• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Мордовцев Д. Л. / Гроза двенадцатого года

Гроза двенадцатого года [10/42]

Скачать полное произведение

    - Плененных, Господи, помилуй, - шепчут уста, которые он поцеловал тогда в первый и последний раз, - но как поцеловал!
     "И той бе самаряшш", - слышится голос священника.
     - Господи, спаси его, - шепчет молящаяся, а лукавая память вносит сюда, в церковь, тот душный вечер, когда в тени сиреней и акации он, накануне выступления их эскадрона, в первый раз сказал, что любит ее, и целовал, так жарко целовал ее руки, только руки, а она не отнимала эти руки, похолодевшие от его жарких поцелуев...
     - А теперь мир... он воротится... Господи! Господи! "Благодарение яко раби недостойнии приносим", - возглашается "благодарение" рядом с "вечною памятью" и стонами вдовы.
     - Благодарю, благодарю Тебя, Господи.
     Это благодарит девушка, боясь оглянуться туда, где не благодарят, а только рыдают.
     Кончились панихиды с "вечную памятью". Кончились и благодарения. На паперти нищие грызутся из-за подачек вдов и сирот. Церковь опустела. Причетники считают вырученные пятаки, гривны, полтинники. Стоит ли, жить после этого!.. О, как хороша жизнь человеческая и как жалка и прискорбна она!..
     Девушка, служившая благодарственный молебен, выйдя из Архангельского собора, остановилась в раздумье среди Кремлевской площади и, по-видимому, не знала, что ей предпринять. Глаза ее невольно остановились на Замоскворечье, и грандиозная картина города, всегда чаровавшая ее, не произвела теперь на нее никакого впечатления. Видно было, что другие образы теснились в ее душу, наполняли ее и не давали места для восприятия внешних впечатлений: в том состоянии, в каком находилась девушка, целый мир кажется пустыней. Недостает чего-то одного, а кажется, что весь мир отсутствует, солнце не светит, небо перестает быть голубым, близкие становятся чужими...
     Девушка опомнилась, видимо, на что-то решилась и пошла из Кремля.
     - Неужели и теперь ничего не будет? - машинально шептала она.
     По улицам беспорядочно толкался народ, бестолково сновали экипажи, слышался говор, смех, пьяное пение. Целое море звуков, слов; но все это кажется таким пустым, мелким, ничтожным. Когда человек несет в своей душе что-то большое, тяжелое - или громадное горе, или страшную тоску, то под влиянием этого субъективного чувства весь мир и его интересы умаляются до ничтожества... Но были слова в целом море гама, которые невольно били по сердцу: на одном перекрестке, у кабака, толкались солдатики и говорили:
     - Али он осилил?
     - Где осилил! Куда ему!
     - Куда нашего осилить! ишь на мировую пошел, аспид...
     - Пардону просит, дьявол! Солоно, чай...
     - А наши пленные небось... поди, на размен?
     - То-то, пленные! А ты еще спроси, кто уцелел?.. А то пленные! Может, он их всех - во!
     И солдатик показал рукой это "во" так страшно, сделал такой ужасный жест, что у девушки ноги подкосились. "Господи! Господи..." Она не знала, о чем просить... Может быть, это ужасное "во" уже совершилось - поздно и просить...
     Она идет все дальше и дальше по бесконечным улицам; ноги путаются, в ушах шумит, в сердце отдается церковная служба: "благодарение яко раби непотребнии приносим..." "со святыми упокой..."
     От ходьбы и волнения волосы еще больше растрепались. Этот обрезанный локон - зачем он взял его? Кто берет волосы на память, того уж никогда не увидишь; оттого и у мертвых отрезывают волосы на память. Зачем он взял!.. И опять это страшное "во".
     Ей вспоминается, как он самоуверенно говорил, что кампания скоро кончится, что Наполеон будет разбит и они нынешним же летом воротятся домой. Да, кампания кончена; но Наполеон не разбит, и они не воротились по домам... Иные там и остались на веки... а может, и он тоже... может быть, рана была смертельная... А этот ужасный солдат, это страшное "во" - ух, как страшно, Боже мой!
