/ Полные произведения / Толстой Л.Н. / Война и мир

Война и мир [30/110]

Скачать полное произведение

    -- Так ты не боишься со мной играть? -- повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
     -- Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
     -- Ну, мечи же! -- сказал Ростов.
     -- Ох, московские тетушки! -- сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
     -- Ааах! -- чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
     -- Однако ты не зарывайся, -- сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать. XIV.
     Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
     Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
     "Шестьсот рублей, туз, угол, девятка... отыграться невозможно!... И как бы весело было дома... Валет на пе... это не может быть!... И зачем же он это делает со мной?..." думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить ее, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
     "Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил... Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого-нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я все так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и все тот же, и все на том же месте. Нет, это не может быть! Верно все это ничем не кончится".
     Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
     Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
     -- Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! -- Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что-то какие-то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что все было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
     -- Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. -- Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
     "Все кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб -- одно остается", и вместе с тем он сказал веселым голосом:
     -- Ну, еще одну карточку.
     -- Хорошо, -- отвечал Долохов, окончив итог, -- хорошо! 21 рубль идет, -- сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6 000, старательно написал 21.
     -- Это мне все равно, -- сказал он, -- мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
     Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти... Десятка была дана.
     -- За вами 43 тысячи, граф, -- сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. -- А устаешь однако так долго сидеть, -- сказал он.
     -- Да, и я тоже устал, -- сказал Ростов.
     Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
     Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
     -- Я не могу вдруг заплатить все, ты возьмешь вексель, -- сказал он.
     -- Послушай, Ростов, -- сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, -- ты знаешь поговорку: "Счастлив в любви, несчастлив в картах". Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
     "О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека", -- думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
     -- Твоя кузина... -- хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
     -- Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! -- крикнул он с бешенством.
     -- Так когда получить? -- спросил Долохов.
     -- Завтра, -- сказал Ростов, и вышел из комнаты.
    XV.
     Сказать "завтра" и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
     Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой-дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение "Волшебница", к которому он пытался найти музыку.
     Волшебница, скажи, какая сила
     Влечет меня к покинутым струнам;
     Какой огонь ты в сердце заронила,
     Какой восторг разлился по перстам!
     Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
     -- Прекрасно! отлично! -- кричала Наташа. -- Еще другой куплет, -- говорила она, не замечая Николая.
     "У них все то же" -- подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
     -- А! вот и Николенька! -- Наташа подбежала к нему.
     -- Папенька дома? -- спросил он.
     -- Как я рада, что ты приехал! -- не отвечая, сказала Наташа, -- нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
     -- Нет, еще не приезжал папа, -- сказала Соня.
     -- Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! -- сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы все слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
     -- Ну, хорошо, хорошо, -- закричал Денисов, -- теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
     Графиня оглянулась на молчаливого сына.
     -- Что с тобой? -- спросила мать у Николая.
     -- Ах, ничего, -- сказал он, как будто ему уже надоел этот все один и тот же вопрос.
     -- Папенька скоро приедет?
     -- Я думаю.
     "У них все то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?", подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
     Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
     Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
     "И вот охота заставлять ее петь? -- что она может петь? И ничего тут нет веселого", думал Николай.
     Соня взяла первый аккорд прелюдии.
     "Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? все равно, пускай поют!"
     Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
     "Николенька, что с вами?" -- спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что-нибудь случилось с ним.
     Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
     "Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я". Ну, Соня, -- сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно-повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
     "Вот она я!" как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
     "И чему она радуется! -- подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!" Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
     Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по-детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки-судьи, которые ее слушали. "Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать", говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки-судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
     "Что ж это такое? -- подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. -- Что с ней сделалось? Как она поет нынче?" -- подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и все в мире сделалось разделенным на три темпа: "Oh mio crudele affetto... [24] Раз, два, три... раз, два... три... раз... Oh mio crudele affetto... Раз, два, три... раз. Эх, жизнь наша дурацкая! -- думал Николай. Все это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь -- все это вздор... а вот оно настоящее... Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!... как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!" -- и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. "Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!" подумал он.
     О! как задрожала эта терция, и как тронулось что-то лучшее, что было в душе Ростова. И это что-то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!... Все вздор! Можно зарезать, украсть и все-таки быть счастливым... XVI.
     Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
     -- Ну что, повеселился? -- сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что "да", но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
     "Эх, неизбежно!" -- подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
     -- Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
     -- Вот как, -- сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. -- Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
     -- Очень много, -- краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. -- Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
     -- Что? Кому?... Шутишь! -- крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
     -- Я обещал заплатить завтра, -- сказал Николай.
     -- Ну!... -- сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
     -- Что же делать! С кем это не случалось! -- сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
     Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что-то.
     -- Да, да, -- проговорил он, -- трудно, я боюсь, трудно достать...с кем не бывало! да, с кем не бывало... -- И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты... Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
     -- Папенька! па...пенька! -- закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! -- И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.
     -- -- -
     В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
     -- Мама!... Мама!... он мне сделал...
     -- Что сделал?
     -- Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! -- кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
     -- Наташа, полно, глупости! -- сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
     -- Ну вот, глупости! -- Я вам дело говорю, -- сердито сказала Наташа. -- Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: "глупости"...
     Графиня пожала плечами.
     -- Ежели правда, что мосье Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и все.
     -- Нет, он не дурак, -- обиженно и серьезно сказала Наташа.
     -- Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! -- сердито смеясь, проговорила графиня. -- С Богом!
     -- Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
     -- Ну, так так и скажи ему.
     -- Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
     -- Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, -- сказала графиня, улыбаясь.
     -- Нет, я сама, только научите. Вам все легко, -- прибавила она, отвечая на ее улыбку. -- А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
     -- Ну все-таки надо отказать.
     -- Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
     -- Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, -- сердито и насмешливо сказала мать.
     -- Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
     -- Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, -- сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
     -- Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, -- и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
     -- Натали, -- сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, -- решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
     -- Василий Дмитрич, мне вас так жалко!... Нет, но вы такой славный... но не надо... это... а так я вас всегда буду любить.
     Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
     -- Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, -- сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, -- но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
     -- Г'афиня, -- сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что-то еще и запнулся.
     Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
     -- Г'афиня, я виноват перед вами, -- продолжал Денисов прерывающимся голосом, -- но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и все ваше семейство, что две жизни отдам... -- Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо... -- Ну п'ощайте, г'афиня, -- сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.
     -- -- -
     На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
     После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
     Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
     Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше. Примечания
     [(сноска 1)] надо бы изобрести его.
     [(сноска 2)] До завтра, мой милый!
     [(сноска 3)] [Я вас люблю.]
     [(сноска 4)] [убирайся,]
     [(сноска 5)] [Я вас люблю?]
     [(сноска 6)] [но за каким чортом понесло его на эту галеру?]
     [(сноска 7)] [в виде диадемы]
     [(сноска 8)] [что вы дурак,]
     [(сноска 9)] [Отец! Андрей?]
     [(сноска 10)] [Отец,]
     [(сноска 11)] [Мой добрый друг,]
     [(сноска 12)] Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как
    называет его повар Фока) мне не было дурно.
     [(сноска 13)] Не бойся, мой ангел.
     [(сноска 14)] Нет это желудок... скажи, Маша, что это
    желудок...
     [(сноска 15)] Боже мой! Боже мой!
     [(сноска 16)] [Иди, мой друг,]
     [(сноска 17)] [подростков]
     [(сноска 18)] [танец с шалью]
     [(сноска 19)] [самонадеянность]
     [(сноска 20)] [девушек,]
     [(сноска 21)] [девушки и юноши,]
     [(сноска 22)] Любезный граф, вы один из лучших моих учеников.
    Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!
     [(сноска 23)] Нет, мой милый, я посижу у стенки,
     [(сноска 24)] [О моя жестокая любовь
    Том 2
     * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. *
    
