• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Набоков В. / Дар

Дар [3/26]

Скачать полное произведение

    широких бровях намечалось что-то общее... но нет, дело было не в простом
    сходстве, а в одинаковости духовной породы двух нескладных по-разному,
    угловато-чувствительных людей. Он сидел, этот юноша, не поднимая глаз, с
    чуть лукавой чертой у губ, скромно и не очень удобно, на стуле, вдоль
    сидения которого блестели медные кнопки, слева от заваленного словарями
    стола, и, -- как бы теряя равновесие, с судорожным усилием, Александр
    Яковлевич снова отрывал взгляд от него, продолжая рассказывать всг то
    молодецки смешное, чем обычно прикрывал свою болезнь.
     "А отзывы всг равно будут" -- сказал он Федору Константиновичу,
    непроизвольно подмигивая, -- "уж будьте покойны, угорьки из вас повыжмут".
     "Кстати, -- спросила Александра Яковлевна, -- что это такое "вилы в
    аллее", -- там, где велосипед?"
     Федор Константинович скорее жестами, чем словами, показал: знаете, --
    когда учишься ездить и страшно виляешь.
     "Сомнительное выражение", -- заметил Васильев.
     "Мне больше всего понравилось о детских болезнях, да, -- сказала
    Александра Яковлевна, кивнув самой себе, -- это хорошо: рождественская
    скарлатина и пасхальный дифтерит".
     "Почему не наоборот?" -- полюбопытствовала Тамара.
     Господи, как он любил стихи! Стеклянный шкапчик в спальне был полон его
    книг: Гумилев и Эредиа, Блок и Рильке, -- и сколько он знал наизусть! А
    тетради... Нужно будет когда-нибудь решиться и всг просмотреть. Она это
    может, а я не могу. Как это странно случается, что со дня на день
    откладываешь. Разве, казалось бы, не наслаждение, -- единственное, горькое
    наслаждение, -- перебирать имущество мертвого, а оно однако так и остается
    лежать нетронутым (спасительная лень души?); немыслимо, чтобы чужой
    дотронулся до него, но какое облегчение, если бы нечаянный пожар уничтожил
    этот драгоценный маленький шкал. Александр Яковлевич вдруг встал и, как бы
    случайно, так переставил стул около письменного стола, чтобы ни он, ни тень
    книг никак не могли служить темой для призрака.
     Разговор тем временем перешел на какого-то советского деятеля,
    потерявшего после смерти Ленина власть. "Ну, в те годы, когда я видал его,
    он был в зените славы и добра", -- говорил Васильев, профессионально
    перевирая цитату.
     Молодой человек, похожий на Федора Константиновича (к которому именно
    поэтому так привязались Чернышевские), теперь очутился у двери, где, прежде
    чем выйти, остановился в полоборота к отцу, -- и, несмотря на свой чисто
    умозрительный состав, ах, как он был сейчас плотнее всех сидящих в комнате!
    Сквозь Васильева и бледную барышню просвечивал диван, инженер Керн был
    представлен одним лишь блеском пенснэ, Любовь Марковна -- тоже, сам Федор
    Константинович держался лишь благодаря смутному совпадению с покойным, -- но
    Яша был совершенно настоящий и живой и только чувство самосохранения мешало
    вглядеться в его черты.
     "А может быть, -- подумал Федор Константинович, -- может быть, это всг
    не так, и он (Александр Яковлевич) вовсе сейчас не представляет себе
    мертвого сына, а действительно занят разговором, и если у него бегают глаза,
    так это потому, что он вообще нервный, Бог с ним. Мне тяжело, мне скучно,
    это всг не то, -- и я не знаю, почему я здесь сижу, слушаю вздор".
