• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Мордовцев Д. Л. / Гроза двенадцатого года

Гроза двенадцатого года [19/42]

Скачать полное произведение

    Но он не докончил своей щекотливой фразы, которая и Лизу, и ее друга сильно смутила. В комнату вбежала Соня, за ней вошла госпожа Вейкардт и за нею - непременный друг дома Магницкий с последнею, только что полученною из Москвы новостью: умер Херасков.
     - Ах, бедный! - жалобно сказала Лиза. - А мы только сегодня с Сашей Пушкиным читали наизусть его "Россиаду...". "Бедненький!
     - Очередь за Державиным, - сказал Тургенев.
     - Что? что? какая очередь за Державиным? - зашамкал кто-то в дверях.
     Все оглянулись - на пороге стоял сам Державин, в своих бархатных, на меху сапогах.
    
     9
    
     Державин вошел сильно старческою походкой. Хотя он и бодрился, но и беззубый рот заметно шамкал, и бархатные йоги словно тоже шамкали.
     Особенно вид его поразил Дурову. Читая его сильный стих, его напускной пафос и риторику, которые, казалось, дышали страстью, пылали огнем воодушевления, девушка, мечтательная и увлекающаяся по природе, воображала Державина каким-то титаном, полубогом, а если ей и говорили, что он уже старик, то он не иначе рисовался в ее воображении, как в образе "борея":
     С белыми борей власами И седою бородой, Потрясая небесами, Облака сжимал рукой...
     А тут она видит шамкающего старца, который не только не потрясает небесами, но у которого собственная седая голова трясется, а глаза, которые ей представлялись орлиными, старчески моргают и слезятся... Господи! как грустно это видеть... И нижняя губа отвисла - но держится... И под носом табак, и на манжетах табак, и на жилете табак... А ноги - точно в валенках, точно у их коровьего пастуха...
     - Какая очередь за Державиным? - спрашивал старик, здороваясь с хозяином и гостями.
     - Написать, ваше превосходительство, что-нибудь новенькое по поводу мира с Наполеоном, - извернулся Тургенев. - А то вон только и слышно, что о "Дмитрии Донском" Озерова да о "Пожарском" Крюковского <Крюковский Матвей Васильевич (1781-1811) - драматург, автор трагедии "Пожарский", которая с успехом шла на театральных подмостках.>.
     - Оба сии творения, государь мой, слабы, - отвечал старик.
     - Вот потому-то и ждуг от вашего превосходительства чего-либудь сильнеаького, чего-нибудь "державинско-го" - так и говорят.
     - Оно-то так... Я кое-что и скомпоновал, ест Михай-ло Михайлович знает.
     - Что же это такое, ваше превосходительство? - спросил Карамзин.
     - Гаврило Романович написал оду, - отвечал Сперанский.
     - Пророческую, - добавил Державин.
     - Это правда, - продолжал Сперанский. - И хотя государю она понравилась, однако, в виду политических обстоятельств, он несколько стихов собственноручно подчеркнул.
     - А подчеркнул-таки? - любопытствовал старик.
     - Подчеркнул довольпо мест таки...
     - А какие все больше? Чай, сильненькие, с огоньком которые?
     - Да, именно с огоньком.
     - Я так и знал, так и писал с оглядкою... Я вот и Мерзлякову послал копию в Москву, так для прочтения, да и пишу ему насчет мира-то и моей оды на оный: "Радоваться-то можно, как просто сказать, с оглядкою; а для того и не мог я предаться полному вдохновению, а как боец, сшедший с поля сражения, хотя показывался торжествующим, но, будучи глубоко ранен, изливал свою радость с некоторым унынием..."
     - Это касается вас, юный боец, только что сошедший с поля сражения, - с улыбкой, отечески обратился Сперанский к Дуровой, которую Лиза успела и познакомить и даже подружить и с своей Соней, и с мамой, с г-жой Вейкардт. - Позвольте вам, ваше превосходительство, представить этого юного бойца...
