• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Набоков В. / Дар

Дар [23/26]

Скачать полное произведение

    родство. Как собеседник, Владимиров был до странности непривлекателен. О нем
    говорили, что он насмешлив, высокомерен, холоден, неспособен к оттепели
    приятельских прений, -- но так говорили и о Кончееве, и о самом Федоре
    Константиновиче, и о всяком, чья мысль живет в собственном доме, а не в
    бараке, или кабаке.
     Когда выбран был и секретарь, профессор Краевич предложил почтить
    память двух скончавшихся членов Союза вставанием; во время этого
    пятисекундного оцепенения оглашенный кельнер окидывал глазами столики,
    забыв, кто ему заказал принесенный им на подносе бутерброд с ветчиной.
    Каждый стоял, как мог. Гурман, например, опустив пегую голову, держал руку
    ладонью вверх на столе, так, словно выплеснул кости и сокрушенно замер над
    проигрышем.
     "Алло! Хир!", -- крикнул Шахматов, с трудом дождавшись того мгновения,
    когда, с грохотом облегчения, жизнь уселась опять, -- и тогда кельнер быстро
    подняв указательный палец (вспомнил), скользнул к нему и со звоном поставил
    тарелку на поддельный мрамор. Шахматов немедленно стал резать бутерброд,
    крестообразно держа нож и вилку; на краю тарелки желтая нашлепка горчицы
    подняла, как это обычно бывает, желтый свой рог. Покладисто-наполеоновское
    лицо Шахматова, с голубовато-стальной прядью, идущей косо к виску, особенно
    нравилось Федору Константиновичу в эти его гастрономические минуты. Рядом с
    ним сидел и пил чай с лимоном, сам очень лимонный, с печально приподнятыми
    бровями, сатирик из "Газеты", псевдоним которого, Фома Мур, содержал, по
    собственному его заверению, "целый французский роман, страничку английской
    литературы и немножко еврейского скептицизма". Ширин чинил карандаш над
    пепельницей, -- весьма обиженный на Федора Константиновича за отказ
    "фигурировать" в избирательном списке. Из литераторов тут был еще Ростислав
    Странный, -- страшноватый господин, с браслеткой на волосатой кисти, -- и
    пергаментная, с вороными волосами, поэтесса Анна Аптекарь, и театральный
    критик, -- тощий, своеобразно-тихий молодой человек, с каким-то неуловимо
    дагерротипным оттенком русских сороковых годов во всем облике, -- и,
    конечно, добрейший Буш, отечески поглядывавший на Федора Константиновича,
    который, в полуха слушая отчет председателя Союза, теперь перешел взглядом
    от Буша, Лишневского, Ширина и других сочинителей к общей гуще
    присутствующих, среди которых было несколько журналистов, вроде старичка
    Ступишина, въедавшегося ложечкой в клин кофейного торта, и много репортеров,
    и одиноко сидевшая, неизвестно по какому признаку здесь находившаяся Любовь
    Марковна, в пугливо блестевшем пенснэ, и вообще большое количество тех,
    которых Ширин пристрастно называл "пришлым элементом": представительный
    адвокат Чарский, державший в белой, всегда дрожащей руке четвертую за это
    время папиросу; какой-то маленький бородатый мытарь, когда-то напечатавший
    некролог в бундистском журнальчике; нежный, бледный старик, на вкус
    напоминавший яблочную пастилу, с увлечением отправлявший должность регента
    церковного хора; громадный, загадочный толстяк, живший отшельником в
    сосновом лесу под Берлином, чуть ли не в пещере, и там составивший сборник
    советских анекдотов; отдельная группа скандалистов, самолюбивых неудачников;
    приятный молодой человек, неизвестного состояния и назначения ("чекист",
    просто и мрачно говорил Ширин); еще одна дама, -- чья-то бывшая секретарша;
    ее муж -- брат известного издателя; и все эти люди, начиная от безграмотного
    оборванца, с тяжелым, пьяным взглядом, пишущего обличительно-мистические
    стихи, которые еще ни одна газета не согласилась напечатать, и кончая
    отвратительно-маленьким, почти портативным присяжным поверенным Пышкиным,
    который произносил в разговоре с вами: "Я не дымаю" и "Сымасшествие", --
    словно устраивая своей фамилье некое алиби, -- все они, по мнению Ширина,
    роняли достоинство Союза и подлежали немедленному изгнанию.
