• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Люди сороковых годов

Люди сороковых годов [13/50]

Скачать полное произведение

    - Я уж ничего тут и не понимаю, - сказал Павел.
     - Поймешь этакую лукавицу... Смела ли бы другая, после этого, приехать к мужу!..
     - Что же муж-то сам?.. - возразил Павел.
     - Что муж-то?.. Он добрый; пьяный только... Пишет, вон, к Есперу Иванычу: "Дяденька, Клеопаша опять ко мне приехала; я ей все простил, потому что сам неправ против нее был", - проговорила Анна Гавриловна: она все еще продолжала сердиться на Фатееву за дочь.
     С Мари Павел больше уже не видался. Вскоре после его первого визита к ней муж ее, г.Эйсмонд, приезжал к нему, но не застал его дома, а потом через полгода они уехали с батареей куда-то в Малороссию. Любовь к Мари в герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи:
     Мой милый друг, с тобой схоронены
     Всех лучших дней моих воспоминанья,
     И в сердце, как в гробу, затаены
     Речей твоих святые обаянья.
     В номерной жизни тоже не произошло ничего особенного; постояльцы были те же, и только Анна Ивановна выдержала экзамен на гувернантку и поступила уже на место. Неведомов, расставшись, таким образом, с предметом своей страсти, впал в какую-то грустную меланхолию и часто, сидя в обществе своих молодых товарищей, по целым часам слова не проговаривал. M-me Гартунг давным-давно уже, разумеется, поправилась в своем здоровье, и Павел познакомился с нею лично; оказалось, что это была довольно еще молодая, не слишком дурная собой и заметно начинающая полнеть немка. От Ваньки своего Павел узнал, что m-me Гартунг была любовница Салова, и что прежде она была blanchisseuse* и содержала прачечное заведение; но потом, когда он сошелся с ней, то снял для нее эти номера и сам поселился у ней. Макар Григорьев тоже иногда заходил к Павлу в номера, принося к нему письма от полковника, который почему-то все-таки считал вернее писать к Макару Григорьеву, чем прямо на квартиру к сыну. Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: "Христос воскресе!"
     ______________
     * прачка (франц.).
     - Так, точь-в-точь, глупый народ этакий, лопалы! - подтвердил и Макар Григорьев.
     Петин тоже попробовал было представить Макару Григорьеву змею, переползавшую через пеньки, и при этом сам переполз через стул, но как-то не угодил этим Макару Григорьеву, потому что тот впоследствии отзывался о нем Павлу: "Нет, барин этот хоть и длинен, но без рассудка!" Неведомов, в свою очередь, тоже немало его удивил:
     - Почто это он в подряснике-то ходит? - спросил он после Павла.
     - Так, ходит, - отвечал тот.
     - Как ходит? Ведь, грех, чай! - продолжал Макар Григорьев с крайним удивлением.
     - Что ж за грех? - спросил в свою очередь Павел.
     - Как же не грех? Ризу бы еще он надел! - возражал Макар Григорьев.
     Впрочем, при дальнейшем знакомстве с Неведомовым, тот, кажется, ему понравился.
     - Барин-то добрый, надо быть, и умный, а поди как прокуратит, - говорил он все-таки с удивлением.
     Но Салова он решительно возненавидел. Тот, увидев его в первый раз у Павла, взглянул на него сначала чересчур свысока, а потом, узнав, что он богатый московский подрядчик, стал над ним подтрунивать.
     - Что, кармашек толст, толст от бочек-то? - спрашивал он его насмешливо, показывая на карман.
     - Не толще, чем у вашего папеньки. Я бочки делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, - отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что отец Салова был винный откупщик, - кто почестнее у этого дела стоит, я уж и не знаю!.. - заключил он многознаменательно.
     - Оба честны, должно быть, оба честны! - произнес, нисколько не смутившись, Салов.
