• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Люди сороковых годов

Люди сороковых годов [8/50]

Скачать полное произведение

    Ванька не только из грамоты ничему не выучился, но даже, что и знал прежде, забыл; зато - сидеть на лавочке за воротами и играть на балалайке какие угодно песни, когда горничные выбегут в сумерки из домов, - это он умел!
     - В конторщики меня один купец звал! - продолжал он врать, - я говорю: "Мне нельзя - у нас молодой барин наш в Москву переезжает учиться и меня с собой берет!"
     - Как в Москву? - спросил полковник, встрепенувшись и вскинув на Ваньку свои глаза.
     - В Москву-с, так переговаривали, - отвечал тот, потупляясь.
     - С кем переговаривали?
     - Да с Симоновым-с, - отвечал Ванька, не найдя ни на кого удобнее своротить, как на врага своего, - с ним барин-с все разговаривал: "В Ярославль, говорит, я не хочу, а в Москву!"
     - Это что такое еще он выдумал? - произнес полковник, и в старческом воображении его начала рисоваться картина, совершенно извращавшая все составленные им планы: сын теперь хочет уехать в Москву, бог знает сколько там денег будет проживать - сопьется, пожалуй, заболеет.
     - Ну, пошел, ступай! - сказал он Ваньке сердитым уже голосом.
     Тот пошел было, но потом несколько боязливо остановился.
     - Не прикажите, Михайло Поликарпыч, мамоньке жать; а то она говорит: "Ты при барчике живешь, а меня все жать заставляют, - у меня спина не молоденькая!"
     - Хорошо, ладно, ступай! - произнес досадно полковник, и, когда Ванька ушел, он остался встревоженный и мрачный.
     Павел наконец проснулся и, выйдя из спальни своей растрепанный, но цветущий и здоровый, подошел к отцу и, не глядя ему в лицо, поцеловал у него руку. Полковник почти сурово взглянул на сына.
     - Ты в Москву едешь учиться, а не в Демидовское? - спросил он его несколько дрожащим голосом.
     - В Москву, - отвечал Павел совершенно покойно и, усевшись на свое место, как бы ничего особенного в начавшемся разговоре не заключалось, обратился к ключнице, разливавшей тут же в комнате чай, и сказал: - Дай мне, пожалуйста, чаю, но только покрепче и погорячей!
     Та подала ему. Полковник от нетерпения постукивал уже ногою.
     - На что же ты поедешь в Москву?.. У меня нет на то про тебя денег, - сказал он сыну.
     - Я денег у вас и не прошу, - отвечал Павел прежним покойным тоном, - мне теперь дядя Еспер Иваныч дал пятьсот рублей, а там я сам себе буду добывать деньги уроками.
     Полковник побледнел даже от гнева.
     - Ну да, я знал, что это дяденька все! - произнес он. - Одни ведь у него наставленья-то тебе: отец у тебя - дурак... невежда...
     Полковник в самом деле думал, что Еспер Иваныч дает такие наставления сыну.
     - Полноте, бог с вами! - воскликнул Павел. - Один ум этого человека не позволит ему того говорить.
     - Что же, ты так уж и видаться со мной не будешь, бросишь меня совершенно? - говорил полковник, и у него при этом от гнева и огорченья дрожали даже щеки.
     - Отчего же не видаться? Точно так же, как и из Демидовского, я каждую вакацию буду ездить к вам.
     - Большая разница!.. Большая!.. - возразил полковник, и щеки его продолжали дрожать. - В Демидовское-то я взял да и послал за тобой своих лошадей, а из Москвы надо деньги, да и большие!
     Павел пожал плечами.
     - Я вам опять повторяю, - начал он голосом, которым явно хотел показать, что ему скучно даже говорить об этом, - что денег ваших мне нисколько не нужно: оставайтесь с ними и будьте совершенно покойны!
     Он знал, что этим ответом сильно уязвит старика.
     - Не о деньгах, сударь, тут речь! - воскликнул он.
     - А о чем же? - возразил в свою очередь Павел. - Я, кажется, - продолжал он грустно-насмешливым голосом, - учился в гимназии, не жалея для этого ни времени, ни здоровья - не за тем, чтобы потом все забыть?
     - Что же, в Демидовском так уж разве ничему и учить тебя не будут? - возразил полковник с досадой.
     - Напротив-с! Там всему будут учить, но вопрос - как? В университете я буду заниматься чем-нибудь определенным и выйду оттуда или медиком, или юристом, или математиком, а из Демидовского - всем и ничем; наконец, в практическом смысле: из лицея я выйду четырнадцатым классом, то есть прапорщиком, а из университета, может быть, десятым, то есть поручиком.
     Последнее доказательство, надо полагать, очень поразило полковника, потому что он несколько времени ничего даже не находился возразить против него.
     - Но зато ты в Демидовском будешь жить на казне; все-таки под присмотром начальства! - проговорил он наконец.
     Отдача сына на казну, без платы, вряд ли не была для полковника одною из довольно важных причин желания его, чтобы тот поступил в Демидовское.
     Павел посмотрел несколько времени отцу в лицо.