     "Засим, -- сказал Васильев, кончив свой отчет, -- довожу до сведения
    собрания, что слагаю с себя обязанности председателя Союза и баллотироваться
    в новое правление не буду".
     Он сел. Потянуло холодком. Гурман в изнеможении печали смежил тяжелые
    веки. Электрический поезд проскользил смычком по басистой струне.
     "Далее следует... -- сказал профессор Краевич, подняв к глазам пенснэ и
    смотря в повестку, -- отчет казначея. Прошу".
     Упругий сосед Гурмана, взяв сразу вызывающий тон, сверкая здоровым
    глазом и мощно кривя набитый драгоценностями рот, стал читать... посыпались,
    как искры, цифры, запрыгали металлические слова... "вступили в отчетный
    год"... "заприходовано"... "обревизовано"... -- а Ширин, между тем, на
    обороте папиросной коробки быстро начал что-то отмечать, подытожил и
    победоносно переглянулся с Лишневским.
     Дочитав, казначей закрыл со щелком рот, а поодаль уже вырос член
    ревизионной комиссии, грузинский социалист, с выщербленным оспой лицом, с
    черными, как сапожная щетка волосами, и вкратце изложил свои благоприятные
    впечатления. После этого попросил слова Ширин, и сразу пахнуло чем-то
    приятным, тревожным и неприличным.
     Он сначала придрался к тому, что расход по новогоднему балу непонятно
    велик; Гурман хотел ответить... председатель, нацелившись карандашем в
    Ширина, спросил, кончил ли он... "Дайте высказаться, нельзя комкать!" --
    крикнул Шахматов с места, -- и председательский карандаш, трепеща как жало,
    нацелился в него, снова затем вернувшись к Ширину, который, впрочем,
    поклонился и сел. Гурман, тяжело встав, презрительно и покорно неся
    горестное бремя, заговорил... но Ширин вскоре его прервал, и Краевич
    схватился за колокольчик. Гурман кончил, после чего мгновенно попросил слова
    казначей, но Ширин уже встал и продолжал: "Объяснение достопочтенного
    джентльмена с Фридрихштрассе..." -- председатель позвонил и просил умерить
    выражения, пригрозив лишить слова. Ширин опять поклонился и сказал, что у
    него только один вопрос: в кассе, по словам казначея находится три тысячи
    семьдесят шесть марок пятнадцать пфенигов, -- можно на эти деньги сейчас
    взглянуть?
     "Браво", -- крикнул Шахматов, -- и наименее привлекательный член Союза,
    мистический поэт, захохотал, захлопал в ладоши, чуть не упал со стула.
    Казначей, побледнев до снегового блеска, стал быстро и дробно говорить...
    Пока он говорил прерываемый невозможными восклицаниями с мест, некто Шуф,
    худой, бритый господин, чем-то похожий на индейца, покинул свой угол,
    незаметно на резиновых подошвах, подошел к столу правления и вдруг по нему
    шмякнул красным кулаком, так что даже подскочил звоночек. "Вы лжете!" --
    заорал он и снова уселся.
     Скандал уже выпирал отовсюду, причем к огорчению Ширина обнаружилось,
    что есть еще одна партия желающих захватить власть, а именно та группа вечно
    обойденных, в которую входил и мистик, и господин индейского вида, и
    маленький бородач и еще несколько худосочных и неуравновешенных господ, из
    которых один вдруг начал читать по бумажке список лиц -- совершенно
    неприемлемых, -- из которых предлагал составить новое правление. Бой принял
    новый оборот, довольно запутанный, так как было теперь три воюющих стороны.
