• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Мордовцев Д. Л. / Гроза двенадцатого года

Гроза двенадцатого года [20/42]

Скачать полное произведение

    - А ведь я, Александруша, по делу к тебе, - продолжает Бурцев, которому не сидится на месте. - Я хочу тебя, брат, похитить.
     - Куда? на охоту опять?
     - Нет, брат... Да оно, пожалуй, Александруша, на охоту, да только на красного зверя - на красную девицу... К Кульневым махнем.
     - Мне что-то не хочется, - немножко тревожно отвечает Дурова.
     - Э! дудки, Александруша: тебе не хочется, а мне хочется...
     - Ну и поезжай один.
     - Нет, шалишь, Александруша, - это не по-товарищески, не по-гусарски. Да без тебя мне и нельзя.
     - Отчего же?
     - Да оттого, брат, что богиня эта, Диана прелестная, прошлый раз мне прямо сказала: "Без Александру-ши и глаз ие кажите к нам".
     Дурова заметно покраснела.
     - Вот вздор какой! все это ты сам сочиняешь, - сказала она смущенно.
     - Убей меня Бог бутылкой рому! чтобы мне на том свете водки не видать! - сама богиня так сказала.
     Дурова знала, что он не лгал; но это тем более приводило ее в смущение. Еще с зимы она стала замечать, что в семье Кульневых, которых поместье было верстах в пятнадцати от Полоцка и которые наезжали иногда в Полоцк, младшая дочь, молоденькая, прелестная шестнадцатилетняя девочка, принимая ее за мужчину, оказывала ей такое недвусмысленное, хотя наивное внимание, что положение гусара с женскими прелестями становилось час от часу щекотливее. Дурова видела, что девочка ищет взаимности, тоскует... Надо было бы положить конец этому, но как? Ни холодность, ни видимое желание избежать с нею встречи - ничто не помогало. Оставалось одно - или грубо оттолкнуть от себя доброе, милое, наивное существо, или открыть все... Дурова решилась на носледнее.
     - А! брат, увлек девочку, а теперь и на понятный, - говорит между тем Бурцев, которому просто хотелось ехать к Кульневым самому, потому что он был неравнодушен к старшей сестре "богини". - Так, Александру-ша, хорошие гусары не делают... это свинство... Ну, коли грех вышел - пожалуй, немножко там, утешь...
     - Не говори этого, Бурцев... Как честный человек говорю, я постоянно набегал ее.
     - А вот не избежал: бедная девочка сохнет, этакая цыпочка... а ты, Александруша, бессердечная скотина, вот что я тебе скажу.
     - Ну, так и быть, едем, - решительно сказала Дурова.
     Бурцев даже подпрыгнул от радости и, бросившись к Дуровой, сжал ее в объятиях, как в тисках...
     - Ой-ой! медведь... задушишь! - защищалась она.
     - Ай, да Александруша! аи, да друг! - радостно повторял Бурцев. - Да зачем ты велишь портному столько ваты подкладывать себе на грудь? У тебя грудь точно бабья...
     Дурова в это время отвернулась и что-то очень долго рылась в ящике стола... Просто смерть с этой высокой грудью!
     - А наверно, там будет этот маркиз из бурсы, - продолжал Бурцев, расхаживая по комнате и ероша себе волосы.
     - Какой маркиз из бурсы? - засмеялась Дурова, но как-то насильственно.
     - Да новый Сперанский.
     - Ах, этот Талантов?
     - Да. Вот пономарь во фраке! А косится он на тебя, Александруша.
     - Талантов? за что?
     - А за богиню... как же! А ты, простота, и не заметил?
     - Ей-богу не заметил.
     - Э-эх! какие он ей, богине-то, очеса запускает - вот очеса! Так, кажется, и пронизывают насквозь - от "блажен муж" до "векую шаташаса"... А все цока дальше первой кафизмы дело его с богиней нейдет - вот и косится на тебя.
     - Ах, бедный! Мне жаль его. Да и зачем у него такая смешная фамилия - Талантов?