     Через несколько минут девушка подошла к почтамтскому дому и дрожащими от волнения ногами поднялась в отделение выдачи писем "до востребования". Там сидел старенький чиновник и вслух читал какую-то старую засаленную газету.
     "Наполеон потерял в сем жарком бою множество убитыми и ранеными, наши же потери..."
     Увидев смущенную девушку, он остановился как раз на "наших потерях".
     - Что вам угодно, государыня моя? - спросил он вежливо и ласково, потому что лицо девушки расположило его в свою пользу.
     - Нет ли получения письма "до востребования"? - заговорила девушка дрожащим голосом.
     - На чье имя, сударыня?
     - На имя Ирины Владимировны Мерзляковой... из-за границы...
     - Заграничное отделение, государыня моя, вон там, левее, а здесь внутренняя почта.
     В заграничном отделении сидели два молоденьких чиновника и громко смеялись, читая подпись под какою-то лубочного картиной:
    
     Подошел француз к Пултуску
     И, увидавши там силу русску,
     Ну, храбриться, петушиться
     И с русскими на кулачки биться,
     Коли видит - дело плохо:
     Больно, говорит, кусаются русски блохи.
     А как подошел Беннигсен,
     Дак он со страху совсем присел;
     А как увидал, что идет Багратион,
     Так он и ну кричать пардон!
    
     Увидав девушку, молодые люди покраснели; покраснела и она, но тотчас же спросила о письме на имя Ирины Мерзляковой.
     - Из-за границы письмо?
     - Из-за границы.
     - Из какого государства ждете?
     Девушка знала это менее всего. Она не знала, что отвечать.
     - Вы ждете письмо от пленного?
     - Да, - чуть слышно последовал ответ. Чиновники усердно перерыли все ящики, но ничего не нашли. Краска сошла с лица несчастной, и она стояла бледная, потерянная, убитая.
     - Вот, государыня моя, письмо на имя Ирины Владимировны Мерзляковой, - зашамкал старый чиновник из отделения внутренней корреспонденции, показывая издали пакет. Девушка бросилась туда. Дорогое письмо в ее руках... В глазах мутится, ноги подкашиваются, сердце замерло. "Он не за границей... он в плену"... Эта мысль так и ожгла ее всю.
     Схватив пакет, она бросилась вон из жаркого, душного почтамта, боясь, что упадет, закричит. Рука так и закоченела с письмом, прижатым к сердцу.
     Выйдя из почтамтского двора, она почувствовала, что не может дольше стоять на ногах, и опустилась на приворотную скамейку у будки. Она взглянула на конверт - рука незнакомая. Да и его рука незнакома ей: они не переписывались прежде. Есть у нее несколько букв его руки; но по ним почерка нельзя изучить. Эти дорогие буквы он вырезал у них в саду, за сиренью, на стволе старой березы. Там вырезаны две буквы К и И, а над ними горящее сердце, а в сердце - буква И. Это она - Ирина, в сердце, а те две буквы - его дорогое имя и фамилия.
     Она вглядывается в почерк на конверте. Почерк смелый, твердый, но только немножко женский. Особенно жадно впились красивые глаза девушки в слово "Ирине".. "Это мне... Как писала это слово его рука?.. дрожала?.. да, немножко дрожала... на букве р дрогнула, а И - такое милое, ласковое"...
     Осторожно, как какая-нибудь драгоценность, вскрывается конверт. На печати буквы А и С. "Не его печать..." Опять в сердце холод, и руки не слушаются. Вскрыто письмо!.. "Милостивая государыня..." - "Это не он!.." - В глазах темно, она не видит подписи, хватается за сердце; боится взглянуть на подпись, точно там мертвец стоит - его милое, мертвое лицо... Но надо же узнать!.. "Александр Сеславин" подписано - "это его друг школьный", вспоминается девушке, что он это говорил...
     "Милостивая государыня, Ирина Владимировна! Пишу вам по поручению моего друга Константина Николаевича Истомина..." Глаза бегут за сердцем вперед, через слова, через строки... Нашли! Нашли... "Он жив... поправляется..."