     И всг-таки он продолжал сидеть и курить, и покачивать носком ноги, -- и
    промеж всего того, что говорили другие, что сам говорил, он старался, как
    везде и всегда, вообразить внутреннее прозрачное движение другого человека,
    осторожно садясь в собеседника, как в кресло, так чтобы локти того служили
    ему подлокотниками, и душа бы влегла в чужую душу, -- и тогда вдруг менялось
    освещение мира, и он на минуту действительно был Александр Яковлевич или
    Любовь Марковна, или Васильев. Иногда к прохладе и легким нарзанным уколам
    преображения примешивалось азартно-спортивное удовольствие, и ему было
    лестно, когда случайное слово ловко подтверждало последовательный ход
    мыслей, который он угадывал в другом. Он, для которого так называемая
    политика (всг это дурацкое чередование пактов, конфликтов, обострений,
    трений, расхождений, падений, перерождений ни в чем неповинных городков в
    международные договоры) не значила ничего, погружался, бывало, с содроганием
    и любопытством в просторные недра Васильева и на мгновение жил при помощи
    его, васильевского, внутреннего механизма, где рядом с кнопкой "Локарно"
    была кнопка "локаут", и где в ложно умную, ложно занимательную игру
    вовлекались разнокалиберные символы: "пятерка кремлевских владык" или
    "восстание курдов" или совершенно потерявшие человеческий облик отдельные
    имена: Гинденбург, Маркс, Пенлеве, Эррио, -- головастая э-оборотность
    которого настолько самоопределилась, на столбцах васильевской "Газеты", что
    грозила полным разрывом с первоначальным французом; это был мир вещих
    предсказаний, предчувствий, таинственных комбинаций, мир, который в сущности
    был во стократ призрачней самой отвлеченной мечты. Когда же Федор
    Константинович пересаживался в Александру Яковлевну Чернышевскую, то попадал
    в душу, где не всг было ему чуждо, но где многое изумляло его, как чопорного
    путешественника могут изумлять обычаи заморской страны, базар на заре, голые
    дети, гвалт, чудовищная величина фруктов. Сорокапятилетняя, некрасивая,
    сонная женщина, потеряв два года тому назад единственного сына, вдруг
    проснулась: траур окрылил ее, и слезы омолодили, -- так по крайней мере
    говорили знавшие ее прежде. Память с сыне, обернувшаяся у ее мужа недугом, в
    ней разгорелась какой-то живительной страстью. Неправильно было бы сказать,
    что эта страсть заполняла ее всю; нет, она еще далеко перелетала через
    душевный предел Александры Яковлевны, едва ли не облагораживая даже
    белиберду этих двух меблированных комнат, в которые она с мужем после
    несчастья переехала из большой старой берлинской квартиры (где еще до войны
    живал ее брат с семьей), Своих знакомых она теперь рассматривала лишь под
    углом их восприимчивости к ее утрате, да еще, для порядка, вспоминала или
    воображала суждение Яши о том или другом лице, с которым приходилось
    встречаться, Ее охватил жар деятельности, жажда обильного отклика; сын в ней
    рос и выбивался наружу; литературный кружок, в прошлом году учрежденный
    Александром Яковлевичем совместно с Васильевым, дабы чем-нибудь себя и ее
    занять, показался ей лучшим посмертным чествованием поэта-сына. Тогда
    впервые я и увидел ее и был немало озадачен, когда вдруг эта пухленькая,
    страшно подвижная, с ослепительно синими глазами, женщина, среди первого
    разговора со мной залилась слезами, точно без всякой причины распался полный
    доверху хрустальный сосуд, и не спуская с меня танцующего взгляда, смеясь и
    всхлипывая, пошла повторять: "Боже мой, как вы мне напомнили его, как
    напомнили!" Откровенность, с которой при следующих встречах со мной она
    говорила о сыне, о всех подробностях его гибели и о том, как он теперь ей
    снится (что будто беременна им, взрослым, а сама, как пузырь прозрачна),
    показалась мне вульгарным безстыдством, тем более покоробившим меня, когда я
    стороной узнал, что она была <i>немножко обижена</i> тем, что я не отвечал ей
