• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Люди сороковых годов

Люди сороковых годов [46/50]

Скачать полное произведение

    - Не понимаю! - произнесла еще раз губернаторша.
     - Ну, и не трудитесь все понимать, - перебил ее муж. - Вторая карикатура...
     - Вторая карикатура на друга моего Митрия Митрича, - отвечал Кнопов, - это вот он хватает за фалду пассажира и тащит его на пароход той компании, которой акции у него, а то так-то никто не ездит на их пароходах.
     - Тебе хорошо смеяться! - произнес со вздохом председатель.
     - Наконец, третья карикатура, собственно, на вас, ваше превосходительство! - воскликнул Кнопов.
     - Покажите! - сказал Абреев, а сам, впрочем, немножко покраснел.
     - Это вот, изволите видеть, вы!.. Похожи?
     - Похож!
     - А перед вами пьяный и растерзанный городовой; вы стоите от него отвернувшись и говорите: "Мой милый друг, застегнись, пожалуйста, а то мне, как начальнику, неловко тебя видеть в этом виде" - и все эти три карикатуры будут названы: свобода нравов.
     - Такою карикатурою, какую вы нарисовали на Сергея Григорьича, - вмешался в разговор правитель канцелярии, - каждый скорее может гордиться; это не то, что если бы представить кого-нибудь, что он бьет своего подчиненного.
     - Да ведь это смотря по вкусу, - отвечал ему Петр Петрович, - кто любит сам бить, тот бы этим обиделся; а кто любит, чтобы его били, тот этим возгордится.
     - Эх, mon cher, mon cher! - воскликнул со вздохом и ударив Кнопова по плечу губернатор. - На всех не угодишь! Пойдемте лучше обедать! - заключил он, и все за ним пошли.
     Обед был прекрасно сервирован и прекрасно приготовлен. Несколько выпитых стаканов вина заметно одушевили хозяина. Когда встали из-за стола и все мужчины перешли в его кабинет пить кофе и курить, он разлегся красивым станом своим на диване.
     - Удивительное дело! - начал он с заметною горечью. - Ума, кажется, достаточно у меня, чтобы занимать мою должность; взяток я не беру, любовницы у меня нет; а между тем я очень хорошо вижу, что в обществе образованном и необразованном меня не любят! Вон Петр Петрович, как умный человек, скорее попал на мою слабую сторону: я действительно слаб слишком, слишком мягок; а другим я все-таки кажусь тираном: я требую, чтобы вносили недоимки - я тиран! Чтобы не закрывали смертоубийств - я тиран! Я требую, чтобы хоть на главных-то улицах здешнего города было чисто - я тиран.
     - Этим вы не за себя наказуетесь! В обществе ненависть к администраторам - историческая, за разных прежних воевод и наместников! - сказал как бы в утешение Абрееву его юный правитель канцелярии.
     - Не знаю, это так ли-с! - начал говорить Вихров (ему очень уж противна показалась эта битая и избитая фраза молодого правителя канцелярии, которую он, однако, произнес таким вещим голосом, как бы сам только вчера открыл это), - и вряд ли те воеводы и наместники были так дурны. Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора - Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, - поляки, украинцы и даже черкесы, - в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, - отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
     Речь эта Вихрова почему-то ужасно понравилась правителю канцелярии.
     - Я с вами совершенно согласен, совершенно! - подхватил он.
     - А я так ничего и не понял, что он говорил! - сказал Петр Петрович, осмотрев всех присутствующих насмешливым взглядом. - Ты, Митрий Митрич, понял? - спросил он председателя.
     - Отчего же не понять! - отвечал тот, немного, впрочем, сконфузясь.
     - Врешь, не понял, - подхватил Кнопов.
     - Понять очень просто, что русский человек к порядку не склонен и не любит его, - пояснил Абреев.
     - Нет-с, это не то, что нелюбовь к порядку, а скорей - стремление к децентрализации! - объявил ему опять его юный правитель.