     Глаза машинально ищут церкви... Но церкви не видать, хоть их так много в Москве, и взор поднимается в голубую высь, к небу, к той невидимой церкви, на которую молится весь мир, и крупные слезы, выкатившись из отуманенных глаз, звонко ударились о бумагу.
     Разом стало светло кругом: дома, мостовая, небо, воздух, лица прохожих, зелень и даже прыгающий у ног воробей - все окрасилось иначе, теплом и приветом окрасилось, ожило... "Он жив!" Что же еще! Он жив - и весь мир жив.
     "Ах, эти слезы! все замочили... чернила растекутся, и я ничего не разберу..." Уж эти слезы!
     Успокоенная в глубине души, она читала, бережно отирая бумагу от слез: "Пишу вам по поручению моего друга Константина Николаевича Истомина..."
     - Милый! и имя милое и фамилия (Это в скобках). "Он жив и поправляется от болезни. Я поторопился написать вам эту первую фразу, чтоб успокоить вас, ибо я уверен, что она-то для вас и дорога и ее именно вы искали бы прежде всего в моем письме..."
     - Ах, какой он милый, этот Сеславин, как угадал! Должно быть, он сам любит (это тоже в скобках).
     "А теперь сообщу вам все по порядку. Истомин - мой школьный товарищ, старый друг и однополчанин. Настоящую кампанию мы были с ним неразлучны. Перед несчастной битвой при Гутштадте, я и Истомин, как это водится между боевыми товарищами, в виду весьма возможной смерти или плена, взаимно сообщили друг другу каждый свою последнюю волю, с тем, чтобы, если меня убьют, он бы выполнил мою волю, а если его не станет, то я его душеприказчик. Его последняя воля заключалась в том, чтобы, если его не станет, я написал вам, что, идя в битву, он шептал ваше имя и благословлял вас..."
     Слезы опять закапали на письмо, да крупные, крупные, словно пули. "Ах, бедный! Господи!" (это опять скобки).
     "Он говорил, что если его убьют, то он умрет с вашим именем на устах, и если есть загробная жизнь, то с этим же дорогим именем он переступит за порог вечности..."
     - О, Боже мой! Боже мой! стою ли я этого!.. И имя такое у меня нехорошее - Ирина, Ариша, точно у горничной.
     "В начале сражения мы держались вместе, стремя к стремени. Битва была жаркая, злая. Нам несколько раз приходилось бросаться в атаку, но все-таки сломить французов мы не могли. Под конец части войск окончательно смешались, и я потерял Истомина из виду. К вечеру сражение было проиграно нами. Я плакал как ребенок, когда увидал, что Багратион, под которым убили коня, а сабля его разлетелась вдребезги о штык французского гренадера, Багратион, видя бегущих солдат своих и решивший скорее умереть, чем видеть бегство русских, скрестив на груди руки, пошел прямо под пули, и только силою солдаты могли увести его от верной смерти. Тогда я бросился искать Истомина. Никто ни из офицеров, ни из солдат не могли сказать мне ничего верного о нем. Некоторые видели его в первых рядах сражавшихся; но потом он как в воду канул. Только на другой день я узнал о нем; но то, что передали мне, было неутешительно. В самом пылу битвы Истомин и другой офицер, Панин, увлекаемые безумной отвагой, бросились в самые ряды отступавшего на одном пункте неприятеля, желая отбить знамя, потерянное одним из наших полков. Удальцы были отрезаны. Панин, спасшийся чудом..."
     - Да, это мне говорили, - грустно шептала девушка. - Панина спас этот молоденький мальчик Дуров, а моего бедненького Костю некому было спасти.