     - А чтоб быть похожим на Сперанского... У них в семинарии всем теперь надавали подобных громких фамилий: Талантов, Прогрессов, Прудентов, Сапиентский, Пульхерримов, Омнипотентов...
     - Что ты вздор болтаешь!
     - Клянусь бутылкой, он мне сам рассказывал... Ну, так едем, Александруша?
     - Едем.
     - Ну, спасибо, друг. Собирайся же, а я побегу тоже принарядиться, чтоб и мою недотрогу как-нибудь пронять... Так прощай; через полчаса мы уж на пути в храм любви будем.
     И он ушел, напевая: "Бурцев ера, забияка, собутыльник дорогой..."
     Через полчаса приятели действительно были уже в дороге. День выдался ясный, теплый, тихий, один из лучших майских дней. Мягкое солнце грело, ласкало, но не пекло. После дождей поля и возвышенности зеленели изумрудом. Птица, молчавшая всю зиму, теперь распевала на разные голоса, словно торопясь выкричать все, что накопилось в груди за зиму, за все время молчанья и скуки. Да и как не торопиться! И людям приходится петь недолго, а маленькой птичке и подавно... А за птичкой тянется всякая козявка, трещит и скрипит, да так смело, неумолчно, словно бы весь мир создан для того, чтобы слушать это весеннее торжество козявок...
     - Эх! хороша природа, Александруша! - не вытерпел Бурцев. - А воздух! Дышишь им, словно коньяк попиваешь... Да нет, баста! Коли едешь к богиням, ни-ни! Пить не смей, Бурцев!
     Дурова молчит, как бы прислушиваясь к гулкому постукиванью копыт о гладко укатанную дорогу. Эта чудесная весна, разлитая кругом, эта далекая синева неба, кажущаяся бирюзовою от яркости изумрудной зелени, теплый, ласкающий воздух - все это навеваег тихое, грустное раздумье на того, кому недостает счастья...
     - Да, что это ты, Александруша, все нос вешаешь? - снова заговаривает Бурцев. - Счастье везет ему бешеное: мальчишка - и уж кавалер, лично известный государю... Все у него есть, богини сами готовы на шею ему повеситься, а он нос вешает!
     - С чего ты взял, Бурцев? Вовсе нет... это у меня характер такой.
     - Характер! это точно мой денщик... вечно спит, разоспится так, что над сапогом со щеткой засыпает... А крикнешь на него: "Ты что спишь?" - так нет, говорит: "Я не сплю - у меня характер такой..." Вот и у тебя характер... Да тебя, верно, занозила там полька какая-нибудь, когда вы стояли в Польше.
     - Ну, вот вздор!
     А между тем ей вспоминаются добрые калмыковатые глаза, а тут же рядом с ними мелькают другие глаза, добрые же, но не мигающие... нечеловеческие какие-то глаза... А те, калмыковатые, черные, словно без зрачков, - эти лучше, теплее...
     - А ведь скоро, я думаю, как там порешат, так и здесь начнется работка, - рассуждает Бурцев, который не любит молчать.
     - Что? где порешат?
     - Да со шведами... Сюда наши придут, и Дениска придет, и Кульнев, и "чертов генерал", и Гаврилычи все с Платовым... весело будет.
     Теплом эти слова веют на сердце Дуровой.
     - Да, скорей бы приходили, скучно без них, - говорит она, сама чувствуя, что не вполне искренне говорит.
     - Придут... У Наполеона ведь нос - у-у, какой! Понюхал Немана, захочет понюхать и Москвы-реки, и Невы, и Фонтанки...
     - Ну, этому не бывать! - горячо говорит Дурова.
     - И я, брат Александруша, знаю, что не бывать, и все-таки Наполеошка захочет понюхать, чем Фонтанка пахнет... Ну а мы дадим ему пороху понюхать.
     - Скорей бы! - не терпится Дуровой.