     Вообще, он был весьма циничен в отзывах даже о самом себе и, казалось, нисколько не стыдился разных своих дурных поступков. Так, в одно время, Павел стал часто видать у Салова какого-то молоденького студента, который приходил к нему, сейчас же садился с ним играть в карты, ерошил волосы, швырял даже иногда картами, но, несмотря на то, Салов без всякой жалости продолжал с ним играть.
     - Вы его почти наверное обыгрываете, - заметил ему как-то раз Павел, когда студент, совсем уже проигравшись, ушел.
     - Совершенно наверное: сколько хочу у него, столько и выиграю, - отвечал Салов.
     - Но, как же? Ведь, это нечестно! - возразил ему Павел.
     - Чем же нечестно? Отец-дурак дает этому мальчишке столько денег, что он бы разврату на них мог предаваться, а я оберу их у него и по крайней мере для нравственной жизни его сберегу!
     Невдолге после того, Салов не преминул и с самим Павлом сыграть небольшую плутовскую штучку. Однажды тот, придя к нему, увидел на столе шашки и шашешницу.
     - Это вы зачем себе приобрели? - спросил Павел.
     - Да так, кое-кто из знакомых играют в шашки, а у меня их не было; вот я их и приобрел.
     - А сами вы играете? - спросил Вихров.
     - Почти нет, - отвечал Салов совершенно искренним голосом. - А вы играете?
     - Я играю, - отвечал Павел. Он, в самом деле, недурно играл. - Давайте, сыграем! - прибавил он.
     - Что? Нет! Вы меня обыграете, - возразил Салов, однако сел. - Что же, мы даром будем играть?
     - Разумеется, - отвечал Павел.
     - Ну, я ни во что и никогда не игрывал даром. Давайте, сыграемте на обед у Яра.
     - Хорошо! - сказал Павел.
     Они сыграли. Павел проиграл и тотчас же повел Салова к Яру. Когда они, после вкусных блюд и выпитой бутылки хорошего вина, вышли на улицу, то Салов, положив Павлу руку на плечо, проговорил:
     - Я, душенька, может быть, первый игрок в Москве, как же вы смели со мной сесть играть?
     - Зачем же вы сказали, что вы не умеете совсем играть?
     - Понадуть вас хотел. По крайней мере, на обед у Яра выиграть желал, - отвечал с удовольствием Салов.
     - Черт знает что такое! - произнес Павел, не могший хорошенько понять, ложь ли это, или чистая монета.
     В Новый год, в Васильев день, Салов обыкновенно справлял свои именины. M-me Гартунг, жившая, как мы знаем, за ширмами, перебиралась в этот день со всем своим скарбом в кухню. Из столовой, таким образом, являлась очень обширная комната, которую всю уставляли принесенною из других номеров мебелью; приготовлялись два-три карточных стола, нанимался нарочно официант, который приготовлял буфет и ужин. В последние именины повторилось то же, и хотя Вихров не хотел было даже прийти к нему, зная наперед, что тут все будут заняты картами, но Салов очень его просил, говоря, что у него порядочные люди будут; надобно же, чтоб они и порядочных людей видели, а то не Неведомова же в подряснике им показывать. Павел согласился и пришел, и первых, кого он увидел у Салова, это двух молодых людей: одного - в щеголеватом штатском платье, а другого - в новеньком с иголочки инженерном мундире. Он развел руками от удивления: это были два брата Захаревские.
     - Вот, уж никак не ожидал вас встретить здесь, - заговорил он, здороваясь с обоими братьями.
     - И мы уж никак не ожидали, - отвечали они оба в один голос.
     - Но давно ли вы в Москве и откуда?
     - Мы из Петербурга и едем на службу, а здесь - проездом, - отвечал правовед.
     - Но куда же и чем?
     - Оба в один город: я назначен товарищем председателя, а брат прикомандирован к округу.
     - И, вероятно, тоже скоро получу назначение на дистанцию, - подхватил не без важности инженер.