     "Панин, спасшийся чудом, рассказал мне, что когда их окружили, то он видел, как Истомин, который был уже почти у самого знамени, упал с лошади и был подхвачен французами, а за ним тотчас же пала и лошадь его. Панин полагал, что Истомин пал замертво и больше не вставал. Его же самого спас ребенок-герой, некто Дуров, это какое-то необыкновенное существо, о котором у нас рассказывают невероятные вещи. Но для вас, я полагаю, более интересно знать, что сталось с Константином. И посему я продолжаю мое повествование. Получив такие нерадостные вести о моем и вашем друге и помня его последнюю волю, я тотчас же хотел было писать вам. Но что я мог сказать вам? И не разбил ли бы я ваше сердце и, может быть, жизнь, сказав, что он погиб, что кончил он, как герой? Для вас это не было бы утехою. Я сказал себе, что всегда успею поразить ваше сердце страшною вестью, так не лучше ли повременить убивать вас?"
     - Добрый, милый!.. только у него и может быть такой друг (это опятъ в скобках).
     "И я благодарю бога, что не написал вам сгоряча - я бы убил вас; а (теперь я могу сообщить вам радостную весточку. Вчера явился к нам один улан, чудом спасшийся из плена. Он бежал из Фридланда, где французы устроили госпитали как для своих раненых, так и для ваших. Улан этот, эскадронный дядька того самого Дурова-мальчика, что спас Панина, рассказал нам, что он лежал в одном госпитале, в Фридланде, с нашим Константином, что Костантин ранен пулею в правую руку, но не опасно, хотя и тяжко, и руку не потерял, хотя до сих пор не владеет ею..."
     Девушке чувствуется, что эта рана у нее в сердце, так остро-остро заныло оно, что она готова вскрикнуть от боли.
     "Что с ним было дальше, он не помнит; но когда пришел в себя, рассказывает улан, то увидал, что спасением своей жизни он обязан образочку, висевшему у него на груди; а в этом образочке, говорит улан, положены у него чьи-то волосы, русенькие такие, с краснецой, должно полагать, материнское благословение, по мнению улана. Вам, сударыня, лучше знать, чьи это "русенькие, с краснецой волосы".
     Девушка вся вспыхнула... "Это мои волосы..."
     "Медальон, в котором Константин хранил на груди ваш локон (перед сражением он, как я упомянул выше, исповедовался мне, равно и я ему), улан принял за образок. Этот медальон и спас его. Когда его раздевали, то за сорочкой нашли сплюснутую в мятную лепешку пулю: она расплющилась о медальон и причинила ему только контузию, но не убила его. Итак, спасением своей жизни мой друг обязан вашим прекрасным волосам, сударыня..."
     Девушка страстно прижала к губам полуобрезанную прядь своей косы и долго смотрела на нее... "Да, ру-сенькая, с краснецой... как смешно... Вот и верь поверьям..."
     "Теперь он поправляется, и, вероятно, в скором времени, по окончании размена пленных, мы обнимем нашего воскресшего друга. Вот все, что я могу сообщить вам, сударыня, и считаю это за счастье для себя".
     Девушка опять подняла глаза к небу и тут только заметила, что около нее стоит нищенка; а со стороны с удивлением смотрят на нее ребятишки и привратник почтового двора.
     Сунув в руку нищей какую-то монетку, она быстро пошла домой, чувствуя, что как будто вся Москва повеселела, а у нее в сердце - душистая сирень, его шепот ласковый и милые буквы на стволе старой березы... "Ру-сенькая с краснецой... материнское благословение... нет, это мое благословение..."
     Всю дорогу она держала руку приложенною к лифу, ва который она засунула письмо, и ей казалось, что письмо это ласкает ее, шепчет слова, от которых она трепетала там, за кустом сирени...
     - Та-та-та! ты где это пропадал, Ириней блаженный? Таким восклицанием встретил ее дядя, Мерзляков, бакалавр и профессор, который уже успел после обедни разоблачиться и, шурша и шмыгая туфлями около письменного стола, что-то искал между бумагами.
     - Где пропадал, разбойник иринейский? - ворчал он ласково.
     - Да я, дядя милый, с вами же была в Архангельском, а вы ушли с кем-то раньше и забыли обо мне, - отвечала девушка, краснея как рак.
     - Какова злодейка... забыл! Да знаешь ли ты, воробей иринейский, с кем я ушел?
     - Не знаю, дядя.
