• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Мордовцев Д. Л. / Гроза двенадцатого года

Гроза двенадцатого года [33/42]

Скачать полное произведение

    Все это порождало массу затруднений, иногда почти не устранимых. Этой особенностью характера царя можно объяснить его иногда совершенно непонятные увлечения людьми и вещами, противоположными друг другу. Из всего сказанного и вытекает полная невозможность для простого наблюдателя, незнакомого с настоящей причиной этих странностей, верно оценить и понять многие его поступки.
     Жизнь Александра прошла, постоянно колеблясь между слепыми иллюзиями и следующим за ними вечным разочарованием. Его увлечения были искренни, без принудительных причин, от всей души, и, странное дело, они возобновлялись с периодической правильностью. Дальше я постараюсь подтвердить Свое положение более ясными доказательствами.
     Александр был человеком слова и легко подписывался под данными обязательствами, какового бы ни было потом направление его мыслей: он очень ловко старался избегать того, что могло толкнуть его не по намеченному пути, но так как мысль его принимала быстро форму системы и вечно меняла направление, то уважение к данному им слову его страшно стесняло, ставило его в неловкое и тягостное положение и вредило общественному делу.
     Многие современники упрекали Александра в| огромном честолюбии - напрасно. В его характере не хватило бы сил для настоящего честолюбия, как не хватало и слабости оставаться в границах простого тщеславия. Он действовал только по убеждению, а если иногда и предъявлял какие-нибудь Претензии вооб-ше, то рассчитывая гораздо больше на успех светского человека, чем властителя.
     Юность Александра связана с эпохой, равной: которой нет в летописях России. В царствование Екатерины он был свидетелем и участником блестящего периода царствования деспотизма, а при Павле он сам жил под гнетом самого низкого подлого деспотизма, не разбирающегося при выборе даже своих средств. Нужно знать положепие России за два последних царствования, чтобы легко понять, что не в их прошлом было царю искать хорошего примера и доброго совета. Первоначальное образование Александра было поручено Лагарпу. Нет ничего удивительного в том, что учепик такого учителя долгое время находился под влиянием совершенно ложных учений о либерализме и филантропии. Странная смесь идей либерального наставника с тогдашними начинаниями русского правительства не могла не внушить самому Александру такие же ложные суждения и представления о правильпости его собственных поступков. Все это завело его очепь далеко, за ту черту, где личная опытность могла бы ему прийти на помощь.
     Метод образования Лагарпа гораздо сильнее способствовал усвоению его учеником бессмыслепно-ложных в смысл-е их применения к жизни принципов, чем положительных знаний. Конечно, он определенно знал, что империя, которой придется в будущем управлять его ученику, далеко еще недостаточно цивилизована для восприятия его идей, и потому, главным образом, он старался просто создать для себя достаточно сильный рычаг, при помощи которого он мог бы осуществить свои личные планы в других более подготовленных государствах, как, например, в своей родине - Швейцарии.
     При таком положении Александру казалось, что роль либерального правителя обеспечивает за ним прочную славу, легко достижимую для монарха, которому не угрожали опасности со стороны либеральной партии, страшные вообще для других тронов и правительственных учреждений западной Европы.
     У Длексапдра были самые простые вкусы, холодный темперамент и паклопности, которые я бы назвал просто мещанскими; при этом он был кроток, и это не могло но внушать его советникам желания воспользоваться своим влиянием.
     Мне долго пришлось быть около Александра. И это дало мне полную возможность изучить его нравственный облик и систему его политической работы; я мог легко проследить то, что выше я назвал "периодическими" эволюциями его мысли. На каждый таковой период приходилось, приблизительно, пять лет. И вот итог моих наблюдений.
     Александр, увлекаясь какой-нибудь идеей, отдавался ей всецело. Приблизительно два года она развивалась в его мозгу, вырастала, и уже ему казалось, что это целая, законченная система. На третий юд он еще ей оставался верен, привязывался к ней и внимал с благоговением всякому, кто покровительствовал ей, но он сам никогда не знал истинной ценности и не взвешивал могущих произойти от этого пагубных последствий; об этом он просто не думал. Когда наступал четвертый год существования его системы, видя последствия ее, Александр вдруг прозревал; пятый год - это уже бесформенная смесь оставленной прежней системы и начала новой, зарождающейся в его мозгу, и часто новая идея была противоположной только что оставленной.