     Вихров между тем, утомленный с дороги, стал раскланиваться. Абреев упросил его непременно приехать вечером в театр; Петр Петрович тоже обещался туда прибыть, председатель тоже. Молодой правитель канцелярии пошел провожать Вихрова до передней.
     - Я всегда был ваш читатель, - сказал он, пожимая ему руку, - и, конечно, во многом с вами не согласен, но все-таки не могу вам не передать моего уважения.
     Герой мой около этого времени напечатал еще несколько своих новых вещей.
     - И вот ваше мнение, которое вы сейчас высказали, показывает, что вы славянофил, - продолжал молодой человек.
     - Может быть, и славянофил! - отвечал ему Вихров.
     Он очень уж хорошо видел, что молодой человек принадлежал к разряду тех маленьких людишек, которые с ног до головы начинены разного рода журнальными и газетными фразами и сентенциями и которыми они необыкновенно спешат поделиться с каждым встречным и поперечным, дабы показать, что и они тоже умные и образованные люди.
     - Это единственная из всех старых русских литературных партий, которую я уважаю! - заключил с важностью молодой человек.
     "Очень нужно этим партиям твое уважение и неуважение!" - подумал Вихров и поспешил уехать.
     XI
     СКОРБИ ГУМАННОГО ГУБЕРНАТОРА
     Едучи в театр, Вихров вспомнил, что у него в этом городе еще есть приятель - Кергель, а потому, войдя в губернаторскую ложу, где застал Абреева и его супругу, он первое же слово спросил его:
     - А что, скажите, где Кергель?
     - А вот он, - отвечал Абреев, показывая головой на стоявшего в первом ряду кресел военного.
     - Вы его в военного преобразили?.. - спросил Вихров.
     - Да, непременно просил: "В полувоенной форме меня, говорит, подчиненные будут менее слушаться!" А главное, я думаю, чтобы больше нравиться женщинам.
     - А он этим занимается до сих пор?
     - Только этим и занимается, больше ничем - решительно Сердечкин. Теперь вот влюблен в эту молоденькую актрису и целые дни сидит у нее, пишет ей стихи! Вы хотите его видеть?
     - Очень!
     Абреев позвал лакея и велел тому пригласить к нему полицеймейстера. Услыхав зов губернатора, Кергель сейчас же побежал и молодецки влетел в ложу; но, увидев перед собою Вихрова, весь исполнился удивления.
     - Какими судьбами! - воскликнул он и начал Вихрова целовать так громко, что губернаторша даже обернулась.
     Кергель сейчас же отдал ей глубокий поклон. Он и за ней был бы не прочь приволокнуться, но боялся губернатора.
     - А вы все пожираете глазами madame Соколову (фамилия актрисы)? - спросил его Абреев.
     - По обязанности службы я надо всем должен наблюдать, - отвечал Кергель.
     - Вы скорее во вред вашей службе очень уж усердно наблюдаете за госпожою Соколовой.
     - Нельзя же, она девушка молодая, одинокая, приехала в незнакомый город! Нельзя же не оберегать ее, - отшучивался Кергель.
     Кергель, изъявивши еще раз свой восторг Вихрову, что встретился с ним, снова спешил уйти вниз, чтобы быть ближе к предмету страсти своей.
     - Да посидите тут, - сказал было ему Абреев.
     - Нет уж, позвольте мне туда, - сказал Кергель и мгновенно исчез.
     - Попробовал бы с Иваном Алексеевичем полицеймейстер так пошутить!.. - невольно вырвалось у Вихрова.
     - Но и я скоро буду делать ему замечания; невозможно в такие лета так дурачиться, - произнес как бы и сердитым голосом Абреев.
     На сцене между тем, по случаю приезда петербургского артиста, давали пьесу "Свои люди сочтемся!"{419}. Петербургский артист играл в этой пьесе главную роль Подхалюзина. Бездарнее и отвратительнее сыграть эту роль было невозможно, хотя артист и старался говорить некоторые характерные фразы громко, держал известным образом по-купечески большой палец на руке, ударял себя при патетических восклицаниях в грудь и прикладывал в чувствительных местах руку к виску; но все это выходило только кривляканьем, и кривляканьем самой грубой и неподвижной натуры, так что артист, видимо, родился таскать кули с мукою, но никак уж не на театре играть.
