• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Люди сороковых годов

Люди сороковых годов [40/50]

Скачать полное произведение

    - А я, дядинька, пойду умоюсь, - отнесся к нему несмело племянник.
     - Умойся, авось попригляднее немножко будешь! - отвечал ему насмешливо Петр Петрович.
     Племянник ушел.
     Петр Петрович снова обратился к Вихрову.
     - Вы ведь, кажется, сосланный к нам?
     - Сосланный.
     - Ну, и как же вам нравится начальник ваш, наш царь Иоанн Васильевич Мохов?
     - Хуже его людей я редко встречал, - отвечал откровенно Вихров.
     - И я тоже, и я тоже-с! - отвечал, засмеявшись от удовольствия, Петр Петрович: он был давнишний и заклятый враг губернатора. - Это он вас и послал в Поярково? - продолжал Петр Петрович.
     - Он.
     - И там вас, племянник сказывал, совсем было с голоду уморили?
     - Молоко и квас даже весь выпустили.
     Петр Петрович усмехнулся и покачал головой.
     - Каналья этакий! - произнес он. - Да и вы, господа чиновники, удивительное дело, какой нынче пустой народ стали! Вон у меня покойный дядя исправником был... Тогда, знаете, этакие французские камзолы еще носили... И как, бывало, он из округи приедет, тетушка сейчас и лезет к нему в этот камзол в карманы: из одного вынимает деньги, что по округе собрал, а из другого - волосы человечьи - это он из бород у мужиков надрал. У того бы они квасу не выпустили!
     - Вероятно! - подтвердил Вихров. - Квас уж это - бог с ними, но у меня тут двое пойманных бегунов убежали - и поярковские мужики явно их скрыли.
     - Еще бы они не скрыли! - подхватил Петр Петрович. - Одного поля ягода!.. Это у них так на две партии и идет: одни по лесам шляются, а другие, как они сами выражаются, еще мирщат, дома и хлебопашество имеют, чтобы пристанодержательствовать этим их бродягам разным, - и поверите ли, что в целой деревне ни одна почти девка замуж нейдет, а если поступает какая в замужество, то самая загоненная или из другой вотчины.
     - Отчего же это? - спросил Вихров.
     - Оттого, что по ихней вере прямо говорится: жена дана дьяволом, то есть это значит: поп венчал, а девки - богом... С девками все и живут, и, вдобавок, еще ни одна из них и ребят никогда не носит.
     - Это почему? - воскликнул Вихров.
     - Потому что или вытравляют, или подкидывают, или еще лучше того: у меня есть тут в лесу озерко небольшое - каждый год в нем младенцев пятнадцать - двадцать утопленных находят, и все это - оттуда.
     - Но что же - полиция-то чего же тут смотрит?
     - А полиция тут только - хап, хап! Вон исправник-то, небось, умен: сам не поехал, а дурака-племянничка моего послал.
     В это время вошел человек и подал Вихрову чаю.
     - Повара мне позвать, - сказал ему Петр Петрович.
     Человек ушел исполнять это приказание.
     - Что такое наша полиция, я на себе могу указать вам пример... Вот перед этим поваром был у меня другой, старик, пьяница, по прозванью Поликарп Битое Рыло, но, как бы то ни было, его находят в городе мертвым вблизи кабака, всего окровавленного... В самом кабаке я, через неделю приехавши, нашел следы человеческой крови - явно ведь, что убит там?.. Да?
     - Конечно, убит! - подтвердил и Вихров.
     - Ничуть не бывало-с! - возразил Петр Петрович. - Наша полиция точно в насмешку спрашивает меня бумагой, что так как у повара моего в желудке найдено около рюмки вина, то не от вина ли ему смерть приключилась? Я пишу: "Нет, потому что и сам господин исправник в присутствии моем выпивал неоднократно по десяти рюмок водки, и оттого, однако, смерти ему не приключалось"; так они и скушали от меня эту пилюлю.
     - А в деле все-таки ничего не раскрыли? - заметил Вихров.
     - Все-таки ничего не раскрыли, - подхватил Кнопов, - и то ведь, главное, досадно: будь там какой-нибудь другой мужичонко, покрой они смерть его - прах бы их дери, а то ведь - человек-то незаменимый!.. Гений какой-то был для своего дела: стоит каналья у плиты-то, еле на ногах держится, а готовит превосходно.