    соответственной вибрацией, а просто переменил разговор, когда зашла речь о
    <i>моем</i> горе, о <i>моей</i> утрате. Но очень скоро я заметил, что этот восторг скорби, среди которого она беспрерывно жила, умудряясь не умереть от разрыва аорты, начинает как-то меня забирать и чего-то от меня требовать. Вы знаете это характерное движение, когда человек вам дает в руки дорогую для него фотографию и следит за вами с ожиданием... а вы, длительно и набожно посмотрев на невинно и без мысли о смерти улыбающееся лицо на снимке, притворно замедляете возвращение, притворно тормозите взглядом свою же руку, отдавая карточку с задержкой, словно было бы неучтиво расстаться с ней вдруг. Вот эту серию движений мы проделывали с Александрой Яковлевной беэ конца. Александр Яковлевич сидел за своим освещенным в углу столом и работал, изредка прочищая горло, -- составлял свой словарь русских технических терминов, заказанный ему немецким книгоиздательством. Было тихо и нехорошо. Следы вишневого варенья на блюдце мешались с пеплом. Чем дальше она мне рассказывала о Яше, тем слабее он меня притягивал, -- о нет, мы с ним были мало схожи (куда меньше, чем полагала она, во внутрь продлевая совпаденье наших внешних черт, которых она к тому же находила больше, чем их было на самом деле, а было, опять-таки, только то немногое на виду, что соответствовало немногому внутри нас) и едва ли мы подружились бы, встреться я с ним во время. Его пасмурность, прерываемая резким крикливым весельем, свойственным безъюморным людям; его сентиментально-умственные увлечения; его чистота, которая сильно отдавала бы трусостью чувств, кабы не болезненная изысканность их толкования; его ощущение Германии; его безвкусные тревоги ("неделю был как в чаду", потому что прочитал Шпенглера); наконец, его стихи... словом всг то, что для его матери было преисполнено очарования, мне лишь претило. Как поэт он был, по-моему, очень хил; он не творил, он перебивался поэзией, как перебивались тысячи интеллигентных юношей его типа; но если не гибли они той или другой более или менее геройской смертью -- ничего общего не имеющей с русской словесностью, которую они, впрочем, знали досканально (о, эти Яшины тетради, полные ритмических ходов, -- треугольников да трапеций!), -- они в будущем отклонялись от литературы совершенно и если выказывали в чем-либо талант, то уж в области науки или службы, а не то по-просту хорошо-налаженной жизни. Он в стихах, полных модных банальностей, воспевал "горчайшую" любовь к России, -- есенинскую осень, голубизну блоковских болот, снежок на торцах акмеизма и тот невский гранит, на котором едва уж различим след пушкинского локтя. Его мать читала их мне, сбиваясь, волнуясь, с неумелой гимназической интонацией, вовсе не шедшей к этим патетическим пэонам, -- которые сам Яша, должно быть, читал самозабвенным певком, раздувая ноздри и раскачиваясь, в странном блистании какой-то лирической гордыни, после чего тотчас опять оседал, вновь становясь скромным, вялым и замкнутым. Эпитеты, у него жившие в гортани, "невероятный", "хладный", "прекрасный", -- эпитеты, жадно употребляемые молодыми поэтами его поколения, обманутыми тем, что архаизмы, прозаизмы или просто обедневшие некогда слова вроде "роза", совершив полный круг жизни, получали теперь в стихах как бы неожиданную свежесть, возвращаясь с другой стороны, -- эти слова, в спотыкавшихся устах Александры Яковлевны, как бы делали еще один полукруг, снова закатываясь, снова являя всю свою ветхую нищету -- и тем вскрывая обман стиля. Кроме патриотической лирики, были у него стихи о каких-то матросских тавернах; о джине и джазе, который он писал на переводно-немецкий манер: "яц"; были и стихи о Берлине с попыткой развить у немецких наименований голос, подобно тому, как, скажем, названия итальянских улиц звучат подозрительно приятным контральто в русских стихах; были у него и посвящения дружбе, без рифмы и без размера, что-то путанное, туманное, пугливое, какие-то душевные дрязги и обращение на вы к другу, как на вы обращается больной француз к Богу или молодая