    Летали такие выражения, как "спекулянт", "вы не дуэлеспособны", "вас уже
    били"... Говорил даже Буш, говорил перекрикивая оскорбительные возгласы, ибо
    из-за природной темноты его стиля никто не понимал, что он хочет сказать,
    пока он сам не объяснил, садясь, что всецело присоединяется к мнению
    предыдущего оратора. Гурман, усмехаясь одними ноздрями, занимался своим
    мундштуком. Васильев покинул свое место и, сев в угол, делал вид, что читает
    газету. Лишневский произнес громовую речь, направленную главным образом
    против члена правления, похожего на мирную жабу, который при этом только
    разводил руками и обращал беспомощный взгляд к Гурману и к казначею,
    старавшимся не смотреть на него. Наконец, когда поэт-мистик, шатко встав и
    качаясь, с многообещающей улыбкой на потном, буром лице, начал говорить
    стихами, председатель бешено зазвонил и объявил перерыв, после которого
    долженствовало приступить к выборам. Ширин метнулся к Васильеву и принялся
    его уговаривать в углу, а Федор Константинович, почувствовав внезапную
    скуку, нашел свой макинтош и выбрался на улицу.
     Он сердился на себя: ради этого дикого дивертисмента пожертвовоть
    всегдашним, как звезда, свиданием с Зиной! Желание тотчас ее увидеть его
    мучило своей парадоксальной неосуществимостью: не спи она в двух с половиной
    саженях от его изголовья, доступ к ней был бы легче. Потянулся по виадуку
    поезд: зевок дамы, начавшийся в освещенном окне головного вагона, был
    закончен другою -- в последнем. Федор Константинович тихо пошел к трамвайной
    остановке, вдоль маслянисто-черной, трубящей улицы. Световая реклама
    мюзик-холля взбегала по ступеням вертикально расположенных букв, они
    погасали разом, и снова свет карабкался вверх: какое вавилонское слово
    достигло бы до небес... сборное название триллиона тонов:
    бриллиантоволуннолилитовосизолазоревогрозносапфиристосинелилово, и так далее
    -- сколько еще! Может быть, попробовать позвонить? Всего гривенник в
    кармане, и надо решить: позвонить -- всг равно значило бы лишить себя
    трамвая, но позвонить впустую, т. е. не попасть на самое Зину (звать ее
    через мать не допускалось кодексом), и вернуться пешком, было бы чересчур
    обидно. Рискну. Он вошел в пивную, позвонил, и всг кончилось очень быстро:
    получил неправильный номер, попав как раз туда, куда постоянно пытался
    попасть анонимный русский, постоянно попадавший к Щеголевым. Что ж, --
    пешедралом, как сказал бы Борис Иванович.
     На следующем углу автоматически заработал при его приближении кукольный
    механизм проституток, всегда стороживших там. Одна даже изобразила даму,
    замешкавшуюся у витрины, и было грустно думать, что эти розовые корсеты на
    золотых болванках она знает наизусть, наизусть... "Дусенька", -- сказала
    другая с вопросительным смешком. Ночь была теплая, с пылью звезд. Он шел
    скорым шагом, и обнаженной голове было как-то дурманно легко от ночного
    воздуха, -- и, когда дальше он проходил садами, наплывали привидения
    сиреней, темнота зелени, чудные голые запахи, стлавшиеся по газону.
     Ему было жарко, горел лоб, когда он наконец, тихо защелкнув за собой
    дверь, очутился в темной прихожей. Верхняя, тускло-стеклянная, часть Зининой
    двери походила на озаренное море: она должно быть читала в постели, -- и,
    пока Федор Константинович стоял и смотрел на это таинственное стекло, она
    кашлянула, шуркнула чем-то, и -- свет потух. Какая нелепая пытка. Войти,
    войти... Кто бы узнал? Люди, как Щеголевы, спят бесчувственным,
    простонародным, стопроцентным сном. Зинина щепетильность: ни за что не
    отопрет на звон ногтя. Но она знает, что я стою в темной передней и
    задыхаюсь. Эта запретная комната стала за последние месяцы болезнью, обузой,
    частью его самого, но раздутой и опечатанной: пневматораксом ночи.