     Дурова встала и торопливо, смущенно подошла к Державину, почтительно кланяясь и звеня шпорами.
     - Господин Александров, которому вчера государь собственноручно пожаловал Георгия, - рекомендовал хозяин.
     - Очень, очень приятно, - прошамкал знаменитый старец. - Да какой-же вы, государь, мой, молоденький... А знаете, молодой человек, кого вы напоминаете?
     Девушка смешалась и не знала, что отвечать.
     - Княгиню Дашкову, Катерину Романовну, когда она была ваших лет.
     "Юный боец" покраснел еще больше и взглянул на Сперанского.
     - Что ж, это сходство приятное, - поддержал он смущенную девушку.
     - Только, государь мой, не в пользу сравниваемой, - перебил Державин: - княгиня Дашкова, признаюсь, никогда не нравилась мне... У нее всегда была склонность к велеречию и тщеславию, хвастовство, корыстолюбие... женщина эта, сказать правду, всегда отличалась вспыльчивым и сумасшедшим нравом.
     - А теперь она совсем развалина... Я ее видел - она приезжала в Москву из своей деревни, - сказал Тургенев.
     - Ну, наши с ней годы не молодые.
     - Она годом старше вас, ваше превосходительство, - вставил Магницкий.
     - Ну, вот!.. А вам как известны наши годы, молодой человек? - спросил старик.
     - Годы вашего превосходительства известны всей России, - подольстился Магницкий.
     - У! льстец...
     - Не льстец, ваше превосходительство: я говорю правду.
     - А вот Мерзляков пишет мне еще об одном моем сверстничке, - и это уже касается вас, Николай Михайлович, - обратился старик к Карамзину.
     - О ком же, ваше превосходительство?
     - О Новикове Николае Ивановиче. Он вам сродни...
     - По "Древней российской вивлиофике" разве?
     - Да... но и теперь у него остается в мозгу некий исторический зуд - все не забывает истории.
     - Да?
     - Как же... Мерзляков пишет: был он у него, у мартиниста-то старого, в гостях, в его Авдотьине... Ну и чем же старик занимается? Воспитывает, слышь, карасей... А потом на живой змее поверял одно место в летописи Нестора.
     - Как же это на змее? - заинтересовался Карамзин.
     - Я отыскал ту змею, что укусила Олега, - шутливо вставил Тургенев.
     - Да почти что так. Он, видите ли, отыскал там у себя в деревне змею, да и рассердил ее, дразня палкою. Так оказалось, что змея не кусает и не жалит, а именно "клюет", как и рыба. А в летописи будто бы сказано - я не помню сам, - что змея Олега "уклюнула", а не "укусила".
     - Да, это совершенно верно, - подтвердил Карамзин. - Так, значит, старик все еще интересуется историей?
     - Интересуется, интересуется... не равнодушен к старушке Клио, - сострил старик.
     - Да вообще я заметил, что за мамзель Клио ухаживают больше те, для которых женщина становится незрелым виноградом, - пояснил Тургенев.
     - Это вы на мой счет? - спросил Карамзин.
     - Нет, так вообще.
     - Удивительная судьба этого человека, - заметил Сперанский после некоторой паузы, последовавшей за шуткою Тургенева. - Бесспорно, это даровитейшая личность, когда-либо стоявшая в ряду деятелей умственного развития России: как апостол нашего просвещения - Новиков стоит первый. Если можно сколько-нибудь наглядно представить результаты деятельности Новикова и других русских общественных работников, то Новиков воздвиг себе пирамиду Хеопса, а прочие...
     - Тротуарные тумбы, - перебил его Тургенев.
     - Ну, не тротуарные тумбы, но все же и не пирамиды, - спокойно продолжал Сперанский. - И что же! Этот человек почти половину жизни провел в несчастии. Теперь вот он стал отшельником, воспитывает карасей и производит опыты над змеями... Если кого можно приравнять к Новикову - не по многоплодности, а по духу - так это Радищева... Как Новикова, так и Радищева оценит только наше потомство, ибо природа произвела их на свет ошибочно: время не доносило ни Новикова, ни Радищева, и недоноскам этим следовало бы родиться столетием позже... Как вы об этом думаете, ваше превосходительство? - обратился он к Державину.