     Дорога заворачивала влево к речке, и из-за редкого, полувырубленного березняка показалась деревня, расположенная вдоль речного берега, несколько всхолмленного. На одном из плоских возвышений виднелся деревянный, с деревянными же колоннами, поддерживавшими балкон мезонина, и с зеленою крышею дом, а за ним лепились по берегу черные крестьянские избы с почерневшими от времени и непогоды крышами. Около барской усадьбы виднелась зелень и стояли купами деревья, изображавшие собою не то парк, не то сад, в деревне же и вокруг деревни, на задах, зелень была точно вытравлена, а виднелся только выветревшийся, почернелый навоз да перегнившая солома. Зато у каждой избы торчало по несколько скворешен с воткнутыми в них хворостинами да чернелись кое-где гнезда аистов, устроенные на негодных, воткнутых на высокие колья колесах. Дорога шла тут по речному нагорью, которое справа окаймлялось расчищенною рощею.
     - Ба, ба! а вон и сами богини шествуют, - весело сказал Бурцев. - Клянусь бутылкой! - и Талантов с ними.
     В роще действительно из-за деревьев мелькали светлые платья. Вскоре ясно можно было различить две женские и две мужские фигуры. Когда солнце в прогалинах падало на светлые женские платья, они ярко блестели, словно васильки и повилики в зелени. Мужчины - собственно был один мужчина, а другой мальчик - оба тоже в светлых коломеиковых костюмах и с соломенными шляпами на головах. Барышни - это действительно были барышни Кульневы, "богини", несли в руках по зонтику, а мужчины - по небольшой корзинке.
     Барышни заметили всадников и повернули к дороге. Всадники приостановили своих коней и сошли с них, когда увидели, что барышни идут к ним.
     - Здравствуйте, прелестные лесные богини! - весело сказал Бурцев.
     - Здравствуйте, господа, - отвечала одна из барышень, высокая, плотная, белая и румяная. - Какие мы богини?!
     - Как же-с! лесные нимфы, сопровождаемые Паном - виноват, сатиром...
     Барышня положила палец на свои розовые губы, Бурцев догадался и замолчал... подходил высокий мужчина в летнем пальто и в таком же пальто мальчик: это были Талантов и его ученик, девятилетний брат "богинь".
     "Богини" были барышни в самом русском стиле, ныне исчезающем под давлением неблагоприятных условий: не высокие, как линейные англичанки, а высокенькие вплотную, наливные, как волжские белевые яблоки, полнотелые и упруготелые до неущипу, большеносые, с персиковыми щеками и ямочками на подбородках, немножко, словно бы по-детски курносенькие и с серыми с поволокой глазами. При виде их, особенно старшей, у Бурцева являлось какое-то конвульсивное движение в руках, которые у него невольно тянулись погладить что-нибудь у "богини", как невольно хочется погладить бархатную шерстку у кошечки, хорошенькую мордочку собаки, курчавую головку ребенка. "Богини" были похожи одна на другую, как два персика, но только младшая была менее плотна телом, и в лице часто замечалась почти детская смущенность.
     Талантов был молодой человек лет за двадцать, видимо занимавшийся своей особой и преимущественно своими волосами, которые у него были очень хороши - огненно-красные, густые, но сильно теряли от того, что Талантов, которому не нравилось их краснота, сильно смазывал их для придания им некоторой черноты помадой и завивал по моде - колбасками на висках и хохолком на лбу. Он думал, что этим, модным тогда способом, он сделает себя похожим на Сперанского: ему почему-то казалось, что Сперанский брал хохолком. Тогда все семинаристы мечтали быть Сперанскими.
     - Вы, кажется, по грибы ходили? - спросил Бурцев, глядя на корзинки.
     - Да, но мы больше отдавали дань природе, ее красоте, - высокопарно заговорил Талантов.
     - Как же вам не стыдно - без нас-то? - обратился Бурцев к старшей богине. - И мы хотим с вами по грибы.
     - Что ж! мы после обеда опять пойдем, все - да?
     - Отлично... А то вот мой Александруша все хандрит - влюблен в кого-нибудь.
     И Дурова, и младшая Кульнева все это время как-то неловко молчали. Но при последних словах Бурцева они смущенно, украдкой взглянули друг на друга, но только взгляды эти сопровождались различными последствиями: Кульнева покраснела до корней волос, а Дурова почувствовала, как щеки ее бледнеют. Талантов, видимо, чувствовал себя в неловком положении.
