• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Мордовцев Д. Л. / Гроза двенадцатого года

Гроза двенадцатого года [12/42]

Скачать полное произведение

    - Король Лир, король Лир вышел, - шептал Козлов, делая шутовскую гримасу.
     - А вы кто же? - лукаво спросила его девушка, улыбаясь Мерзлякову, с которым они недавно читали "Короля Лира" во французском переводе.
     - Я? Я - шут, прекрасная Корделия, - отвечал находчивый поэт. - Я свое место знаю.
    
     17
    
     Дом Хомутовых был очень богат и обширен по поместительности и считался одним из гостеприимных и хлебосольных домов в Москве. Хомутов, кроме высокого положения в свете, имел репутацию человека просвещенного, который, как тогда принято было выражаться сентиментально-аллегорически, не только был жрецом храма Фемиды, заседая в сенате и наблюдая за законным равновесием Фемидиной стрелки, но имел сношения и с музами; а служители Аполлона, его нареченного патрона, принимались Хомутовым с мецеватственною любезностью. В его доме не одни козырные тузы, короли и дамы занимали внимание гостей не танцующих, но и Горации, Пиндары, Омиры с их отечественными преемниками - Державиным, Мерзляковым, Херасковым и иными. Вот и теперь в числе почетных гостей, титулованных старичков и старушек, в числе знати именной, кровной, столбовой и служебной попадаются фигуры "сочинителей", или, по-тогдашнему, "авторов", не украшенных никакими знаками отличия, но отличаемых хозяином дома даже перед знатью, несмотря на негромкость их фамилий; это - Подшиваловы, Мерзляковы и им подобные. В числе гостей последнего, то есть сочинительского сорта, особенно выдается литературная знаменитость дня, герой литературного сезона, вмещающий в себе и столбовую знатность и литературную - это граф Ростопчин, прославившийся под именем Силы Богатырева. Чопорно одетый и напудренный, с энергически очерченными надбровными линиями и широкими ноздрями, полумаркиз и полубоярин, он стоит около хозяина и, указывая на Мерзлякова, разговаривающего с дочерью хозяина, своею ученицею, объясняет свою литературную с ним пикировку сегодня в соборе.
     - Простой русский человек, Сила Богатырев, заставил прикусить язычок ученого профессора, - сказал он не без довольства.
     - А как вы думаете, почтеннейший Сила Андреич, наш мир с Наполеоном и особливо, как слышно, впечатление, какое произвел на Государя Императора при свидании этот Бонапарт, не отразится на судьбе достойного ветерана? - спросил любезно хозяин, ловко впадая в литературный тон.
     - Думаю, что не миновать маленькой опалы ни графу Ростопчину, ни его другу Силе Богатыреву.
     - Это очень жаль, поистине жаль, граф. А чем это может выразиться?
     - Боюсь, как бы "Мысли" Богатырева не исчезли из обращения.
     - Но это невозможно, граф! Они теперь стали "Мыслями" всей матушки России.
     - А через несколько лет, уверяю ваше превосходительство, они станут и мыслями нашего обожаемого монарха, - с жаром сказал Ростопчин.
     - Вы думаете, граф?
     - Я убежден в этом. Корсиканца разлакомили дешевые победы, и он, рано ли, поздно ли, захочет шеломом
     Дону испити и... захлебнется. И тогда-то государь оценит Силу Богатырева, ибо его устами говорит весь русский народ.
     - Дай-то Бог.
     Мерзляков в это время, стоя около своей ученицы, допрашивал ее о том, кто такая эта таинственная "героиня", о которой она упомянула в записке к нему и которую Хомутовы ждут на вечер.
     - Это женщина, имя которой прогремело по всей Европе, - уклончиво отвечала девушка.
     - Молодая?
     - О летах женщин не спрашивают, знайте это, мой ментор.
     - Виноват, мой... Телемак <Телеман - согласно поэме Гомера, был сыном Одиссея и Пенелопы. История жизни Телемака послужила темой вна-менитого романа Фенелона "Приключения Телемака", в России роман появился в стихотворном переложении Тредиаковского под названием "Телемахпда".>...