     Вихров видеть его не мог.
     - Как он ужасно играет! - говорил он, невольно отворачиваясь от сцены.
     - Он мало что актер скверный, - сказал Абреев, - но как и человек, должно быть, наглый. На днях явился ко мне, привез мне кучу билетов на свой бенефис и требует, чтобы я раздавал их. Я отвечал ему, что не имею на это ни времени, ни желания. Тогда он, пользуясь слабостью Кергеля к mademoiselle Соколовой, навалил на него эти билеты, - ужасный господин.
     Вихров между тем с грустью смотрел на сцену. Там каждый актер и каждая актриса только и хлопотали о том, чтобы как-нибудь сказать поестественнее, даже писать и есть они старались так же продолжительно, как продолжительно это делается в действительной жизни, - никому и в голову не приходило, что у сцены есть точно действительность, только своя, особенная, одной ей принадлежащая. Вместо прежнего разделения актеров на злодеев, на первых трагиков, первых комиков, разделения все-таки более серьезного, потому что оно основывалось на психической стороне человека, - вся труппа теперь составлялась так: я играю купцов, он мужиков, третий бар, а что добрые ли это люди, злые ли, дурные, никто об этом думушки не думал. Вихров очень хорошо видел в этом направлении, что скоро и очень скоро театр сделается одною пустою и даже не совсем веселою забавой и совершенно перестанет быть тем нравственным и умственным образователем, каким он был в святые времена Мочалова, Щепкина и даже Каратыгина, потому что те стремились выразить перед зрителем человека, а не сословие и не только что смешили, но и плакать заставляли зрителя!
     Возвратившись из театра в свой неприглядный номер, герой мой предался самым грустным мыслям; между ним и Мари было условлено, что он первоначально спросит ее письмом, когда ему можно будет приехать в Петербург, и она ему ответит, и что еще ответит... так что в этой переписке, по крайней мере, с месяц пройдет; но чем же занять себя в это время? С теперешним обществом города он совершенно не был знаком. Из старых же знакомых Кнопов, со своим ничего не разбирающим зубоскальством, показался ему на этот раз противен, Кергель крайне пошл, а сам Абреев несколько скучноват; и седовласый герой мой, раздумав обо всем этом, невольно склонил голову на руки и начал потихоньку плакать. При таком душевном настроении он, разумеется, не спал всю ночь, и только было часам к девяти, страшно утомленный, он начал забываться, как вдруг услышал женский голос:
     - Ничего, я подожду, посижу тут! - говорила какая-то дама его Михайлу.
     Вихров, к ужасу своему, и сквозь сон еще сознал, что это был голос г-жи Огаркиной, супруги станового.
     "Зачем это она пришла ко мне?" - думал он, желая в это время куда-нибудь провалиться. Первое его намерение было продолжать спать; но это оказалось совершенно невозможным, потому что становиха, усевшись в соседней комнате на диване, начала беспрестанно ворочаться, пыхтеть, кашлять, так что он, наконец, не вытерпел и, наскоро одевшись, вышел к ней из спальни; лицо у него было страшно сердитое, но становиха этим, кажется, нисколько не смутилась.
     - Что, батюшка, больно долго спишь? - спросила она его самым фамильярным голосом.
     - Ах, это вы! Что вам угодно от меня? - спросил ее, в свою очередь, сколько возможно сухо, Вихров.
     - Что угодно? Повидаться с тобой пришла. Что, надолго ли сюда приехал?
     - Завтра еду, - отвечал Вихров и дал себе клятву строжайшим образом приказать Михайле ни под каким видом не принимать г-жи Огаркиной.
     - Ну, если завтра, так это еще ничего. Я бы и не знала, да сынишко у меня гимназист был в театре и говорит мне: "В театре, говорит, маменька, был сочинитель Вихров и в ложе сидел у губернатора!" Ах, думаю, сокол ясный, опять к нам прилетел, сегодня пошла да и отыскала.