     - А! скажите пожалуйста! Она не знает графа Ростопчина, вельможу и сочинителя, Силу Андреича Богатырева... А! сверчок ты иринейский!
     - Так это он, дядя?
     - Он, Ириней ты этакий Иринеич! А что ж ты, Емелька ты эдакий Пугачёв, делал до сих пор в церкви, Наполеон ты этакий!
     - Службу, дядя, слушала.
     - Службу, слышь! Ах ты, Бонапарт Иринеич, а мы не службу слушали?
     - Я благодарственный молебен слушала, дядя.
     - Скажите! благодарственный молебен! А за что это благодарить-то, Ириней ты Бонапартыч?
     - За мир, дядя.
     - Хорош мир! нечего сказать!
     И, расставив руки, бакалавр полуласково, полусердито смотрел ей в глаза.
     - А! скажите пожалуйста! А верь рожица в самом деле пресчастливая и глазенки превеселые! Точно опа Наполеона победила... Ах, молодость, молодость! Сколько-то в вас глупости - непочатый край глупости и непочатый край счастья...
     И бакалавр, грустно поникнув головой, задумался... А у молодости действительно оказался непочатый угол счастья... Мерзляков понял это, и ему стало грустно: как поэт и. мечтатель, он боялся, что у него этот угол заполнился уже жизненным опытом и всяким ненужным мусором, который обыкновенно сваливается на задний двор нашей жизни, хотя творцу знаменитой канты "Среди долины ровныя" было в это время не более тридцати лет.
     - Так благодарственный молебен, говоришь... "яко раби недостойнии", - бормотал он задумчиво.
     - Да, дядя милый.
     - Ах, Ириней, Ириней ты мой маленький, - ласково шептал он, тихо гладя голову Девушки.
     А она припала губами к его сухой руке и расплакалась.
    
     15
    
     В это время в комнату вошла баба, сильно изъеденная оспой, и молча подала Мерзлякову записку.
     - От кого это?
     - От Хомутовых... Яшка принес.
     Баба говорила сурово, нетерпеливо двигая локтями.
     - Ты что, Мавра, мрачная такая? - спрашивает Мерзляков.
     Баба молчит, но еще энергичнее двигает локтями, не смея, по-видимому, взглянуть в лицо барышне, которая, видя мрачное расположение бабы, как нарочно улыбается.
     - Что, верно, пирог не удался? - допрашивает бакалавр. - А? не удался?
     - Да у вас разве что удастся! - гневно отрезала баба.
     - Что так? Чем я виноват в твоем пироге? а? Опять молчит баба.
     - Ну, говори, чем я помешал твоему пирогу?
     - Чем! а все у вас воняет! и пирогом воняет, и кухней воняет, и луком воняет... Ну!
     - Ну что ж, пирог тут при чем?
     - А при том! И платок, Мавра, подай, и туфли сыщи - ну...
     - Ну?
     - Ну, и подгорел...
     Барышня не удержалась, так и покатилась со смеху. Рассмеялся и Мерзляков.
     - Ну, Мавруша, так я лакея себе найму, чтоб не отвлекал тебя от кухни, - сказал он, улыбаясь.
     - Ни в жнсть не хочу лакея! - протестовала баба. - Коли на вас не угожу, так отпустите меня.
     - Да Бог с тобой!
     - Не хочу лакея! Охальники они все.
     - Да полно, Мавруша, дядя шутит, - ласково заговорила барышня. - А вы, дядя, читайте, не держите ее. Ступай, Мавруша, пускай лакей подождет.
     Мавра ушла, сердито хлопнув дверью. Мерзляков развернул записку и, увидав почерк, покраснел как-то неловко. Девушка заметила это, но не показала виду.
     - Это от моей ученицы... от Хомутовой барышни, - пробормотал он, точно школьник, краснея еще более.
     "А, плутишка дядька! - подумала про себя девушка. - Верно, там что-нибудь есть; а каким философом притворяется!"
     Бакалавр наконец овладел собой и снова весело зашагал по кабинету.
     - Ну, Ириней Иринеич, сегодня я в большом свете, - сказал он, держа в руках записку и как бы любуясь ею. - Кучу, брат Ириней.
