Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Набоков В. / Дар
Дар [25/26]
нахохотавшись. -- За ваше преуспевание, синьор. Кто-то мне на-днях говорил,
что вы накатали презлой реферат о Петрашевском. Похвально. Слушай, мама, там
стоит еще бутылочка, незачем везти, отдашь Касаткиным".
"...Значит, остаетесь сиротой (продолжал он, принимаясь за итальянский
салат и необыкновенно грязно его пожирая). Не думаю, что наша Зинаида
Оскаровна будет особенно холить вас. Ась, принцесса?".
"...Да, так-то, дорогой, меняется судьба человечья, печенка овечья.
Думал ли я, что вдруг улыбнется счастье, -- тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить.
Еще этой зимой ведь прикидывал: зубы на полку али продать Марианну
Николаевну на слом?... Полтора года, как-никак, прожили с вами вместе, душа
-- извините за выражение -- в душу, а завтра расстанемся, -- вероятно,
навсегда. Судьба играет человеком. Нынче -- пан, завтра -- папан".
Когда ужин кончился, и Зина пошла вниз впускать гостей, Федор
Константинович беззвучно отступил в свою комнату, где от ветра и дождя все
было тревожно-оживленно. Он прикрыл раму, но через минуту ночь сказала: Нет,
-- и с какой-то широкоглазой назойливостью, презирая удары, подступила
опять. Мне было так забавно узнать, что у Тани родилась девочка, и я страшно
рад за нее, за тебя. Я Тане на-днях написал длинное лирическое письмо, но у
меня неприятное чувство, что я неправильно надписал ваш адрес: вместо "сто
двадцать два" -- какой-то другой номер, на ура (тоже в рифму), как уже было
раз, не понимаю, отчего это происходит, -- пишешь, пишешь адрес, множество
раз, машинально и правильно, а потом вдруг спохватишься, посмотришь на него
сознательно, и видишь, что не уверен в нем, что он незнакомый, -- очень
странно... Знаешь: потолок, па-та-лок, pas ta loque, патолог, -- и так
далее, -- пока "потолок" не становится совершенно чужим и одичалым, как
"локотоп" или "покотол". Я думаю, что <i>когда-нибудь</i> со всей жизнью так будет.
Во всяком случае, передай Таничке всякого от меня веселого, зеленого,
лешински-летнего. Завтра уезжают мои хозяева, и от радости я вне себя: <i>вне
себя</i>, -- очень приятное положение, как ночью на крыше. Еще месяц я останусь
на Агамемноне, а потом перееду... Не знаю, как сложится дальше. Между
прочим, мой Чернышевский сравнительно неплохо идет. Кто именно тебе говорил,
что Бунин хвалит? Мне уже кажется давнишним делом моя возня с этой книгой, и
все те маленькие бури мысли, заботы пера, -- и теперь я совершенно пуст,
чист, и готов принять снова постояльцев. Знаешь, я как цыган черен от
груневальдского солнца. Кое-что вообще намечается, -- вот напишу
классический роман, с типами, с любовью, с судьбой, с разговорами -- --
Дверь вдруг открылась, наполовину вошла Зина и, не отпуская дверной
ручки, бросила к нему на стол что-то.
"Это заплатите маме", -- сказала она; прищурилась -- и исчезла.
Он развернул бумажку. Двести. Сумма представилась огромной, но минутное
вычисление показало, что только как раз хватит за два прошлых месяца,
восемьдесят плюс восемьдесят, и за ближайший тридцать пять, уже без еды. Но
всг вдруг спуталось, когда он начал соображать, что в этом последнем месяце
не обедал, но зато получал более сытный ужин; кроме того, внес за это время
десять (или пятнадцать?) марок, а, с другой стороны, должен за телефонные
разговоры и за кое-какие мелочи, как например, сегодняшний таксомотор.
Решение задачи было ему не по силам, скучно; он засунул деньги под словарь.