     В дверях показался, должно быть, позванный повар.
     - Приготовь ты нам, братец, - стал приказывать ему Петр Петрович, - биток; только не думайте, чтобы биток казенный, - поспешил он успокоить Вихрова. - Возьми ты, братец, - продолжал он повару, - самой лучшей говяжьей вырезки, изруби ты все это вместе с мозгами из костей, и только не мелко руби, слышишь! И чтобы куска у меня хлеба положено не было: все чтобы держалось на мясном соку!.. Изруби ты туда еще пом-д'амуров, немного чесноку, немного луку, и на подмазе из сливочного масла - только на подмазе, не больше, понимаешь? - изжарь все это.
     Повар, получив такое приказание, не уходил.
     - Куропаток давешних прикажете подать? - спросил он не совсем смелым голосом.
     - Выкинуть их совсем, дурак этакий! - вспылил Петр Петрович. - Изжарить порядочно не умеет: либо сварит, либо иссушит все... Чтобы в соку у меня было подано свежих три куропатки.
     Повар ушел.
     - Вот ведь тоже стряпает! - произнес, показав вслед ему головой, Петр Петрович. - А разве так, как мой покойный Поликарп Битое Рыло... Два только теперича у меня удовольствия в жизни осталось, - продолжал он, - поесть и выпить хорошенько, да церковное пение еще люблю.
     - Церковное? - переспросил Вихров.
     - Да-с, у меня хор есть свой - отличный, человек сорок!.. Каждый праздник, каждое воскресенье они поют у меня у прихода.
     - Это очень интересно.
     - Угодно, я вам покажу этот хор?
     - Сделайте одолжение.
     - Человек! - крикнул Петр Петрович.
     На этот раз вбежал прежний лакей.
     - Вели собраться хору и зажги в зале и гостиной свечи.
     Человек побежал исполнить приказание.
     - Сам в молодости пел недурно, - продолжал Петр Петрович с некоторым даже чувством, - и до самой смерти, видно, буду любить пение.
     В комнату вошел, наконец, племянник - умытый, причесанный и в новеньком сюртуке.
     - Вот и я-с! - проговорил он.
     - Видим, что и ты! - сказал ему опять насмешливо Петр Петрович. - Вот нынче в корпусах-то как учат, - продолжал он, относясь к Вихрову и показывая на племянника. - Зачем малого отдавали?.. Только ноги ему там развинтили, да глаза сделали как у теленка.
     - Уж у меня нынче, дяденька, ноги покрепче стали.
     - Ну и слава тебе господи, коли закрепляются понемногу.
     Петр Петрович постоянно звал племянника развинченным.
     В это время в гостиной и зале появился огонь и послышалось шушуканье нескольких голосов и негромкие шаги нескольких человек.
     - Собрались, должно быть, - проговорил Петр Петрович.
     - Человек, костыль мне! - крикнул Кнопов.
     Человек вбежал и подал ему толстый костыль.
     - Попробуйте-ка! Хорош ли? - проговорил Петр Петрович, подавая его Вихрову.
     Тот попробовал. В костыле, по крайней мере, пуда два было.
     - Он железный у вас? - спросил Вихров.
     - Да, не деревянный! - отвечал Петр Петрович. - Меня в Москве, по случаю его, к обер-полицеймейстеру призывали. "Нельзя, говорит, носить такой палки, вы убить ею можете!" - "Да я, говорю, и кулаком убить могу; что же, мне и кулаков своих не носить с собой?"
     Говоря это, он шел, ковыляя, в гостиную и зало, где хор стоял уже в полном параде. Он состоял из мужчин и женщин; последние были подстрижены, как мужчины, и одеты в мужские черные чепаны.
     - Марья-то какая смешная! - сказал племянник, показывая Петру Петровичу на одну из переодетых девушек.
     - Что, понравилась, видно? - спросил тот его.
     - Да-с, - отвечал племянник, как-то глупо осклабляясь.
     - Из Бортнянского{322}, - сказал Петр Петрович хору.
     Тот запел. Он был довольно согласный и с недурными голосами.
     Вихров из всего их пения только и слышал: Да вознесуся! - пели басы. Да вознесуся! - повторяли за ними дисканты. Да вознесуся! - тянул тенор.