     - Но как же вы сюда-то попали? - продолжал расспрашивать Павел.
     - Ну, вот этого мы и сами не знаем - как, - отвечал инженер и, пользуясь тем, что Салов в это время вышел зачем-то по хозяйству, начал объяснять. - Это история довольно странная. Вы, конечно, знакомы с здешним хозяином и знаете, кто он такой?
     - Он студент, - отвечал Павел.
     - Если студент, так еще ничего, а то и жулик какой-нибудь мог быть. Вообразите: мы вчера с братом поехали к Сретенским воротам - понимаете? Нельзя же такой первопрестольной столице, как Москве, не оказать этой чести! Вошли и видим: в общей зале один господин, без верхнего платья, танцует с девицами, сам пьет и их поит шампанским, потом бросился и к нам на шею: "Ах, очень рад!.. Шампанского!" - почти насильно заставил нас выпить... Мы тоже с своей стороны, разумеется, поставили бутылку, и пошла потеха, да так всю ночь... Когда расставались, то обнимались и целовались, и он нас просил сегодня непременно приехать к нему, потому что он именинник. Мы с братом, так как нечего делать было нынче вечером, взяли да и приехали.
     Инженер рассказал все это очень простодушным тоном, как будто это была самая обычная форма жизни человеческой. Правовед же, напротив того, поморщивался.
     - К чему все эти подробности? - произнес он с укором брату.
     К Салову, между тем, пришел еще гость - какой-то совершенно черный господин, с черными, но ничего не выражающими глазами, и весь в брильянтах: брильянты были у него в перстнях, брильянты на часовой цепочке и брильянтовые запонки в рубашке.
     - А что, господа, пока никто еще не приехал, не сыграть ли нам в карты? - спросил Салов совершенно легким и непринужденным голосом, обращаясь к братьям Захаревским.
     - Я совершенно не играю, - отвечал правовед.
     - А вы? - спросил Салов инженера.
     - Я играю-с, - отвечал тот.
     - Ну, так сыграемте! А вы, Николай Гаспирович, хотите? - отнесся он к черноволосому господину.
     - Хорошо, - отвечал тот, и на грубом лице его заметно отразилось удовольствие.
     - По чем же мы играем? - спросил Салов - и опять каким-то легким и ветреным голосом.
     - Я играю от одной до пяти копеек, - отвечал инженер.
     - Ну, так мы и будем играть по пяти, - сказал Салов и написал на столе 100 ремизов.
     - Нет, вы потрудитесь поставить только 50, - сказал инженер.
     - Почему же только? - спросил с удивлением Салов.
     - Потому что нам с братом надо еще в другое место ехать, а игра может затянуться.
     - В какое место еще ехать? - спросил правовед с удивлением, вслушавшись в их разговор.
     - Ну, как же, ведь разве ты не знаешь? - сказал инженер с ударением.
     Правовед замолчал и уже больше ничего не возражал.
     Салов, черный господин и инженер стали играть. Прочие посетители, о которых говорил Салов, что-то не приезжали, а потому Павел все время разговаривал с правоведом.
     - Как велика и грязна ваша Москва сравнительно с Петербургом, - это деревня какая-то! - сказал правовед.
     - Почему же уж и деревня? - возразил Павел.
     - Эти деревянные дома, кривые улицы, - продолжал правовед.
     - В Москве надобно искать не того, а историю русского народа и самый народ!.. Видеть, наконец, святыню!.. - говорил Павел.
     - Да, прекрасно, но надобно, чтобы одно при другом было. Нельзя же, чтоб столица была без извозчиков! Мы с братом взяли дрожки здешние, и едва живые приехали сюда.
     Инженер в это время встал из-за стола и, выкинув на стол двадцатипятирублевую бумажку, объявил, что он больше играть не будет.
     - Да полноте, припишемте еще! - уговаривал его Салов.
     - Нет-с, я не расположен больше играть, - отвечал инженер явно насмешливым голосом.
