- согласился Кончеев.
     "Паршиво... Вы живете в каких-же краях?"
     "А в Шарлоттенбурге".
     "Ну, это не особенно близко. Пешком?"
     "Пешком, пешком. Кажется, мне тут нужно -- -- "
     "Да, вам направо, мне -- напрямик".
     Они простились. Фу, какой ветер...
     "...Но постойте, постойте, я вас провожу. Вы, поди, полунощник, и не
    мне, стать, учить вас черному очарованию каменных прогулок. Так вы не
    слушали бедного чтеца?"
     "В начале только -- и то в полуха. Однако я вовсе не думаю, что это
    было так уж скверно".
     "Вы рассматривали персидские миниатюры. Не заметили ли вы там одной --
    разительное сходство! -- из коллекции петербургской публичной библиотеки --
    ее писал, кажется, Riza Abbasi, лет триста тому назад: на коленях, в борьбе
    с драконятами, носатый, усатый... Сталин".
     "Да, это, кажется, самый крепкий. Кстати, мне сегодня попалось в
    "Газете", -- не знаю уж, чей грех: "На Тебе, <i>Боже</i>, что мне негоже". Я в этом
    усматриваю обожествление калик".
     "Или память о каиновых жертвоприношениях".
     "Сойдемся на плутнях звательного падежа, -- и поговорим лучше "о
    Шиллере, о подвигах, о славе", -- если позволите маленькую амальгаму. Итак,
    я читал сборник ваших очень замечательных стихов. Собственно, это только
    модели ваших же будущих романов".
     "Да, я мечтаю когда-нибудь произвести такую прозу, где бы "мысль и
    музыка сошлись, как во сне складки жизни".
     "Благодарю за учтивую цитату. Вы как -- по-настоящему любите
    литературу?"
     "Полагаю, что да. Видите-ли, по-моему, есть только два рода книг:
    настольный и подстольный. Либо я люблю писателя истово, либо выбрасываю его
    целиком".
     "Э, да вы строги. Не опасно ли это? Не забудьте, что как-никак вся
    русская литература, литература одного века, занимает -- после самого
    снисходительного отбора -- не более трех-трех с половиной тысяч печатных
    листов, а из этого числа едва ли половина достойна не только полки, но и
    стола. При такой количественной скудости, нужно мириться с тем, что наш
    пегас пег, что не всг в дурном писателе дурно, а в добром не всг добро".
     "Дайте мне, пожалуй, примеры, чтобы я мог опровергнуть их".
     "Извольте: если раскрыть Гончарова или -- -- ".
     "Стойте! Неужто вы желаете помянуть добрым словом Обломова? "Россию
    погубили два Ильича", -- так что ли? Или вы собираетесь поговорить о
    безобразной гигиене тогдашних любовных падений? Кринолин и сырая скамья? Или
    может быть -- стиль? Помните, как у Райского в минуты задумчивости
    переливается в губах розовая влага? -- точно так же, скажем, как герои
    Писемского в минуту сильного душевного волнения рукой растирают себе грудь"?
     "Тут я вас уловлю. Разве вы не читали у того же Писемского, как лакеи в
    передней во время бала перекидываются страшно грязным, истоптанным плисовым
    женским сапогом? Ага! Вообще, коли уж мы попали в этот второй ряд -- -- Что
    вы скажете, например, о Лескове?"
     "Да что-ж... У него в слоге попадаются забавные англицизмы, вроде "это
    была дурная вещь" вместо "плохо дело". Но всякие там нарочитые "аболоны"...
    -- нет, увольте, мне не смешно. А многословие... матушки! "Соборян" без
    урона можно было бы сократить до двух газетных подвалов. И я не знаю, что
    хуже, -- его добродетельные британцы или добродетельные попы".
     "Ну, а все-таки. Галилейский призрак, прохладный и тихий, в длинной
    одежде цвета зреющей сливы? Или пасть пса с синеватым, точно напомаженным,
    зевом? Или молния, ночью освещающая подробно комнату, -- вплоть до магнезии,
    осевшей на серебряной ложке?"