     Петр Петрович от всего этого был в неописанном восторге; склонив немного голову и распустив почти горизонтально руки, он то одной из них поматывал басам, то другою - дискантам, то обе опускал, когда хору надо бы было взять вместе посильнее; в то же время он и сам подтягивал самой низовой октавой.
     - Может быть, вам чего-нибудь повеселее желается? - отнесся он к Вихрову. - Песенок?
     - И песенок хорошо, - отвечал тот.
     - Ну, любимую мою! - обратился Петр Петрович к хору, который сейчас же из круга вытянулся в шеренгу и запел:
     Я вечор, млада, во пиру была!
     Петру Петровичу, по-видимому, особенно нравилось то место, где пелось:
     Я не мед пила и не водочку,
     Я пила, млада, все наливочку;
     Я не рюмочкой, не стаканчиком,
     Я пила, млада, из полна ведра!
     "Из полна ведра!" - басил он и сам при этом случае. Хор затем продолжал:
     Я домой-то шла, пошатнулася,
     За вереюшку ухватилася!
     "Ухватилася!" - басил Петр Петрович и, несмотря на больные ноги, все-таки немножко пошевеливал ими: родник веселости, видно, еще сильно бился в нем, не иссяк от лет и недугов.
     - Ну, Миша, пляши! - крикнул он племяннику.
     - Я, дяденька, не умею, - отвечал тот, краснея, но, впрочем, вставая.
     - Врешь, пляши, не то в арапленник велю принять! Марья, выходи, становись против него!
     На этот зов сейчас же вышла из хора та девушка, на которую указывал племянник.
     - Говорят тебе - пляши! - подтвердил ему еще раз дядя.
     Бедный член суда, делать нечего, начал выкидывать свои развинченные ноги, а Марья, стоя перед ним, твердо била трепака; хор продолжал петь (у них уж бубны и тарелки появились при этом):
     Я не мед пила и не водочку...
     Вихров смотрел и слушал все это с наклоненной головой.
     За последовавшим вскоре после того ужином Петр Петрович явился любителем и мастером угостить: дымящийся биток в самом деле оказался превосходным, бутылок на столе поставлено было несть числа; Петр Петрович сейчас же своих гостей начал учить - как надо резать сыр, и потом приготовил гастрономическим образом салат. Когда племянник не стал было пить вина, он прикрикнул на него даже: "Пей, дурак! Все равно на ногах уж не стоишь!" - а Вихрова он просто напоил допьяна, так что тот, по случаю хорового церковного пения, заговорил уж об религии.
     - Во всех религиях одно только и вечно: это эстетическая сторона, - говорил он, - отнимите вы ее - и религии нет! Лютерство, исключившее у себя эту сторону, не религия, а бог знает что такое!
     - Так, так! - соглашался с ним и Петр Петрович.
     Вихров, разговорившись далее, хватил и в другую сторону.
     - У нас вся система страшная, вся система невыносимая, - нечего тут винить какого-нибудь губернатора или исправника, - система ужасная! - говорил он.
     - Разумеется! - подтверждал Петр Петрович.
     Он всегда и вообще любил все вольнодумные мысли.
     - Что, сосулька, спать уж хочешь? - обратился он к племяннику, зевавшему во весь рот.
     - Хочу, дяденька! - отвечал тот.
     - Ну, что с тобой уж делать, пойдемте! - говорил Петр Петрович, приподнимаясь.
     Постели гостям были приготовлены в гостиной. Та же горничная Маша, не снявшая еще мужского костюма, оправляла их. Вихров улегся на мягчайший пуховик и оделся теплым, но легоньким шелковым одеялом.
     "Черт знает, что такое! - рассуждал он в своей не совсем трезвой голове. - Сегодня поутру был в непроходимых лесах - чуть с голоду не уморили, а вечером слушал прекрасное хоровое пение и напился и наелся до одурения, - о, матушка Россия!"
     Поутру Петр Петрович так же радушно своих гостей проводил, как и принял, - и обещался, как только будет в городе, быть у Вихрова.
     Лошади Мелкова были на этот раз какие-то чистые, выкормленные; кучер его также как бы повеселел и прибодрился. Словом, видно было, что все это получило отличное угощение.
     XIX
     ОТВЕТ МАРИ
     Вихров, по приезде в город, как бы в вознаграждение за все претерпенное им, получил, наконец, от Мари ответ. Почерк ее при этом был ужасно тревожен и неровен.