     - А как по-латыни гусар, Иринарх Иванович? - неожиданно выручил его маленький Кульнев.
     - Гусар по-латыни - "эквес", - отвечал тот наставительно.
     - Да ведь "эквес" - значит всадник?
     - Ну, все равно - у римлян не было гусар.
     - А уланы были? - спросил Бурцев, переглядываясь с своей "богиней".
     - Нет, и улан не было.
     - Вот дураки римляне! Самого красивого войска у них не было.
     В это время Алкид, которому наскучило слушать, как господа болтают с барышнями, тоже подошел к беседующим и, просунув морду между плечом младшей Кульневой и Талантовым, стал обнюхивать лежавшие в корзинке грибы.
     - Ах, милый Алкид! - обрадовалась барышня. - Хочешь грибка? - И она поднесла к морде коня большой красный гриб. Конь понюхал предлагаемое, но не взял.
     - А, не хочешь? А жаренный в сметане скушаешь?
     - Скушает... Его Александруша избаловал - вареньем кормит, - продолжал шутить Бурцев.
     - Однако любезно с нашей стороны, - вспомнила старшая Кульнева, - держим усталых гостей на дороге, а к себе не приглашаем... Пожалуйте, господа, - нас уж и мама давно ждет.
     Общество двинулось к усадьбе. Бурцев шел под руку с своей "богиней", а в другой руке держал повод коня. Дурова предложила свою руку младшей Кульневой. Рука последней заметно дрожала. Талантов и маленький Кульнев с корзинками в руках составляли авангард. Сзади всех шел Алкид, без всякого понуждения со стороны своей госпожи: он знал свое дело, да, кроме того, хорошо помнил, где у Кульневых конюшня.
     И Дурова, и Кульнева молчали - они чувствовали, что объяснение неизбежно... Дольше тянуть было уже нельзя.
    
     11
    
     Усадьба Кульневых состояла из деревянного, довольно поместительного одноэтажного дома с боковыми пристройками и мезонином. По правую руку главного дома, несколько в стороне, стоял отдельный флигель для ночлега заезжих гостей, по левую - постройки для дворни, а позади дома все прочие службы. К одной стороне дома примыкал небольшой цветник с беседкою, увитою хмелем. Но лучшим украшением усадьбы служили пирамидальные тополя, посаженные вдоль лицевого решетчатого забора.
     Когда хозяева и гости вошли во двор, кучера тотчас же взяли гусарских коней, чтоб вести на конюшню. Но так как избалованный Алкид иногда капризничал и не слушался чужого кучера, то и в этом случае Дурова, желая заставить его повиноваться кучеру Кульневых, подошла к нему, погладила его гибкую, упругую шею и, показывая на кучера, сказала: "Слушайся его, Алкид - это Артем..." Умное животное до сих пор не забыло имени своего прежнего конюха Артема, и потому всякий, кто желал взять этого капризного коня, должен был на время стать Артемом. Уланы и гусары знали эти лошадиные капризы и стали самого Алкида величать Артемом. По парадному крыльцу, на площадке которого стояли цветы в кадках и ящиках, гости и барышни вошли в дом. Там их встретила полная, розовая, средних лет дама с батистовым в оборках чепцом на голове, на которой не было ни одного седого волоса, хотя полное лицо начинало уже покрываться морщинами, этими таинственными, но для всех понятными иероглифами беспощадного времени. Серые глаза ее напоминали глаза "богинь" в такой степени, в какой засохшая и сплюснутая в книге незабудка напоминает себя в прошедшем, когда она выглядывала из зеленой травы и словно улыбалась, блестя не высохшею еще на ней утреннею росинкою. И полнота ее, более обстоятельная, чем полнота "богинь", напоминала этих последних, но так, что рука Бурцева не тянулась погладить полноту "бо-гининой мамы". Это и была мама, сама хозяйка дома, Кульнева, повторившая свою молодость в своих дочках, только не в свою, а в их пользу... Да, все так на свете делается, все так предопределено таинственными законами жизни; даже бессмертие человеческое полагается не в пользу того, кто заслужил его, а в пользу... господ архивариусов...