    
    
     I.
    
    
     В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.
    
     "Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!" думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.
    
     -- Денисов, приехали! Спит! -- говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.
    
     -- Вот он угол-перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
    
     -- К какому дому-то? -- спросил ямщик.
    
     -- Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, -- говорил Ростов, -- ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
    
     Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
    
     -- Дмитрий, -- обратился Ростов к лакею на облучке. -- Ведь это у нас огонь?
    
     -- Так точно-с и у папеньки в кабинете светится.
    
     -- Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, -- прибавил Ростов, ощупывая новые усы. -- Ну же пошел, -- кричал он ямщику. -- Да проснись же, Вася, -- обращался он к Денисову, который опять опустил голову. -- Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! -- закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. "Боже мой! все ли благополучно?" подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
    
     Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно-испуганное.
    
     -- Батюшки, светы! Граф молодой! -- вскрикнул он, узнав молодого барина. -- Что ж это? Голубчик мой! -- И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
    
     -- Здоровы? -- спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
    
     -- Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
    
     -- Всё совсем благополучно?
    
     -- Слава Богу, слава Богу!
    
     Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто-то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что-то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их -- это он помнил.
    
     -- А я то, не знал... Николушка... друг мой!
    
     -- Вот он... наш то... Друг мой, Коля... Переменился! Нет свечей! Чаю!
    
     -- Да меня-то поцелуй!
    
     -- Душенька... а меня-то.
    
     Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
    
     Петя повис на его ногах. -- А меня-то! -- кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
    
     Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
    
     Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого-то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
    
     Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
    
     -- Василий Денисов, друг вашего сына, -- сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
    
     -- Милости прошу. Знаю, знаю, -- сказал граф, целуя и обнимая Денисова. -- Николушка писал... Наташа, Вера, вот он Денисов.
    
     Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
    
     -- Голубчик, Денисов! -- визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
    
     Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
    
     Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно-влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
    
     Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего-то еще, и еще, и еще.
    
     На другое утро приезжие спали с дороги до 10-го часа.
    
     В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
    
     -- Гей, Г'ишка, т'убку! -- крикнул хриплый голос Васьки Денисова. -- Ростов, вставай!
    
     Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
    
     -- А что поздно? -- Поздно, 10-й час, -- отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что-то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
    
     -- Николенька, вставай! -- опять послышался голос Наташи у двери.
    
     -- Сейчас!
    
     В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
    
     -- Это твоя сабля? -- кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
    
     -- Николенька, выходи в халате, -- проговорил голос Наташи.
    
     -- Это твоя сабля? -- спросил Петя, -- или это ваша? -- с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.

/ Полные произведения / Толстой Л.Н. / Война и мир