     - У кого, дядя, у Хомутовых?
     - Да, у сенатора Хомутова... Вон моя ученица пишет, что она сегодня не будет со мной учиться, но не от лени - "с вами, пишет разбойница, с вами, говорит, я готова день и ночь учиться", а сегодня, говорит, у нас будут гости - Ростопчин граф, князь Иван Михайлович Долгорукой, Глинка Сергей Николаевич, Козлов - ну, этот повеса всегда у них торчит...
     - Это все сочинители, дядя? - спросила девушка.
     - Сочинители, а то и вельможи. Да еще, говорит, мы вам покажем редкость невиданную - героиню...
     - Какую, дядя, героиню?
     - Ай Бог ее ведает, не пишет моя воструха... Да и еще, говорит, одного господина, который приехал прямо с войны и Наполеона видал нос к носу...
     - Ну уж, Наполеона! Злодей он! - вспыхнула девушка, вспомнив, что по милости Наполеона разбито ее счастье и страдает дорогое ей существо.
     На крыльце послышался чей-то разговор и старческий голос проговорил:
     - Милости просим, матушка, отдохнешь и пообедаешь с нами.
     - Это бабушка с кем-то, - проговорила, в свою очередь, девушка, прислушиваясь. - С кем это она?
     - Да с кем же больше быть маменьке, как не с святыми людьми? - отвечал Мерзляков, улыбаясь. - Надо полагать, поймали еще какую-нибудь юродивую или странницу, которая и плетет им мрежи словесные - врет не запинаясь, а маменька век готова этакое все слушать.
     Действительно, в комнату вошла старушка, седенькая, благообразная, с детским, добродушным выражением сморщенного лица, при совершенно белых волосах. Это была мать Мерзлякова, до сих пор смотревшая на него как на маленького и называвшая его не иначе, как Алешенька. За ней выступала чумазая, загорелая, краснощекая, с умильными глазами, набожно смотревшими из-под черного платка, баба-странница. Вздернутый кверху нос, приподнятые брови и осунувшиеся углы губ как будто силились показать, что жирное лицо это постоянно пребывает в молитвенном умилении.
     - Ну, Алешенька, мой друг, вот Бог послал нам богомолку и молитвенницу нашу. Святой человек, я тебе скажу, Алешенька, - и-и-и святой! - затараторила старушка.
     Баба мотнула спиной и головой, желая изобразить глубокий поклон хозяину, после того, как она мотнулась таким же образом перед висевшею в переднем углу иконою.
     - Святой, святой жизни человек!
     - Грешная я, матушка, сор и прах я перед святыми людьми, - скромничала баба.
     - Уж и рад же ты будешь, Алешенька, что я привела ее, - знаю, рад-радешенек будешь послушать ее, да и ты, Аришенька, - лепетала старушка, усаживая свою гостью. - Ох, устала я.
     - Да вы сами-то, бабушка, садитесь, вздохните хотя, - уговаривала старушку Ириша, целуя ей руки.
     - А то чаю, маменька, не выкушаете ли? - предлагал бакалавр, осматривая странницу. - У обедни были?
     - У обедни, Алешенька... Ух, как дьякон забирал евангелие, я тебе скажу, - так забирал высоко, что, я думала, окна полопаются... Ах, матушкп мои! как ударит, как ударит! А певчи-то за ним - как подхватят, да как понесут в гору, под самое, кажись, небо хватают... Да и дьячок Парфен с апостолом дал себя знать, ах в животе у меня точно что оборвалось, как он дернул под конец. Славная служба была, Алешенька, тебе бы понравилось... А ты чтой-то не был у обеденки?
     - Я, маменька, был с Аришей в Архангельском.
     - Бонапарта, поди, поминали тоже?
     - Читали, маменька.
     - А! пес-то безбожный! замирился-таки... Да его бы как Стеньку Разина, да Гришку Отрепкина с Ивашкой Мазепкой на всех соборах проанафемить, злодея... А! бунт затеял против белого царя, измену учинил... Это другой Емелька Пугачев, что царем назвался.