     "Я долго тебе не отвечала, - писала она, - потому что была больна - и больна от твоего же письма! Что мне отвечать на него? Тебе гораздо лучше будет полюбить ту достойную девушку, о которой ты пишешь, а меня - горькую и безотрадную - оставить как-нибудь доживать век свой!.."
     Далее потом в письме был виден перерыв, и оно надолго, кажется, было оставлено и начато снова еще более тревожным почерком.
     "Нет, мой друг, не верь, что я тебе писала; mais seulement, que personne ne sache; ecoutez, mon cher, je t'aime je t'aimerais toujours!* Я долго боролась с собой, чтобы не сказать тебе этого... С тех пор, как увидала тебя в Москве и потом в Петербурге, - господи, прости мне это! - я разлюбила совершенно мужа, меньше люблю сына; желание теперь мое одно: увидаться с тобой. Что это у тебя за неприятности по службе, - напиши мне поскорее, не нужно ли что похлопотать в Петербурге: я поеду всюду и стану на коленях вымаливать для тебя!
     Мари".
     ______________
     * но только чтобы никто не знал, слушай, мой дорогой, я тебя люблю и буду любить всегда! (франц.).
     Первым делом Вихрова, по прочтении этого письма, было ехать к губернатору с тем, чтобы отпроситься у него в отпуск в Петербург.
     В приемной он увидел того же скучающего адъютанта, который на этот раз и докладывать не пошел, а прямо ему объявил:
     - Подождите тут; в двенадцать часов генерал выйдет.
     По настоящим своим чувствованиям Вихров счел бы губернатора за первого для себя благодетеля в мире, если бы тот отпустил его в отпуск, и он все сидел и обдумывал, в каких бы более убедительных выражениях изложить ему просьбу свою.
     В двенадцать часов генерал действительно вышел и, увидев Вихрова, как будто усмехнулся, - но не в приветствие ему, а скорее как бы в насмешку. Вихров почти дрожащими руками подал ему дело о бегунах.
     - Поймали кого-нибудь? - спросил губернатор, не заглядывая даже в донесение.
     - Я поймал, но у меня убежали, - отвечал Вихров; голос у него при этом дрожал.
     Губернатор явно уже усмехнулся над ним какой-то презрительной и сожаления исполненной улыбкой и, повернувшись, хотел было уйти в свой кабинет. Вихров остановил его.
     - Ваше превосходительство, мне надобно объясниться с вами наедине.
     Начальник губернии молча указал ему на кабинет, и они оба вошли туда. Губернатор сел, а Вихров стоял на ногах перед ним.
     - Я, ваше превосходительство, имею к вам покорнейшую просьбу: отпустите меня в отпуск, в Петербург... - начал он.
     Губернатор уставил на него удивленные глаза, как бы желая убедиться, что он - помешался в уме или нет.
     - Вам въезд в столицу запрещен, - проговорил он.
     - Но я прошу это, как особой милости; я буду там и не покажусь никому из начальства.
     Губернатор усмехнулся.
     - Что же, вы хотите, чтобы я участвовал с вами в обмане вашем?
     - Ваше превосходительство, у меня сестра там, единственная моя родная, умирает и желает со мной повидаться, - проговорил Вихров, думая разжалобить начальника губернии.
     Тот пожал на это плечами.
     - Что ж делать, но я все-таки не могу изменять для вас законов, - проговорил он.
     - Но неужели же, ваше превосходительство, я здесь на всю жизнь заключен, не сделав никакого преступления? - сказал Вихров.
     - То есть как заключены? - спросил губернатор.
     - Тем, что я не могу воспользоваться дарованным всем чиновникам правом - уехать в отпуск.
     Губернатор уставил на него опять как бы несколько насмешливый взгляд.
     - Вы не чиновник здесь, а сосланный, - объяснил он.
     Вихров видел, что ни упросить, ни убедить этого человека было невозможно; кровь прилила у него к голове и к сердцу.
     - Вторая моя просьба, - начал он, сам не зная хорошенько, зачем это говорит, и, может быть, даже думая досадить этим губернатору, - вторая... уволить меня от производства следствий по делам раскольников.
     Начальник губернии вопросительно взглянул на него.
     - Я не могу этих дел исполнять, - говорил Вихров.