     Мерзляков хотел, как видно, сказать какой-то любезный эпитет, но не посмел, заикнулся и покраснел, как школьник.
     - Может быть, это г-жа Сталь? - спросил он, несколько оправившись.
     - Нет, не угадали.
     - Русская? Нет, не может быть! В России, кроме Марфы-посадницы, не было героинь... Кто же она, скажите пожалуйста.
     - Женщина, подобной которой еще не было в России.
     - Вы шутите...
     В это время Хомутов быстро, почти бегом поспешил к входной двери и через несколько секунд вошел в залу, почтительно сопровождая ветхую, согнувшуюся старушку, от которой веяло чем-то отжившим, историческим, скорее - археологически-могильным. На голове у старушки - что-то вроде колпака, из-под которого виднеются жидкие пряди седых, пожелтевших от времени волос, которые видишь, кажется, не на живом человеческом лице, а на сухом, желтом костяке мертвеца. Губы у старушки не держатся, а как-то странно шевелятся, словно жуют одна другую или силятся удержать язык, который вот-вот вывалится из беззубого рта. Ноги ее не идут, не ступают, а словно как и язык мнутся и шамкают по полу. Все на ней старомодно - отжитое, забытое. Это бредет прошлый век, давно похороненный. На сухой груди у старушки блестит и искрится огнями бриллиантовая звезда.
     - Вот она - героиня, великая женщина, - тихо сказала Хомутова,
     Мерзляков пришел в недоумение. Ему казалось, что над ним шутят.
     - Что вы, Анна Григорьевна! Помилуйте!
     - Я не шучу...
     - Кто же она? Из могилы вышла?
     - Это княгиня Дашкова, бывший президент академии наук, друг Вольтера, Екатерины...
     - А! так вот она! Боже! Что делает время с великими людьми! - сказал Мерзляков с неподдельной грустью. - О, жестокое время! И это - красавица Дашкова!
     К старушке быстро подошел граф Ростопчин и почтительно поцеловал дрожащую, сухую руку.
     - Имею честь целовать руку, которая... - начал он было.
     - Которая только дрожит, - прошамкала старушка с какою-то горькою усмешкою.
     - Нет, которая, ваше сиятельство, заставляла усиленно биться старое сердце такого великого поклонника вашего, как фернейский пустынник.
     - О, вы, точно этот льстец, говорите, граф... Да и он, Вольтер, давно уж умер... никому уж больше не льстит...
     И старушка закашлялась так беспомощно, что у Хо-мутовой, которая приветствовала ее, навернулись слезы.
     - Здравствуй, милая Анета... ты все хорошеешь, - обратилась к ней старушка.
     - Благодарю вас, княгиня, - сказала девушка застенчиво.
     - Благодари, мой друг, природу и молодость. Потом, оглядев ее с головы до ног, старушка как-то
     безнадежно, бессильно махнула рукой.
     - Не переживай, мой друг, своей красоты, как мы пережили свою славу, - сказала она с горечью.
     - О, нет, нет, княгиня! Вы не пережили вашей славы! - горячо заговорила девушка. - Ваша слава так ярка...
     - Да, может быть, - в прошлом веке... Теперь нас забыли, совсем забыли, - говорила старушка, поникнув головой. - Тогда на устах всей Европы были другие имена - Вольтер, Руссо, Екатерина Великая, Фридрих Великий, Потемкин, Суворов и... жалкая ныне старушка княгиня Дашкова. А теперь у всех на устах один Наполеон...
     - Да Сила Богатырев, ваше сиятельство, - подсказал Козлов, тоже прикладываясь к историческим мощам.
     - А это ты, повеса, верно сказал: Наполеон и... Сила Богатырев.
     И историческая женщина опять беспомощно закашлялась, выставляя то тому, то другому свою сухую, дрожащую руку для прикладыванъя.
     - Но мы надеемся, ваше сиятельство, в скором времени насладиться чтением ваших личных признаний и воспоминаний из вашей славной и богатой событиями жизни, - заискивающе сказал Хомутов.