     Черноволосый господин сидел молча - и как-то мрачно сопел.
     - Отчего ты не хочешь больше играть? - спросил правовед брата, когда тот подошел к нему.
     - Этот господин въявь передергивает и подтасовывает карты, - сказал инженер, вовсе не женируясь и прямо указывая на черного господина, так что тот даже обернулся на это. Павел ожидал, что между ними, пожалуй, произойдет история, но черноватый господин остался неподвижен и продолжал мрачно сопеть.
     - Может быть, тебе это так показалось, - возразил правовед брату.
     - Какое показалось! Сделай милость, я вольты-то сам умею передергивать, - объяснил тот. - Наконец, у него все брильянты фальшивые.
     - Как фальшивые? - спросил Павел.
     - Поддельные, ничего не стоят. Я настоящие брильянты за версту отличу, - отвечал инженер.
     - В таком случае, уедем отсюда поскорее, - сказал ему вполголоса брат.
     - Зачем? - возразил тот. - Он ужинать оставлял! У этаких господ ужин всегда бывает отличный.
     Вихров начал уже со вниманием слушать этого молодого человека; он по преимуществу удивил его своей житейской опытностью. Салов, заметно сконфуженный тем, что ему не удалось заманить молодого Захаревского в игру, сидел как на иголках и, чтоб хоть сколько-нибудь позамять это, послал нарочно за Петиным и Заминым, чтоб они что-нибудь представили и посмешили. Те, очень довольные таким приглашением, сейчас же явились и представили сначала возвращающееся с поля стадо или, по крайней мере, все бывающие при этом звуки. Кроме того, Замин представил нищую старуху и лающую на нее собаку, а Петин передразнил Санковскую{195} и особенно живо представил, как она выражает ужас, и сделал это так, как будто бы этот ужас внушал ему черноватый господин: подлетит к нему, ужаснется, закроет лицо руками и убежит от него, так что тот даже обиделся и, выйдя в коридор, весь вечер до самого ужина сидел там и курил. В оставленном им обществе, между тем, инженер тоже хотел было представить и передразнить Каратыгина{195} и Толченова{195}, но сделал это так неискусно, так нехудожественно, что даже сам заметил это и, не докончив монолога, на словах уже старался пояснить то, что он хотел передать. Ужин последовал, как и ожидал инженер, почти роскошный, с отличным вином, с фруктами. Петин опять принялся дурачиться и представлять баядерку, которая подносит султану различные вкусные блюда. Султаном, разумеется, был выбран тот же черноватый господин, и при этом Петин кланялся ему не головой, а задом. Черноватый господин, в свою очередь, сделал вид, что как будто бы все это ему очень нравилось, и хохотал от души. Но Павел во весь вечер был мрачен и сердит. Подлость Салова и желание его заманить и обыграть инженера были уже слишком явны; но ему тяжело было убедиться в этом, потому что Салов все-таки был его приятель. На другой день, он обо всем этом происшествии рассказал Неведомову; но того, кажется, нисколько это не поразило и не удивило.
     - Да, господин, развращенный в корень! - произнес он. - Натура страстная и даже даровитая, но решительно принявшая одно только дурное направление.
     - Вы знаете, с этаким господином и знакомому быть не совсем приятно, - проговорил Павел.
     - Конечно! - подтвердил Неведомов. - А какую он теперь еще, кажется, затевает штуку - и подумать страшно! - прибавил он и мотнул с грустью головой.
     - Какую же? - спросил было Павел.
     - И говорить пока не хочу! - отвечал Неведомов и затем погрузился в глубокую задумчивость.
     Вскоре после того Салов, видимо уже оставивший m-me Гартунг, переехал даже от нее на другую квартиру. Достойная немка перенесла эту утрату с твердостью, и, как кажется, более всего самолюбие ее, в этом случае, было оскорблено.
     - Пускай поищет себе другую такую!.. Пускай! - говорила она.