русская поэтесса к любимому господину. И всг это было выражено бледно, кое-как, со множеством неправильностей в ударениях, -- у него рифмовало "предан" и "передан", "обезличить" и "отличить", "октябрь" занимал три места в стихотворной строке, заплатив лишь за два, "пожарище" означало большой пожар, и еще мне запомнилось трогательное упоминание о "фресках Врублева", -- прелестный гибрид, лишний раз доказывавший мне наше несходство, -- нет, он не мог любить живопись так, как я. Свое настоящее мнение о его поэзии я скрывал от Александры Яковлевны, а те принужденные звуки нечленораздельного одобрения, которые я из приличия издавал, понимались ею как хаос восхищения. Она подарила мне на рождение, сияя сквозь слезы, лучший Яшин галстук, свеже выутюженный, старомодно муаровый, с еще заметной петербургской маркой "Джокей Клуб", -- думаю, что сам Яша вряд ли его часто носил; и в обмен за всг, чем она поделилась со мной, за полный и подробный образ покойного сына, с его стихами, ипохондрией, увлечениями, гибелью, Александра Яковлевна властно требовала от меня некоторого творческого содействия; получалось странное соответствие: ее муж, гордившийся своим столетним именем и подолгу занимавший историей оного знакомых (деда его в царствование Николая Первого крестил, -- в Вольске, кажется, -- отец знаменитого Чернышевского, толстый, энергичный священник, любивший миссионерствовать среди евреев и в придачу к духовному благу дававший им свою фамилию), не раз говорил мне: "Знаете что, написали бы вы, в виде biographie romance'e, книжечку о нашем великом шестидесятнике, -- да-да, не морщитесь, я все предвижу возраженья на предложение мое, но поверьте, бывают же случаи, когда обаяние человеческого подвига совершенно искупает литературную ложь, а он был сущий подвижник, и если бы вы пожелали описать его жизнь, я б вам много мог порассказать любопытного". Мне совсем не хотелось писать о великом шестидесятнике, а еще того меньше о Яше, как со своей стороны настойчиво советовала мне Александра Яковлевна (так что в общем получался заказ на всю историю их рода). Но невзирая на то, что меня и смешило и раздражало это их стремление указывать путь моей музе, я чувствовал, что еще немного, и Александра Яковлевна загонит меня в такой угол, откуда я не вылезу, и что, подобно тому, как мне приходилось являться к ней в Яшином галстуке (покуда я не придумал отговориться тем, что боюсь его затрепать), точно также мне придется засесть за писание новеллы с изображением Яшиной судьбы. Одно время я даже имел слабость (или смелость, может быть) прикидывать в уме, как бы я за это взялся, если бы да кабы... Иной мыслящий пошляк, беллетрист в роговых очках, -- домашний врач Европы и сейсмограф социальных потрясений, -- нашел бы в этой истории, я не сомневаюсь, нечто в высшей степени характерное для "настроений молодежи в послевоенные годы", -- одно это сочетание слов (не говоря про область идей), невыразимо меня бесило; я испытывал приторную тошноту, когда слышал или читал очередной вздор, вульгарный и мрачный вздор, о симптомах века и трагедиях юношества. А так как загореться Яшиной трагедией я не мог (хотя Александра Яковлевна и думала, что горю), я невольно бы увяз как раз в глубокомысленной с гнусным фрейдовским душком беллетристике. С замиранием сердца упражняя воображение, носком ноги как-бы испытывая слюдяной ледок зажоры, я доходил до того, что видел себя переписывающим и приносящим Чернышевской свое произведение, садящимся так, чтобы лампа с левой стороны освещала мой роковой путь (спасибо, мне так отлично видно), и после короткого предисловия насчет того, как было трудно, как ответственно... но тут всг заволакивалось багровым паром стыда. К счастью, я заказа не исполнил, -- не знаю, что именно уберегло: и тянул я долго, и какие-то случайно выдались благотворные перерывы в наших встречах, и самой Александре Яковлевне я может быть чуть-чуть приелся в качестве слушателя; как бы то ни было, история осталась писателем неиспользованной, -- а была она в сущности очень проста и грустна, эта история.