     - Нет, не надейтесь, любезный генерал, - резко отрезала старушка.
     - Почему же так, княгиня?
     - А потому, что я сама не буду читать их в печати - в гробу не читают.
     - А разве вы намерены, подобно Руссо, познакомить нас с вашею прекрасною душою только после вашей смерти?
     - А хоть бы и так.
     - О, так я желаю никогда лучше не читать ваших признаний...
     - Любезно, любезно, граф... хоть бы и не Силе Богатыреву...
     И старушка разом впала в забытье.
     А подвижная фигура Козлова уже вертелась среди молодежи, рассыпая на все стороны остроты и вызывая дружный, хотя прилично сдержанный смех.
     - Вы замечаете у старой мумии прошлого века румянец на исторических ланитах? - говорил он, показывая на княгиню Дашкову, голова которой тряслась от волнения.
     - Да, это старческий румянец, - отвечала Хому-това.
     - Нет, кузина, это не румянец, а кровь.
     - Как кровь? Что вы говорите глупости?
     - Не глупости, милая кузина, а кровь, - и притом кровь свиная, кровь невинных свиней...
     - Перестаньте же говорить вздор!
     - Не вздор, кузина, а историческую правду. Если б здесь был Карамзин, он бы подтвердил мои слова архивными актами... Да что нам далеко ходить! У меня архивные акты в кармане.
     И он вынул из кармана записную книжку.
     - Вот документ... я привез его из Петербурга. Он ходит там по рукам.
     - Что это? - спросил Мерзляков, как ученый, интересующийся всем писаным и печатным.
     - А вот что, почтеннейший Алексей Федорович. Это извлечение из "дела" софийского нижнего земского суда "о зарублении на даче ее сиятельства, двора ее императорского величества штатс-дамы, академии наук директора, императорской российской академии президента и кавалера, княгини Екатерины Романовны Дашковой, принадлежавших его высокопревосходительству, ее императорского величества обер-щенку, сенатору, действительному камергеру и кавалеру Александру Александровичу Нарышкину голландских борова и свиньи..."
     - Помилуйте! это вы сочинили, - смеялся Мерзляков.
     - Нет, честное слово, не сочинил. Эту выписку сделали в Петербурге из управы благочиния, - оправдывался Козлов.
     - Когда же это было? - спросила Хомутова.
     - Да когда, кузина, вы еще не родились - в 1788 году.
     - О, тогда мне было уже четыре года...
     - Не может быть - вам нет двадцати лет! - воскликнул было Мерзляков и опять смешался, покраснел.
     - Ну, чем же дело кончилось? - спросила Хомутова, с грустью взглянув на старушку, о которой шла речь.
     - Вот чем-с, кузина, - извольте прислушать. "Из онаго дела явствует, - продолжал читать Козлов: - ее сиятельство княгиня Екатерина Романовна Дашкова зашедших на дачу ее, принадлежавших его высокопревосходительству Александру Александровичу Нарышкину двух свиней, усмотренных яко б на потраве, приказала людям своим загнать в конюшню, убить, которые и убиты были топорами; и за те убитые свиньи взыскать с ее сиятельства княгини Екатерины Романовны Дашковой против учиненной оценки 80 рублей и по взыскании отдать его высокопревосходительства Александра Нарышкина поверенному служителю с роспис-кою. А что принадлежит до показаний садовников, якоб означенными свиньями на даче ее сиятельства потравлены посаженные в шести горшках разные цветы, стоющие шести рублей, то сия потрава не только в то время чрез посторонних людей не засвидетельствована, но и когда был для следствия на месте господин земский исправник Панаев, и по свидетельству его в саду и в ранжереях никакой потравы не оказалось. По отзыву ж ее сиятельства, учиненному господину исправнику, в бою свиней незнанием закона, и что впредь зашедших коров и свиней також убить прикажет и отошлет в гошпиталь, то в предупреждение и отвращение такового предприятого законам противного намерения, выписам приличные узаконения, благопристойным образом объявить ее сиятельству, дабы впредь в подобных случаях от управления собою изволила воздержаться и незнанием закона не отзывалась, в чем ее сиятельство обязать подпискою".