     Он постоял -- и на носках пробрался к себе. В общем -- французские
    чувства. Фома Мур. Спать, спать -- тяжесть весны совершенно бездарна. Взять
    себя в руки: монашеский каламбур. Что дальше? Чего мы, собственно, ждем? Всг
    равно, лучшей жены не найду. Но нужна ли мне жена вообще? "Убери лиру, мне
    негде повернуться..." Нет, она этого никогда не скажет, -- в том то и штука.
     А через несколько дней, просто и даже глуповато, наметилось разрешение
    задачи, казавшейся столь сложной, что невольно спрашивалось: нет ли в ее
    построении ошибки? Борис Иванович, у которого за последние годы дела шли всг
    хуже, весьма неожиданно получил от берлинской фирмы солиднейшее
    представительство в Копенгагене. Через два месяца, к первому июля, надо было
    переселяться туда, по крайней мере на год, а может быть и навсегда, если
    дело пойдет успешно. Марианне Николаевне, почему-то любившей Берлин
    (насиженное место, прекрасные санитарные условия, -- сама-то она была
    грязнющая), уезжать было грустно, но когда она думала об усовершенствованиях
    быта, ожидавших ее, грусть рассеивалась. Таким образом было решено, что с
    июля Зина останется одна в Берлине, продолжая служить у Траума, покамест
    Щеголев "не подыщет ей службы" в Копенгагене, куда она и приедет "по первому
    вызову" (т. е. это Щеголевы так: думали, -- Зина решила совсем, совсем
    иначе). Оставалось урегулировать вопрос квартиры. Продавать ее Щеголевым не
    хотелось, так что они стали искать, кому бы ее сдать. Нашли. Какой-то
    молодой немец с большим коммерческим будущим, в сопровождении невесты, --
    простоватой, ненакрашенной, хозяйственно-коренастой девицы в зеленом пальто,
    осмотрел квартиру -- столовую, спальни, кухню, Федора Константиновича в
    постели, -- и остался доволен. Однако, квартиру он брал только с первого
    августа, так что еще в течение месяца после отъезда Щеголевых Зина и жилец
    могли в ней оставаться. Они считали дни: полсотни, сорок девять, тридцать,
    двадцать пять, -- каждая из этих цифр имела свое лицо: улей, сорока на
    дереве, силуэт рыцаря, молодой человек. Их вечерние встречи вышли из берегов
    первоначальной улицы (фонарь, липа, забор) еще весной, а теперь
    расширяющимися кругами беспокойное блуждание уводило их в далекие и никогда
    не повторявшиеся углы города. То это был мост над каналом, то трельяжный
    боскет в парке, за которым пробегали огни, то немощеная улица вдоль туманных
    пустынь, где стояли темные фургоны, то какие-то странные аркады, которых
    днем было не отыскать. Изменения навыков перед миграцией, волнение, томная
    боль в плечах.
     Газеты определили молодое еще лето, как исключительно жаркое, и,
    действительно, -- это было длинное многоточие прекрасных дней, прерываемое
    изредка междометием грозы. В то время, как Зина изнемогала от зловонной жары
    в конторе (пропотевший подмышками пиджак Хамекке один чего стоил... а
    топленые шеи машинисток... а липкая чернота угольной бумаги!), Федор
    Константинович с раннего утра уходил на весь день в Груневальд, забросив
    уроки и стараясь не думать о давно просроченном платеже за комнату. Никогда
    прежде он не вставал в семь утра, это бы казалось чудовищным, -- но теперь
    при новом свете жизни (в котором как-то смешались возмужание дара,
    предчувствие новых трудов и близость полного счастья с Зиной) он испытывал
    прямое наслаждение от быстроты и легкости этих ранних вставаний, от вспышки
    движения, от идеальной простоты трехсекундного одевания: рубашка, штаны и
    тапки на босу ногу, -- после чего он забирал подмышку плед, свернув в него
    купальные трусики, совал в карман на ходу апельсин, бутерброд, и вот уже
    сбегал по лестнице.