     - И хуже того, матушка, сказывают, - вставила свое слово странница. - Верные люди сказывают, - нечистый он, вантихрист - от него следов, матушка, не бывает...
     - Следов не бывает?
     - Не бывает: это по снегу ли идет он, по песку ли - нету от него следов, матушка.
     - Бесследный! ах, Боже мой, Боже мой!
     - И тени от его, матушка, нету. - И тени нету?
     - Нету, потому дух нечистый, пар, одним словом: какая от ево, от духа, тень быть может?
     Странница начинала и бакалавра уж заинтересовывать: такой невообразимой чепухи он ни от кого еще не слыхивал. Он уселся у стола, на который Ириша поставила чайный прибор и в ожидании самовара слушала интересную посетительницу, - и тоже слушал.
     - И еще третья, матушка, в ем, в Бонапартие, примета есть, - продолжала странница, видимо, польщенная тем, что ее все слушали: - ево, матушка, в зеркале не видать.
     - Как в зеркале не видать?
     - Не видать да и на-поди... Глядит он это в зеркало ли, в колодец ли, в реку ли - нету ево образа там, не видать ничево...
     - Ничево! скажите!
     - Ровнехонько ничего, потому тоже дух видь он единый, пар - ну, и не видать духа-то в зеркале... Оттого его, матушка, и пуля не берет.
     - Ах, он окаянный!
     - Не берет, потому дух... Вдарит это ево пуля - и наскрозь, вдарит - и наскрозь, потому - пустое место, аки бы дыры в воздухе.
     Вошла Мавра с самоваром, все такая же угрюмая, как ночь: тут Бог гостей посылает, странничков, там пирог пригорел - срам!
     - Здравствуй, Мавруша! - ласково обратилась к ней старушка.
     - Здравствуйте, матушка барыня.
     - Послушай-ка, Мавруша, какие чудобушки рассказывает святой человек, такие чудобушки, волос дыбом становится!
     - Недосуг мне, матушка барыня, слушать-то, и лба-то толком перекрестить не успею...
     И Мавра бурей вышла из комнаты, возбудив улыбку бакалавра и веселый смех Ириши: у них на уме было несчастье с пирогом.
     - Да ты, матушка, сними с себя котомку-то, - снова заговорила старушка к своей гостье, - помеха она тебе большая.
     - Нету, матушка, от нее мне никакой помехи, потому святые вещи в ней вее, святые вещий, матушка.
     - Святыя? Ах, Господи! - И старушка перекрестилась. - Что же у тебя тамотка, матушка, есть?
     - Всякия святыя вещий, родная моя: и водица ерданская, в которой водице сам Христос крещение при-мал; есть и камушек мал от того места, на коем месте ножки святого Ивана Предтечи стояли, как он, батюшка, Спасителя кстил, ерданскою святою водицею обливал. Есть, матушка, и листочек сухонькой от той смоковницы неплодной, что кою смоковницу Христос, батюшка, проклял... Так-то теперь цветет она, так-то цветет! Сама, грешная, своими грешными глазыньками видела...
     Мерзляков молчал и только улыбался; но Ириша не выдержала и вся вспыхнула.
     - Как же она цветет теперь, вы говорите, когда ее Христос проклял и она тогда же засохла? - сказала она, гремя чашками и торопясь наливать чай.
     - Усохла, барышенька-красавица, точно усохла, а теперь цветет: когда Спаситель воскрес, то и велел своим ученикам полить ту смоковницу ерданскою водою - коли я-де воскрес, пущай и она воскреснет, я всех-де приходил спасти и ее спасу. Так она с той поры и цветет, матушка-барышенька, - невозмутимо отвечала странница, с умилением глядя в потолок, к мысленному небу.
     - Что, Ириней, срезали тебя? - шутя заметил бакалавр.
     - Где тебе, Аришенька, с нею тягаться, - заметила внушительно бабушка, - она, поди, и отца Савву загоняет святостью-то да всем божеским. А что, матушка, - обратилась она робко и просительно к страннице, - можно посмотреть водицу-то эту иорданскую, да камушек тот, да листочек сухонький? а?