     "Отмечаю, что у него латинское чувство синевы: lividus. Лев Толстой,
    тот, был больше насчет лиловаго, -- и какое блаженство пройтись с грачами по
    пашне босиком! Я, конечно, не должен был их покупать".
     "Вы правы, жмут нестерпимо. Но мы перешли в первый ряд. Разве там вы не
    найдете слабостей? "Русалка" -- -- "
     "Не трогайте Пушкина: это золотой фонд нашей литературы. А вон там, в
    Чеховской корзине, провиант на много лет вперед, да щенок, который делает
    "уюм, уюм, уюм", да бутылка крымского".
     "Погодите, вернемся к дедам. Гоголь? Я думаю, что мы весь состав его
    пропустим. Тургенев? Достоевский?"
     "Обратное превращение Бедлама в Вифлеем, -- вот вам Достоевский.
    "Оговорюсь", как выражается Мортус. В Карамазовых есть круглый след от
    мокрой рюмки на садовом столе, это сохранить стоит, -- если принять ваш
    подход".
     "Так неужели-ж у Тургенева всг благополучно? Вспомните эти дурацкие
    тэтатэты в акатниках? Рычание и трепет Базарова? Его совершенно
    неубедительная возня с лягушками? И вообще -- не знаю, переносите ли вы
    особую интонацию тургеневского многоточия и жеманное окончание глав? Или всг
    простим ему за серый отлив черных шелков, за русачью полежку иной его
    фразы?"
     "Мой отец находил вопиющие ошибки в его и толстовских описаниях
    природы, и уж про Аксакова нечего говорить, добавлял он, -- это стыд и
    срам".
     "Быть может, если мертвые тела убраны, мы примемся за поэтов? Как вы
    думаете? Кстати, о мертвых телах. Вам никогда не приходило в голову, что
    лермонтовский "знакомый труп" -- это безумно смешно, ибо он собственно хотел
    сказать "труп знакомого", -- иначе ведь непонятно: знакомство посмертное
    контекстом не оправдано".
     "У меня всг больше Тютчев последнее время ночует".
     "Славный постоялец. А как вы насчет ямба Некрасова -- нету на него
    позыва?"
     "Как же. Давайте-ка мне это рыданьице в голосе: загородись двойною
    рамою, напрасно горниц не студи, простись с надеждою упрямою и на дорогу не
    гляди. Кажется, дактилическую рифму я сам ему выпел, от избытка чувств, --
    как есть особый растяжной перебор у гитаристов. Этого Фет лишен".
     "Чувствую, что тайная слабость Фета -- рассудочность и подчеркивание
    антитез -- от вас не скрылась?"
     "Наши общественно настроенные олухи понимали его иначе. Нет, я всг ему
    прощаю за прозвенело в померкшем лугу, за росу счастья, за дышащую бабочку".
     "Переходим в следующий век: осторожно, ступенька. Мы с вами начали
    бредить стихами рано, неправда-ли? Напомните мне, как это всг было? "Как
    дышат края облаков"... Боже мой!"
     "Или освещенные с другого бока "Облака небывалой услады". О, тут
    разборчивость была бы преступлением. Мое тогдашнее сознание воспринимало
    восхищенно, благодарно, полностью, без критических затей, всех пятерых,
    начинающихся на "Б", -- пять чувств новой русской поэзии".
     "Интересно, которому именно вы отводите вкус. Да-да, я знаю, есть
    афоризмы, которые, как самолеты, держатся только пока находятся в движении.
    Но мы говорили о заре... С чего у вас началось?"
     "С прозрения азбуки. Простите, это звучит изломом, но дело в том, что у
    меня с детства в сильнейшей и подробнейшей степени audition colore'e.
     "Так что вы могли бы тоже -- -- ".