     - Я прожил ребенком без всякого надзора, - начал он неторопливо, - и то, кажется, не сделал ничего дурного, за что бы вы меня могли укорить.
     - Я и не говорю, не говорю! - поспешно подхватил полковник.
     - Так что же вы говорите, я после этого уж и не понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя - ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где - превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни - безбожно и жестоко с вашей стороны!
     Проговоря это, Павел встал и ушел. Полковник остался как бы опешенный: его более всего поразило то, что как это сын так умно и складно говорил; первая его мысль была, что все это научил его Еспер Иваныч, но потом он сообразил, что Еспер Иваныч был болен теперь и почти без рассудка. "Неужели это, шельмец, он все сам придумал в голове своей? - соображал он с удовольствием, а между тем в нем заговорила несколько и совесть его: он по своим средствам совершенно безбедно мог содержать сына в Москве - и только в этом случае не стал бы откладывать и сберегать денег для него же. Так прошел почти целый день. Павел, видимо, дулся на отца и хоть был вежлив с ним, но чрезвычайно холоден. Полковнику наконец стало это невыносимо. Мысли, одна другой чернее, бродили в его голове. "Не отпущу я его, - думал он, - в университет: он в этом Семеновском трактире в самом деле сопьется и, пожалуй, еще хуже что-нибудь над собой сделает!" - Искаженное лицо засеченного солдата мелькало уже перед глазами полковника.
     - За что же ты сердишься-то и дуешься? - прикрикнул он наконец на сына, когда вечером они снова сошлись пить чай.
     - Я? - спросил Павел, как бы не желавший ничего на это отвечать.
     - Я?.. Кто же другой, как не ты!.. - повторил полковник. - Разве про то тебе говорят, что ты в университет идешь, а не в Демидовское!
     - А про что же? - спросил Павел хладнокровно; он хорошо знал своего старикашку-отца.
     - А про то, что все один с дяденькой удумал; на, вот, перед самым отъездом, только что не с вороной на хвосте прислал оказать отцу, что едешь в Москву!
     - Я никак этого прежде и не мог сказать, никак! - возразил Павел, пожимая плечами. - Потому что не знал, как я кончу курс и буду ли иметь право поступить в университет.
     - Нет, не то, врешь, не то!.. - возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. - Я жизни, а не то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! - прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж было обидно, что сын как будто бы совсем не понимает его горячей любви. - Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
     - И того не могу сделать, - возразил Павел, опять пожимая плечами, - никак не могу себе позволить оскорбить человека, который участвовал и благодетельствовал мне.
     - Ну да, как же ведь, благодетель!.. Ему, я думаю, все равно, куда бы ты ни заехал - в Москву ли, в Сибирь ли, в Астрахань ли; а я одними мнениями измучусь, думая, что ты один-одинехонек, с Ванькой-дураком, приедешь в этакой омут, как Москва: по одним улицам-то ходя, заблудишься.
     Павел с улыбкою взглянул на отца.
     - Вы сами рассказывали, что четырнадцати лет в полк поступили, а не то что в Москву приехали.
     - То было, сударь, время, а теперь - другое: меня сейчас же, вон, полковой командир солдату на руки отдал... "Пуще глазу, говорит, береги у меня этого дворянина!"; так тот меня и умоет, и причешет, и грамоте выучил, - разве нынче есть такие начальники!
     - Я ни в чем подобном и не нуждаюсь! - возразил насмешливо Павел.
     - Ну да, как же ведь, не нуждаешься - большой у нас человек, везде бывалый!..
     Павел пожал плечами и ничего не возражал отцу.
     Полковник по крайней мере с полчаса еще брюзжал, а потом, как бы сообразив что-то такое и произнося больше сам с собой: "Разве вот что сделать!" - вслед за тем крикнул во весь голос:
     - Эй, Ванька!
     Ванька весь этот разговор внимательно слушал в соседней комнате: он очень боялся, что его, пожалуй, не отпустят с барчиком в Москву. Увы! Он давно уже утратил любовь к деревне и страх к городам... Ванька явился.
     - Поди, позови ко мне Алену Сергеевну! - сказал ему полковник.
     Павел не без удивления взглянул на отца.
     Михайло Поликарпыч молчал. Ожидая, может быть, возражения от сына, он не хотел ему заранее сообщать свои намерения.
     Алена Сергеевна была старуха, крестьянка, самая богатая и зажиточная из всего имения Вихрова. Деревня его находилась вместе же с усадьбой. Алена явилась, щепетильнейшим образом одетая в новую душегрейку, в новом платке на голове и в новых котах.
     - Здравствуйте, батюшка Михайло Поликарпыч!.. Батюшка наш, Павел Михайлыч, здравствуйте!.. Вот кого бог привел видеть! - говорила она, отчеканивая каждое слово и подходя к руке барина и барчика.