     - Как? что? спать пора?
     Старик вздремнул и не слышал последнего разговора. В последние годы вообще всякий разговор, где старец стоял не на первом плане, не сам говорил, а другие и о предметах, лично его не касавшихся, он начинал дремать: так и тут - разговор о Новикове и Радищеве нагнал на него дремоту.
     - Говорят, ваше превосходительство, - снова подольщался к старику-министру Магницкий, - будто у нас все умные люди кончают неблагополучно... Я думаю, Александр Иванович ошибается...
     - Да, конечно, вы так не кончите, - вскользь бросил Тургенев.
     Магницкий побледнел, но сдержался, пересилил свой гнев. Дурова заметила это и приняла к сведению.
     - И притом, ваше превосходительство, - продолжал лисить Магницкий, - Михаил Михайлович изволил говорить о временах прошедших... Что было, то прошло и быльем поросло... А о благополучном ныне царствовании этого сказать никаким образом нельзя: это было бы грехом великим. Посмотрите на все, что ныне совершается - и сердце ваше возрадуется: у нас на престоле - ангел кротости. Вы были правы, ваше превосходительство, когда вдохновенно восклицали в бесподобной оде на восшествие на престол Александра:
     Век новый! Царь младый, прекрасный! Пришел днесь к вам весны стезей! Моа предвестья велегласны Уже сбылись, сбылись судьбой. Умолк рев норда сиповатый, Закрылся грозный, страшный взгляд; Зефиры вспорхнули крылаты, На воздух веют аромат;
     - Так, истинно так, - самодовольно бормотал тщеславный старик. - Ныне настало златое время... Я же тогда и предсказывал сие в своей оде:
     На лицах россов радость блещет, Во всей Европе мир цветет. Уныла муза, в дни борея Дерзавшая вслух песни петь, Блаженству общему радея, Уроки для владык греметь, - Перед царем днесь благосклонным, Взяв лиру, прах с нее стряси, И с сердцем радостным, свободным, Вещай, греми, звучи, гласи Того ты на престол вступленье, Кого воспел я в пеленах.
     Декламируя свои стихи, старик воодушевился, встал с кресла, в котором дремал, и, ерзая по полу бархатными сапогами, воздевая к потолку руки и колотя себя к грудь, казался очень смешным и очень жалким. Дурова глядела на все это с грустью, а Тургенев иронически улыбался...
     - Завели машину, - шепнул он Сперанскому, - конца не будет.
     Но конец скоро последовал: старик закашлялся и в изнеможении опустился на кресло.
     - Нет, не могу больше, - сказал он, тяжело дыша.
     - Да, Гаврило Романович, - улыбнулся Карамзин своею задумчивою улыбкою, - вы крепче на бумаге, чем на ногах...
     - Совсем плохи ноги... да и кашель... а с чего бы?
     - А слышали вы проделку Вакселя? - спросил Тургенев Сперанского.
     - Какого Вакселя?
     - В конногвардейской артиллерии служит.
     - Нет, ничего не слыхал.
     - А вот что. Ведь военные, да и вся наша аристократия, несмотря на мир, ужасно злы на Наполеона. Понятно, что и посланника его Савари не очень-то любезно приняли во многих домах. А сегодня Ваксель так совсем учинил скандал. Он нанял карету четверней и все катался по Невскому, выжидая, когда Савари будет ехать из дворца. Увидев, что карета Савари подъезжает к Полицейскому мосту, Ваксель направил на него, впере-рез, свою четверню, так что кареты сцепились. Савари высовывается в окно и кричит: "Faites reculer votre voiture" <Осадите Вашу карету (франц.)>. - "C'est votre tour de rectiier, - отвечает Ваксель: - en avant!" <Это Ваша очередь подать назад. Вперед! (франц.)> - Ну, и Савари должен был выйти из кареты и велеть кучеру осадить своих лошадей.