     "Да, но с оттенками, которые ему не снились, -- и не сонет, а толстый
    том. К примеру: различные, многочисленные "а" на тех четырех языках,
    которыми владею, вижу едва ли не в стольких же тонах -- от лаково-черных до
    занозисто серых -- сколько представляю себе сортов поделочного дерева.
    Рекомендую вам мое розовое фланелевое "м". Не знаю, обращали ли вы
    когда-либо внимание на вату, которую изымали из майковских рам? Такова буква
    "ы", столь грязная, что словам стыдно начинаться с нее. Если бы у меня были
    под рукой краски, я бы вам так смешал sienne bru^le'e и сепию, что получился
    бы цвет гутаперчевого "ч"; и вы бы оценили мое сияющее "с", если я мог бы
    вам насыпать в горсть тех светлых сапфиров, которые я ребенком трогал, дрожа
    и не понимая, когда моя мать, в бальном платье, плача навзрыд, переливала
    свои совершенно небесные драгоценности из бездны в ладонь, из шкатулок на
    бархат, и вдруг всг запирала, и никуда не ехала, несмотря на бешенные
    уговоры ее брата, который шагал по комнатам, давая щелчки мебели и пожимая
    эполетами, и если отодвинуть в боковом окне фонаря штору, можно было видеть
    вдоль набережных фасадов в синей черноте ночи изумительно неподвижные,
    грозно алмазные вензеля, цветные венцы...".
     "Buchstaben von Feuer, одним словом... Да, я уже знаю наперед. Хотите я
    вам доскажу эту банальную и щемящую душу повесть? Как вы упивались первыми
    попавшимися стихами. Как в десять лет писали драмы, а в пятнадцать элегии,
    -- и всг о закатах, закатах... И медленно пройдя меж пьяными... Кстати, кто
    она была такая?"
     "Молодая замужняя женщина. Продолжалось неполных два года, до бегства
    из России. Она была так хороша, так мила -- знаете, большие глаза и немного
    костлявые руки, -- что я как-то до сих пор остался ей верен. От стихов она
    требовала только ямщикнегонилошадейности, обожала играть в покер, а погибла
    от сыпного тифа -- Бог знает где, Бог знает как..."
     "А теперь что будет? Стоит по-вашему продолжать?"
     "Еще бы! До самого конца. Вот и сейчас я счастлив, несмотря на позорную
    боль в ногах. Признаться, у меня опять началось это движение, волнение... Я
    опять буду всю ночь..."
     "Покажите. Посмотрим как это получается: вот этим с черного парома
    сквозь (вечно?) тихо падающий снег (во тьме в незамерзающую воду отвесно
    падающий снег) (в обычную?) летейскую погоду вот этим я ступлю на брег. Не
    разбазарьте только волнения".
     "Ничего... И вот посудите, как же тут не быть счастливым, когда лоб
    горит...".
     "...как от излишка уксуса в винегрете. Знаете о чем я сейчас подумал:
    ведь река-то, собственно, -- Стикс. Ну да ладно. Дальше. И к пристающему
    парому сук тянется, и медленным багром (Харон) паромщик тянется к суку
    сырому (кривому)...".
     "...и медленно вращается паром. Домой, домой. Мне нынче хочется
    сочинять с пером в пальцах. Какая луна, как черно пахнет листьями и землей
    из-за этих решоток".
     "Да, жалко, что никто не подслушал блестящей беседы, которую мне
    хотелось бы с вами вести".
     "Ничего, не пропадет. Я даже рад, что так вышло. Кому какое дело, что
    мы расстались на первом же углу, и что я веду сам с собою вымышленный диалог
    по самоучителю вдохновения".
    --------
     Глава вторая
     Еще летал дождь, а уже появилась, с неуловимой внезапностью ангела,
    радуга: сама себе томно дивясь, розово-зеленая, с лиловой поволокой по
    внутреннему краю, она повисла за скошенным полем, над и перед далеким
    леском, одна доля которого, дрожа, просвечивала сквозь нее. Редкие стрелы
    дождя, утратившего и строй, и вес, и способность шуметь, невпопад, так и сяк
    вспыхивали на солнце. В омытом небе, сияя всеми подробностями
    чудовищно-сложной лепки, из-за вороного облака выпрастывалось облако
    упоительной белизны.