     Начальник губернии не говорил ни слова и продолжал на него смотреть.
     - Вы заставляете меня, - объяснял Вихров, - делать обыски в домах у людей, которые по своим религиозным убеждениям и по своему образу жизни, может быть, гораздо лучше, чем я сам.
     Начальник губернии стал уж слушать его с некоторым любопытством. Слова Вихрова, видимо, начали его интересовать даже.
     - Я, как какой-нибудь азиатский завоеватель, ломаю храмы у людей, беспрекословно исполняю желание какого-то изувера-попа единоверческого... - говорил между тем тот.
     - Что же вы хотите всем этим сказать? - спросил наконец губернатор.
     - То, что я с настоящею добросовестностью не могу исполнять этих поручений: это воспрещает мне моя совесть.
     Губернатор усмехнулся.
     - Вы напишите мне все это на бумаге; что мне слушать ваши словесные заявления!
     - В донесении моем это отчасти сказано, - отвечал Вихров, - потому что по последнему моему поручению я убедился, что всеми этими действиями мы, чиновники, окончательно становимся ненавистными народу; когда мы приехали в селение, ближайшее к месту укрывательства бегунов, там вылили весь квас, молоко, перебили все яйца, чтобы только не дать нам съесть чего-нибудь из этого, - такого унизительного положения и такой ненависти от моего народа я не желаю нести!
     - И это напишите, - сказал ему даже как-то кротко губернатор.
     - И это написано-с, - отвечал Вихров. - В отпуск, значит, я никак не могу надеяться быть отпущен вами?
     - Никак! - отвечал губернатор.
     Вихров поклонился ему и вышел.
     Губернатор, оставшись один, принялся читать последний его рапорт. Улыбка не сходила с его губ в продолжение всего этого чтения.
     - Дурак! - произнес он, прочитав все до конца, и затем, свернув бумагу и положив ее себе в карман, велел подавать фаэтон и, развевая потом своим белым султаном, поехал по городу к m-me Пиколовой.
     Он каждое утро обыкновенно после двенадцати часов бывал у нее, и муж ее в это время - куда хочет, но должен был убираться.
     Первое намерение героя моего, по выходе от губернатора, было - без разрешения потихоньку уехать в Петербург, что он, вероятно, исполнил бы, но на крыльце своей квартиры он встретил прокурора, который приехал к брату обедать.
     - Откуда это вы? - спросил тот.
     Вихров рассказал ему - откуда и, объяснив свою надобность ехать в Петербург, признался, что он хочет самовольно уехать, так как губернатор никак не разрешает ему отпуска.
     Прокурор отрицательно покачал головой.
     - Ну, я не советовал бы вам этого делать, - проговорил он, - вы не знаете еще, видно, этого господина: он вас, без всякой церемонии, велит остановить и посадит вас в тюрьму, - и будет в этом случае совершенно прав.
     - Но что же делать, что же делать? - говорил Вихров почти со слезами на глазах.
     Захаревский пожал плечами.
     - По-моему, самое благоразумное, - сказал он, - вам написать от себя министру письмо, изложить в нем свою крайнюю надобность быть в Петербурге и объяснить, что начальник губернии не берет на себя разрешить вам это и отказывается ходатайствовать об этом, а потому вы лично решаетесь обратиться к его высокопревосходительству; но кроме этого - напишите и знакомым вашим, кто у вас там есть, чтобы они похлопотали.
     Все это складно уложил в голове и Вихров.
     "Напишу к министру и Мари, к Плавину, Абрееву, авось что-нибудь и выйдет", - подумал он и сообщил этот план прокурору.
     Тот одобрил его.
     - Но вы, однакоже, все-таки потом опять вернетесь сюда из Петербурга? - спросил его Захаревский.
     - Никогда, если только меня оставят и не выгонят из Петербурга! - воскликнул Вихров и затем поспешил раскланяться с прокурором, пришел домой и сейчас же принялся писать предположенные письма.
     В изобретении разных льстивых и просительных фраз он почти дошел до творчества: Сиятельнейший граф! - писал он к министру и далее потом упомянул как-то о нежном сердце того. В письме к Плавину он беспрестанно повторял об его благородстве, а Абрееву объяснил, что он, как человек новых убеждений, не преминет... и прочее. Когда он перечитал эти письма, то показался даже сам себе омерзителен.