     - Как мило с вашей стороны, господа, что вы вспоминаете нас, а то уж мы об вас скучать стали, - сказала хозяйка в то время, когда гости целовали ее пухлую руку, а она своею пухлого щекою скользила по их щекам.
     - Я бы давно к вам, добрейшая Анна Гавриловна, да вот этот монах, Александруша, сиднем сидит над своими книгами, - отвечал развязно Бурцев.
     - Как вам это не стыдно, сударь? - обратилась хозяйка к Дуровой. - Вон уж и папочка (папочкой она называла мужа) постоянно твердит за обедом: "Что это, говорит, не видать Сивки-Бурки, ни Александруши? Не с ком о политике потолковать".
     Дурова бормотала извинения, говорила, что боится надоедать, да и дело мешало.
     - Дело! Это у него дело - весь обложился книгами: там у него и "Свиток муз" какой-то, и "Моя лира", и "Журнал российской словесности"... И откуда всего этого он набрал? Точно в профессора готовится, - обличал ее Бурцев.
     Дурова по возвращении из Петербурга действительно обложилась книгами. Она вывезла оттуда целый чемодан как новых журналов, так и книг наиболее замечательных. Это был результат ее знакомства с Сперанским, у которого она встречала представителей тогдашнего умственного движения. От себя лично Сперанский подарил ей книгу Пнина <Пнин Иван Петрович (1773-1805) - поэт-публицист, автор большого количества заметок в защиту широкого просвещения в стране. Особую известность принесла ему книга "Опыт о просвещении относительно к России", в которой Пнин высказывался в пользу освобождения крестьян. Был одним из членов "Вольного общества любителей словесности, наук и художеств".>, автора, мало тогда известного в России, но о котором Сперанский выразился, что "Пнин останется учителем для россиян и через сто лет, тогда как на Карамзина россияне будут взирать как на школьника". И когда девушка в недоумении спросила: "Почему же это так должно быть?" - Сперанский отвечал, подавая ей книгу: "Прочтите, мой друг, эту книгу и тогда поймите меня". - Книга эта была - "Опыт о просвещении относительно к России", изданная в 1804 году... Чтение, которому после того девушка отдавалась со всею страстью, открыло для нее новый мир и новых богов, и некоторые из старых ее кумиров были разбиты...
     Послышался стук колес, и во двор въехал сам хозяин на беговых дрожках. Он был в белом парусинном пальто и такой же фуражке с большим козырьком. Кульнев был бодрый, невысокого роста, хорошо выкормившийся старик, с двойным подбородком, с коротенькими руками и ногами.
     - Вот и папочка приехал, - сказала хозяйка, - значит, и за стол сейчас.
     Барышни между тем ушли к себе "оправиться": нельзя же, гости приехали, молодые люди. Талантов с корзинкой тоже скрылся: ему также следовало "оправиться", взглянуть в зеркало на свои букли и коки, поправить на шее голубой галстучек, принять перед зеркалом мечтательное а lа "Бедная Лиза", выражение.
     - Ба-ба-ба! вот удружили - спасибо, спасибо, господа! - радостно и искренне-приветливо говорил Кульнев, входя в дом и здороваясь с гостями. - Что новенького? Как наши воюют?
     - Не наши, Григорий Петрович, а ваши... Кульневы, - перебил его Бурцев.
     - Да, братец-то мой двоюродный... Молодец, молодец! не ожидал я от него такой прыти.
     - Как не ожидали?
     - Да маленьким он был трус естественный, а вон теперь поди - на!
     - Дни и ночи на биваках всегда - и ест, и спит с солдатами, - подтверждал Бурцев.
     - Что и говорить! Правая рука у Каменского.
     - И оба его глаза, Григорий Петрович, - добавила скромно Дурова: - Я видел его в поле.
     - Да, да, героем стал, что и говорить! А что ви, господа, о бесе-то полуденном думаете?
     - О Наполеоне?
     - Да...
    
     Уж мы просо ееяли-сеяли,
     А он просо вытопчет-вытопчет, -
    
     запел вдруг старик как-то особенно комично.