     "Ну вот, прошло, -- сказал он вполголоса и вышел из-под навеса осин,
    столпившихся там, где жирная, глинистая, "земская" (какой ухаб был в этом
    прозвании!) дорога спускалась в ложбинку, собрав в этом месте все свои колеи
    в продолговатую выбоину, до краев налитую густым кофе со сливками.
     Милая моя! Образчик элизейских красок! Отец однажды, в Ордосе,
    поднимаясь после грозы на холм, ненароком вошел в основу радуги, --
    редчайший случай! -- и очутился в цветном воздухе, в играющем огне, будто в
    раю. Сделал еще шаг -- и из рая вышел.
     Она уже бледнела. Дождь совсем перестал, пекло, овод с шелковыми
    глазами сел на рукав. В роще закуковала кукушка, тупо, чуть вопросительно:
    звук вздувался куполком и опять -- куполком, никак не разрешаясь. Бедная
    толстая птица вероятно перелетела дальше, ибо всг повторялось сызнова, вроде
    уменьшенного отражения (искала, что-ли, где получается лучше, грустнее?).
    Громадная, плоская на лету бабочка, иссиня-черная с белой перевязью, описав
    сверхестественно-плавную дугу и опустившись на сырую землю, сложилась, тем
    самым исчезла. Такую иной раз приносит, зажав ее обеими руками в картуз,
    сопящий крестьянский мальчишка. Такая взмывает из-под семенящих копыт
    примерной докторской поньки, когда доктор, держа на коленях почти ненужные
    вожжи, а то просто прикрутив их к передку, задумчиво едет тенистой дорогой в
    больницу. А изредка четыре черно-белых крыла с кирпичной изнанкой находишь
    рассыпанными как игральные карты на лесной тропе: остальное съела
    неизвестная птица.
     Он перепрыгнул лужу, где два навозных жука, мешая друг другу, цеплялись
    за соломинку, и отпечатал на краю дороги подошву: многозначительный след
    ноги, всг глядящий вверх, всг видящий исчезнувшего человека. Идя полем,
    один, под дивно несущимися облаками, он вспомнил, как с первыми папиросами в
    первом портсигаре подошел тут к старому косарю, попросил огня; мужик из-за
    тощей пазухи вынул коробок, дал его без улыбки, -- но дул ветер, спичка за
    спичкой гасла, едва вспыхнув, -- и после каждой становилось все совестнее, а
    тот смотрел с каким-то отвлеченным любопытством на торопливые пальцы
    расточительного барчука.
     Он углубился в лесок; по тропе проложены были мостки, черные, склизкие,
    в рыжих сережках и приставших листках. Кто это выронил сыроешку, разбившую
    свой белый веерок? В ответ донеслось ауканье: девчонки собирали грибы,
    чернику, -- кажущуюся в корзине настолько темнее, чем на своих кустиках!
    Среди берез была одна издавна знакомая, -- с двойным стволом, береза-лира, и
    рядом старый столб с доской, на ней ничего нельзя было разобрать кроме
    следов пуль, -- как то в нее палил из браунинга гувернер-англичанин, тоже
    Браунинг, а потом отец взял у него пистолет, мгновенно-ловко вдавил в обойму
    пули и семью выстрелами выбил ровное К.
     Дальше, на болотце, запросто цвела ночная фиалка, за ним пришлось
    пересечь проезжую дорогу, -- и справа забелелась калитка: вход в парк. Извне
    отороченный папоротником, снутри пышно подбитый жимолостью и жасмином, там
    омраченный хвоей елей, тут озаренный листвой берез, громадный, густой и

/ Полные произведения / Набоков В. / Дар

Смотрите также по произведению "Дар":

• Краткое содержание