     Мы почти в одно время попали в берлинский университет, но я не знал
    Яши, хотя не раз должно быть мы проходили друг мимо друга. Разность
    предметов, -- он занимался философией, я -- инфузориями, -- уменьшала
    возможность общения. Если бы я теперь вернулся в это прошлое, и лишь с одним
    обогащением, -- с сознанием сегодняшнего дня, -- повторил бы в точности все
    тогдашние мои петли, то уж конечно я бы сразу приметил его лицо, столь
    теперь знакомое мне по снимкам. Забавно: если вообще представить себе
    возвращение в былое с контрабандой настоящего, как же дико было бы там
    встретить в неожиданных местах, такие молодые и свежие, в каком то ясном
    безумии не узнающие нас, прообразы сегодняшних знакомых; так, женщина,
    которую, скажем, со вчерашнего дня люблю, девочкой, оказывается, стояла
    почти рядом со мной в переполненном поезде, а прохожий, пятнадцать лет тому
    назад спросивший у меня дорогу, ныне служит в одной конторе со мной. В толпе
    минувшего с десяток лиц получило бы эту анахроническую значительность: малые
    карты, совершенно преображенные лучем козыря. И с какой уверенностью
    тогда... Но, увы, когда и случается, во сне, так пропутешествовать, то на
    границе прошлого обесценивается весь твой нынешний ум, и в обстановке
    класса, наскоро составленного аляповатым бутафором кошмара, опять не знаешь
    урока -- со всею забытой тонкостью тех бывших школьных мук.
     В университете Яша близко сдружился со студентом Рудольфом Бауманом и
    студенткой Олей Г., -- русские газеты не печатали полностью ее фамилии. Это
    была барышня его лет, его круга, родом чуть ли не из того же города, как и
    он. Семьи, впрочем, друг друга не знали. Только раз, года два после Яшиной
    гибели, на литературном вечере мне довелось видеть ее, и я запомнил ее
    необыкновенно широкий, чистый лоб, глаза морского оттенка и большой красный
    рот с черным пушком над верхней губой и толстой родинкой сбоку, а стояла она
    сложив на мягкой груди руки, что во мне сразу развернуло всю литературу
    предмета, где была и пыль ведряного вечера, и шинок у тракта и женская
    наблюдательная скука. Рудольфа же я не видал никогда и только с чужих слов
    заключаю, что был он бледноволос, быстр в движениях и красив, -- жилистой,
    лягавой красотой. Таким образом для каждого из помянутых трех лиц я
    пользуюсь другим способом изучения, что влияет и на плотность их, и на их
    окраску, покамест в последнюю минуту, не ударяет по ним, озарением их
    уравнивая, какое-то мое, но мне самому непонятное солнце.
     В дневниковых своих заметках Яша метко определил взаимоотношения его,
    Рудольфа и Оли как "треугольник, вписанный в круг". Кругом была та
    нормальная, ясная, "эвклидова", как он выразился, дружба, которая объединяла
    всех троих, так что с ней одной союз их остался бы счастливым, беспечным и
    нерасторгнутым. Треугольником же, вписанным в него, являлась та другая связь
    отношений, сложная, мучительная и долго образовывавшаяся, которая жила своей
    жизнью, совершенно независимо от общей окружности одинаковой дружбы. Это был
    банальный треугольник трагедии, родившийся в идиллическом кольце, и одна уж
    наличность такой подозрительной ладности построения, не говоря о модной
    комбинационности его развития, -- никогда бы мне не позволила сделать из
    всего этого рассказ, повесть, книгу.