" -- -- и с описанием природы. Я очень рад, что ты перечитываешь мою
штуку, но теперь пора ее забыть, -- это только упражнение, проба, сочинение
накануне каникул. Очень я соскучился по тебе, и, может быть (повторяю, не
знаю, как сложится...) посещу тебя в Париже. Вообще, я бы завтра же бросил
эту тяжкую, как головная боль, страну, -- где всг мне чуждо и противно, где
роман о кровосмешении или бездарно-ударная, приторно-риторическая,
фальшиво-вшивая повесть о войне считается венцом литературы: где литературы
на самом деле нет, и давно нет; где из тумана какой-то скучнейшей
демократической мокроты, -- тоже фальшивой, -- торчат всг те же сапоги и
каска; где наш родной социальный заказ заменен социальной оказией, -- и так
далее, так далее... я бы мог еще долго, -- и занятно, что полвека тому назад
любой русский мыслитель с чемоданом совершенно тоже самое строчил, --
обвинение настолько очевидное, что становится даже плоским. Зато раньше, в
золотой середине века, Боже мой, какие восторги! "Маленькая гемютная
Германия" -- ах, кирпичные домики, ах, ребятишки ходят в школу, ах, мужичек
не бьет лошадку дрекольем!.. Ничего, -- он ее по-своему замучит, по-немецки,
в укромном уголку, каленым железом. Да, я бы давно уехал, но есть некоторые
личные обстоятельства (не говоря о моем чудном здесь одиночестве, о чудном
благотворном контрасте между моим внутренним обыкновением и страшно холодным
миром вокруг; знаешь, ведь в холодных странах теплее, в комнатах; конопатят
и топят лучше), но и эти личные обстоятельства способны так повернуться, что
может быть, скоро, прихватив их с собой, покину Карманию. А когда мы
вернемся в Россию? Какой идиотской сантиментальностью, каким хищным стоном
должна звучать эта наша невинная надежда для оседлых россиян. А ведь она не
историческая, -- только человеческая, -- но как им объяснить? Мне-то,
конечно, легче, чем другому, жить вне России, потому что я наверняка знаю,
что вернусь, -- во-первых, потому что увез с собой от нее ключи, а
во-вторых, потому что всг равно когда, через сто, через двести лет, -- буду
жить там в своих книгах, или хотя бы в подстрочном примечании исследователя.
Вот это уже, пожалуй, надежда историческая, историко-литературная...
"Вожделею бессмертия, -- хотя бы его земной тени!". Я тебе сегодня пишу
сквозные глупости (как бывают сквозные поезда), потому что я здоров,
счастлив, -- а кроме того, всг это каким-то косвенным образом относится к
таниному ребеночку.
Альманах называется "Башня". У меня нет, но я думаю, ты найдешь в любой
русской библиотеке. От дяди Олега мне ничего не было. Когда он выслал?
По-моему, ты что-то спутала. Ну, вот. Будь здорова, целую тебя. Ночь, тихо
идет дождь, -- он нашел свой ночной темп и теперь может идти бесконечно".
Послышалось, как прихожая наполнилась прощающимися голосами, как упал
чей-то зонтик, как ухнул и остановился Зиной вызванный снизу лифт. Всг
стихло опять. Федор Константинович вошел в столовую, где Щеголев, усевшись,
дощелкивал орехи, жуя на одной стороне, а Марианна Николаевна убирала со
стола. Ее полное, темно-розовое лицо, с лоснящимися закрутками ноздрей,
лиловые брови, абрикосовые волосы, переходящие в колючую синеву на голом,
жирном загривке, васильковое око, с засоренным ресничной краской лузгом,
мимоходом окунувшее взгляд в опивочную тину на дне чайника, кольца,
гранатовая брошь, цветистый платочек на плечах, -- всг это составляло вместе
грубо, но сочно намалеванную картину, несколько заезженного жанра. Она
надела очки и достала из сумки листок с цифрами, когда Федор Константинович
спросил, сколько он должен. Щеголев при этом удивленно поднял брови: он был
уверен, что с жильца не получит уже ни копейки, и, будучи в сущности
человеком добрым, еще вчера советовал жене не наседать, а через недели две
написать Федору Константиновичу из Копенгагена с угрозой обратиться к его
родным. После расчета, от двухсот марок Федору Константиновичу осталось три
с полтиной, и он пошел спать. В прихожей он встретился с Зиной, вернувшейся
снизу. "Ну?" -- сказала она, держа палец на выключателе, --
полувопросительное, полуподгоняющее междометие, значившее приблизительно:
"Вы проходите? я здесь тушу, проходите". Ямка ее обнаженной руки,
светло-шелковые ноги в бархатных башмаках, опущенное лицо. Погасло.