     - О, любовь! - воскликнул он. - Для тебя одной только я позволяю себе так подличать!
     К Мари он написал коротенько:
     "Сокровище мое, хлопочите и молите, чтобы дали мне отпуск, о чем я вместе с сим прошу министра. Если я еще с полгода не увижу вас, то с ума сойду".
     Когда окончены были все эти послания, с Вихровым от всего того, что он пережил в этот день, сделался даже истерический припадок, так что он прилег на постель и начал рыдать, как малый ребенок.
     Груня понять не могла, что такое с ним. Грустная, с сложенными руками, она стояла молча и смотрела на него.
     Прокурор, между тем, усевшись с братом и сестрой за обед, не преминул объяснить:
     - А я сейчас вашего постояльца встретил; он хлопочет и совсем желает уехать в Петербург.
     - Скатертью ему и дорога туда! - подхватил инженер, которому до смерти уже надоел и сам Вихров и всякий разговор об нем.
     Прокурор в это время мельком взглянул на сестру.
     - Но, может быть, некоторые дамы будут скучать об нем, - проговорил он с полуулыбкой.
     - Может быть, найдутся такие чувствительные сердца, благо они на свете не переводятся, - сказал инженер.
     Юлия, слушая братьев, только бледнела.
     - Что же, он свою Миликтрису Кирбитьевну, - спросил Виссарион, разумея под этим именем Грушу, - с собой берет?
     - Нет, я подозреваю, что у него там есть какая-нибудь Кирбитьевна, к которой он стремится, - подхватил прокурор.
     Юлия в это время делала салат, и глаза ее наполнились слезами.
     - Уж салат-то наш, по крайней мере, не увлажняйте вашими слезами, - сказал ей насмешливо инженер.
     Юлия поспешно отодвинула от себя салатник.
     - Вам обоим, кажется, приятно мучить меня?! - проговорила она.
     - Не мучить, а образумить тебя хотим, - сказал ей прокурор, - потому что он прямо мне сказал, что ни за что не возвратится из Петербурга.
     - Что ж из этого? - возразила ему Юлия, уставляя на него еще полные слез глаза. - Он останется в Петербурге, и я уеду туда.
     - Но кто ж тебя пустит? - спросил ее с улыбкой прокурор.
     - Отец пустит; я скажу ему, что я хочу этого, - и он переедет со мной в Петербург.
     - Вот это хорошо! - подхватил инженер. - А потом Вихрова куда-нибудь в Астрахань пихнут - и в Астрахань за ним ехать, его в Сибирь в рудники сошлют - и в рудники за ним ехать.
     - Чтобы типун тебе на язык за это, - в рудники сошлют! - воскликнула Юлия и не в состоянии даже была остаться за столом, а встала и ушла в свою комнату.
     - Вот втюрилась, дура этакая! - сказал инженер невеселым голосом.
     - Да! - подтвердил протяжно и прокурор.
     XX
     ОБЪЯСНЕНИЕ
     Вскоре после того Вихров получил от прокурора коротенькую записку.
     "Спешу, любезный Павел Михайлович, уведомить вас, что г-н Клыков находящееся у него в опекунском управлении имение купил в крепость себе и испросил у губернатора переследование, на котором мужики, вероятно, заранее застращенные, дали совершенно противоположные показания тому, что вам показывали. Не найдете ли нужным принять с своей стороны против этого какие-нибудь меры?"
     Прочитав эту записку, Вихров на первых порах только рассмеялся и написал Захаревскому такой ответ:
     "Черт бы их драл, - что бы они ни выдумывали, я знаю только, что по совести я прав, и больше об этом и думать не хочу".
     Герой мой, в самом деле, ни о чем больше и не думал, как о Мари, и обыкновенно по целым часам просиживал перед присланным ею портретом: глаза и улыбка у Мари сделались чрезвычайно похожими на Еспера Иваныча, и это Вихрова приводило в неописанный восторг. Впрочем, вечером, поразмыслив несколько о сообщенном ему прокурором известии, он, по преимуществу, встревожился в том отношении, чтобы эти кляузы не повредили ему как-нибудь отпуск получить, а потому, когда он услыхал вверху шум и говор голосов, то, подумав, что это, вероятно, приехал к брату прокурор, он решился сходить туда и порасспросить того поподробнее о проделке Клыкова; но, войдя к Виссариону в гостиную, он был неприятно удивлен: там на целом ряде кресел сидели прокурор, губернатор, m-me Пиколова, Виссарион и Юлия, а перед ними стоял какой-то господин в черном фраке и держал в руках карты. У Вихрова едва достало духу сделать всем общий поклон.