     В подтверждение моих замечаний я приведу несколько исторических фактов.
     Мои отношения к Императору Александру начались со времени моей миссии в Берлине в 1805 году. В то время он был либерален в самом широком значении этого слова. Он был ярым противником Наполеона, презирал в нем деспота и ненавидел завоевателя. В 1807 году произошла радикальная перемена в его взглядах, а в 1812 году опять наступила новая фаза.
     Если бы Наполеон и не воевал с Россией, это не повлияло бы на отношения к нему Александра. Его прежние тенденции к филантропии и либерализму не только снова завладели им всецело, но еще и обострились благодаря тогдашнему общественному течению мыслей. В 1814 году это достигло кульминационного пункта, а в 1815-м уже вступал в свои права религиозный мистицизм. В 1817 году и это направление сошло на нет, и в 1818 году, в Ахене, царь уже был ярым поборником монархии и консерватизма и определенным врагом всего революционного; и он был уже готов снова вернуться к мистицизму. До 1823 года се оставалось по-старому. В этот момент сказались те затруднения, которые наделали его же собственные советчики в греческом вопросе. Это давало царю полную возможность самому убедиться, как успешно и быстро акклиматизировались и двинулись вперед революционные принципы, которые он сам когда-то в своем безумном ослеплении распространял в России.
     Все тяжелое, что пришлось Государю перенести по этому поводу, и подорвало его жизненную энергию и волю. С этих пор он начал уставать от жизни. В конце 1822 года, в бытность свою в Вероне, он говорил Императору Францу о предчувствии своей близкой смерти. Действительно, болезнь его ухудшилась, и в 1825 году Александр умер от полной апатии к жизни. Одной из причин, сократившей дни Императора, были, без сомнения, бесконечно тягостные, непосильные думы о предстоящем грозном процессе над участниками заговора, главным виновпиком которого мог считать с полным правом себя он сам. Описывая личность этого необыкновенного Государя, о котором человечеству судить здраво будет трудно, мне кажется, я могу дать разгадку многим аномалиям, которые иначе так и остались бы непонятными. Все постоянство, на которое был способен Александр, выразилось в чувстве, которое он питал к Императору Австрийскому. Подробности их взаимных отношений, о которых я упомяну, тоже явятся дополнением к характеристике Александра и прольют свет на его отношение ко мне.
     В первый раз оба Императора встретились осенью 1805 года во время военных действий в Моравии. Все неудачи, как следствие расположения войск и заранее составленного австрийскими генералами плана кампании, превратились, благодаря еще ошибкам русских генералов, в непоправимые бедствия. Русский Император был молод, не имел никакого военного опыта; он охотнее прислушивался к честолюбивым и несбыточным фантазиям, чем к холодным и практическим советам своего союзника, Императора Франца. К сожалению, все то, что этот государь предсказал своему союзнику, осуществилось одно за другим. Это послужило первой и главной причиной того бесконечного доверия, которое внушал Императору его друг.
     Дальнейшие политические события часто мешали Его Императорскому Величеству высказывать эти чувства, но, в сущности, он навсегда оставался им верен. События 1814 и 1815 годов сблизили обоих Императоров настолько, что их взаимоотношения длились долго, без перерыва, много лет; это была настоящая хорошая дружба. Привязанность, которая могла выдержать столько испытаний, которую не поколебали ни крупные политические интересы, ни даже, как это ни странно, полнейшая противоположность характеров обоих друзей, кажется загадкой, разрешить которую можно только, изучив характеры обоих Государей.
     Ценные и столь положительные качества Императора Франца-Иосифа, его спокойствие, справедливость, точность и определенность суждения, та ровность душевных переживаний, никогда не изменявшая ему, - все это невольно внушало Русскому Императору чисто сыновнюю привязанность к нему. Впоследствии это чувство еще усилилось благодаря известной доле мистицизма, столь характерного для Александра; царь считал своего друга монархом но воле Господа, видел в нем представителя Божественной воли и Премудрости. Он преклонялся перед ним. Часто Императору Францу приходилось настойчиво бороться с личными желаниями Александра, и в таких случаях достаточно ему было высказать свою мысль и свой взгляд, чтобы остановить какое-нибудь решение Александра, совсем изменить его или умерить в основных чертах. Дружба царя к австрийскому Императору имела наибольшее влияние на него до конца его дней.