     Вихров на все это молчал.
     - Губернатор-то, видно, знакомый тебе, приятель, что ли? - продолжала становая расспрашивать.
     - Знакомый, - отвечал Вихров угрюмо.
     - Ну, так вот что, он вытурил мужа моего вон. Попроси, чтобы он опять взял его на службу.
     - Никакого права я не имею просить его ни о ком и ни о чем, - отвечал Вихров.
     - Да полно! Что за пустяки, никакого права не имею! Что у тебя язык отломится от слова-то, что ли?.. Неужели и в самотко не попросишь?
     - И в самом деле не попрошу.
     - За это тебе бог самому счастья-то не даст в жизни; смотри-ка, какой старый-престарый стал.
     Вихров молчал.
     - Нам с мужем пить-есть нечего, - без шуток! - продолжала становая, думая этим его разжалобить.
     Но Вихров продолжал молчать.
     - Что он других-то становых терпит? Разве они лучше мужа-то моего? Попроси, сделай милость, душенька!
     - Не стану я просить, отвяжитесь вы от меня! - крикнул, наконец, Вихров, окончательно выведенный из себя.
     - Ну, паря, люди ныне стали, - продолжала становая, но уходить, кажется, все-таки не думала.
     - Михайло, - крикнул Вихров, - дай мне шубу и палку, я сейчас пойду.
     - Куда же это идешь? - спросила становая, несколько уже и сконфуженная таким оборотом дела.
     - Куда нужно, - отвечал тот, проворно надевая шинель и уходя из своего номера.
     - Так не скажешь губернатору? - крикнула ему вслед становиха.
     - Нет, не скажу! - отвечал Вихров, садясь на первого попавшегося извозчика, и велел себя везти, куда только он хочет.
     - Тьфу, окаянный человек! - проговорила становиха и пошла, как бы несолоно хлебав, по тротуару.
     К вечеру, впрочем, в герое моем поутихла злоба против нее, так что он, приехав к Абрееву, рассказал тому в комическом виде всю эту сцену и даже прибавил:
     - Действительно, я думаю, другие становые не лучше же его!
     - Во-первых, все-таки получше, а во-вторых, супруг таких не имеют, так что они в стану вдвоем управляли и грабили!
     Вихров ничего не нашелся возражать против этого. Абреев потом, как бы вспомнив что-то такое, прибавил:
     - Ко мне сейчас почтмейстер заезжал и привез письмо на ваше имя, которое прислано до востребования; а потом ему писало из Петербурга начальство его, чтобы он вручил его вам тотчас, как вы явитесь в город.
     Вихров догадался, что письмо это было от Мари; он дрожащими руками принял его от Абреева и поспешно распечатал его. Мари писала ему:
     "Мой дорогой друг! Я выдержала первую сцену свидания с известным тебе лицом - ничего, выучилась притворяться и дольше быть и не видеть тебя не могу. Приезжай сейчас; а там, что будет, то будет.
     Твоя Мари".
     - Вероятно, приятное письмо? - спросил Абреев, видя, что лицо Вихрова заблистало восторгом.
     - Очень! Завтра я еду в Петербург.
     - Зачем же так скоро? Погостите еще у нас.
     - Нет, мне нужно получить там довольно значительные деньги и сделать некоторые распоряжения по своему имению, - болтал что-то такое Вихров, почти обезумевший от радости.
     Ему казалось, что все страдания его в жизни кончились и впереди предстояла только блаженная жизнь около Мари. Он нарочно просидел целый вечер у Абреева, чтобы хоть немного отвлечь себя от переживаемой им радости. Абреев, напротив, был если не грустен, то серьезен и чем-то недоволен.
     - Завидую вам, что вы едете в Петербург, - проговорил он.
     - Что же, надоела, видно, провинциальная жизнь? - спросил Вихров.