     - Ну, это глупая шалость, - заметил Сперанский: - надо было уметь осадить Наполеона в поле...
     - Да, конечно, на Полицейском мосту оно легче, - с своей стороны, добавил Карамзин.
     - Каков историограф! не острит, - не унимался Тургенев. - А знаете, откуда он теперь заимствует свои остроты? - спросил он Сперанского.
     - А откуда?
     - Больше все из поучений Вассиана Рыла да Луки Жидяты, да из "Вопросов Кирика", а самые новые - из "Слова Даниила Заточника".
     - Ну, Александр Иванович почтеннейший, и ваши остроты насчет Николая Михайловича "Стоглавом" да "Номоканном" пахнут, - заметил Сперанский.
     А Карамзин сидел и добродушно улыбался. Его мысли действительно больше жили в прошедшем, чем в настоящем. На мозгу налегло слишком много прочитанного, архивного, чтоб можно было легко от него отрешиться. Зато мозг Державина возвращался уже, кажется, к младенческому состоянию: старик опять тихонько похрапывал в кресле.
     - Видите, дедушка Державин дремлет, - шепчет Лиза своему новому другу.
     - Он, верно, сегодня мало спал, бедненький, - отвечает Дурова.
     - Нет, он всегда спит, когда не говорит... А вы долго останетесь в Петербурге?
     - Нет, милая, мне надо ехать в полк.
     - Ну уж! зачем?
     - На службу.
     - А разве здесь нельзя служить? Вон папа здесь служит.
     - Папа ваш не военный.
     - А в Петербурге много военных.
     - Но я, милая, служу в действующей армии.
     - Ну уж! а то бы вы часто ходили к нам... так было бы весело!
     Скоро г-жа Вейкардт пригласила гостей в столовую к чаю. Общество уютно расположилось за круглым столом, на котором шипел массивный серебряный самовар, располагая своим пением к продолжительному чаепитию, тем более что на дворе лил тот перемежающийся, противный дождь, над которым постоянно острил Тургенеп.
     - У петербурского неба катарр пузыря, - сострил он и на этот раз, когда г-жа Вейкардт куда-то отлучилась из столовой.
     - А у вас, мой друг, катарр языка, - заметил на это Карамзин.
     - Это из "Ипатьевской летописи"? - отпарировал Тургенев.
     - Нет, из "Русской Правды".
     После чаю, чтобы занять дремлющего Державина, Магницкий предложил его превосходительству сразиться в шахматы.
     - А! с Наполеоном потягаться - извольте, извольте, молодой человек... Мы когда-то и с Суворовым игрывали, и я побеждал непобедимого.
     Магницкий из усердия и из почтительности к министру постоянно проигрывал, а старик этим тешился как маленький, постоянно приговаривая: "шах Наполеону", или: "а мы его по усам, по усам".
     - А что вы, господин Александров, не поделитесь с нами вашими военными впечатлениями? - обратился Сперанский к своему юному гостю.
     - Они для вас едва ли будут интересны, - отвечала девушка, чувствуя, что Лиза таинственно дергает его за рукав.
     - Отчего же? Напротив. Вон я вижу - даже Лиза ждет этого... Она от вас не отходит весь вечер.
     - Ах, папа! отчего я не мальчик! - вдруг отрезала Лиза.
     - Вот тебе раз! Что это за фантазия?
     - Я бы с ними (она указала головой на Дурову) уехала в полк.
     - Да ведь ты мышей боишься, - подскочила к ней Соня, которая начала было уже ревновать свою приятельницу к неизвестному молоденькому офицеру и почти не отходила от матери, занимавшейся каким-то рукоделием, а теперь совсем испугалась, что Лиза уйдет от них. - Там мыши...
     - С ними (и опять кивок на Дурову) я и мышей не буду бояться, - отрезала Лиза.
     - Ну, так прощайте, Елисавета Михайловна, прощайте, - заговорил Тургенев. А как же Саша Пушкин без вас останется?