     Отвернутый половик держал дверь в широко отворенном положении, покамест
    швейцар энергично выбивал пыльный мат о ствол невинной липы: чем я заслужила
    битье? Асфальт еще был в синей тени от домов. На панели блестела первая
    свежая собачья куча. Вот из соседних ворот осторожно выехал и повернул по
    пустой улице черный погребальный автомобиль, стоявший вчера у починочной
    мастерской, и в нем, за стеклом, среди белых искусственных роз, лежал на
    месте гроба велосипед: чей? почему? Молочная была уже открыта, но еще спал
    ленивый табачник. Солнце играло на разнообразных предметах по правой части
    улицы, выбирая как сорока маленькие блестящие вещи; а в ее конце, где шел
    поперек широкий лог железной дороги, вдруг появилось с правой стороны моста
    разорвавшееся о его железные ребра облако паровозного дыма, тотчас
    забелелось опять с другой и прерывисто побежало в просветах между деревьями.
    Проходя затем по этому мосту, Федор Константинович, как всегда, был
    обрадован удивительной поэзией железнодорожных откосов, их вольной и
    разнообразной природой: заросли акаций и лозняка, дикая трава, пчелы,
    бабочки, -- всг это уединенно и беспечно жило в резком соседстве угольной
    сыпи, блестевшей внизу, промеж пяти потоков рельсов, и в блаженном
    отчуждении от городских кулис наверху, от облупившихся стен старых домов,
    гревших на утреннем солнце татуированные спины. За мостом, около скверика,
    двое пожилых почтовых служащих, покончив с проверкой марочного автомата и
    вдруг разыгравшись, на цыпочках, один за другим, один подражая жестам
    другого, из-за жасмина подкрались к третьему, с закрытыми глазами, кротко и
    кратко, перед трудовым днем, сомлевшему на скамье, чтобы цветком пощекотать
    ему нос. Куда мне девать все эти подарки, которыми летнее утро награждает
    меня -- и только меня? Отложить для будущих книг? Употребить немедленно для
    составления практического руководства "Как быть Счастливым"? Или глубже,
    дотошнее: понять, <i>что</i> скрывается за всем этим, за игрой, за блеском, за
    жирным, зеленым гримом листвы? А что-то ведь есть, что-то есть! И хочется
    благодарить, а благодарить некого. Список уже поступивших пожертвований:
    10.000 дней -- от Неизвестного.
     Он шел дальше, мимо чугунных оград, мимо глубоких садов банкирских
    вилл, с гротовыми тенями, буксом, плющом, газонами в бисере поливки, -- и
    там уже попадались, среди ильмов и лип, первые сосны, высланные далеко
    вперед груневальдским бором (или, напротив: отставшие от полка?). Звонко
    посвистывая и поднимаясь (в гору) на педалях своего трехколесного
    велосипеда, проехал рассыльный пекарни; медленно, с влажным шорохом, прополз
    водометный автомобиль -- кит на колесах, широко орошая асфальт. Некто с
    портфелем захлопнул за собой выкрашенную в вермилион калитку и отправился на
    неведомую службу. По его пятам Федор Константинович вышел на бульвар (всг
    тот же Гогенцоллерндам, в начале которого сожгли бедного Александра
    Яковлевича), и там, сверкнув замком, портфель побежал к трамваю. Теперь до
    леса было уже близко, и он ускорил шаг, уже чувствуя горячую маску солнца на
    приподнятом лице. В глазах рябило от частокола, мимо которого он шел. На
    вчерашнем пустырьке между домами строилась небольшая вилла, и так как небо
    глядело в провалы будущих окон, и лопухи да солнце, по случаю медленности
    работ, успели устроиться внутри белых недоконченных стен, они отдавали
    задумчивостью развалин, вроде слова "некогда", которое служит и будущему и
    былому. Навстречу Федору Константиновичу прошла молоденькая, с бутылкой
    молока, девица, похожая чем-то на Зину -- или, вернее, содержавшая частицу
    того очарования -- и определенного и вместе безотчетного -- которое он
    находил во многих, но с особенной полнотой в Зине, так что все они были с
    Зиной в какой-то таинственной родственной связи, о которой он знал один,
    хотя совершенно не мог выразить признаки этого родства (вне которого
    находившиеся женщины вызывали в нем болезненное отвращение), -- и теперь,
    оглянувшись и уловив какую-то давно знакомую, золотую, летучую линию, тотчас
    исчезнувшую навсегда, он мельком почувствовал наплыв безнадежного желания,
    вся прелесть и богатство которого были в его неутолимости. Банальный бес
    бульварных блаженств, не соблазняй меня страшным словцом "мой тип". Не это,
    не это, а что-то за этим. Определение всегда есть предел, а я домогаюсь
    далей, я ищу за рогатками (слов, чувств, мира) бесконечность, где сходится
    всг, всг.