     - Не то что жизнь провинциальная, но эта служба проклятая, - какое обстоятельство у меня вышло: этот вот мой правитель канцелярии, как сами вы, конечно, заметили, человек умный и образованный, но он писать совсем не умеет; пустой бумажонки написать не может.
     - Он не привык еще, вероятно, к тому.
     - Нет, не то что не привык, а просто у него голова мутна: напичкает в бумагу и того и сего, а что сказать надобно, того не скажет, и при этом самолюбия громаднейшего; не только уж из своих подчиненных ни с кем не советуется, но даже когда я ему начну говорить, что это не так, он отвечает мне на это грубостями.
     - Что же вам с ним церемониться, перемените его.
     - Не могу я этого сделать, - отвечал Абреев, - потому что я все-таки взял его из Петербурга и завез сюда, а потом кем я заменю его? Прежних взяточников я брать не хочу, а молодежь, - вот видели у меня старушку, которая жаловалась мне, что сын ее только что не бьет ее и требует у ней состояния, говоря, что все имения должны быть общие: все они в таком же роде; но сами согласитесь, что с такими господами делать какое-нибудь серьезное дело - невозможно!
     Вихров грустно усмехнулся.
     - Удивительное дело, какой у нас все безобразный характер принимает, - проговорил он.
     - Да, а в то же время, - подхватил Абреев, - мы имеем обыкновение повально обвинять во всем правительство; но что же это такое за абстрактное правительство, скажите, пожалуйста? Оно берет своих агентов из того общества, и если они являются в службе негодяями, лентяями, дураками, то они таковыми же были и в частной своей жизни, и поэтому обществу нечего кивать на Петра, надобно посмотреть на себя, каково оно! Я вот очень желаю иметь умного правителя канцелярии и распорядительного полицеймейстера, но где же я их возьму? В Петербурге нуждаются в людях, не то что в провинциях.
     Вихров был почти согласен с Абреевым.
     При прощании он просил его передать поклон Кнопову, председателю и Кергелю и извиниться перед ними, что он не успел у них быть.
     - А желаете с женой проститься? - спросил его уже сам Абреев.
     - О, непременно! - воскликнул Вихров, совершенно и забывший о существовании m-me Абреевой.
     Абреев провел его на половину своей супруги.
     - Что прикажете сказать от вас Петербургу? Не скучаете ли вы? - спросил Вихров губернаторшу, чтобы что-нибудь ей сказать.
     - Нет, не скучаю! Кланяйтесь от меня Петербургу, - как-то простонала она.
     - Она везде жить может! - подхватил Абреев, и горькая усмешка как бы невольно промелькнула на его красивом лице.
     XII
     ГЕНЕРАЛ ЭЙСМОНД
     Вихров, по приезде своем в Петербург, сейчас же написал Мари письмо и спрашивал ее, когда он может быть у них. Мари на это отвечала, что она и муж ее очень рады его видеть и просят его приехать к ним в, тот же день часам к девяти вечера, тем более, что у них соберутся кое-кто из их знакомых, весьма интересующиеся с ним познакомиться. Из слов Мари, что она и муж ее очень рады будут его видеть, Вихров понял, что с этой стороны все обстояло благополучно; но какие это были знакомые их, которые интересовались с ним познакомиться, этой фразы он решительно не понял! Надобно сказать, что Эйсмонд так же, как некогда на Кавказе, заслужил и в Севастополе имя храбрейшего генерала; больной и израненный, он почти первый из севастопольских героев возвратился в Петербург. Общество приняло его с энтузиазмом: ему давали обеды, говорили спичи; назначен он был на покойное и почетное место, получил большую аренду. Все это сильно утешало генерала. Он нанял, как сам выражался, со своей Машурочкою, отличную квартиру на Английской набережной и установил у себя jours fixes*. Вечер, на который они приглашали Вихрова, был именно их установленным вечером. Когда тот приехал к ним, то застал у них несколько военных в мундирах и несколько штатских в черных фраках и в безукоризненном белье. Все они стояли кучками и, с явным уважением к дому, потихоньку разговаривали между собой. В гостиной Вихров, наконец, увидел небольшую, но довольно толстенькую фигуру самого генерала, который сидел на покойных, мягких креслах, в расстегнутом вицмундире, без всяких орденов, с одним только на шее Георгием за храбрость. Рукав на правой руке у него был разрезан и связан ленточками. Узнав Вихрова, Эйсмонд радостно воскликнул:
     ______________
     * приемные дни для гостей (франц.).