     Вихров, через несколько месяцев, тоже уехал в деревню - и уехал с большим удовольствием. Во-первых, ему очень хотелось видеть отца, потом - посмотреть на поля и на луга; и, наконец, не совсем нравственная обстановка городской жизни начинала его душить и тяготить!
     VIII
     РАЗНЫЕ МОТИВЫ ИЗ ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ
     У полковника с год как раскрылись некоторые его раны и страшно болели, но когда ему сказали, что Павел Михайлович едет, у него и боль вся прошла; а потом, когда сын вошел в комнату, он стал даже говорить какие-то глупости, точно тронулся немного.
     - Что тебе к ужину велеть приготовить? - произнес он, стоя посередине комнаты с каким-то растерявшимся взором. - Погоди, постой, я пошлю сейчас в Клецково и оттуда отличнейших фруктов из оранжереи велю тебе привезти.
     - Не нужно, папаша; я, ей-богу, фруктов не ем, - урезонивал его Павел.
     - Ну, так вот что!.. Афимья! - крикнул полковник.
     Он за последнее время сильно постарел, и Афимья, тоже уже совсем сделавшаяся старушонкой, явилась.
     - У тебя некоторые наливки не подварены. Мы не знаем, какие еще Павлу Михайловичу понравятся и какие он будет кушать, так подвари все, чтобы все были подслащены.
     Павел при этом несколько даже удивился; отец прежде всегда терпеть не мог, чтобы он хоть каплю какого-нибудь вина перед ним пил, а тут сам поить хочет: видно, уж очень обрадовался ему!
     Полковник после этого зачем-то ушел к себе в спальню и что-то очень долго там возился, и потом, когда вышел оттуда, лицо его и вообще вся фигура приняли какой-то торжественный вид.
     - Павел Михайлович, - начал он, становясь перед сыном, - так как вы в Москве очень мало издерживали денег, то позвольте вот вам поклониться пятьюстами рублями. - И, поклонившись сыну в пояс, полковник протянул к нему руку, в которой лежало пятьсот рублей.
     - Зачем, папаша, это совершенно не нужно! - говорил Павел, не беря сначала денег.
     - Ни-ни! Извольте брать и слушаться! - прикрикнул полковник.
     Павел, нечего делать, взял и горячо поцеловал у отца руку.
     - Теперь пошлите Ивана ко мне! - крикнул полковник.
     Иван, разумеется, сейчас же явился.
     - Так как вы, Иван, сберегли барина и привезли его мне жива и невредима, то вот вам за это двадцать пять рублей награды!..
     И полковник, в самом деле, подал Ивану двадцать пять рублей.
     - Они сами себя берегли-с без меня-с, что - я? - отвечал на этот раз Иван почему-то с совершенно несвойственным ему смирением.
     - Спать вы можете, если хотите, в сенях, в чулане, на наших даже перинах, - разрешил ему полковник.
     - Нет, уж я у мамоньки ночую, - отвечал Ванька.
     - Да ведь жарко там, дурак! - возразил полковник.
     - Я - на сеновале. Там важно!
     - Там важно! - подтвердил и полковник.
     Ванька ушел.
     Михаил Поликарпович после того, подсел к сыну и - нет-нет, да и погладит его по голове. Все эти нежности отца растрогали, наконец, Павла до глубины души. Он вдруг схватил и обнял старика, начал целовать его в грудь, лицо, щеки.
     - Вот как, а! - отвечал ему на это полковник. - Ах, миленький мой! Ах, чудо мое! Ах, птенчик мой! - продолжал вскрикивать старик и, схватив голову сына, стал покрывать ее поцелуями.
     Павел, наконец, вырвался из отцовских объятий, разрыдался и убежал к себе в комнату. Полковник, тоже всхлипывая, остался на своем месте.
     - А, каков шельмец, а! - говорил он, пришедши в комнату к Афимье.