Он лег и под шопот дождя начал засыпать. Как всегда, на грани сознания
и сна всякий словесный брак, блестя и звеня, вылез наружу: хрустальный хруст
той ночи христианской под хризолитовой звездой... -- и прислушавшаяся на
мгновение мысль, в стремлении прибрать и использовать, от себя стала
добавлять: и умер исполин яснополянский, и умер Пушкин молодой... -- а так
как это было ужасно, то побежала дальше рябь рифмы: и умер врач зубной
Шполянский, астраханский, ханский, сломал наш Ганс кий... Ветер переменился,
и пошло на зе: изобразили и бриз из Бразилии, изобразили и ризу грозы... тут
был опять кончик, доделанный мыслью, которая опускалась всг ниже в ад
аллигаторских аллитераций, в адские кооперативы слов, не "благо", а
"blague". Сквозь этот бессмысленный разговор в щеку кругло ткнулась пуговица
наволочки, он перевалился на другой бок, и по темному фону побежали голые в
груневальдскую воду, и какое-то пятно света в вензельном образе инфузории
поплыло наискось в верхний угол подвечного зрения За некой прикрытой дверцой
в мозгу, держась за ее ручку и отворотясь, мысль принялась обсуждать с
кем-то сложную важную тайну, но когда на минуту дверца отворилась, то
оказалось, что речь идет просто о каких-то стульях, столах, атоллах. Вдруг,
среди сгущающейся мглы, у последней заставы разума, серебром ударил
телефонный звонок, и Федор Константинович перевалился ничком, падая... Звон
остался в пальцах, как если бы он острекался В прихожей, уже опустив трубку
обратно в черный футляр, стояла Зина, -- она казалась испуганной. "Это
звонили тебе, -- сказала она вполголоса. -- Твоя бывшая хозяйка, Egda
Stoboy. Просит, чтоб ты немедленно приехал. Там кто-то тебя ждет.
Поторопись". Он натянул фланелевые штаны и пошел, задыхаясь, по улице. В это
время года в Берлине бывает подобие белых ночей: воздух был прозрачно-сер, и
мыльным маревом плыли туманные дома. Какие-то ночные рабочие разворотили
мостовую на углу, и нужно было пролезть через узкие бревенчатые коридоры,
причем у входа всякому давалось по фонарику, которые оставлялись у выхода,
на крюках, вбитых в столб, или просто на панели, рядом с бутылками из под
молока. Оставив и свою бутылку, он побежал дальше по матовым улицам, и
предчувствие чего-то невероятного, невозможного, нечеловечески
изумительного, обдавало ему сердце, какой-то снежной смесью счастья и ужаса.