     - А, мой милейший родственничек, здравствуйте!
     Мари только последнее время довольно ясно объяснила ему, что Вихров им родственник, и даже очень близкий, - по Есперу Иванычу.
     - Супруга моя целый месяц у вас прогостила! - продолжал генерал.
     - Д-да! - протянул Вихров.
     Мари прогостила у него два с половиною месяца; но генералу, видно, было сказано, что только месяц.
     Вслед за тем вбежал Женичка и бросился обнимать Вихрова.
     - Здоров ли, дядя, Симонов? - спросил он прежде всего.
     - Здоров, - отвечал ему тот.
     Мари, тоже вышедшая в это время из задних комнат, увидав Вихрова, вскрикнула даже немного, как бы вовсе не ожидая его встретить.
     - Ах, Поль! Это ты! Здравствуй! - говорила она и, видимо, старалась, по своей прежней манере, относиться к нему, как к очень еще молодому человеку, почти что мальчику; но сама вместе с тем была пресконфуженная и пресмешная.
     Вихров уселся около генерала, а Женичка встал около дяди и даже обнял было его, но Евгений Петрович почему-то не позволил ему тут оставаться.
     - Нечего тебе здесь делать, ступай, ступай! - проговорил он ему.
     - Но, папа, я хочу тут быть! - сказал ребенок капризно.
     - После тут побудешь, ступай! - повторил отец уже строго.
     Женичка нехотя отошел от них.
     Евгений Петрович сейчас же обратился к Вихрову, и обратился с каким-то таинственным видом:
     - Жена мне сказывала, что вы были тяжко больны!
     - Очень! - отвечал тот, не догадываясь еще, к чему может клониться подобный разговор.
     - И по лицу видно: ужасно похудели и постарели, - продолжал генерал с участием.
     - Я и до сих пор еще нехорошо себя чувствую, - отвечал Вихров.
     - Что мудреного, что мудреного, - произнес генерал и впал в какое-то раздумье.
     - А вы сильно были ранены? - спросил его Вихров после некоторого молчания.
     Генерал усмехнулся.
     - Три раза, канальи, задевали, сначала в ногу, потом руку вот очень сильно раздробило, наконец, в животе пуля была; к тяжелораненым причислен, по первому разряду, и если бы не эта девица Прыхина, знакомая ваша, пожалуй бы, и жив не остался: день и ночь сторожила около меня!.. Дай ей бог царство небесное!.. Всегда буду поминать ее.
     - А разве она померла?.. - воскликнул Вихров.
     - Как же-с!.. Геройского духу была девица!.. И нас ведь, знаете, не столько огнем и мечом морили, сколько тифом; такое прекрасное было содержание и помещение... ну, и другие сестры милосердия не очень охотились в тифозные солдатские палатки; она первая вызвалась: "Буду, говорит, служить русскому солдату", - и в три дня, после того как пить дала, заразилась и жизнь покончила!..
     Вихров слушал генерала, потупив голову.
     - Жена мне еще сказывала, - продолжал между тем Евгений Петрович, опять уж таинственно и даже наклонясь к уху Вихрова, - что вас главным образом потрясло нечаянное убийство одной близкой вам женщины?
     - Д-да! - протянул опять Вихров.
     - И что же, вы привязаны к ней были серьезно или только, знаете, это была одна шалость? - продолжал расспрашивать Эйсмонд.
     - Нет, это была очень серьезная привязанность, - отвечал Вихров, поняв, наконец, зачем обо всем этом было сообщено генералу и в каком духе надобно было отвечать ему.
     - Маша мне так и говорила; но ведь у вас, мне сказывали, тоже кой-какие отношения были и с госпожой Фатеевой?