     - Ну, батюшка, известно! - сказала ему что-то такое та.
     Вследствие разного рода гуманных идей и мыслей, которыми герой мой напитался отовсюду в своей университетской жизни, он, в настоящий приезд свой в деревню, стал присматриваться к быту народа далеко иначе, чем смотрел прежде. Он, например, очень хорошо знал, что кучер Петр мастерски ездит и правит лошадьми; Кирьян, хоть расторопен и усерден, но плут: если пошлют в город, то уж, наверно, мест в пять заедет по своим делам. Мужик Семен - и добрый, и старательный, а все как-то у него не спорится: каждый год хлеба у него не хватает! Стряпуха Пестимея верна - и самой себе никогда ничего не возьмет; но другие, из-под рук ее, что хочешь бери - никогда не скажет и не пожалуется.
     Словом, он знал их больше по отношению к барям, как полковник о них натолковал ему; но тут он начал понимать, что это были тоже люди, имеющие свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности своей и по складу умной речи, был, конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником - за то, что тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.
     - Ведь, на своей работе, каналья, не сделаешь этого! Ведь, нарочно - чтобы барину повредить!
     - Ей-богу, сударь, невзначай, и на своей работе бывает это, - отвечал Иван совершенно искренним голосом.
     - Не бывает у вас - у мошенников! - продолжал на него кричать полковник.
     - За неволю вам люди будут худо делать, если вы их, когда они даже не виноваты, так браните, - заметил ему Павел.
     - А вот - сам побольше поживешь с ними, да поуправляешь ими - и увидишь, как они не виноваты! - возразил ему на это полковник.
     - А хоть бы и виноваты они были, мы не можем их бранить, - возразил ему в свою очередь Павел и ушел.
     - Что это такое, что он говорит? - спрашивал полковник все еще продолжавших стоять перед ним Ивана и старосту Кирьяна.
     Те на это ничего не отвечали и потупили только глаза.
     Главным образом, Павла беспокоила мысль - чем же, наконец, эти люди за свои труды в пользу господ, за свое раболепство перед ними, вознаграждены: одеты они были почти в рубища, но накормлены ли они, по крайней мере, досыта - в чем ни один порядочный человек собаке своей не отказывает? Павел, после одного знойного трудового дня, нарочно зашел посмотреть, что едят дворовые люди и задельные мужики. Он в ужас пришел: они ели один хлеб, намешанный в квас, и в квас очень плохой и только приправленный немного солью и зеленым луком, и тот не у всех был. Павел сам видел, как полковник прогнал одну девочку, забравшуюся в его огород - нарвать этого луку. Он сгорел со стыда при виде этой нищеты и, поспешив поскорей уйти из избы, прямо прошел к отцу.
     - Батюшка! - начал он слегка дрожащим голосом. - У нас очень дурно едят люди.
     - Чем же дурно? - спросил полковник, удивленный этим замечанием сына. - Так же, как и у других. Я еще больше даю, супротив других, и месячины, и привара, а мужики едят свое, не мое.
     - Я не знаю, как у других едят и чье едят мужики - свое или наше, - возразил Павел, - но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят - в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, - иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня - как лошадь, - целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
     - Да они завтра и не станут есть говядины, потому что - пост, - проговорил полковник, совершенно опешенный этим монологом сына.
     - Ну, так, гороху и крупы, а главное, я забыл, гречневой каши, потому что она очень много азоту в себе заключает и, таким образом, почти заменяет мясо.
     - И ты думаешь, что они будут благодарны тебе за то? Как же, жди! Полебезят немного в глаза, а за глаза все-таки станут бранить и жаловаться.
     - Батюшка, вы подарили мне эти деньги, и я их мог профрантить, прокутить, а я хочу их издержать таким образом, и вы, я полагаю, в этом случае не имеете уж права останавливать меня! Вот вам деньги-с! - прибавил он и, проворно сходя в свою комнату, принес оттуда двести пятьдесят рублей и подал было их отцу. - Прошу вас, сейчас же на них распорядиться, как я вас просил!