     В частной жизни у Александра были самые простые вкусы, отличавшиеся, правда, большим изяществом. Он мало занимался наукой, и я никогда не замечал в нем интереса к какому-нибудь позитивному знанию. Среди изящных искусств его интересовала только архитектура. Близорукость и недостаток слуха мешали ему культивировать другие искусства, интерес к которым возможен только при наличности этих данных. Он любил кабинетную работу настолько, насколько она затрагивала вопросы политики и мистицизма. Его определенно не тянуло к делам просто административным, и если ему приходилось заниматься ими, то он всегда действовал под давлением какой-нибудь одной из политических теорий, которыми, он по странности своего характера, был всегда увлечен.
     История административной работы в его царствование явно свидетельствует, как сильны и пагубны бывали такого рода давления.
     К этим главным чертам характера Государя я еще сделаю некоторые пояснительные добавления на основании моего личного знакомства с ним. Это будет не лишним и как характеристика переживаемого тогда времени, и как подтверждение сделанных мною наблюдений над Государем.
     Прежде всего я должен сказать, что трудно себе предстаиить, насколько разнились вообще вкусы Александра с направлением моих взглядов. Наши вкусы совершенно не сходились, - кроме разве в выборе наших общественных связей - и весьма вероятно, что не будь огромного общего интереса в разрешении некоторых вопросов, который нас сближал, ничто не могло бы столкнуть нас друг с другом и создать такия прочные и даже дружеские отношения. Я уже говорил выше, что я с Александром впервые встретился в Берлине в 1805 году. Александр приехал туда личным поборником и представителем австрийско-русского союза. Два человека, явившиеся защищать одно общее дело, невольно сходятся, какова бы ни была разница их положений.
     Император любил разбирать и обсуждать важные политические вопросы и быть, таким образом, как он сам любил выражаться, министром у самого себя. С тех пор началось наше личное знакомство, перешедшее в тесную дружбу. В конце того же года был заключен мир между Австрией и Францией. Когда граф Стадион, бывший тогда посланником в С.-Петербурге, получал портфель министра иностранных дел, Александр пожелал, чтоб я занял место графа. По странному сцеплению обстоятельств, меня в то же время назначили посланником во Францию, Когда, семь лет спустя, я встретился с Александром на богемской границе, то он, явно держал себя со мною холоднее. Казалось, что Государь со свойственной ему мягкостью хотел подчеркнуть и упрекнуть меня в моем вероломстве.
     Когда заключен был союз - тучи рассеялись, но наши личные отношения возобновились только после неудачи, постигшей союзников под Дрезденом, в первую половину войны. Может быть, возобновлению нашей дружбы невольно помогли мои ничем не увенчавшиеся старания, сообразно желаниям Императора Франца и фельдмаршала Шварценберга, помешать этой операции. Мо?кет быть, Александр оценил мою искренность при переговорах, шедших по этому вопросу, и верность выраженных мною опасений, по факт тот, что лед был сломан.
     Несмотря на полнейшую противоположность наших взглядов по многим вопросам, несмотря на могущие произойти от этого конфликты, мы встречались с Государем каждый день во время кампании 1813 и 14-го годов, и ничто не нарушало установившейся между нами близости.
     Редко можно было встретить между Монархом большой империи и главой кабинета другой такой же империи такие отношения, как были наши.
     Все время, пока тянулась война, я каждый вечер проводил в обществе Государя. С восьми или девяти часов вечера мы до двенадцати ночи беседовали друг с другом с глазу на глаз. Мы затрагивали самые разнообразные темы: вопросы обыденной жизни, вопросы морали и политики, события дня. Мы обменивались мыслями, нисколько не стесняясь, и именно полная свобода придавала необыкновенную прелесть нашему общению.
     Я никогда не скрывал правды от Александра, касалось ли это его лично или какого-нибудь принципиального вопроса. Мне постоянно приходилось с ним спорить по поводу его фантастических идей, которые он горячо защищал. Наши споры часто обострялись, - примером чему может послужить наше пребывание в Лангре, - но это не мешало нашей дружбе, которая оставалась так же искренна и правдива, как и рапыпе.