     "Я дико влюблен в душу Рудольфа", -- писал Яша своим взволнованным,
    неоромантическим слогом. "Я влюблен в ее соразмерность, в ее здоровье, в
    жизнерадостность ее. Я дико влюблен в эту обнаженную, загорелую, гибкую
    душу, которая на всг имеет ответ и идет через жизнь, как самоуверенная
    женщина через бальный зал. Я умею только представить себе в сложнейшем,
    абстрактнейшем порядке, по сравнению с которым Кант и Гегель игра, то дикое
    блаженство, которое я бы испытывал, если бы -- Если бы что? Что я могу
    сделать с его душой? Вот это-то незнание, это отсутствие какого-то
    таинственнейшего орудия (вроде того как Альбрехт Кох тосковал о "золотой
    логике" в мире безумных), вот это-то и есть моя смерть. Моя кровь кипит, мои
    руки холодеют, как у гимназистки, когда мы с ним вдвоем остаемся, и он знает
    это, и я становлюсь ему гадок, и он не скрывает брезгливого чувства. Я дико
    влюблен в его душу, -- и это так же бесплодно, как влюбиться в луну".
     Можно понять брезгливость Рудольфа, -- но с другой стороны... мне
    иногда кажется, что не так уж ненормальна была Яшина страсть, -- что его
    волнение было в конце концов весьма сходно с волнением не одного русского
    юноши середины прошлого века, трепетавшего от счастья, когда, вскинув
    шелковые ресницы, наставник с матовым челом, будущий вождь, будущий мученик,
    обращался к нему... и я бы совсем решительно отверг непоправимую природу
    отклонения ("Месяц, полигон, виола заблудившегося пола..." -- как кто-то в
    кончеевской поэме <i>перевел</i> "и степь, и ночь, и при луне..."), если бы только
    Рудольф был в малейшей мере учителем, мучеником и вождем, -- ибо на самом
    деле это был что называется "бурш", -- правда, бурш с легким заскоком, с
    тягой к темным стихам, хромой музыке, кривой живописи, -- что не исключало в
    нем той коренной добротности, которой пленился, или думал, что пленился,
    Яша.
     Сын почтенного дурака-профессора и чиновничьей дочки, он вырос в чудных
    буржуазных условиях, между храмообразным буфетом и спинами спящих книг. Он
    был добродушен, хоть и недобр, общителен, а всг же диковат, взбалмошен, но и
    расчетлив. В Олю он окончательно влюбился после велосипедной прогулки с ней
    и с Яшей по Шварцвальду, которая, как потом он показывал на следствии, "нам
    всем троим открыла глаза"; влюбился по последнему классу, просто и
    нетерпеливо, однако встретил в ней резкий отпор, еще усиленный тем, что
    бездельная, прожорливая, с угрюмым норовцом, Оля в свою очередь (в тех же
    еловых лесах, у того же круглого черного озера) "поняла, что увлеклась"
    Яшей, которого это так же угнетало, как его пыл -- Рудольфа, и как пыл
    Рудольфа -- ее самое, так что геометрическая зависимость между их вписанными
    чувствами получилась тут полная, напоминая вместе с тем таинственную
    заданность определений в перечне лиц у старинных французских драматургов:
    такая-то -- "amante", с тогдашним оттенком действенного причастия такого-то.
     Уже к зиме, ко второй зиме их союза, они отчетливо разобрались в
    положении; зима ушла на изучение его безнадежности. Извне всг казалось
    благополучным: Яша беспробудно читал, Рудольф играл в хоккей, виртуозно мча
    по льду пак, Оля занималась искусствоведением (что в рассуждении эпохи
    звучит, как и весь тон данной драмы, нестерпимо типичной нотой); внутри же
    безостановочно развивалась глухая, болезненная работа, -- ставшая стихийно
    разрушительной, когда наконец эти бедные молодые люди начали находить
    услаждение в своей тройственной пытке.