     В конце бульвара зазеленелась опушка бора, с пестрым портиком недавно
    выстроенного павильона (в атриуме которого находился ассортимент уборных, --
    мужских, женских, детских), через который -- по замыслу местных Ленотров --
    следовало пройти, чтобы сначала попасть в только-что разбитый сад, с
    альпийской флорой вдоль геометрических дорожек, служивший -- всг по тому же
    замыслу -- приятным преддверием к лесу. Но Федор Константинович взял влево,
    избежав преддверия: так было ближе. Сосновая, еще дикая опушка тянулась без
    конца вдоль автомобильной аллеи, но был неизбежен следующий шаг со стороны
    отцов города: загородить весь этот свободный доступ бесконечной решеткой,
    так чтобы портик стал входом по <i>необходимости</i> (в буквальнейшем,
    первоначальном смысле). Я для тебя устроил казисто, но ты не прельстился;
    так теперь изволь: казисто, казенно, приказ. Но (по обратному скачку мысли:
    ф3-г1) вряд ли было лучше, когда этот лес -- теперь отступивший, теперь
    теснившийся вокруг озера, как у нас, отдалившихся от мохнатых предков,
    растительность постепенно остается лишь по бережкам, -- простирался до
    самого сердца теперешнего города, и рыскало по его дебрям громкое княжеское
    хамье, с рогами, псами, загонщиками.
     Лес, каким я его застал, был еще живым, богатым, полным птиц.
    Попадались иволги, голуби, сойки; пролетала ворона пыхтя крыльями: хшу, хшу,
    хшу; красноголовый дятел стучал в сосновый ствол, -- а иногда, полагаю, лишь
    подражал собственному стуку, и тогда выходило особенно звонко и убедительно
    (для самочки); ибо ничего нет более обворожительно-божественного в природе,
    чем ее вспыхивающий в неожиданнейших местах остроумный обман: так, лесной
    кузнечик (заводящий свой маленький мотор, всг не могущий завестись:
    цик-цик-цик -- обрывается), прыгнув и упав, сразу меняет положение тела,
    поворачивая его так, чтобы направление темных полосок на нем совпадало с
    направлением палых иголок (и теней иголок!). Но осторожно: люблю вспоминать,
    что писал мой отец: "При наблюдении происшествий в природе надобно
    остерегаться того, чтобы в процессе наблюдения, пускай наивнимательнейшего,
    наш рассудок, этот болтливый, вперед забегающий драгоман, не подсказал
    объяснения, незаметно начинающего влиять на самый ход наблюдения и
    искажающего его: так на истину ложится тень инструмента".