     Когда мы были в Париже в 1814 году, например, нам приходилось очень часто спорить о том, какой волитшш должен был держаться Людовик XVIII. Тогда Государь был еще либерален и наши взгляды на возможность упрочения мира во Франции иод скипетром Бурбонов были диаметрально противоположны. После подписания в Париже мира я уехал в Англию одновременно с королем Прусским и Александром I. Наши отношения и там не изменились. Там часто меня ставили в очень неловкое положение недоразумения, возникавшие между Александром и тогдашним принцем-регентом Георгом IV. Я был в прекрасных отношениях с обоими, но, зная их постоянные стычки друг с другом, должен был лавировать между ними и мешать их взаимному недовольству перейти в открытую ссору. По правде сказать, виноватым почти всегда оказывался Александр, которого возбуждала постоянно великая княгиня Екатерина.
     Она приехала в Великобританию за несколько недель до брата, и тогдашнее ее поведение, женщины, по существу, весьма достойной, так и осталось для меня загадкой.
     Одной из главных причин ее приезда в Англию надо считать ее непременное желание расстроить брак принца Оранского с будущей наследницей Англии и посадить иа трон Голландии свою собственную сестру, но и эта, кстати сказать, удавшаяся ей причина вряд ли может служить оправданием странности ее поведения и настроения, влиявших и на Александра.
     По этому поводу мне невольно вспоминается почти апекдо-тический случай с Александром, характеризующий его личность и странность его иногда просто необъяснимых поступков. Его Величество любил польстить видным представителям английской оппозиции. Как-то раз Государь попросил лорда Грея составить ему проект создания оппозиции в России. После аудиенции лорд Грей обратился ко мне за разъяснением по поводу сказанного Александром, что показалось ему неясным и непрактичным: "Разве царь, спросил Грей, собирается ввести в России парламент? Если да, - чего, конечно, я ему не посоветовал бы, - то вряд ли ему придется тогда заботиться об оппозиции, она и так будет".
     Венский конгресс опять изменил наши отношения друг к другу.
     При образовании нового Царства Польского под скипетром России в него должна была войти вся территория бывшего Герцогства Варшавского, при чем одновременно королевство Саксонское переходило в руки Пруссии. Это было решено еще во время переговоров при Калише Александром и Фридрихом-Вильгельмом. Мы знали о решении, но присоединение Саксонии к Пруссии затрагивало неизменные принципы Императора Австрийского и могло вызвать нежелательный конфликт между союзными державами и Пруссией. С самого начала возникновения этого плана Император Австрийский решил энергично восстать против него, но отложил его до заключения мира с Францией, желая отдать его на суд конгресса, миссией которого было восстановление не одпого государства, а многих.
     Этот важный инцидент внес некоторый разлад между дворами. Так прошло несколько недель. Копгресс открылся, а вопроса никто еще не затронул. Александр первый заговорил о нем с лордом Кэстльри. От лорда Кэстльри узнал уже и я. Я ему категорически заявил, что претензии России и Пруссии неприемлемы. Несколько дней спустя Александр сам заговорил со мной об этом. Он был, видимо, смущен, услыхав мой решительный ответ, но на исполнении намеченного проекта настаивал очень слабо и в конце предложил мне объясниться по этому вопросу лично с канцлером Пруссии. В тот же день мне сделал устное сообщение о том же и князь Гарденберг, подтвердивший иго нотой.
     Мой ответ письменный был равен устному. Я Гарденбергу ответил то же, что и Александру. Князь, видя свои планы разрушенными, был очень недоволен. Он вообще был человек раздражительный и, кроме того, ему мешала природная глухота; он, верно, не совсем расслышал и понял мои слова; узнав же, что Александр защищает их проект не особенно горячо, и понимая, что благодаря этому планы их могут рухнуть, он решил прямо обратиться к Александру, взывая к его совести. Возможно, что царь мог счесть себя обиженным неправильным истолкованием слоя.
     Этот случай вызвал Государя на очень странный с его стороны поступок. На следующий день после моего объяснения с прусским канцлером меня вызвал к себе рано утром мой Государь, чтобы передать мне, что у него только что был Александр. В первом разговоре об объявил Императору Францу, что считает себя мною лично обиженным и потому желает вызвать меня на дуэль. Император пытался ему доказать всю необычность такого намерения, но, видя тщетность своих слов, сказал, что если он остается при своем мнении, то, конечно, я готов буду принять вызов, против которого восстанет, конечно, мой разум, но от которого не позволит отказаться честь. Кроме того, Император настоял еще на том, что, прежде чем формально присылать мне вызов, Александр пришлет ко мне третье лицо для личных переговоров, и Александр на это согласился.