В серой мгле из здания гимназии вышли парами и прошли мимо слепые дети в
темных очках, которые учатся ночью (в экономно-темных школах, днем полных
детей зрячих), и пастор, сопровождавший их, был похож на лешинского
сельского учителя Бычкова. Прислонившись к фонарю, опустив лохматую голову,
расставя ножницами ноги в узких панталонах со штрипками и заложив в карманы
руки, стоял худощавый пьяница, словно сошедший со страницы старинной
"Стрекозы". В русском книжном магазине был еще свет, -- там выдавали книжки
ночным шоферам, и сквозь желтоватую муть стекла он заметил силуэт Миши
Березовского, протягивавший кому-то черный атлас Петри. Тяжело должно быть
так работать по ночам! Волнение опять захлестнуло его, как только он попал в
район, где жил прежде. Было трудно дышать от бега, свернутый плед оттягивал
руку, -- надо было спешить, а между тем он запамятовал расположение улиц,
пепельная ночь спутала всг, переменив, как на негативе, взаимную связь
темных и бледных мест, и некого было спросить, все спали. Вдруг вырос
тополь, и за ним -- высокая кирка, с фиолетово-красным окном в арлекиновых
ромбах света: внутри шла ночная служба, и спешила подняться по ступенькам
траурная старушка, с ваткой под седель цем очков. Он нашел свою улицу, но у
ее начала столб с нарисованной рукой в перчатке с раструбом указывал, что
надо проникать в нее с другого конца, где почтамт, так как с этого свалены
флаги для завтрашних торжеств. Но он боялся потерять ее во время обхода, а к
тому же почтамт -- это будет потом, -- если только матери <i>уже</i> не отправлена
телеграмма. Он перелез через доски, ящики, куклу гренадера в буклях, и
увидел знакомый дом, и там рабочие уже протянули от порога через панель
красную полоску ковра, как бывало перед особняком на Набережной в бальную
ночь. Он взбежал по лестнице, Фрау Стобой сразу отворила ему. Лицо у нее
горело, на ней был белый госпитальный халат, -- она прежде занималась
медициной. "Только не волноваться, -- сказала она. -- Идите к себе в комнату
и ждите там". "Вы должны быть готовы ко всему", -- добавила она с звоном в
голосе и втолкнула его в ту комнату, в которую он думал, что никогда в жизни
больше не войдет. Он схватил ее за локоть, теряя власть над собой, но она
его стряхнула. "К вам кто-то приехал, -- сказала Стобой, -- он отдыхает...
Обождите пару минут". Дверь захлопнулась. В комнате было совершенно так, как
если б он до сих пор в ней жил: те же лебеди и лилии на обоях, тот же
тибетскими бабочками (вот, напр., Thecla bieti) дивно разрисованный потолок.
Ожидание, страх, мороз счастья, напор рыданий -- всг смешалось в одно
ослепительное волнение, и он стоял посреди комнаты не в силах двинуться,
прислушиваясь и глядя на дверь. Он знал, <i>кто</i> войдет сейчас, и теперь мысль о
том, как он прежде сомневался в этом возвращении, удивляла его: это сомнение
казалось ему теперь тупым упрямством полоумного, недоверием варвара,
самодовольством невежды. У него разрывалось сердце, как у человека перед
казнью, но вместе с тем эта казнь была такой радостью, перед которой меркнет
жизнь, и ему было непонятно отвращение, которое он бывало испытывал, когда в
наспех построенных снах, ему мерещилось то, что свершалось теперь на яву.
Вдруг, за <i>вздрогнувшей</i> дверью (где-то далеко отворилась другая), послышалась
знакомая поступь, домашний сафьяновый шаг, дверь бесшумно, но со страшной
силой, открылась, и на пороге остановился отец. Он был в золотой тюбетейке,
в черной шевиотовой куртке, с карманами на груди для портсигара и лупы;
коричневые щеки в резком разбеге парных борозд были особенно чисто выбриты;
в темной бороде блестела, как соль, седина; глаза тепло и мохнато смеялись
из сети морщин; -- а Федор стоял и не мог ступить шага. Отец произнес
что-то, но так тихо, что разобрать было нельзя, хотя как-то зналось: это
относится к тому, что вернулся он невредимым, целым, человечески настоящим.
И всг-таки было страшно приблизиться, -- так страшно, что Федору казалось --
он умрет, если вошедший к нему двинется. Где-то в задних комнатах раздался
предостерегающе-счастливый смех матери, а отец тихо почмокал, почти не
раскрывая рта, как делал, когда решался на что-нибудь или искал чего-нибудь
на странице... потом опять заговорил, -- и это опять значило, что всг хорошо
и просто, что это и есть воскресение, что иначе быть не могло, и еще: что он
доволен, доволен, -- охотой, возвращением, книгой сына о нем, -- и тогда,
наконец, всг полегчало, прорвался свет, и отец уверенно-радостно раскрыл
объятья. Застонав, всхлипнув, Федор шагнул к нему, и в сборном ощущении
шерстяной куртки, больших ладоней, нежных уколов подстриженных усов, наросло
блаженно-счастливое, живое, неперестающее расти, огромное, как рай, тепло, в
котором его ледяное сердце растаяло и растворилось.