     Долгое время по тайному соглашению (каждый о каждом бесстыдно и
    безнадежно всг давно уже знал) они переживаний своих не касались вовсе,
    когда бывали втроем; но стоило любому из них отлучиться, как двое оставшихся
    неминуемо принимались обсуждать его страсть и страдания. Новый Год они
    почему-то встречали в буфете одного из берлинских вокзалов, -- может быть
    потому, что на вокзалах вооружение времени особенно внушительно, -- а потом
    пошли шляться в разноцветную слякоть по страшным праздничным улицам, и
    Рудольф предложил иронический тост за разоблачение дружбы, -- и с той поры,
    сначала сдержанно, но вскоре в упоении откровенности, они уже совместно в
    полном составе, обсуждали свои чувства. И тогда треугольник стал окружность
    свою разъедать.
     Чета Чернышевских, как и родители Рудольфа, как и Олина мать
    (скульпторша, жирная, черноглазая, еще красивая дама с низким голосом,
    похоронившая двух мужей и носившая всегда какие-то длинные бронзовые цепи
    вокруг шеи), не только не чуяла, какое нарастает событие, но с уверенностью
    ответила бы, найдись праздный вопрошатель среди ангелов, уже слетавшихся,
    уже кипевших с профессиональной хлопотливостью вокруг колыбели, где лежал
    темненький новорожденный револьвер, -- ответила бы, что всг хорошо, все
    совершенно счастливы, Зато потом, когда всг уже случилось, обокраденная
    память прилагала все усилия, чтобы в былом ровном потоке одинаково
    окрашенных дней найти следы и улики будущего, -- и представьте себе,
    находила, -- так что госпожа Г., <i>нанося</i>, как она выражалась, визит
    соболезнования Александре Яковлевне, вполне верила в свои слова, когда
    рассказывала, что давно предчувствовала беду -- с того самого дня, как вошла
    в полутемную залу, где на диване в неподвижных позах, в различных горестных
    преклонениях аллегорий на могильных барельефах, молчали Оля и ее двое
    приятелей; это было одно мгновение, одно мгновение гармонии теней, но
    госпожа Г. будто бы это мгновение отметила, или вернее отложила его, чтобы
    через несколько месяцев к нему фуксом возвратиться.
     К весне револьвер вырос. Он принадлежал Рудольфу, но долгое время
    незаметно переходил от одного к другому, как теплое на веревке кольцо или
    карта с негритяночкой. Как это ни странно, мысль исчезнуть всем троим, дабы
    восстановился -- уже в неземном плане -- некий идеальный и непорочный круг,
    всего страстнее разрабатывалась Олей, хотя теперь трудно установить, кто и
    когда впервые высказал ее; а в поэты предприятия вышел Яша, положение
    которого казалось наиболее безнадежным, так как всг-таки было самым
    отвлеченным; но есть печали, которых смертью не лечат, оттого что они
    гораздо проще врачуются жизнью и ее меняющейся мечтой: вещественная пуля их
    не берет, отлично зато справляясь с вещественной страстью Рудольфовых и
    Олиных сердец.
     Выход был теперь найден, и разговоры о нем стали особенно увлекательны.
    В середине апреля, на тогдашней квартире Чернышевских (родители мирно ушли в
    кино напротив), случилось кое-что, послужившее повидимому окончательным
    толчком для развязки. Рудольф неожиданно подвыпил, разошелся, Яша силой
    отрывал его от Оли, и всг это происходило в ванной комнате, и потом Рудольф,
    рыдая, подбирал высыпавшиеся каким-то образом из кармана штанов деньги, и
    как было тяжело, как стыдно всем, и каким заманчивым облегчением
    представлялся назначенный на завтра финал.