     Я на это ответил Его Императорскому Величеству, что буду спокойно ждать дальнейших действий со стороны Русвкого царя. Не успел я вернуться, как мне доложили о приезде одного из адъютантов Александра, графа Озаровского, с поручением от государя передать мне, что Его Величество требует, чтобы я сказал прусскому канцлеру, что я передал ему мой разговор с Государем неправильно. Я попросил его, со своей стороны, передать Его Величеству, что никогда не возьму назад ни одного слова, если я уверен в правоте его, но если граф Гарденберг понял мои слова не так, как я этого желал, и передал их не совсем точно, то, конечно, я готов исправить происшедшее. Озаровский уехал. Вскоре после этого Государь прислал сказать мне, что не будет на балу, на который я пригласил всех государей и всех членов конгресса. В тот же день, при встрече с русскими министрами я передал обо всем графу Нессельроде. У него еще не было никаких инструкций по этвму поводу.
     Конференции не прекращались, все шло своим чередом, как будто ничего не случилось, и закончилось тем, что король саксонский получил половину своих владений.
     Этот странный инцидент не нарушил ни с какой стороны важных совещаний, происходивших пра конгрессе, и даже не подействовал на прекрасные отношения, царившие между Императорскими Дворами; но не так просто было с нашими личными отношениями;
     Любя выезжать вообще, Александр особенно охотно посещал некоторые интимные кружки, где бывал и я. Мы встречались почти ежедневно и делали вид, что не замечаем друг друга. Скоро для посторонних наблюдателей, посещавших в то время салоны Вены, странность нашего поведения даже перестала бросаться в глаза - все привыкли к этому положению. Члены Императорской фамилии бывали у меня, на моих вечерах, и только один Александр отсутствовал. Окружающие как-то незаметно привыкли к мысли, что царь на меня дуется, а так как дела от этого не страдали, то даже любопытство дипломатических кругов, сначала насторожившихся, и то пропало за неимением пищи. Часто мне приходилось выслушивать косвенные намеки на то, что мне бы следовало сделать первый шаг к примирению, но я решил предоставить все это времени.
     И на самом деле ссора наша тянулась до тех пор, пока случай огромной важности не перевернул всех событий Европы вверх дном.
     Известие об отъезде Наполеона с острова Эльба я получил 6 марта в шесть часов утра с нарочным, посланным из Генуи. В донесении заключалось только известие о факте. Я сейчас же направился к своему Государю, а он приказал мне немедленно сообщить эту новость Александру и королю Прусскому. Я уже три месяца не бывал у Русского Государя. Меня приняли тотчас же. Я передал о случившемся и доложил о том, что поручил передать мне мой Государь. Александр высказался очень спокойно, с большим достоинством в том смысле, что и Его августейший еоюзник, так что нам не пришлось долго обсуждать вопрос о дальнейших планах действий. Решение было быстрое и категорическое.
     Когда вопрос был решен, Государь вдруг обратился ко мне и сказал: "Нам ведь предстоит еще разобрать нашу личную ссору. Оба мы христиане, и наша Святая Вера приказывает нам забывать все обиды. Обнимемся и забудем все".
     На это я возразил, что мне прощать было нечего, но забыть придется много и очень тяжелое для меня, а так как сам Государь в таком же положении, как и я, то я прощения просить не буду, а просто предложу все забыть. Александр обнял меня и просил меня вернуть ему мою дружбу.
     Потом мы часто встречались, но ни разу не было сделано намека на нашу бывшую размолвку, и все пошло по старому. Весь 1815 год мы были так же близки, как и раньше, и встреча ваша в Ахене была очень дружеская.
     Я хочу еще упомянуть о случае, происшедшем в 1822 году, который, пожалуй, лучше других поможет пролить свет на характеристику Александра.
     Недель через шесть после Веронского конгресса явился я как-то вечером к нему для переговоров по текущим делам. Он казался очень взволнованным, и я справился о причине. "Я чувствую себя очень странно, - сказал Государь, - мне необходимо переговорить с Вами об одном, по-моему, очень важном вопросе, и я положительно не знаю, как к этому приступить". На это я ему возразил, что прекрасно допускаю возможность с его стороны волноваться каким-нибудь вопросом, но не могу себе представить, как он может затрудняться говорить со мной о нем.