     - Да, полно, бог с тобой! Я и без твоих денег это сделаю, - проговорил полковник, отстранясь от денег.
     - Я хочу это на свои деньги сделать, поймите вы меня! - убеждал его Павел.
     - А я хочу - на свои! - прикрикнул полковник. Он полагал, что на сына временно нашла эта блажь, а потому он хотел его потешить. - Кирьян! - крикнул он.
     Кирьян пришел.
     - Вот, Павел Михайлович желает, чтобы людям выдана была провизия - пока гороху, грибов, сколько там их есть.
     - Главное, каши гречневой, - повторил Павел, - да чтобы и мужикам задельным то же самое было выдано.
     - Ну, и мужикам чтобы задельным, - подтвердил полковник, решившийся, кажется, слепо повиноваться во всем сыну.
     - Зачем же мужикам-то задельным? - спросил даже Кирьян с удивлением.
     - А затем, что нужно, - отвечал ему резко Павел.
     - И скажи, чтобы за барчика бога молили: это по его желанию делается, - прибавил полковник.
     - Слушаю-с, - отвечал Кирьян и пошел исполнять приказание барина.
     Вечером, бабы и мужики, дворовые и задельные, подошли поблагодарить Павла и хотели было поцеловать у него руку, но он до этого их не допустил и перецеловался со всеми в губы.
     - И вы будете постоянно получать такую пищу, а в мясоед вам мясо будет выдаваться.
     - Ой, батюшки, милости какие! - проговорили больше бабы.
     - Благодарствуем на том! - проговорили некоторые из мужиков.
     - Водочки бы приказали поднести: рабочему человеку это нужней всего, - произнес один мозглявый мужичонка.
     - Тебе бы еще и водочки! - остановили его другие.
     - Водочки я никогда не велю вам летом давать, потому что она содержит в себе много углероду, а углерод нужен, когда мы вдыхаем много кислороду; кислород же мы больше вдыхаем зимой, когда воздух сжат.
     - Это точно-с! - почему-то согласились с ним и некоторые мужики.
     Полковник смотрел на всю эту сцену, сидя у открытого окна и улыбаясь; он все еще полагал, что на сына нашла временная блажь, и вряд ли не то же самое думал и Иван Алексеев, мужик, столь нравившийся Павлу, и когда все пошли за Кирьяном к амбару получать провизию, он остался на месте.
     - А ты отчего не идешь? - спросил его Павел.
     - Нет, бог с ним! Что, я и свое ем, - сказал он, улыбнувшись, и затем, поклонясь господам, отправился к себе в избу.
     Павла это тронуло до глубины души.
     "И этот гордый и грандиозный народ, - думал он, - находится до сих пор еще в рабстве!"
     Когда Павел возвратился в комнаты, полковник подозвал его к себе и погладил по голове.
     - Добрый ты у меня будешь, добрый. Это хорошо! - произнес старик. - А вот богу так мало молишься, мало - как это можно: ни вставши поутру, ни ложась спать, лба не перекрестишь!
     - Отвычка! - отвечал Павел.
     Религиозное чувство, некогда столь сильно владевшее моим героем, в последнее время, вследствие занятий математическими и естественными науками, совсем почти пропало в нем. Самое большое, чем он мог быть в этом отношении, это - пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при том, как старик отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, - все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства, то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа. Полковник ездил к приходу на низеньких дрожках, на смирной и старой лошади. Павел велел себе оседлать лошадь, самую красивую из всей конюшни: ему хотелось возобновить для себя также и это некогда столь любимое им удовольствие. Полковник еле уселся на свой экипаж, а когда поехал, то совсем сгорбился и начал трястись, как старушонка какая-нибудь.
     - Папаша, вам беспокойно ездить на этих дрожках, - сказал Павел.