     - Очень рад! - проговорил Виссарион, как бы несколько сконфуженный его появлением.
     Губернатор и m-me Пиколова не отвечали даже на поклон Вихрова, но прокурор ему дружески и с небольшой улыбкой пожал руку, а Юлия, заблиставшая вся радостью при его появлении, показывала ему глазами на место около себя. Он и сел около нее.
     Вечер этот у Виссариона составился совершенно экспромтом; надобно сказать, что с самого театра m-me Пиколова обнаруживала большую дружбу и внимание к Юлии. У женщин бывают иногда этакие безотчетные стремления. M-me Пиколова сама говорила, что девушка эта ужасно ей нравится, но почему - она и сама не знает.
     Виссарион, как человек практический, не преминул сейчас же тем воспользоваться и начал для m-me Николовой делать маленькие вечера, на которых, разумеется, всегда бывал и начальник губернии, - и на весь город распространился слух, что губернатор очень благоволит к инженеру Захаревскому, а это имело последствием то, что у Виссариона от построек очутилось в кармане тысяч пять лишних; кроме того, внимание начальника губернии приятно щекотало и самолюбие его. Прокурор не ездил обыкновенно к брату на эти вечера, но в настоящий вечер приехал, потому что Виссарион, желая как можно более доставить удовольствия и развлечения гостям, выдумал пригласить к себе приехавшего в город фокусника, а Иларион, как и многие умные люди, очень любил фокусы и смотрел на них с величайшим вниманием и любопытством. Фокусник (с наружностью, свойственною всем в мире фокусникам, и с засученными немного рукавами фрака) обращался, по преимуществу, к m-me Пиколовой. Как ловкий плут, он, вероятно, уже проведал, какого рода эта птица, и, видимо, хотел выразить ей свое уважение.
     - Мадам, будьте так добры, возьмите эту карту, - говорил он ей на каком-то скверном французском языке. - Monsieur le general, и вы, - обратился он к губернатору.
     - А где же мне держать ее? - спрашивал тот, тоже на сквернейшем французском языке.
     - А я вот держу свою у себя под платком! - подхватила Пиколова, тоже на сквернейшем французском диалекте.
     Прокурор не утерпел и заглянул: хорошо ли они держат карты.
     - Раз, два! - сказал фокусник и повел по воздуху своей палочкой: карта начальника губернии очутилась у m-me Пиколовой, а карта m-me Пиколовой - у начальника губернии.
     Удивлению как того, так и той пределов не было. Виссарион же стоял и посмеивался. Он сам знал этот фокус - и вообще большую часть фокусов, которые делал фокусник, он знал и даже некогда нарочно учился этому.
     Затем фокусник стал показывать фокус с кольцами. Он как-то так поводил ими, что одно кольцо входило в другое - и образовалась цепь; встряхивал этой цепью - кольца снова распадались.
     - Покажите, покажите мне это кольцо! - говорил начальник губернии почти озлобленным от удивления голосом. - Никакого разрыва нет на кольце, - говорил он, передавая кольцо прокурору, который, прищурившись и поднося к свечке, стал смотреть на кольцо.
     - Ничего не увидишь, - остановил его брат. Он хоть и не знал этого фокуса, но знал, что на кольце ничего увидать нельзя.
     - Ах, посмотрите, у меня тоже вошло кольцо в кольцо, - воскликнула m-me Пиколова радостно-детским голосом, державшая в руках два кольца и все старавшаяся соединить их; фокусник только что подошел к ней, как она и сделала это.
     - Вы чародейка, чародейка! - говорил губернатор, смотря на нее, по обыкновению, своим страстным взглядом.
     Вихрову ужасно скучно было все это видеть. Он сидел, потупив голову. Юлия тоже не обращала никакого внимания на фокусника и, в свою очередь, глядела на Вихрова и потом, когда все другие лица очень заинтересовались фокусником (он производил в это время магию с морскими свинками, которые превращались у него в голубей, а голуби - в морских свинок), Юлия, собравшись со всеми силами своего духа, но по наружности веселым и даже смеющимся голосом, проговорила Вихрову:
     - А что же вы, Павел Михайлович, не хотите узнать от меня мой секрет, который я вам хотела рассказать?