     - И он хочет идти в офицеры.
     - Ну, пропал теперь бедный Наполеон, совсем пропал.
     - А мы его по усам, по усам, - самодовольно бормочет старик Державин, делая шах Магницкому.
     - А мы уклонимся, ваше превосходительство, - уклончиво отвечает этот последний.
     Дурова, видя все то, что около нее происходило, и слушая то, что говорилось, ни глазам своим, ни ушам не верила: она никак не могла себе представить, что сидит в кругу первейших знаменитостей России и слушает их болтовню, перемешанную иногда серьезными замечаниями, которые она жадно ловила. Ничего подобного она не видела среди военных. Правда, здесь она попала в самый высший круг, который принял ее запросто, по-семейному, там же она большей частью толкалась в кругу субалтерных офицеров и солдат; к высшим же военным лицам она имела только служебное и самое косвенное отношение. Здесь ее необыкновенно поразил контраст между серьезностью беседы и самыми простыми шутками и остротами, которыми в особенности пробавлялся Тургенев: ученые мужи, светила государства болтают и дурачатся как школьники! Но это именно и подкупало ее молодое сердце. Это-то отсутствие педантичности и очаровывало ее: и этот смешной, в бархатных сапогах, "великий Державин", норовящий кого-то все "по усам" да "по усам" и засыпающий при всяком удобном случае; этот тихий, как будто бы застенчивый Карамзин, "главный историограф" и автор "Бедной Лизы", над которою плакала Россия, скромно отпарирующий нападки Тургенева; знаменитый Сперанский, любимец царя и преобразователь правительственного механизма всего государства, такой ласковый, добрый, так деликатно умевший успокоить ее личное волнение и так неподражаемо обходительный, нежно игривый с своею Лизою; этот болтун Тургенев, все видящий в смешном виде, и даже этот сладкоречивый Магницкий, ловко "уклоняющийся" от шаха, - все это глубоко и хорошо задело ее мысль, ее впечатлительность.
     "Серьезные люди шутят", - думала она... Да разве это не то же, что ее товарищи уланы, иногда после самой кровавой схватки с врагом, тотчас перестают о ней говорить или вспоминать ее подробности, эпизоды, вспоминать убитых, толкуют или о том, что гуся где-нибудь раздобыли, или играют с Жучкой, или рассказывают сказки, предаются воспоминаниям самого мирного свойства? Это для них отдохновение, отвлечение мысли от одного направления к другому - это освежение мысли...
     "Сапоги Редеди", "зубочистка Феодосия Печерского", "академик Васька с мышью на шее" - все это так и подмывало ее, и ей становилось и легко, и весело среди знаменитостей... Прежде она любила читать; чтение развило в ней природное воображение; внутренняя кипучесть искала простора, свободы, деятельности, - и она очертя голову бросилась в омут боевой жизни - другого исхода не было... А тут она начинает чувствовать, что для женщины могла бы быть и другая, свободная, светлая, деятельная жизнь - не на коне, не с пикою в руке...
     Этот вечер у Сперанского невидимо для нее самой забросил в ее молодую, впечатлительную душу зерно будущего развития... Две самые крупные личности в истории русского просвещения - Новиков и Радищев, и она об них прежде ничего не слыхала, ничего не читала, хотя так много слышала и читала о Державине, Карамзине, Хераскове, Ломоносове...
     - А на вас юпочки есть? - конфиденциально шепчет Лиза своему новому другу.
     - Нет, милая.
     И ей трудно не расхохотаться, тем более что Лиза ведет себя так таинственно и серьезно, как будто ей поручено было хранение важной государственной тайны.
     А там опять заговорили о Новикове.
     - Я не могу забыть, как он однажды накинулся на меня за дворян, - сказал Карамзин, улыбаясь своею мягкой улыбкой.
     - За каких за дворян? - спросил Сперанский.