     После обеда в четверг, восемнадцатого, в восемнадцатую же годовщину
    смерти Олиного отца, они запаслись ставшим уже совсем толстым и
    самостоятельным револьвером и в легкую дырявую погоду (с влажным западным
    ветром и фиолетовой ржавчиной анютиных глазок во всех скверах) отправились
    на пятьдесят седьмом номере трамвая в Груневальд, чтобы там, в глухом месте
    леса, один за другим застрелиться. Они стояли на задней площадке, все трое в
    макинтошах, с бледными, распухшими лицами, и Яшу как-то странно опрощала
    старая кепка с большим козырьком, которой года четыре он не носил, а сегодня
    надел почему-то; Рудольф был без шапки, ветер трепал его светлые, откинутые
    с висков волосы; а Оля, опершись спиной о задний борт и держась за черную
    штангу белой, крепкой рукой с большим перстнем на указательном пальце,
    глядела прищуренными глазами на пробегавшие улицы и всг наступала нечаянно
    на рычажок нежного звоночка в полу (предназначенного каменной ножище
    вагоновожатого, когда зад вагона становится передом). Эту группу увидел
    изнутри, сквозь дверцу, Юлий Филиппович Познер, бывший репетитор Яшиного
    двоюродного брата. Быстро высунувшись, -- это был напористый и уверенный
    господин, -- он поманил Яшу, и тот, узнав его, вошел к нему.
     "Очень удачно, что я встретил вас", -- сказал Познер и, обстоятельно
    пояснив, что едет с пятилетней дочкой (сидевшей отдельно у окна и
    прижимавшей мягкий как резина нос к стеклу) проведать жену в родильном
    приюте; вынул бумажник, а из бумажника визитную карточку, и,
    воспользовавшись невольной остановкой вагона (соскочил на повороте
    контактный шест), вечным пером вычеркнул старый адрес и надписал новый.
    "Сие, -- сказал он, -- передайте вашему кузену как только он вернется из
    Базеля и напомните ему, пожалуйста, что у него осталось несколько моих книг,
    которые мне нужны, и даже очень нужны".
     Трамвай летел по Гогенцоллерндам, Оля и Рудольф всг так же строго и
    молча стояли на ветру, но кое-что загадочным образом изменилось: тем, что
    Яша оставил их вдвоем на минуту (Познер с дочкой очень скоро сошел), союз
    как-бы нарушился, и началось его, Яшино, отделение от них, так что когда он
    к ним вернулся на площадку, он, не зная этого, как и они не знали, уже был
    совсем сам по себе, причем незаметная трещина неудержимо, по закону всех
    трещин, продолжала ползти и шириться.
     В пустом весеннем лесу, где мокрые коричневые березы, особенно которые
    поменьше, стояли безучастные, обращенные всем вниманием внутрь себя, --
    невдалеке от сизого озера (на всем громадном побережьи которого не было
    никого, кроме маленького человека, закидывавшего по просьбе пса палку в
    воду), они без труда нашли удобную глушь и тотчас приступили к делу; вернее,
    приступил Яша: в нем жила та честность духа, которая придает самому
    безрассудному поступку почти будничную простоту. Сказав, что застрелится
    первым по праву старшинства (ему было на год больше Рудольфа и на месяц
    больше Оли), он этой пустой ссылкой сделал излишним удар грубого жребия,
    который всг равно по слепоте своей пал бы вероятно на него; и скинув
    макинтош, и не простившись с друзьями, что было только естественно в виду
    одинаковости маршрута, безмолвно, с неловкой торопливостью, он спустился
    между сосен по скользкому скату в буерак, густо поросший дубком и терновыми
    кустами, которые, несмотря на апрельскую прозрачность, совершенно скрыли его
    от оставшихся.
     Те двое долго ждали выстрела. Папирос у них не было, но Рудольф
    догадался ощупать карман Яшиного макинтоша, там оказалась нераспечатанная

/ Полные произведения / Набоков В. / Дар

Смотрите также по произведению "Дар":

• Краткое содержание