     К чести его, надо сказать, что во весь свой последний приезд он относился к отцу с какою-то почтительной нежностью.
     - Что делать! На всем другом - боюсь.
     - Папаша, старый кавказец, - не стыдно ли вам!
     - Да, кавказец! - воскликнул полковник с удовольствием. - Укатали, брат, бурку крутые горки.
     Павел, к удивлению своему, не чувствовал никакого особенного удовольствия от верховой езды: напротив, ему было и скучно, и неловко. Мостик, столь пугавший его некогда своею дырой, он проехал, не заметив даже; а шумевшая и пенившаяся речонка, на этот раз, пересохла и была почти без воды.
     "Нет, эти детские ощущения миновали для меня навсегда!" - подумал Павел, - и тут же, взглянув несколько в сторону, увидел поляну, всю усеянную незабудками. - "Как бы хорошо гулять по этой поляне с какою-нибудь молоденькою и хорошенькою девушкой, и она бы сплела из этих незабудок венок себе и надела бы его на голову", - думалось ему, и почему-то вдруг захотелось ему любить; мало того, ему уверенно представилось, что в церкви у этого прихода он и встретит любовь! Но кого же? - Павел перебирал в уме всех, могущих там быть лиц, но ни на кого, хоть сколько-нибудь подходящего к тому, не напал, а уверенность между тем росла все больше и больше, так что ему сделалось даже это смешно.
     По приезде к приходу, на крыльце и на паперти храма Павел увидал множество нищих, слепых, хромых, покрытых ранами; он поспешил раздать им все деньги, какие были при нем. Стоявший в самой церкви народ тоже кинулся ему в глаза тем, что мужики все были в серых армяках, а бабы - в холщовых сарафанах, и все почти - в лаптях, но лица у всех были умные и выразительные.
     "Не лучше ли бы было, - думал Павел с горечью в сердце, глядя, как все они с усердием молились, - чем возлагать надежды на неведомое существо, они выдумали бы себе какой-нибудь труд поумней или выбили бы себе другое социальное положение!"
     Между тем двери в церковь отворились, и в них шумно вошла - только что приехавшая с колокольцами - становая. Встав впереди всех, она фамильярно мотнула головой полковнику но, увидев Павла, в студенческом, с голубым воротником и с светлыми пуговицами, вицмундире, она как бы даже несколько и сконфузилась: тот был столичная штучка!
     Вслед за становой вошел высокий мужчина с усами и бородой, в длиннополом синем сюртуке и нес на руке какое-то легонькое манто. Он прошел прямо на клирос и, установясь в очень, как видно, для него привычной позе, сейчас же принялся густым басом подпевать дьячкам.
     После обедни становая, подошедшая первая к кресту, сейчас же отнеслась к полковнику:
     - Михаил Поликарпыч, надеюсь, что вы у меня откушаете! - произнесла она, заметно жеманясь.
     - Да вот, как - он, - сказал полковник, указывая на сына.
     - Надеюсь и прошу вас! Вам совершенно мимо наших ворот домой ехать, - прибавила она, обращаясь к Павлу, уже с опущенными глазами.
     Становая своею полною фигурой напомнила ему г-жу Захаревскую, а солидными манерами - жену Крестовникова. Когда вышли из церкви, то господин в синем сюртуке подал ей манто и сам уселся на маленькую лошаденку, так что ноги его почти доставали до земли. На этой лошаденке он отворил для господ ворота. Становая, звеня колокольцами, понеслась марш-марш вперед. Павел поехал рядом с господином в синем сюртуке.
     - Барыня-то какая лошадинница - все бы ей на курьерских летать, - проговорил тот, показывая головой на становую.
     - А вы человек ихний? - спросил его Павел.
     - Нет, - отвечал синий господин, как бы несколько сконфуженный этим вопросом, - я нанят у них при стане.
     - Что же вы - письмоводитель? - спросил опять Павел.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Люди сороковых годов