     - Ах, бедная! Это все, конечно, Нарышкин, устроил по злобе, - сказала Аннет, с жалостью глядя на старушку, которая, видимо, дремала.
     - Да, ее многие не любили при дворе за ее гордость, а многие просто завидовали, - пояснил Мерзляков.
     - Не любила ее сама императрица: ей было неприятно, что в Европе говорили о Дашковой.
     - Ну, мои дамы и мои господа! - французская речь изгнана ведь Силой Богатыревым - итак, мои дамы и господа, вы пустились в скучную материю - в историю и политику, - остановил Мерзлякова и свою кузину вечно веселый и болтливый Козлов. - А мы лучше о свиньях - доведем о них речь до конца. Вы, кузина, восстали и вознегодовали на меня, когда я сказал, что у сей великой женщины, ныне старой карги - свиная кровь вместо румянца...
     - И опять негодую! - шутя сказала девушка.
     - Ну, так вы необразованная женщина: вы не признаете истории...
     - Только не такой, как ваша.
     - А моя - это и есть настоящая история.
     - Это правда, Анна Григорьевна: анекдот о свиной крови на щеках княгини Дашковой напечатан одним французом, - сказал Мерзляков серьезно. - Он говорит, что Нарышкин, после истории с его свиньями, увидав княгиню во дворце, громко сказал, обращаясь к другим придворным: "Смотрите! У нее на щеках кровь моих свиней..."
     - Это ужасно! бедная княгиня! Вот человеческая слава и величие!..
     Мерзляков с глубокой любовью взглянул на девушку. Он все больше и больше убеждался, что под светским лоском, под этим блестящим наростом, который он теперь глубоко ненавидел своею кроткою душою, что под непроницаемым лифом великосветской барышни теплится светоч любви и нежности, и это приносило ему еще большие страдания. Ненавидя этот лоск, эту блесяящую кору, он в глубине души плакал, зачем он лишен этой ненавистной коры, зачем воспитание дало ему внешность я иглы дикообраза-семинариста, а не дало той пустоты, той противной бойкости, которая делала Козлова и ловким, пусто-остроумным, и, по-видимому, глупо, мелко, но находчивым, приятным, а его, ученого, серьезного, глубоко, мучительно глубоко чувствующего, оставляли в тени, незамеченным, бесцветным, как будто и чувствовать не умеющим... Не ловок, не ловок и не ловок!.. А! хоть бы черт побрал эту ученость, эти знания, эту солидность!.. Пустоты, легкости больше!
     Бедный бакалавр! К сожалению, почти всегда бакалавры больше и глубже чувствуют, чем небакалавры, а получают меньше, чем эти хлыщи. Вот она как украд-ной глянула на Козлова - холодной льдиной кто-то дотронулся до горячего сердца бакалавра.
     - Вы, кажется, что-то грустны, Алексей Федорович? - не голосом, а теплом и светом входят в душу слова девушки.
     - Я сам не знаю, Анна Григорьевна.
     - Она, историческая старушка, вероятно, навела вас на грустные размышления?
     - Нет... да...
     Ох, не "историческая старушка", а олицетворенная молодость и жизнь, - не развалина, а ты-ты-ты! Бакалавр это страстно чувствовал, но робость сковывала ему язык.
     - А! вот и Дени наконец пожаловал, - сказала радостно приятельница Хомутовой, Софи Давыдова.
     К ним подходил, словно из земли выросший, невысокого роста молодой человек в адъютантском мундире. Лицо это - е черными, блестящими мягкостью глазами, с какими-то мягкими, добрыми очертаниями губ и с курчавыми, спадающими на белый лоб волосами - нам уже знакомо. Мы видели его в Тильзите, в свите государя, выглядывавшим из-за спины Багратиона в нетерпеливом ожидании - когда же приедет Наполеон! Это Денис Давыдов. Нагнувшись немножко вперед, как бы расталкивая невидимую толпу, он быстро подошел к Аннет Хомутовой и показал, вместе с какой-то неуловимой, не то робкой, не то насмешливой улыбкой, два ряда белых зубов.