     - Заварит он кашу из нашего проса, да кто-то ее расхлебает, - пояснил он. :
     - Да сам же и расхлебает, только несолоно, - пояснил, с своей стороны, Бурцев.
     Вышли и барышни - такие евеженькие, розовень-кие, словно из яйца вылупившиеся. Кажется, все на них осталось прежнее, и платья, и платочки, и бантики, а между тем то" да не то: тут приподнято, там опущено, здесь передернуто, еще где-нибудь выпущено, подправлено, заправлено, оправлено - и вид уже не тот - издание исправленное и пополненное. У Бурцева и глаза разгорелись на эти исправленные издания.
     - Ну что, козочки, набрали грибов? - спросил отец, подходя к старшей.
     - Набрали, папа, - всё рыжики больше.
     - И то хорошо, моя Услада...
     - То-то, Услада, папа, - все грибы да грибы, а амазонки мне и не купишь.
     - Куплю, куплю... А тебе, царевна Неулыба, чего купить? - обратился он к младшей.
     - Мне, папа, ничего не надо.
     - Ну, так ты, значит, дурочка, царевна Неулыба. Как-таки ничего не хотеть! А куколку?
     - Ну уж, папа! ты всегда...
     - Надя, папа, в ученые записалась, - объяснила старшая сестра. - Помешалась на каком-то сочинителе - и фамилия-то смешная - Пнин, а она говорит, что он лучше Державина и Карамзина...
     Дурова взглянула на младшую Кульневу. Та, чтобы скрыть свое смущение, нагнулась к цветам, стоявшим у открытого окна.
     - Что ж, Вера Григорьевна, я сам того же мнения, как и Надежда Григорьевна, - тоже несколько смущенно заговорила Дурова. - Да это и не мое только мнение - это мнение Сперанского, с которым я имел честь познакомиться... Вы помните, конечно, оду "Бог" Державина?
     - Помню, потому что ее постоянно твердит господин Талантов, - отвечала барышня.
     - Помните то место, где он говорит: "я червь, я раб"...
     - Еще бы! - это и Митя постоянно твердит.
     - Так Пнин в оде "Человек" вот что говорит об этом "черве":
    
     Какой ум слабый, униженный,
     Тебе дать имя червя смел?
     То раб несчастный, заключенный,
     Который чувствий не имел:
     В оковах тяжких пресмыкаясь
     И с червем подлинно равняясь.
     Давимый сильного рукой,
     Сначала в горести признался.
     Что человек - лишь червь земной, -
     Потом в сих мыслях век остался.
    
     Дурова декламировала это с увлечением. Голос ее звучал силой, убеждением.
     - Вот так и Надя теперь постоянно храбрится, - засмеялась старшая сестра.
     - Что ж, разве это не возвышенно? Разве Пнин не прав? И разве он не сильнее Державина? - продолжала Дурова.
     - Ну, пошел, теперь его не остановишь, - комически говорил Бурцев, обращаясь то к тому, то к другому. - Вот Господь насылает на меня друзей, которые все помешаны на стихах: там Денис Давыдов везде сует стихи, словно соль во щи, а тут и Александруша - словно бесноватый с своим Пнином.
     Но в это время явился лакей и доложил, что кушать готово. В столовой ожидали уже господ лакеи и казачки - дворовые мальчики, одетые в нанковые казакин-чики, которые назначались для мелких, совершенно ненужных услуг, как-то: стоять у дверей и лениво хлопать глазами, отгоняя от господ мух, чесать у барина спину, так как при коротких руках и тучности своей он сам не мог этого делать, да и не хотел - для этого-де Бог холуев создал. Лакеи были в белых сомнительной чистоты перчатках, и один, за неимением перчаток, которые находились в стирке, стянул где-то сушившиеся на веревке барышнины чулочки и напялил их себе на руки: издали все равно не видать, было бы бело.
     Когда все уселись за стол, хозяин, сидя на почетном месте и что-то вспомнив, обратился к младшей дочери:
     - Да ты что, царевна Неулыба? а?
     - Что, папа? я не знаю.
     - Как не знаешь! Пнина какого-то наизусть выучила, а обязанности свои забыла.
     - Какие обязанности, папа? - улыбалась она, видя, что отец шутит.