     - Можно, родимая, коли с верою...
     - С верою, с верою, уж это как Господь видит. Странница сняла котомку и стала в ней рыться, набожно бормоча: "Господи Исусе, Господи Исусе, открой очи наши грешные, открой слепоту нашу..." Порывшись немного, она вынула бумажку и развернула ее; в бумажке оказался небольшой огарочек желтой восковой свечечки!
     - Это, матушка, свечечка от самого гробика Господня, у самого гробика теплилась... А это нагарец на фи-телечке на эфтом - это, матушка, от небесного огня.
     - От небесного! ах, Господи!
     - От небесного... Сама видела, как с неба сходил... Таково страшно! Стоим это мы, матушка моя, у заутрени, у гроба Господня, в ночь-то на Светлое Воскресенье, - стоим это, слушаем службу божественскую... Коли, мать моя, как запоют, словно бы анделы на небесах, "Христос воскресе", как запоют - смотрим, а с неба-то с самого, через кумпол этот, огоньки-огоньки-огоньки, словно бабочки, - и летят, и летят с неба язычками да так к свечечкам-то, к фитилькам, к светильням самым и прилепились. И востеплились свечечки! У меня, матушка, от такого от чуда чуднаго ажио под коненками задрожало.
     - Еще бы! а! свечечка-то какая святая! ах, ты Господи! вот сподобил! Ну, а водицу-то иорданскую покажь, матушка.
     Баба опять роется и вынимает пузырек, тоже завернутый в бумажке и заткнутый воском.
     - Вот, матушка, и водица ерданская. Сама набирала; целый туесок набрала да роздала добрым людям.
     - А! водица-то какая! как слеза...
     - Чище, маменька, чем в Мытищах? - с улыбкою спросил бакалавр.
     - Чище, Алешенька, чище.
     - Чиста, уж и так чиста, что и сказать нельзя... Мы, матушка, страннички, купались в Ердань-реке, так такая, матушка, чистая вода, что наскрось человека в ней видно... Стоишь в воде - как стекло: скрость тебя все видно...
     - Как сквозь Наполеона? - не без лукавства ввернула словцо Ириша, улыбаясь дяде.
     - Точно, барышня, точно как скрозь Наполеона... потому - святая вода чудо творит. И в той ерданской воде утонуть нельзя - не примает грешного тела и на-поди.
     Между тем священные разговоры не мешали страннице попивать грешный чаек. Чашечку за чашечкой она пропускала тепленькое питие в свою окаянную утробу, и пот градом лил с ее благочестивого, заплывшего грешным жирком лица. Ириша все подливала ей и бабушке, все подливала. Странница пила, звонко откусывая маленькие кусочки сахару и стряхивая их бережно в блюдечко, пила вприкуску, и после каждой чашки кланялась й благодарила хозяев, а недогрызенный кусочек клала на донышо чашки, опрокинутой на блюдечко.
     - Много довольны вашим угощением, кажись бы, и многонько этого будет, - говорилось после каждой чашки. - "Странного напои, нищего накорми, нагого одень, слепенького проводи", - глаголет Господь.
     - А листочек, матушка, от смоковницы-то? - не отставала любопытная старушка. - Покажь, родимая.
     Вынимался и листочек, может быть, и это всего вероятнее, сорванный не с смоковницы, а на Тверском бульваре.
     - Господи! Господи! а какой листочек-то... словно от вишенки, - бормотала неугомонная старушка.
     - Так, так, кормилица... А поди, ему сколько тысяч лет будет! - поясняет странница.
     - А много разве?
     - Много. С того годика самого цветет, как Христос батюшка воскрес.
     - И листочки не опадают?
     - Не опадают, матушка... потому - святое дерево, да и зимы там пету.
     - Как же? - опять не утерпела Ириша: - Ведь в тысячу восемьсот семь лет уж давно бы все листочки богомольцы оборвали с этой бедной смоковницы - сколько их там бывает!

/ Полные произведения / Мордовцев Д. Л. / Гроза двенадцатого года