Сначала нагромождение чего-то на чем-то и бледная дышущая полоса,
идущая вверх, были совершенно непонятны, как слова на забытом языке или
части ра зобранной машины, -- и от этой бессмысленной путаницы панический
трепет пробежал по душе: проснулся в гробу, на луне, в темнице вялого
небытия. Но что-то в мозгу повернулось, мысль осела, поспешила замазать
правду, -- и он понял, что смотрит на занавеску полураскрытого окна, на
стол, перед окном: таков договор с рассудком, -- театр земной привычки,
мундир временного естества. Он опустил голову на подушку и попытался нагнать
теплое, дивное, всг объясняющее, -- но уже теперь приснилось что-то
бесталанно-компилятивное, кое-как сшитое из обрезков дневного житья и
подогнанное под него.
Утро было пасмурное, прохладное, с серочерными лужами на асфальте
двора, и раздавался противно-плоский стук выбиваемых ковров. Щеголевы
кончали укладывать чемоданы, Зина ушла на службу, а в час дня должна была
встретиться с матерью, чтобы обедать с ней в "Фатерланде". Присоединиться к
ним Федору Константиновичу, к счастью, не предложили, -- напротив, Марианна
Николаевна, подогревая ему кофе на кухне, где он сидел в халате, сбитый с
толку бивуачным настроением в квартире, предупредила, что в кладовке
оставлено ему на обед немного итальянского салата и ветчины. Выяснилось,
между прочим, что ночью звонил все тот же незадачливый абонент: на этот раз
был в ужасном волнении, случилось что-то, -- так и оставшееся неизвестным.
Борис Иванович в десятый раз перекладывал из одного чемодана в другой
башмаки на колодках, все чистенькие, блестящие, -- он был необыкновенно
щепетилен в смысле обуви.
Потом они оделись и ушли, а Федор Константинович долго и удачно
купался, брился, подстригал на ногах ногти, было особенно приятно подлезть
под тугой уголок, щелкнуть, -- они стреляли по всей ванной. Стучался
швейцар, но не мог войти, потому что Щеголевы, уйдя, заперли дверь на
американский замок, а ключи Федора Константиновича неизвестно где
разгуливали. В щелку, звякнув заслонкой, почтальон бросил белградскую
газетку "За Царя и Церковь", которую выписывал Борис Иванович, а погодя
кто-то всунул (оставшийся торчать лодочкой) рекламный листок недавно
открывшейся парикмахерской. Ровно в половине двенадцатого донесся с лестницы
гулкий лай, и взволнованное нисхождение эльзасской овчарки, которую в это
время водили гулять. С гребешком в руке он выходил на балкон, посмотреть, не
прояснилось ли, но хотя не было дождя, небо белело тускло и безнадежно -- и
немыслимо было представить себе, что можно было вчера лежать в лесу. В
щеголевской спальне валялась бумажная рвань, один из чемоданов был раскрыт,
и в нем сверху лежала на вафельном полотенце резиновая груша. На двор пришел
бродячий усач с цимбалами, барабаном, саксофоном, весь увешанный музыкой, с
блестящей музыкой на голове, с обезьянкой в красной фуфайке, и долго пел,
притоптывая и бряцая, -- не заглушая, впрочем, пальбы по коврам на козлах.
Осторожно толкнув дверь, Федор Константинович вошел в Зинину комнату, где не
бывал никогда, и со странным чувством веселого новоселья долго смотрел на
бойко тикающий будильник, на розу в стакане, со стеблем, обросшим
пузырьками, на оттоманку, превращавшуюся на ночь в постель, и на чулки
сохнувшие на паровом отоплении. Он закусил, затем сел у своего стола, окунул
перо и замер над белой страницей. Вернулись Щеголевы, приходил швейцар,
Марианна Николаевна разбила флакон духбв, -- а он всг сидел над исподлобья
глядевшим листом и только очнулся, когда Щеголевы собрались ехать на вокзал.