     При виде этих зубов Мерзлякову ни с того ни с сего пришло на мысль: "Зубы под добрыми губами, а должно быть, кусаются..." И эти зубы действительно кусались больно.
     - Что так поздно? - спросила Аннет.
     - Любовь виновата, Анна Григорьевна, - отвечал он, или скорее процедил сквозь белые зубы.
     - Вы влюблены?
     - Нет, я не о своей любви говврю: я должен был удовлетворить законному любопытству пятнадцати любящих бабушек, ста пятидесяти любящих маменек и тысячи пятисот любящих жен, сестриц, куаин, племянниц, своячениц, невест и всяких иных барышень о том, живы ли и здоровы ли в армии внучки, сынки, мужья, братцы, кузены, дяди, деверья, приятели, женихи, просто вздыхатели и иные кавалеры, словно бы я так же знал наизусть всю армию, как Наполеон знает в лицо и ноименно всю свою старую гвардию.
     - Что ж тут трудного? - заметил, здороваясь с ним, как с старым знакомым, Козлов. - Вот я знаю в лицо всех московских барышень, а их больше, чем у Наполеона старой гвардии.
     - Не знакомы? - и Аннет подвела Давыдова к Мерзлякову. - Денис Васильевич Давыдов, любимый адъютант Багратиона и рубака...
     - Пока еще, кроме капусты, никого не зарубил, - перебил ее Давыдов.
     - Алексей Федорович Мерзляков, профессор и мой Ментор.
     - У которого Телемак совсем от рук отбился, - подсказал Козлов, комически подмигивая Давыдову.
     - Какой Телемак? - спросила Аннет в то время, когда Мерзляков и Давыдов обменялись рукопожатиями и ходячими приветствиями.
     - Телемак в юбке с робронами, - отвечал Козлов с ужимкою.
     - О, неправда! Теперь роброны не носят, а Телемак очень внимателен к своему Ментору, - заметила Аннет. - Ну, что новенького? - обратилась она к Давыдову.
     - Да я не знаю, что вам сказать... Кажется, земля опрокидывается...
     - Как? Отчего?
     - Да все от женщин...
     - Что ж тут удивительного! - заметил Козлов. - Все говорили, что Наполеон поставил шар земной к себе на стол вместо глобуса и будет вертеть им, а я говорил, что нет, что Наполеону свернет шею женщина... Разве такая уж нашлась?
     - Не знаю, такая ли, - отвечал Давыдов, посвечивая своими белыми зубами и черными глазами, - но что какая-то женщина наделала переполоху во всей армии - это несомненно... Я ведь недавно из армии, из Тильзита, а сегодня я получил письмо от Сеславина, где он пишет, что у нас явилась новая Иоанна Д'Арк...
     - Да, пора бы, пора женщине явиться на помощь мужчине, а то у вас мужчины оказались что-то очень смирными, - откуда ни возьмись заговорил Ростопчин, потрясая своим париком.
     Давыдов не особенно дружелюбно блеснул на него глазами, но сдержался.
     - Вы что разумеете, ваше сиятельство, под нашим смирением? - спросил он с холодным почтением.
     - Я разумею, молодой человек, наш смиренный мир с Бонапартом.
     - Такова, граф, воля государя... Мы же все, офицеры да и солдаты, того мнения, что рано или поздно мы должны быть в гостях у Наполеона, а то иначе он сам пожалует к нам, чтобы шеломом Яузы испити...
     - Треуголкой, - вставил Козлов.
     - Мы этой треуголкой трубу заткнем в последней пекарне, - резко сказал Ростопчин. - А что вы изволили заговорить об Иоанне д'Арк? - любезно обратился он к Давыдову.