     - За российских, которых я похвалил в своем "Вестнике Европы"... Я до сих пор не могу забыть этой несчастной страницы, за которую мне так досталось. У меня было напечатано: "Я люблю воображать себе российских дворян не только с мечом в руке, не только с весами Фемиды, но и с лаврами Аполлона, с жезлом бога искусств, с символами богини земледелия. Слава и счастие отечества должны быть им особенно драгоценны. Не все могут быть военными и судьями, но все могут елужить отечеству. Герой разит неприятелей или хранит порядок внутренний, судья спасает невинность, отец образует детей, ученый распространяет круг сведений, богатый сооружает монументы благотворения, господин печется о своих подданных, владелец способствует успехам земледелия: все равно полезны государству..." Так вот за это он и взъелся на меня: "А куда, говорит, девали вы, государь мой, мужика, поселянина? Все, говорит, по-вашему полезны, один он не полезен? А на ком, говорит, государство держится? А как, говорит, "господин печется о своих подданных"?"
     - Что ж, он прав, - заметил Сперанский и с улыбкой прибавил: - Но не подумайте, что это говорит во мне российский попович, а не дворянин...
     - Ну, конечно, зависть, - шутя пояснил Тургенев.
     - Что ж, вы помирились с ним после? - спросил Сперанский.
     - Разумеется, я тотчас же написал ему, что я виноват - не договорил, и старик благословил меня как на журнальную деятельность, так и на дело историографии, но при этом в поучении прибавил: "Судите умерших беспристрастно, да не осуждены будете теми, которые еще не родились..."
     - Да, это совесть великого человека, - сказал задумчиво Сперанский. - Страшен суд тех, которые еще не родились.
     - А я его не боюсь, - с своей неизменной веселостью заключил Тургенев.
     - Почему? - спросил Сперанский.
     - Меня не будут судить... Вас - это другое дело: вы - исторические деятели, и потянут вас, рабов божиих, к Иисусу... А я, что я! - симбирский помещик и дворянин... ничтожество...
     Когда Дурова стала уходить, Сперанский, крепко пожав ей руку, отвел несколько в сторону и тихонько сказал:
     - Заходите, пока в Петербурге - всегда рад вас видеть. - А потом прибавил: - А если ваш батюшка будет здесь и станет о вас спрашивать, - что сказать ему?
     Девушка не сразу могла отвечать на этот вопрос. Волнение ее было так заметно, что Сперанский чувствовал, как дрожит у нее рука.
     - Скажите, что вы видели меня... что я здорова... что государь был милостив ко мне...
     - Да, это его порадует... А если. он пожелает видеть вас?
     - Я боюсь... я не перенесу его просьб... его слез...
     - Так сказать, что вы уехали к армии?
     - Да... а я сама напишу ему. Лиза тоже таинственно шепнула ей:
     - Вы приходите еще - чаще, чаще... может быть, и я уеду с вами...
     Державин на прощальный поклон ее отвечал:
     - А вам, молодой человек, еще придется иметь дело с Бонапартом... Вы смирите его - так у меня и в оде значится.
     - Желаю вам не смирить, а пленить Наполеона, - загадочно сказал Тургенев, особенно, как ей показалось, делая ударение на слове "пленить".
     Она покраснела, но ничего не отвечала - она была озадачена.
     Выходя от Сперанского, Дурова чувствовала, что в душе ее зарождается что-то новое, открывается какая-то новая светлая полоса в будущем, которой она прежде не замечала.
    
     10
    
     Дурова снова в Полоцке. Но какая разница в том, что было здесь до ее отъезда в Петербург, и в том, что она нашла тут по своем возвращении!