     - Это уж давно кончилось, - сказал Вихров.
     - Так это, значит, потом?
     - Потом, - отвечал Вихров.
     - Я воображаю, как эта смерть, да еще нечаянная, должна была вас поразить: эти раны, я так понимаю, потрудней залечиваются, чем вот этакие!
     И генерал почти с презрением указал на свою раненую руку.
     Вихров молчал; ему как-то уж сделалось совестно слушать простодушные и доверчивые речи воина.
     В это время к ним подошла Мари с двумя молодыми людьми, из которых один был штатский, а другой военный.
     - Вот monsieur Сивцов и monsieur Кругер желают с тобой познакомиться, - говорила она Вихрову, не глядя на него и показывая на стоявших за ней молодых людей, а сама по-прежнему была пресмешная.
     - Ваши произведения делают такой фурор, - начал штатский молодой человек, носящий, кажется, фамилию Кругера.
     - Я всегда не могу оторваться, когда начну читать какую-нибудь вашу вещь, - подхватил и военный - Сивцов.
     Вихров, по наружности, слушал эти похвалы довольно равнодушно, но, в самом деле, они очень ему льстили, и он вошел в довольно подробный разговор с молодыми людьми, из которого узнал, что оба они были сами сочинители; штатский писал статьи из политической экономии, а военный - очерки последней турецкой войны, в которой он участвовал; по некоторым мыслям и по некоторым выражениям молодых людей, Вихров уже не сомневался, что оба они были самые невинные писатели; Мари между тем обратилась к мужу.
     - Ты будешь сегодня в карты играть? - спросила она.
     - Буду! - отвечал он.
     - Господа, хотите играть в карты? - отнеслась Мари к двум пожилым генералам, начинавшим уж и позевывать от скуки; те, разумеется, изъявили величайшую готовность. Мари же сейчас всех их усадила: она, кажется, делала это, чтобы иметь возможность поговорить посвободней с Вихровым, но это ей не совсем удалось, потому что в зало вошел еще новый гость, довольно высокий, белокурый, с проседью мужчина, и со звездой.
     Вихрова точно кольнуло что-то неприятное в сердце - это был Плавин. Он гордо раскланялся с некоторыми молодыми людьми и прямо подошел к хозяину.
     - Вашему превосходительству мой поклон! - произнес он ему каким-то почти обязательным тоном.
     - Очень рад вас видеть, очень рад! - произнес, в свою очередь, радушно Евгений Петрович, привставая немного и пожимая Плавину руку, который вслед за тем сейчас же заметил и Вихрова.
     - Боже мой, кого я вижу! - произнес он, но тоже покровительственным тоном. - Выпустили, наконец, вас, освободили?
     - Освободили, - отвечал ему насмешливо Вихров.
     - Но что вы, однако, там делали? - продолжал Плавин.
     - Служил, работал по службе.
     - Работали? - переспросил Плавин, поднимая как бы в удивлении вверх свои брови.
     - Работал!.. Наград вот только и звезд, как вы, никаких не получал, - отвечал Вихров.
     - О, это очень естественно: мы люди земли, и нам нужны звезды земные, а вы, поэты, можете их срывать с неба! - произнес Плавин и затем, повернувшись на своих высоких каблуках, стал разговаривать с Мари.
     - В пятницу-с я был в театре, прослушал божественную Бозио{428} и думал вас там встретить, - начал он.
     - Я почти не бываю в опере, - отвечала ему Мари довольно сухо.
     - Если не для оперы, то, по крайней мере, для ваших знакомых вам бы следовало это делать, чтобы им доставить удовольствие иногда встречаться с вами! - проговорил Плавин.
     - Я не имею таких знакомых, - сказала Мари.
     - Как знать, как знать!.. - произнес Плавин, ударяя себя шляпой по ноге.
     Вихров очень хорошо видел, что бывший приятель его находился в каком-то чаду самодовольства, - но что ж могло ему внушить это? Неужели чин действительного статского советника и станиславская звезда?