     - Подозревают, ваше сиятельство, что у нас в армии находится молоденькая девушка из хорошей фамилии и в качестве охотника несет вое трудности войны... Но кто она - этого никто не знает... Теперь о ней рассказывают невероятные вещи: она бросается в самую жаркую сечу спасать своих раненых - и таким чудом спасен офицер Панин, которому спасительница, как раненому, отдала и своего коня, а сама пошла пешком под градом пуль и картечи. Да и конь у нее удивительный: говорят, раз французы нечаянно напали на их отряд, когда отряд спешился и отдыхал, а кони паслись в стороне, охраняемые часовыми. Все побросались к коням, а она только крикнула своим детским голоском: "Алкид!" - это имя ее коня - и конь, заржав бешено, во весь опор примчался к ней.
     - Да, правда, удивительная девушка, - сказал Р топчин. - Недаром я всегда верил в необычайные доблести русского народа.
     - Ах! да как же не могут узнать, кто она, как ее фамилия, откуда! - волновалась Аннет. - Ведь с кем-нибудь же она дружна, откровенна...
     - Ни с кем... Есть у нее старый дядька, улан Пуд Пудыч, ворчун и резонер большой, который отзывается о ней, как о дворянчике, у которого на губах материное молоко не обсохло, а под сердитую руку называет ее щенком белогубым.
     - А из офицеров она ни с кем не дружна?
     - С Грековым немножко, с молодым донским офицером, но и этот ничего не знает, а только подозревает. Он говорит, что какой-то мальчик пристал к их полку, когда они шли с Урала, где-то за Казанью...
     - Да это, вероятно, воскресшая татарская княжна Суюмбека, - заметил Козлов.
     - О ком это вы так горячо рассказываете, молодые люди, что даже нам, старикам, завидно стало? - зашамкало вдруг что-то позади кружка, столпившегося вокруг Давыдова.
     Все оглянулись. Перед ними, поддерживаемая хозяином дома, стояла согбенная старушка. Это подползла к ним княгиня Дашкова, с летами не утратившая любознательности и внутренней пытливости. Много думавшая на своем веку седая голова старушки дрожала. А когда-то эту трясущуюся ныне, старую голову, а тогда молоденькую, красивую головку, гладила, буквально гладила костлявая рука Вольтера, рука, гладившая весь мир против шерсти, рука, игравшая сердцем и совестью всей Европы как мячиком, рука, залившая одною чернильницей костры инквизиции. Эта костлявая рука гладила эту голову, которая так бессильно трясется теперь,
     - Кто это, молодые государи мои, так интересует вас? - повторила она, опускаясь в кресло рядом с Софи Давыдовой.
     - Господин Давыдов, ваше сиятельство, рассказывает о необыкновенной девушке, которая, прикрыв свой нежный пол одеждою воина, делала чудеса в последнюю кампанию, - нагибаясь к старушке, отвечал Ростопчин.
     - А кто она такая? - любопытствовала старушка.
     - Имени ее никто не знает, ваше сиятельство.
     - Любопытно, любопытно... Это напоминает мне мою молодость... И я когда-то в гвардейском мундире скакала впереди блестящих войск... (Старушка закашлялась.)
     - Вообразите эту каргу старую в мундире... вот картина! - шептал Козлов на ухо Софи Давыдовой. - Да еще верхом на коне!
     - Да, и обо мне когда-то говорили... вся Европа говорила, - продолжала старушка грустно, тихо качая и без того трясущеюся головой. - А теперь мой гробовщик уже дни считает, когда он увидит, как повезут на кладбище сделанный им гроб, а в том гробу - вот это старое, покрытое пергаментом тело... А по этому пергаменту много писала рука времени!..
     Все почтительно молчали, с грустью глядя на это изгрызенное временем жалкое существо.
     - Зачем, княгиня, предаваться мрачным мыслям? Вы сделали бы нам большую, несказанно большую честь и доставили бы величайшее удовольствие, если бы вы припомнили то время, когда и вас Россия видела на коне, - сказал хозяин дома. - Воспоминание светлых дней вашей жизни оживит вас.
     - О, мой друг! Nessun magior dolore <Нет большей грусти (итал.)>...Знаете?
     И старушка грустно махнула рукой. Все молчало, даже Козлов присмирел. Дашкова, опираясь на руку хозяина, приблизилась v дивану л тихо опустилась на него.