До отхода поезда оставалось часа два, но вокзал, правда, находился далеко.
"Грешный человек, -- люблю приезжать сранья", -- бодро сказал Борис
Иванович, захватывая себя за рукав и манжету, чтобы влезть в пальто. Федор
Константинович помог ему (тот с вежливым восклицанием, еще половинчатый,
шарахнулся и вдруг, в углу, превратился в страшного горбуна), а потом пошел
проститься с Марианной Николаевной, которая перед зеркальным шкапом, странно
изменив выражение лица (затуманивая и задабривая свое отражение), надевала
синюю с синей вуалеткой шляпу. Федору Константиновичу вдруг стало странно
жаль ее и, подумав, он предложил пойти на угол за такси. "Да, пожалуйста",
-- сказала Марианна Николаевна, тяжело ринувшись к перчаткам на диване.
На стоянке автомобилей не оказалось, разобрали, и ему пришлось перейти
через площадь и там поискать Когда он, наконец, подъехал к дому Щеголевы уже
стояли внизу, сами снеся чемоданы ("тяжелый багаж" был отправлен вчера).
"Ну, храни вас Бог", -- сказала Марианна Николаевна и гуттаперчевыми
губами поцеловала его в лоб.
"Сароцка, Сароцка, телеграфуй!" -- крикнул Борис Иванович, шутливо
махая ручкой, и автомобиль, повернувшись, отъехал.
"Навсегда", -- с облегчением подумал Федор Константинович и,
посвистывая, поднялся наверх.
Тут только он понял, что войти в квартиру не может. Особенно было
обидно глядеть, приподняв заслонку, в почтовую щель на связку ключей,
звездой лежавшую на полу в прихожей: их всунула обратно Марианна Николаевна,
заперев за собою дверь. Он сошел по ступеням гораздо медленнее, чем
поднялся. Зина, он знал, собиралась поехать со службы на вокзал: считая, что
поезд отходит через полтора часа с лишним, и что езды на автобусе час, она
(и ключи) раньше, чем часа через три не вернется. На улице было ветрено и
смуро; идти было не к кому, а в пивные, в кафэ, он никогда не захаживал,
ненавидя их люто. В кармане было три с полтиной, он купил папирос, и так как
сосущая, как голод, потребность поскорей увидеть Зину (теперь-то, когда всг
позволено) собственно и оттягивала от улицы, от неба, от воздуха, весь свет
и смысл, он поспешил на тот угол, где проходил нужный автобус. То, что он
был в ночных туфлях, в старейшем мятом костюме, запятнанном спереди, с
недостающей на гульфике пуговкой, мешками на коленях и материнской заплатой
на заду, ни мало его нь беспокоило. Загар и раскрытый ворот чистой рубашки
давали ему некий приятный иммунитет.
Был какой-то государственный праздник. Из окон домов торчали трех
сортов флаги: черно-желто-красные, черно-бело-красные и просто красные:
каждый сорт что-то означал, а смешнее всего: это что-то кого-то могло
волновать гордостью или злобой. Были флаги большие и малые, на коротких
древках и на длинных, но от всего этого экзибиционизма гражданского
возбуждения город не стал привлекательнее. На Тауэнтциенштрассе автобус
задержала мрачная процессия; сзади, на медленном грузовике, ехали
полицейские в черных крагах, а среди знамен было одно с русской надписью "За
Серб и Молт!", так что некоторое время Федор тяготился мыслью, где это живут
Молты, -- или это Молдаване? Вдруг он представил себе казенные фестивалы в
России, долгополых солдат, культ скул, исполинский плакат с орущим общим
местом в ленинском пиджачке и кепке, и среди грома глупости, литавров скуки,
рабьих великолепий, -- маленький ярмарочный писк грошевой истины. Вот оно,
вечное, всг более чудовищное в своем радушии, повторение Ходынки, с
гостинцами -- во какими (гораздо больше сперва предлагавшихся) и прекрасно
организованным увозом трупов... А в общем -- пускай Всг пройдет и забудется,
-- и опять через двести лет, самолюбивый неудачник отведет душу на мечтающих
о довольстве простаках (если только не будет моего мира, где каждый сам по
себе, и нет равенства, и нет властей, -- впрочем, если не хотите, не надо,
мне решительно всг равно).