     - Чем этот господин так уж очень важничает? - не утерпел он и спросил Мари, когда они на несколько минут остались вдвоем.
     - Ах, он теперь большой деятель по всем этим реформам, - отвечала она, - за самого передового человека считается; прямо министрам говорит: "Вы, ваше высокопревосходительство, я настолько вас уважаю, не позволите себе этого сделать!"
     Вихров усмехнулся.
     - Но он все-таки холоп в душе, - я ему никак не поверю в том!.. - воскликнул он. - Потому что двадцать лет канцелярской службы не могут пройти для человека безнаказанно: они непременно приучат его мелко думать и не совсем благородно чувствовать.
     - Еще бы! - подхватила и Мари. - Он просто, как умный человек, понял, что пришло время либеральничать, и либеральничает; не он тут один, а целая фаланга их: точно флюгера повертываются и становятся под ветер - гадко даже смотреть!
     За ужином Плавин повел себя еще страннее: два пожилые генерала начали с Евгением Петровичем разговаривать о Севастополе. Плавин некоторое время прислушивался к ним.
     - А что, ваше превосходительство, Кошка{429} этот - очень храбрый матрос? - спросил он Эйсмонда как бы из любопытства, а в самом деле с явно насмешливою целью.
     Евгений Петрович ничего этого, разумеется, не понял.
     - Тут не один был Кошка, - отвечал он простодушно, - их, может быть, были сотни, тысячи!.. Что такое наши солдатики выделывали. - уму невообразимо; иду я раз около траншеи и вижу, взвод идет с этим покойным моим капитаном с вылазки, слышу - кричит он: "Где Петров?.. Убит Петров?" Никто не знает; только вдруг минут через пять, как из-под земли, является Петров. "Где был?" - "Да я, говорит, ваше высокородие, на место вылазки бегал, трубку там обронил и забыл". А, как это вам покажется?
     Старые генералы при этом только с удовольствием качнули друг другу головами и приятно улыбнулись.
     - Храбрость, конечно, качество весьма почтенное! - опять вмешался в разговор Плавин. - Но почему же так уж и трусливость презирать; она так свойственна всем людям благоразумным и не сумасшедшим...
     - Трусов за то презирают-с, - отвечал Эйсмонд с ударением, - что трус думает и заботится только об себе, а храбрый - о государе своем и об отечестве.
     - Но неужели же, ваше превосходительство, вам самому никогда не случалось струсить? - возразил ему Плавин.
     - Что вы называете трусить? - возразил ему, в свою очередь, Эйсмонд. - Если то, чтобы я избегал каких-нибудь опасных поручений, из страха не выполнял приказаний начальства, отступал, когда можно еще было держаться против неприятеля, - в этом, видит бог и моя совесть, я никогда не был повинен; но что неприятно всегда бывало, особенно в этой проклятой севастопольской жарне: бомбы нижут вверх, словно ракеты на фейерверке, тут видишь кровь, там мозг человеческий, там стонут, - так не то что уж сам, а лошадь под тобой дрожит и прядает ушами, видевши и, может быть, понимая, что тут происходит.
     - Ну, а что это, - начал опять Плавин, - за песня была в Севастополе сложена: "Как четвертого числа нас нелегкая несла горы занимать!"{430}
     Эйсмонд этими словами его уже и обиделся.
     - Песни можно сочинять всякие-с!.. - отвечал он ему с ударением. - А надобно самому тут быть и понюхать, чем пахнет. Бывало, в нас жарят, как в стадо баранов, загнанное в загородь, а нам и отвечать нечем, потому что у нас пороху зерна нет; тут не то что уж от картечи, а от одной злости умрешь.
     Во всем этом разговоре Плавин казался Вихрову противен и омерзителен. "Только в век самых извращенных понятий, - думал почти с бешенством герой мой, - этот министерский выводок, этот фигляр новых идей смеет и может насмехаться над человеком, действительно послужившим своему отечеству". Когда Эйсмонд кончил говорить, он не вытерпел и произнес на весь стол громким голосом:

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Люди сороковых годов