     И сама она явилась не тем, чем была. Ничто прежде не отличало ее от обыкновенного солдатика-улана или много-много бедненького юнкерика из дворян: жила она в солдатской обстановке под жестоковатой ферулой своего ворчуна дядьки, старого Пуда Пудыча; сама чистила и седлала своего Алкида; жила на солдатском пайке; кормилась картофелем, который сама выкапывала из гряд; была большею частью в обществе солдат, а если офицеры и обходились с ней ласково, как с бедным, но храбрым юношей, однако сама она, боясь своего пола и разных случайностей, держала себя поодаль от офицерского кружка... Только Греков, по понятным нам комбинациям, старался сблизиться с нею. Но во всем остальном она была одинока, и только дневнику своему, к которому постоянно прибегала, она доверяла ту сторону своей жизни, ту область ощущений, дум и мечтаний, о существовании которых никто и не подозревал в юном уланике.
     Теперь она стала чем-то заметным, выдающимся. Она воротилась офицером, который, как прошла молва, был обласкан государем и которого государь сам пожелал видеть. Теперь у нее на груди блестел почетный крестик, который был повешан на эту грудь самим императором. Прежде у нее не было за душой ни копейки; теперь она ни в чем не нуждалась, потому что в случаях надобности государь позволил ей писать ему в собственные руки и высылал ей деньги через Аракчеева, через того самого, который с первой встречи с нею испугался ее соперничества... Мало того, молоденький уланик, ученик Пуда Пудыча, явился из Петербурга с другой даже фамилией, данной ему самим государем, - с "именною царскою фамилиею" Александрова... Все чувствовали, что в жизни бывшего уланика совершилось что-то крупное, но как, вследствие чего - это оставалось тайной...
     Но не радостна была для нее эта перемена. Там, где она мечтала увидеть знакомые, дорогие лица, найти жизнь, полную движения, изведать до конца то, что приснилось ей как бы во сне, - там она нашла пустыню... Почти все войска, стоявшие вдоль западной границы, исчезли из этих мест: они потянулись к северу, к Петербургу, к Финляндии... Везде слухи о войне с Швециею... Хоть и осталось несколько полков у западной границы и в Полоцке, но тех, своих полков нет уже; нет и ее полка-колыбели, ее милого конно-польского уланского полка... Каховский, Бенигсен, добрый Нейдгардт, так отлично занимавший ее в дороге, Фигнер, Платов, Денис Давыдов - все, кого она знала, все эти знакомые лица, к которым привык ее глаз и с которыми породнилось ее сердце, - все это потянулось на север... "Храбрейший" и простодушный Лазарев, отмеченный самим Наполеоном, и его остряк-хохол и душевная простота Застуиенко, и ворчун Пуд Пудыч, и старый Пилипен-ко - все это ушло на север... Жучка даже потянулась за войском - разве без Жучки возможна война с Швециею!..
     И не вждать больше этой милой, скуластой рожицы, этих добрых калмыковатых глаз Грекова - и он с своим полком ушел на север!
     Пустыня, мертвая, бесконечная пустыня! Это пустыня в ее душе: по ее сердцу, как по сожженной солнцем донской степи, перекатилось сухое перекати-поле и исчезло за горизонтом... Пусто, мертво кругом... Да, это был сон, перекати-поле...
     Она сидит за своим дневником в новой, чистенькой офицерской квартире; но что-то не пишется... Да и о чем писать, когда жизнь прошла? Даже евреят маленьких нет здесь, и они там остались, на той квартирке, где жилось с надеждами, и теперь пришлось жить с мертвецами, воспоминаньями... Сидит она, думает, все думает, а горькая голова так и валится на руки; так бы хотелось выплакаться, выстонать всю боль сердца, всю тяжесть души, выстонать эту тоску беспросветную - и не плачется, не стонется, застыло, закоченело все в душе... Ух, какая тоска смертная!
     И то было сон, там, в Петербурге... Эти орлиные глаза, ласковый голос Сперанского, Державин в бархатных сапогах, Лиза, Карамзин... И это уже мертвецы для нее... Или она сама мертйец в этом тихом склепе могильном? Нет, вон за стеной слышится монотонное причитанье денщика... Это он с хозяйским ребенком забавляется...
    
     Ку-ка-реку!
     На поветке сижу,
     Лапотки плету,
     Кочадык потерял,
     Денежку нашел,
     Девушку купил,
     Девушка добра,
     Пирог испекла,
     С куриными легкими...