     "Дело в том, что это не касается никаких обычных вопросов повседневной политики, а только нас лично, и я боюсь, что вы не вполне ясно поймете мою мысль".
     Только после долгих усилий Государь сказал мне следующие, памятные для меня слова: "Нас хотят разлучить, хотят разбить то, что связывает нас, а я считаю эти узы священными, потому что они во имя общего блага. Вы ищете мира для вселенной, а у меня нет больше желания, как поддержать его. Враги европейского мира не ошибаются и прекрасно понимают всю силу сопротивления, которую может оказать наш союз их хитрым планам, и им хочется уничтожить это препятствие во что бы то ни стало. Они отлично понимают, что прямыми путями этого не достигнут, и потому пользуются путями окольными. Меня упре-. кают в том, что я перестал быть самостоятельным и во всем слушаюсь только Вас".
     Я горячо отвечал Александру, что все, что он имел честь сообщить мне, не было для меня новостью и что я, не задумываясь ни минуты, отвечу на лестно высказанное мне им доверие признанием, что я принуждеп подтвердить все только что им сказанное. "Вас, Ваше Величество, упрекают в том, что Вы слишком доверяете моим советам, а меня в том, что я изменяю интересам моей, родины ради Вас. Эти обвинения равносильны. Ваша совесть так же чиста, как и моя. Мы служим одной общей идее, одинаково ценной как для России, так и для Австрии и для всего человечества. Я уже давно служу мишенью для многих партий, и только союз таких двух держав, как наши, еще может сдержать могущую произойти общую неурядицу. Но, с другой стороны, Вы могли бы заметить, принимая во внимание мою почти исключительную сдержанность в личных отношениях, какое огромное значение я придаю нашей дальнейшей дружбе. А Вы, Ваше Величество, Вы бы желали, чтобы я изменил свое поведение?" - "Вот, вот, я этого и ждал, - прервал меня Государь, - если мне и трудно было начать с Вами этот разговор и признаться в своих затруднениях, то я сам давно решил не обращать на это никакого внимания и боялся только одного, как бы вы сами не пали духом".
     Мы долго еще с ним после этого говорили о политике одной из существовавших тогда партий, имевшей многих единомышленников в России, даже среди приближенных Императора. По окончании разговора я дал слово Александру не поддаваться клевете и не изменять нашей Тесной дружбе, при этом Александр потребовал от меня еще, чтобы и я с него взял слово, что и он никогда не отнимет своего доверия ко мне. А тогда, в самом деле, партия движения, несколько честолюбцев и вся масса придворных рассчитывали, что благодаря этим толкам порвется связь между обоими Императорами и их кабинетами.
     Эти лица, соединившись под знаменем либеральных течений, действовали под давлением новых идей и не замечали, увлеченные своим слепым тщеславием, что стоят во главе и ведут все дело не они, а другие, которым сами они служат послушным орудием.
     Союз, имевший целью способствовать настоящей политической свободе, руководившийся принципами действительной независимости всякого государства, союз, мечтавший об общем мире, желавший предотвратить всякую попытку к завоеваниям и устранить всякую причину какого бы то ни было волнения, такой союз вряд лп.мог бы найти искренних адептов в среде софистов и людей больного честолюбия.
     Эти-то люди вызвали позже мятеж в Греции. По расчетам агитаторов, этот инцидент должен был послужить причиной для разлада между Россией и Австрией, и главным образом между их дворами. Их расчет был верен, но все ото вылилось в такую форму, которой, конечно, не могли предвидеть главари этого дела. Александр, так великолепно игравший в революционера у себя на родине, тут не выдержал борьбы ни в нравственном, ни в физическом отношении. Император Александр умер от полного отвращения к жизни. Он разочаровался во всех своих надеждах, планах в иллюзиях. Он знал, что должен нанести удар целому классу своих подданных, завлеченных и погубленных его же креатурами и принципами, которым сам же он раньше протежировал. И он не выдержал. Душа его рухнула, если можно так выразиться. События, омрачившие начало царствования его преемника, дают нам яркое понятие о той мучительной мозговой работе и колоссальных заботах, отравивших последние минуты жизни Императора.