     - Впрочем, государи мои, отчего не отвернуться на несколько минут от могилы, чтобы, сорвав несколько цветов воспоминаний, бросить их ъ онуго, - сказала она раздумчиво.
     - Сорвите, ваше сиятельство, сорвите, - настаивал хозяин.
     - Ин будь по-вашему... вызову светлые призраки моего прошлого... отслужу по ним панихиды...
     Все тихо заняли места около дивана и по сторонам. Дашкова, обведя собрание своими старческими, выцветшими от времени и горя глазами, начала свой рассказ.
    
     18
    
     - Это было, государи мои, ровно сорок пять лет назад - полстолетия почитай... Давно-давно было, тогда еще не родился этот Бонапарт, что ныне всем миром как ящиком с марионетками играет... Давно было, ох, давно, а кажется, точно вчера... Как время-то летит! Какие крылья-то у него широкие - широко машут, быстро несут мир от жизни к могиле... все, все к могиле несут крылья времени... Да, давно было... а будто вчера только... Будто я уснула вчера и видела сон молодости, видела всю жизнь мою долгую, а сегодня опять проснулась старушкой... Да и была ли эта жизнь в самом деле? Не сон ли это был, и сладкий, и горестный, а пробуждение - на краю могилы...
     Старушка остановилась и грустно поникла головой. Все благоговейно молчали, тан благоговейно, как только умеют молчать люди в присутствии смерти.
     - Нет, не сон... Как теперь вижу я - сидим это мы, я да граф Никита Иванович Панин, обои молоды, а мечты-то, мечты-то, Господи! так и обнимают крыльями вселенную, весь мир душат в горячих объятиях... Как теперь вижу эти старческие, теперь уже исторические лица - Дидерота и Вольтера.. Ох, я их уже давно нет, и под их умными черепами осталось только по горсти. - нету, государи мои, - где по горсти! - то щепоти могильного праха... Сидит это у меня Дидерот старик, слушает о нежностию отца мое молодое щебетанье, и слезы умиления на глазах у старика... А я-то, Боже! мир целый в его глазах обнимаю моими молодыми крыльями -крыльями мечты моей, вселенную согреваю в своих объятиях... А он только головой качает, да так-то любовно... "И я-то, говорит, княгиня, молодею с вами, и мои старые ноги, что стоят уже на краю могилы, за вами бредут..." А теперь уж и они не бродят... И Вольтерово злое лицо так вот и стоит передо мной - да злое ли, полно? Нет, не злое, не злое! доброе это лицо, улыбающееся, только так, что будто бы он всю вашу душу выиспов"-дал и улыбается ее слабостям... А и его нет... одна я осталась, как забытая на земле... Да, забытая, забытая всеми...
     Снова молчит и думает о чем-то. Губы шепчут без-звучно, словно жуют мысль. Говорит про себя:
     - Запамятовала, запамятовала... Ах, жизнь, жизнь! Кто-то носится в воздухе, какой-то всемирный хищник, я выкрадывает у нас молодые грезы, молодые сны... выкрадывает из нас сердце, его теплоту и вместо жаркой крови вливает холодную... свет и блеск у глаз выкрадывает... волос по волосу выкрадывает, а невыкраденные подменяет белыми, "мертвыми... и память выкрадывает...". О, хищник, великий хищник!.. А на чем это я остановилась? - спрашивает, опомнившись и оглядываясь на слушателей.
     - Вы о Вольтере говорили, княгиня, - подсказывает хозяин.