     - А возложу на тя убрус бел.
     - Ах, виновата, папа, - забыла.
     Она вскочила, подошла к отцу, взяла с его прибора салфетку и обвязала ее вокруг шеи отца. Подвязывать отцу во время стола салфетку на грудь - это была ее обязанность. Исполнив эту церемонию, она нагнулась и получила от родителя поцелуй в лоб и ласковый щипок за розовую щеку.
     - То-то, Пнин, червь ты этакий, - сострил отец.
     К столу явился и господин Талантов с Митей. Талантов казался задумчивым и глубокомысленным, а Митя за супом порывался фыркнуть и смотрел на мать превеселыми и плутоватыми серыми глазами, как бы желая сказать что-то очень забавное и интересное.
     - Ты что, Митя, не кушаешь суп? - спросила его мать.
     - Так, мама, - загадочно отвечал мальчик.
     - Почему же так? Дети всегда должны суп кушать... А ты, верно, успел у няни побывать - не голоден.
     - Нет, мама, я голоден, - еще загадочнее отвечал мальчик.
     - Ну, так что ж не кушаешь?
     - Я после скажу.
     Всех насмешил этот лаконический ответ. Даже царевна Неулыба засмеялась.
     - О! Он у меня продувной мальчишка - верно в дядю пойдет, - заметил отец.
     Талантов изредка бросал ядовитые взгляды на младшую "богиню", а Бурцев больше налегал на горячие, поджаренные пирожки, чем на любезничанье с своей "богиней", которая тоже кушала с аппетитом. Одна Неулыба казалась не в своей тарелке, но эта позиция в чужой тарелке, по-видимому, никем не была замечена, кроме господина Талантова, который чувствовал, что и у него тарелка как бы чужая.
     - Все утро я рыскал по работам, по полям своим, - говорил между тем Кульнев. - Уж и бестии же эти мужики! Как Бог их сотворил хамами, так хамами и остались!.. Сам издали вижу, что не работают, прокла-жаются, а как заметят только моего гнедка да беговые дрожки, так словно прилипнут к работе... Ну, и постегаешь.
     Суп между тем убрали. Переменили тарелки. Митя смотрел еще веселее - так и сиял.
     - Ну, продувной мальчишка, говори, почему не ел супу? - спросил отец.
     - Как же, папа, - мама боится тараканов, а в супе был таракан... Если б я раньше сказал, так мама испугалась бы и не кушала, - торжественно отвечал находчивый молодой человек.
     Но эффект, который последовал за его ответом, был не тот, какого он ожидал. Лида у всех вытянулись. Хозяйка и дочери вспыхнули. Сам хозяин побагровел.
     - Как! таракан в cyneJ - закричал он, задыхаясь от гнева. - Позвать сюда каналью повара!.. Я его!..
     Лакеи и казачки стремглав бросились исполнять приказание барина. Зазвенели тарелки.
     - Стой, скоты! - кричит рассвирепевший господин. - Пускай идет сюда с кастрюлькой и с горячим судом... чтоб кипел суп... Я ему этот суп, каналье, на голову вылью... ошпарю... задеру.
     Лакеи, дрожа от страху, снова бросились. Все онемели - ве знали, что начать, что сказать... Все знали крутой нрав обезумевшего барина и ждали страшной развязки.
     - А! осрамил при гостях!.. Это по злобе... на волю захотели! Га! хамы, я вас> - бесновался человек, которого история уполномочила превращаться иногда в зверя.
     - Ой, батюшки! Господи! ой, смерть моя! - слышались вопли на дворе.
     Топот множества ног, бабий вой на дворе. Творится что-то возмутительное(tm)
     Лакеи, бледные, дрожащие, вводят под руки полумертвого от страху старика. Он уже сам не может стоять на ногах - они дрожат; руки дрожат, голова ходенем ходит, седые волосы прилипли к вискам - их прилепил холодный, как у мертвеца, пот несчастного. Один из лакеев держит кипящую кастрюлю... Все бледны - и лакеи, и казачки,и господа.
     - Га! - снова задыхается барин. - Ты так и ядом окормишь нас! А, дьявольское семя!