     Дай руку, дорогой читатель, и войдем со мной в лес. Смотри: сначала --
    сквозистые места, с островками чертополоха, крапивы или царского чая, среди
    которых попадаются отбросы: иногда даже рваный матрац со сломанными ржавыми
    пружинами, -- не брезгуй ими! Вот -- темный, частый ельничек, где однажды я
    набрел на ямку (бережно вырытую перед смертью), в которой лежал, удивительно
    изящно согнувшись, лапы к лапам, труп молодой, тонкомордой собаки волчьих
    кровей. А вот -- голые, без подлеска, только бурыми иглами выстланные, бугры
    под простоватыми соснами, с протянутым гамаком, наполненным чьим-то
    нетребовательным телом, -- и проволочный остов абажура валяется тут же на
    земле. Дальше -- песчаная проплешина, окруженная акациями, и там, на
    горячем, сером, прилипчивом песке, сидит, протянув страшные босые ноги, в
    одном белье женщина и штопает чулок, а около нее возится младенец, с
    почерневшими от пыли пашками. Со всех этих мест еще видна проезжая аллея,
    пробегающий блеск автомобильных радиаторов, -- но стоит проникнуть немного
    глубже, и лес выправляется, сосны облагораживаются, под ногами хрустит мох,
    и кто-нибудь, безработный бродяга, непременно тут спит, прикрыв лицо
    газетой: философ предпочитает мох розам. Вот точное место, где на-днях упал
    небольшой аэроплан: некто, катая свою даму по утренней лазури, перерезвился,
    потерял власть над рулем и со свистом, с треском нырнул прямо в сосняк. Я
    пришел, к сожалению, с опозданием: обломки успели убрать, два полицейских
    верхами ехали шагом к дороге, -- но еще был заметен отпечаток удалой смерти
    под соснами, одна из коих была сверху донизу обрита крылом, и архитектор
    Штокшмайсер с собакой объяснял няне с ребенком, что произошло, -- а еще
    через несколько дней всякие следы пропали (только желтела рана на сосновом
    стволе), и уже в полном неведении на этом самом месте двое, старик и его
    старуха, она -- в лифчике, он -- в подштанниках, делали друг перед другом
    несложную гимнастику.
     Дальше становилось совсем хорошо: сосны входили в полную силу, и между
    розоватыми чешуйчатыми стволами низкая перистая листва рябин и крепкая
    зелень дубов оживленно дробили полосоватость борового солнца. В густоте
    дуба, если смотреть снизу, взаимное перекрытие листьев теневых и освещенных,
    темно-зеленых и ярко-изумрудных, казалось особенным сцеплением их волнистых
    краев, и на них садилась, то нежа в блеске свой рыжий шелк, то плотно
    складывая крылья, вырезная ванесса, с белой скобочкой на диком исподе, и,
    вдруг снявшись, садилась ко мне на голую грудь, привлеченная человеческим
    потом. А еще выше, над моим запрокинутым лицом, верхи и стволы сосен сложно
    обменивались тенями, и хвоя напоминала водоросли, шевелящиеся в прозрачной
    воде. И если еще больше запрокинуться, так, чтобы сзади трава (неизъяснимо,
    первозданно-сызнова позеленевшая, -- с этой точки перевернутого зрения)
    казалась растущей куда-то вниз, в пустой прозрачный свет, и была бы верхом
    мира, я улавливал ощущение, которое должно поразить перелетевшего на другую
    планету (с другим притяжением, другой плотностью, другим образом чувств) --
    особенно, когда проходила вверх ногами семья гуляющих, причем шаг их
    становился толчком упругим и странным, а подброшенный мяч казался падающим
    -- всг тише -- в головокружительную бездну.
     При дальнейшем продвижении вперед, -- не налево, куда бор простирался
    без конца, и не направо, где он прерывался молоденьким березняком, свежо и
    по-детски попахивавшим Россией, -- лес становился опять реже, терял подсед,
    обрывался по песчаным косогорам, и внизу зажигалось столбами света широкое
    озеро. Солнце разнообразно озаряло противоположные скаты, и, когда от
    наплыва облака воздух смежался, как великое синее веко, и медленно прозревал
    опять, один берег всегда отставал от другого, в порядке постепенного
    потухания и просветления. Песчаной каймы на той стороне почти не было,
    деревья все вместе спускались к густым тростникам, а повыше можно было найти
    горячие, сухие склоны, поросшие кашкой, кислицей и молочаем, отороченные
    живой тьмой дубов и буков, валом валивших вниз, в сырые ложбинки, в одной из
    которых застрелился Яша Чернышевский.