Потсдамская площадь, всегда искалеченная городскими работами (о, старые
открытки с нее, где всг так просторно, отрада извозчиков, подолы дам в
кушачках, метущие пыль, -- но те же жирные цветочницы). Псевдо-парижский
пошиб Унтер-ден-Линдена. Узость торговых улиц за ним. Мост, баржа и чайки.
Мертвые глаза старых гостиниц второго, третьего, сотого разряда. Еще
несколько минут езды, и вот -- вокзал.
Он увидел Зину в бланжевом жоржетовом платье и белой шапочке,
взбегающую по ступеням. Она взбегала, прижав к бокам розовые локти, зажав
сумку, -- и когда он ее полуобнял, догнав, она обернулась с той нежной,
матовой улыбкой, с той счастливой грустью в глазах, которыми она встречала
его наедине. "Слушай", -- сказала она суетливо, -- "я опаздываю, бежим". Но
он ответил, что уже распрощался с ними и подождет ее внизу.
Низкое, садящееся за крыши, солнце, как бы выпало из облаков,
покрывавших свод (но уже совсем мягких и отрешенных, как волнистое их таяние
на зеленоватом плафоне), и там, в узком просвете, небо было раскалено, а
напротив, как медь, горело окно и металлические буквы. Длинная тень
носильщика, катящая тень тачки, втянула эту тень в себя, но она опять острым
углом выперла на повороте.
"Будем скучать без тебя, Зиночка, -- сказала Марианна Николаевна, уже
из вагона. -- Но ты, во всяком случае, возьми отпуск в августе и приезжай к
нам, -- посмотрим, может быть и совсем останешься".
"Не думаю, -- сказала Зина. -- Ах да. Я сегодня дала тебе мои ключи. Не
увези их, пожалуйста".
"Я, знаешь их в передней оставила... А борины в столе... Ничего:
Годунов тебя впустит", -- добавила Марианна Николаевна примирительно.
"Так-то. Счастливо оставаться, -- вращая глазами, сказал Борис
Иванович, из-за жениного полного плеча. -- Ах, Зинка, Зинка, -- вот приедешь
к нам, на велосипеде будешь кататься, молоко хлестать, -- лафа!".
Поезд содрогнулся и вот пополз. Марианна Николаевна еще долго махала.
Щеголев, как черепаха, втянул голову (а, сев, вероятно, крякнул).
Она вприпрыжку сбежала по ступеням, -- сумка теперь свисала с пальцев,
и от последнего солнечного луча бронзовый блеск пробежал у нее в зрачках,
когда она подлетела к Федору Константиновичу. Они поцеловались так, словно
она только-что приехала издалека, после долгой разлуки.
"А теперь поедем ужинать, -- сказала она, беря его под руку. -- Ты,
наверное, безумно голоден".
Он кивнул. Чем это объяснить? Откуда это странное смущение -- вместо
ликующей, говорливой свободы, которую я так, так предвкушал? Я словно отвык
от нее или не могу с ней, прежней, примениться к этой свободе.
"Что с тобой? Почему ты окислился?" -- заметливо спросила она после
молчания (они шли к остановке автобуса).
"Грустно расстаться с Борисом Бодрым", -- ответил он, стараясь хоть
остротой разрешить стеснение чувств.
"А я думаю, что это вчерашнее безобразие", усмехнулась Зина, -- и вдруг
он уловил в ее тоне какой-то приподнятый звон, по-своему отвечавший его
собственному замешательству и тем самым подчеркивавший и усиливавший его.
"Глупости. Дождь был теплый Я дивно себя чувствую".
Подкатил, сели. Федор Константинович заплатил из ладони за два билета.