     Старик вырвался из рук лакеев и грохнулся об пол... Стукнула седая голова, да так глухо, страшно, словно раскололась.
     - Лей на него кипяток! - хрипит барин.
     - Ох! - вырывается крик из груди младшей дочери.
     - Лей! а то и тебя запорю!
     Лакей поднял кипящую кастрюлю. Кто-то еще вскрикнул... вскочили... что-то грянуло...
     Митя припал к повару и обхватил его седую голову руками. Руки лакея, поднявшего кверху кастрюлю, остановились в воздухе. Все замерло, но тотчас же все изменилось.
     Чистое сердце ребенка спасло отца от зверского преступления. Митя, невольный виновник этой ужасной сцены, очень любил старого повара Захариньку. Старик рассказывал барчонку сказки и всякие страшные истории, отыскивал ему в саду гнезда малиновок, яички ящерят, ловил ему зайчат и всяких редких насекомых, а вчера еще поймал ему двух ежат, маленьких, беленьких, кругленьких, которые еще не колются и пьют молоко с блюдечка.
     Митя бросился к повару и громко заплакал. Барышни тоже ухватились за отца и плакали, прося за повара, гости просили также усердно, особенно Дурова.
     - Эка беда! - смеясь, говорил Бурцев. - Мало мы их, этих таракушек, переели в походе! Все же вкуснее щи с таракушей, чем солдатский сухарь с хрустом.
     - Да и где он взялся, этот таракан, в поварской? - говорила едва пришедшая в себя от испуга хозяйка. - Там нет ни одного таракана - я знаю.
     - Это я, мама, - всхлипывал Митя.
     - Что ты?
     - Я принес туда тараканов...
     - Ты? зачем?
     - Целый таз принес...
     - Для чего? откуда? - спрашивали все в недоумении.
     А голова повара все еще тряслась на полу. Лакей все еще держал кастрюлю в руках.
     - Зачем? - спрашивал отец.
     - У него, папа, у Захарыча, скворец там... он выучил его говорить... Он все говорит, папа, - и "здравствуй, барин" говорит, и "француз собака", и "Господи помилуй"... А мы с Иринарх Иванычем научили скворушку петь "На божественной страже".
     Все расхохотались, а господин Талантов покраснел как рак. Даже у самого Кульнева сразу прошел гнев, и он помирал со смеху...
     - Ну, ну... так как же? где ж тараканы?
     - А он любит тараканов...
     - Ну... и что ж?
     - А я взял да у птичницы у Акулины в избе и наловил их целый таз.
     - Ну? (Старику становилось совсем весело.)
     - А таз смазал маслом...
     - Ну, так повар не виноват... Вставай же - счастлив твой бог, - сказал барин милостиво.
     Повар поднялся и снова повалился на пол, желая поймать ноги своего повелителя.
     - Ну, будет, будет... ступай.
     Старый холоп ерзал по полу и целовал ноги барчонка, барыни.
     - Ну, ступай, ступай... мы проголодались.
     Обед прошел весело - веселее, чем кто-либо ожидал.
     - Ну господа, теперь и на боковую, часочка два соснем, - сказал хозяин, когда все встали из-за стола; а потом, обращаясь к одному из лакеев, отдал следующий приказ: - Ты, Епишка, вели ключнице приготовить господам офицерам флигель, да чтоб казачки выгнали оттуда всех мух до единой - слышишь! - до единой, а то если приду и найду хоть одну муху - запорю, шкуру всю спущу, так и знай... Да скажи ключнице, чтобы поставила господам для питья квасу холодного да меду, да чтоб прямо со льду, чтоб холодный был, такой, чтоб в кишках леденело, иней бы по животу стал, чтоб хоть на салазках в кишках катайся - такой холодный - слышишь! А то засеку до смерти, с конюшни не сойдешь... Да чтоб казачки все время над господами сиреневыми ветками махали, мух бы отгоняли, - чтоб ни-ни, ни Боже мой, ни одной бы мухи... закатаю! слышишь!

/ Полные произведения / Мордовцев Д. Л. / Гроза двенадцатого года