     - Да, да... о Вольтере, точно... Стар уже он был, вот как я, - очень, очень стар и не выходил из своего халата: так и принимал меня в своем халате да в своих креслах - в "вольтеровских креслах", которые, кажется, бессмертнее и популярнее его бессмертных творений!.. Да-да, бессмертны кресла и мысли, а он - мертв, он сгнил... А то, бывало, придет к нему Губерт <Губер Михаэль (1727-1804) - немецкий переводчик и историк литературы. Был лектором в Лейпцигском университете, преподавал французский язык. Известен французскими переводами немецких авторов.>, "Птицелов" - так называли его: уж очень любил он соколиную охоту... Вольтер любил и боялся его... да, государи мои, боялся: это был единственный человек в мире, которого Вольтер побаивался... Да и разбойник же был этот Губерт, скажу я вам: бывало, в одну минуту набрасывает карандашом такую злую карикатуру на Вольтера, что тот сразу присмиреет, лишь бы Губерт не пустил ее в свет. Любил с ним Вольтер, государи мои, в шахматы играть и всегда проигрывал... И Боже мой! как же он злился при этом, какие делал гримасы, какие едкие стрелы сарказма бросал в своего победителя! А тот возьми да и научи свою собачонку делать совершенно такие же гримасы, какие делал Вольтер, когда проигрывал... Все узнают в Этих гримасах гримасы великого человека и смеются... И я, государи мои, смеялась, потому - молоденькая была. А теперь вот я развалина, и над моими гримасами бмеются, поди, молодые повесы, как я смеялась над Вольтером... А давно, ох, как давно это было!..
     И снова эта давность как бы давит рассказчицу, гнет к земле, к могиле. Старая голова склоняется, руки непроизвольно шевелят пальцами. Глаза закрыты, глубоко, глубоко ушли уставшие глядеть глаза.
     - Бай-бай, бабуся, - вот так рассказ! - шепчет Козлов, нагибаясь к уху кузины.
     - Перестаньте! она не спит.
     Действительно не спит. Глаза открываются и осмысленно смотрят на слушателей.
     - Да, да, государи мои, Вольтеры в земле, их забывают, а по земле ходят вместо них какие-то Бонапарты, й земля дрожит под их ногами - чудное дело, - продолжала она говорить как бы сама с собою.
     - Да Наполеон, княгиня, - родное чадо вашего Вольтера, - вмешался Ростопчин.
     Княгиня встрепенулась. Подбородок ее, словно отпавший от верхней челюсти, вдруг подобрался, задрожал, и седая голова старушки ходуном заходила от правого плеча к левому.
     - Кто тебе сказал, что этот капрал чадо Вольтера? - спросила она с особенным блеском в давно потухших глазах. - Кто? Сила Богатырев?
     - Да, княгиня, пожалуй, и он...
     - А ты прежде прочти Вольтера да тогда и говори, - продолжала сердиться старушка.
     - Я читал...
     - Читал, государь мой, да, верно, с указкой Силы Богатырева.
     Ростопчин тоже начинал сердиться, но старался сдержать себя.
     - Помилуйте, княгиня, - начал было он.
     - Не помилую... за глупость не помилую... глупость - великое преступление... Это, государь мой, ты слышал, должно быть, от какого-нибудь политика из Охотного ряду.
     - А хоть бы и из Охотного ряду, - настаивал Ростопчин, - там настоящий русский ум...
     - А что ж по-твоему, государь мой, русский-то ум из другой материи сшит, чем нерусский?
     - Да пожалуй что так...
     Старушка окончательно заволновалась. Обеспокоенный этим хозяин незаметно дал понять Ростопчину, что лучше было бы не сердить отживающий XVIII век, и сам вмешался в разговор.
     - Признаюсь вам, княгиня моя почтеннейшая, - ласково заговорил он: - всем прискучили толки об этом белом бычке... То ли дело - славное старое время, которое стало уж историею. Вот если б вы вспомнили это время...
     - Что уж! умерла я, заживо умерла и похоронена...
     - Да что об этом думать, княгиня! Успеем еще все туда явиться, - успокаивал ее хозяин.
     - Да, мой друг, успеем - не опоздаем, никто не опоздает: один раньше, другой позже, а все там будем... там никогда не поздно, дверь открыта для всех настежь, и для желающих, и для нежелающих...
     - И для корсиканца, княгиня? - улыбнулся Ростопчин.
     - И для него, государь мой.
     - Скорей бы его туда! Как это его еще земля терпит?

/ Полные произведения / Мордовцев Д. Л. / Гроза двенадцатого года