Зина сказала: "Жалованье я получаю только завтра, так что у меня сейчас
всего две марки. Сколько у тебя?".
"Слабо. От твоих двухсот мне отчислилось три с полтиной, но из них
больше половины уже ухнуло".
"На ужин-то у нас хватит", -- сказала Зина.
"Ты совсем уверена, что тебе нравится идея ресторана? потому-что мне --
не очень".
"Ничего, примирись. Вообще теперь со здоровым домашним столом кончено.
Я не умею делать даже яичницу. Надо будет подумать, как устроиться. А сейчас
я знаю отличное место".
Несколько минут молчания. Уже зажигались фонари, витрины; от незрелого
света улицы осунулись и поседели, а небо было светло, широко, в облачках,
отороченных фламинговым пухом. "Смотри, готовы фоточки".
Он их взял из ее холодных пальцев. Зина на улице, перед конторой,
прямая и светлая, с тесно составленными ногами, и тень липового ствола
поперек панели, как опущенный перед ней шлагбаум; Зина, боком сидящая на
подоконнике с солнечным венцом вокруг головы; Зина за работой, плохо
вышедшая, темнолицая, -- зато на первом плане -- царственная машинка, с
блеском на рычажке каретки.
Она их засунула обратно в сумку, вынула и положила обратно месячный
трамвайный билет в целофане, вынула зеркальце, посмотрела, оскалившись на
пломбу в переднем зубе, положила обратно, защелкнула сумку, опустила ее к
себе на колени, посмотрела себе на плечо, смахнула пушинку, надела перчатки,
повернула голову к окну, -- всг это необыкновенно быстро, с движением на
лице, с миганием, с каким-то внутренним покусыванием и втягиванием щек. Но
теперь она сидела неподвижно, сухожилье было натянуто на бледной шее, руки в
белых перчатках лежали на зеркальной коже сумки.
Теснина бранденбургских ворот.
За Потсдамской площадью, при приближении к каналу, пожилая скуластая
дама (где я ее видел?), с глазастой, дрожащей собачкой подмышкой, рванулась
к выходу, шатаясь, борясь с призраками, и Зина посмотрела вверх на нее
беглым небесным взглядом.
"Узнал? -- спросила она. -- Это Лоренц. Кажется, безумно на меня
обижена, что я ей не звоню. В общем, совершенно лишняя дама".
"У тебя копоть на скуле, -- сказал Федор Константинович. -- Осторожно,
не размажь".
Опять сумка, платочек, зеркальце.
"Нам скоро вылезать, -- проговорила она погодя. -- Что?".
"Ничего. Соглашаюсь. Вылезем, где хочешь".
"Здесь", -- сказала она еще через две остановки, взяв его за локоть,
приподнявшись, сев опять от толчка, поднявшись окончательно, вылавливая, как
из воды, сумку.
Огни уже отстоялись; небо совсем обмерло. Проехал грузовик с
возвращавшимися после каких-то гражданских оргий, чем-то махавшими, что-то
выкрикивавшими молодыми людьми. Посреди бездревесного сквера, состоявшего из
большого продолговатого цветника, обведенного дорожкой, цвела армия роз.
Открытый загончик ресторана (шесть столиков) против этого сквера был отделен
от панели беленым барьером с петуньями поверху.
Рядом жрут кабан с кабанихой, у кельнера черный ноготь окунается в
соус, а к золотой каемке моего пивного стакана вчера льнула губа с
язвочкой... Туман какой-то грусти обволок Зину -- ее щеки, прищуренные
глаза, душку на шее, косточку, -- и этому как-то способствовал бледный дым
ее папиросы. Шаркание прохожих, как бы месило сгущавшуюся темноту.
Вдруг, в откровенно ночном небе, очень высоко -- --
"Смотри, -- сказал он. -- Какая прелесть!".
По темному бархату медленно скользила брошка с тремя рубинами, -- так
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
[ 24 ]
[ 25 ]
[ 26 ]
/ Полные произведения / Набоков В. / Дар
|
Смотрите также по
произведению "Дар":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