     Когда я по утрам приходил в этот лесной мир, образ которого я
    собственными средствами как бы приподнял над уровнем тех нехитрых воскресных
    впечатлений (бумажная дрянь, толпа пикникующих), из которых состояло для
    берлинцев понятие "Груневальд"; когда в эти жаркие, летние будни я
    направлялся в его южную сторону, в глушь, в дикие, тайные места, я испытывал
    неменьшее наслаждение, чем если бы в этих трех верстах от моей
    Агамемнонштрассе находился первобытный рай. Дойдя до одного излюбленного
    уголка, сказочно совмещавшего свободный поток солнца и защиту кустарника, я
    раздевался донага и ложился навзничь на плед, подложив ненужные трусики под
    затылок. Благодаря сплошному загару, бронзой облившему тело, так что только
    пятки, ладони и лучевые черты у глаз оставались естественной масти, я
    чувствовал себя атлетом, тарзаном, адамом, всем, чем угодно, но только не
    голым горожанином. Неловкость, обычно сопряженная с наготой, зависит от
    сознания нашей беззащитной белизны, давно утратившей связь с окраской
    окружающего мира, а потому находящейся в искусственной дисгармонии с ним. Но
    влияние солнца восполняет пробел, уравнивает нас в голых правах с природой,
    и уже загоревшее тело не ощущает стыда. Всг это звучит, как брошюрка
    нюдистов, -- но своя правда не виновата, если с ней совпадает правда, взятая
    бедняком напрокат.
     Солнце навалилось. Солнце сплошь лизало меня большим, гладким языком. Я
    постепенно чувствовал, что становлюсь раскаленно-прозрачным, наливаюсь
    пламенем и существую только, поскольку существует око. Как сочинение
    переводится на экзотическое наречие, я был переведен на солнце. Тощий,
    зябкий, зимний Федор Годунов-Чердынцев был теперь от меня так же отдален,
    как, если бы я сослал его в Якутскую область. Тот был бледным снимком с
    меня, а этот, летний, был его бронзовым, преувеличенным подобием.
    Собственное же мое я, то, которое писало книги, любило слова, цвета, игру
    мысли, Россию, шоколад, Зину, -- как-то разошлось и растворилось, силой
    света сначала опрозраченное, затем приобщенное ко всему мрению летнего леса,
    с его атласистой хвоей и райски-зелеными листьями, с его муравьями,
    ползущими по преображенному, разноцветнейшему сукну пледа, с его птицами,
    запахами, горячим дыханием крапивы, плотским душком нагретой травы, с его
    небесной синевой, где высоко-высоко гремел самолет, как бы подернутый синей
    пылью, синей сущностью тверди: он был синеват, как влажна рыба в воде.
     Так можно было раствориться окончательно. Федор Константинович
    приподнялся и сел. По гладко выбритой груди стекал ручеек пота, впадая в
    водоем пупа. Впалый живот отливал коричнево и перламутрово. По блестящим
    черным колечкам волос нервно полз заплутавший муравей. Голени лоснились.
    Между пальцев ног застряли сосновые иголки. Он трусиками отер коротко
    остриженную голову, липкий затылок, шею. Белочка с круглой спинкой пробежала
    по траве, от дерева к дереву, волнисто и чуть неуклюже. Дубовые кусты,
    бузина, стволы сосен, -- всг было ослепительно пятнисто, и небольшое облако,
    ничем не портившее лица летнего дня, ощупью ползло мимо солнца.
     Он встал, шагнул -- и немедленно легкая лапа лиственной тени легла ему
    на левое плечо, но соскользнула при последующем шаге. Посмотрев на положение
    солнца, Федор Константинович перетащил плед на аршин, так чтобы тень листвы
    не могла на него покуситься. Двигаться нагишом было удивительным
    блаженством, -- свобода чресел особенно веселила его. Он пошел между
    кустами, прислушиваясь к звону насекомых, к шорохам птиц. Королек, как мышь,
    скользнул в листве дубка; низко пролетела земляная оса, держа в лапках труп

/ Полные произведения / Набоков В. / Дар

Смотрите также по произведению "Дар":

• Краткое содержание