    
     "За денежку девушку купил... не велика же цена девушкам... Но какая тоска, Боже мой!"
     А за перегородкой слышится солдатский разговор:
     - Наши, сказывают, нагрели порядком шведа: самую что ни на есть неприступную укрепушку у их взяли.
     - Кто сказывал?
     - Пишут быдто оттудова.
     - Ну и ладно: тут не взяли, так там свое возьмем - это не француз.
     - Где до француза! француз и нам бока помял.
     - Ну, да погоди - и наш черед придет, и мы ему взашей накладем.
     "Да, - думается тут под этот разговор, - они там другие, а мы сидим, тоскуем... А что он?.. Целые века, кажется, прошли, как я его не видела: сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь... и конца нет месяцам... а теперь уж лето... А он хоть бы строчку написал... Да как он напишет? кому? куда? Он и не знает, что я теперь Александров, а не Дуров, а если и знает, так куда писать? Да и жив ли он? Вон какие там жестокие дела, говорят, были, особенно под Улеаборгом, когда Тучкова разбили... Вон Кульнев писал к своим, что это просто "вандейская" война... А все лучше бы вместе с ним: и убили бы вместе..."
     В сенях слышатся шаги, бряцанье шпор. Дурова прячет дневник и берет в руки книгу.
     - Дома, ваше благородие, - отвечает денщик.
     В дверях показывается невысокого роста, коренастый, загорелый и, остановившись на пороге, декламирует с самым комичным выражением в лице и голосе:
     Бурцев ера, забияка, Собутыльник дорогой, Ради дома и арака Посети домишко мой...
     - Вот я и посетил, хоть ты и не звал меня... Здравствуй, Александрушка!
     - Здравствуй, Бурцев... Добро пожаловать.
     - А ты все монахом - за святцами?
     - Да, читаю Карамзина.
     Вошедший был тип беззаботного кутилы-гусара в мире и отчаянного рубаки на войне. Все на нем сидело и глядело как-то небрежно-ухарски. Даже серые, небольшие, разделенные красноватым носом, как ширмами, глаза как-то словно небрежно смеялись над всем, что. бы ни видели - слезы, радость, горе, смерть, друга, врага, начальника или подчиненного... Это был Бурцез, друг Дениса Давыдова и наставник его "по части романической", то есть по части выпивки рому.
     - Что нового? - спросила Дурова, пожимая руку пришедшему.
     - Да много, Александруша, нового: от Дениски письмо получил - преболыпущее.
     - Да? - с затаенным страхом спрашивает его. - Ну и что ж?
     - Пишет, как Свеаборг брали - сей северный Гибралтар... И знаешь, он пишет, кто вступил в союз со шведами?
     - Англичане?
     - Нет, Александруша, не угадаешь... Дениска пишет, что самыми сильными легионами шведскими оказались наши провиантские чиновники.
     - Ну, это как и в войну с Наполеоном.
     - Хуже, Александруша. Дениска пишет, что почти во всяком мешке вместо муки они находили либо мусор, либо опилки... Да еще какие подлецы: как стали их ловить на этом, так они, дьяволы, ухитрились вот как увертываться: как только куда назначут обоз с провиантом, так они, провиантские-то Геростраты наши, и подсылают к шведам своих лазутчиков предуведомить, что там-де и там пойдут обозы с провиантом - не зевайте-де... Ну, шведы и не зевают... А мы остаемся без хлеба, без сухаря. Дениска пишет, что только грибами и живет солдат, а вместо хлеба парят в котлах шведскую рожь да ячмень - ну, и кушают аки кашицу.
     - А пишет, кто ранен из наших, кто убит? - чуть слышно спрашивает Дурова.
     - Особого ничего не пишет... Хвалит Каменского да Кульнева - только на них, говорит, и выезжаем.
     Дуровой еще хочется что-то спросить, но она молчит.

/ Полные произведения / Мордовцев Д. Л. / Гроза двенадцатого года