     Историку, задавшемуся целью дать правильную j и- точную характеристику Александра, это будет очень трудно. Слишком часто ему придется блуждать взглядами по вопиющим противоречиям, и ум его с трудом найдет твердую точку опоры, столь необходимую Для человека, призванного к благородной миссии историка.
     И мысль, и сердце этого Монарха колебались между столь различными моральными движениями, что при довольно сильном характере Государь никогда не мог достигнуть равновесия.
     Каждый отдельный период его жизни ознаменовывался серьезными ошибками, которые грозили опасностью для общественных интересов.
     Александр весь отдавался захватившему его моменту и никогда не мог остаться ему верен, потому же и никогда не испытал ни минуты истипного покоя. У него была масса достоинств, благороднейших чувств, он был рабом данного слова, но наряду со всем этим у него были крупные недостатки.
     Будь он простым смертным, он остался бы, может быть, совсем незамеченным, но так как волею судеб ему предназначен был трон, то: все и произошло иначе. Если бы ему пришлось уцравлять не Россией, а другим государством, то его недостатки могли бы быть незаметными, но тогда и достоинства были бы не так ярки.
     Александру трудно было без руководителя. Кто-нибудь должен был всегда направлять его душу и мысль. И если всякому Монарху трудно найти действительно бескорыстного человека, независимого по характеру и положению настолько, что его можно сделать своим другом, то Русскому Императору, благодаря его неблагоприятному, более чем какого-либо другого Монарха, положению, эти редкое счастье было почти невозможно.
     Надо помнить, что в переживаемое им время всем властителям Европы приходилось разбираться в бесконечном количестве сложных затруднений, и если все это касалось других, то Александра больше всех.
     Первые всходы насажденной неправильно цивилизации на всем огромном пространстве Российской империи поднялись еще до него, под гнетом деспотизма в империи, где не было ни одпого правильно организованного правового института и где вся огромная масса народа тонула в беспросветной тьме.
     Еще Павел I хотел уничтожить эти всходы. Александру пришлось царствовать после Павла. Он был воспитан иод эгидой известных тогда революционеров, сумевших удержать свое влияние и на молодого Монарха. У Александра не было опытности, и, желая делать только добро, он сделал много зла. Он ошибался, а когда попял свои ошибки, это свело его в могилу.
     Его душу, испытавшую столько метаний, нельзя, конечно, назвать сильной - она была только мягкая и нежная.
    
     НАПОЛЕОН
    
     Среди лиц, поставленных в положение, независимое от этого необыкновенного человека, найдется немного таких, кто, как я, имел бы столько точек соприкосновения и столько непосредственных сношений с ним.
     Мнение мое о Наполеоне не изменялось в различные периоды этих отношений. Я видел его и изучал в моменты наибольшего блеска его; я видел его и наблюдал в моменты упадка; и если он и пытался ввести меня в заблуждение, в чем он порою был очень сильно заинтересован, то это ему никогда не удавалось. Я могу поэтому надеяться, что я схватил самые существенные черты его характера и составил о нем беспристрастное мнение, тогда как большинство современников до сих пор видело лишь сквозь призму как блестящие, так и мрачные, отрицательные стороны этого человека, которого сила вещей в соединении с выдающимися личными качествами вознесла на вершину могущества, беспримерного в новейшей истории. Проявлявший редкую прозорливость и неутомимую настойчивость в использовании того, что полвека событий, казалось, подготовляли для него, руководимый духом власти действенным и дальновидным в равной мере; ловко улавливавший в обстоятельствах момента все, что могло служить его честолюбию; умевший с замечательной ловкостью извлекать для себя выгоды из ошибок и слабостей других, Бонапарт остался один на поле брани, которое в течение десяти лет оспаривали друг у друга слепые страсти и партии, охваченные кровожадною ненавистью и исступлением. С тех пор, как он в конце концов конфисковал в свою пользу всю Революцию, он стал казаться лишь тем единственным пунктом, на котором должны сосредоточиться все взоры наблюдателя, и мое назначение на пост посланника во Францию поставило меня в этом отношении в исключительно выгодные условия, которыми я и не преминул воспользоваться.

/ Полные произведения / Мордовцев Д. Л. / Гроза двенадцатого года