     - Секрет? - повторил как бы флегматически Вихров и внутренно уже испугавшись. Впрочем, подумав, он решился с Юлией быть совершенно откровенным, если она и скажет ему что-нибудь о своих чувствах.
     - Вы знаете, - продолжала она тем же смеющимся голосом, - что я в вас влюблена?
     - Увы! - произнес Вихров тоже веселым голосом. - При других обстоятельствах счел бы это за величайшее счастье, но теперь не могу отвечать вам тем же.
     - Отчего же? - спросила Юлия все-таки весело.
     - Оттого, что люблю другую, - отвечал Вихров.
     - Что же, эту неблагодарную madame Фатееву, что ли?
     - Нет.
     - Неужели же - фай! - вашу экономку?
     - И не экономку.
     - Кто же это? - проговорила Юлия. Голос ее не был уже более весел.
     - Одну дальнюю кузину мою.
     - От которой вы письма получали? - проговорила Юлия; рыдания уже подступали у ней к горлу. - Что же это - старинная привязанность? - спросила она.
     - Очень! - отвечал Вихров, сидя в прежнем положении и не поднимая головы. - Я был еще мальчиком влюблен в нее; она, разумеется, вышла за другого.
     - Отчего же не за вас? - говорила Юлия.
     - Оттого, что я гимназист еще был, а она - девушка лет восемнадцати.
     - Ну, а потом? - спрашивала Юлия.
     - А потом со мной произошло странное психологическое явление: я около двенадцати лет носил в душе чувство к этой женщине, не подозревая сам того, - и оно у меня выражалось только отрицательно, так что я истинно и искренно не мог полюбить никакой другой женщины.
     - Но, однако, уже теперь у вас это чувство положительно выразилось?
     - Теперь - положительно.
     - Что же открыло его? - продолжала расспрашивать Юлия. У ней достало уже силы совладеть со своими рыданиями, и она их спрятала далеко-далеко в глубину души.
     - Открыло - мысль и надежда на взаимность.
     - Вам, значит, ответили?
     - Ответили.
     - А как же муж? Он жив еще?
     - Жив.
     - Каким же образом? Он должен возбуждать в вас ревность.
     Вихров пожал плечами.
     - У меня любовь к ней духовная, а душой и сердцем никто и никогда не может завладеть.
     - Завидую вашей кузине, - проговорила Юлия, помолчав немного, и едва заметно при этом вздохнула.
     - В чем же? - спросил Вихров, как бы не поняв ее слов.
     - В том, что она внушила такое постоянное чувство: двенадцать лет ее безнадежно любили и не могли от этого чувства полюбить других женщин.
     - Не мог-с! - отвечал Вихров. Он очень хорошо видел, что Юлия была оскорблена и огорчена.
     Разговор далее между ними не продолжался. Вихрову стало как-то стыдно против Юлии, а она, видимо, собиралась со своими чувствами и мыслями. Он отошел от нее, чтобы дать ей успокоиться.
     Юлия по крайней мере с полчаса просидела на своем месте, не шевелясь и ни с кем не говоря ни слова; она была, как я уже и прежде заметил, девушка самолюбивая и с твердым характером. Пока она думала и надеялась, что Вихров ответит ей на ее чувство, - она любила его до страсти, сентиментальничала, способна была, пожалуй, наделать глупостей и неосторожных шагов; но как только услыхала, что он любит другую, то сейчас же поспешила выкинуть из головы все мечтания, все надежды, - и у нее уже остались только маленькая боль и тоска в сердце, как будто бы там что-то такое грызло и вертело. Окончательно овладев собой и увидев, что m-me Пиколова сидела одна (начальник губернии в это время разговаривал с Виссарионом Захаревским), Юлия сейчас же подошла и села около нее. Вихрову, между тем, ужасно хотелось уйти домой, но он, собственно, пришел спросить о своем деле прокурора, а тот, как нарочно, продолжал все заниматься с фокусником. Вихров стал дожидаться его и в это время невольно прислушался к разговору, который происходил между губернатором и Виссарионом. Они говорили о почтовом доме, который хозяйственным образом строил Захаревский.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Люди сороковых годов