     Алена Сергеевна была прехитрая и преумная. Жена богатого и старинного подрядчика-обручника, постоянно проживавшего в Москве, она, чтобы ей самой было от господ хорошо и чтобы не требовали ее ни на какую барскую работу, давным-давно убедила мужа платить почти тройной оброк; советовала ему то поправить иконостас в храме божием, то сделать серебряные главы на церковь, чтобы таким образом, как жене украшателя храма божия, пользоваться почетом в приходе. Когда старик сходил в деревню, она беспрестанно затевала на его деньги делать пиры и никольщины на весь почти уезд, затем, чтобы и самое ее потом звали на все праздники. Михайло Поликарпыч любил с ней потолковать и побеседовать, потому что Алена Сергеевна действительно очень неглупо говорила и очень уж ему льстила; но Павел никогда ее терпеть не мог.
     - Твой муж ведь живет в Москве на Кисловке? - начал полковник.
     - На Кисловке, батюшка, на Кисловке, в княжеском доме ее сиятельства княгини Урусовой, - отвечала Алена, заметно важничая.
     - А скажи, далеко ли это от нуверситета, от училища нуверситетского? - спросил полковник.
     Павел взглянул при этом на отца: он никак не мог понять, к чему отец это говорит.
     - От нуверситета? - повторила старуха, как бы соображая. - Да там лекаря, что ли, учатся?
     - А черт их знает! - сказал полковник.
     - И лекаря учатся, - вмешался в разговор Павел, остававшийся все еще в недоумении.
     - Ну так вот что, мой батюшка, господа мои милые, доложу вам, - начала старуха пунктуально, - раз мы, так уж сказать, извините, поехали с Макаром Григорьичем чай пить. "Вот, говорит, тут лекарев учат, мертвых режут и им показывают!" Я, согрешила грешная, перекрестилась и отплюнулась. "Экое место!" - думаю; так, так сказать, оно оченно близко около нас, - иной раз ночью лежишь, и мнится: "Ну как мертвые-то скочут и к нам в переулок прибегут!"
     - А велика ли квартирка у твоего хозяина? - продолжал расспрашивать полковник.
     - Порядочная: спаленка этакая небольшая, а потом еще комнатка - прихожая, что ли, этакая!..
     - Вот барчик Павлуша едет теперь в Москву - учиться в этот нуверситет.
     - Так, так, батюшка, - подхватила старуха, - возраст юношеский уже притек ему; пора и государю императору показать его. Папенька-то немало служил; пора и ему подражанье в том отцу иметь.
     - Но не может ли Павлуша остановиться у твоего старика?
     - А гляче не остановиться, - отвечала Алена Сергеевна, как бы вовсе не сомневавшаяся в этом деле.
     Павел обмер от досады: подобного вывода из всего предыдущего разговора он никак уже не ожидал.
     - Ну, чтобы и пищу ему он доставлял, - продолжал полковник.
     - И пищу! - отвечала Алена Сергеевна.
     Павлу показалось, что подлости ее на этот раз пределов не будет.
     - Пища у них хорошая идет, - продолжала Алена, - я здеся век изжила, свинины столь не приела, как там; и чтой-то, батюшка Михайло Поликарпыч, какая у них тоже крупа для каши бесподобная!..
     - Мне, я думаю, нужней будеть жить с товарищами, а не с мужиком! - обратился Павел наконец к отцу с ударением.
     - А мне вот нужней, чтоб ты с мужиком жил!.. - воскликнул, вспылив, полковник. - Потому что я покойнее буду: на первых порах ты пойдешь куда-нибудь, Макар Григорьев или сам с тобой пойдет, или пошлет кого-нибудь!
     - И сам пойдет, или пошлет кого ни на есть! - подтвердила, явно подличая, Алена Сергеевна.
     Павел готов был убить ее в эти минуты.
     - Ну так, так, старуха, ступай! - сказал полковник Алене Сергеевне.
     - Счастливо оставаться! - проговорила та и потом так будто бы, без всякого умысла, прибавила: - Вы изволили прислать за мной, а я, согрешила грешная, сама еще ранее того хотела идти, задний двор у нас пообвалился: пойду, мо, у Михайла Поликарпыча лесу попросить, не у чужих же господ брать!
     - Бери у меня, сколько надо, - разрешил ей полковник.
     - Благодарю покорно! - заключила Алена Сергеевна и опять поцеловала руку у Михайла Поликарпыча и у Павла.
     Воспользовавшись этим коротеньким объяснением, она - ни много ни мало - дерев на двести оплела полковника, чего бы при других обстоятельствах ей не успеть сделать.
     Оставшись вдвоем, отец и сын довольно долго молчали. Павел думал сам с собою: "Да, нелегко выцарапаться из тины, посреди которой я рожден!" Полковник между тем готовил ему еще новое испытание.
     - Завтрашний день-с, - начал он, обращаясь к Павлу и стараясь придать как можно более строгости своему голосу, - извольте со мной ехать к Александре Григорьевне... Она мне все говорит: "Сколько, говорит, раз сын ваш бывает в деревне и ни разу у меня не был!" У нее сын ее теперь приехал, офицер уж!.. К исправнику тоже все дети его приехали; там пропасть теперь молодежи.
     Полковник полагал, что Павел не ездил к Александре Григорьевне тоже по внушению Еспера Иваныча, потому что тот терпеть не мог ее.
     - Извольте-с, я съезжу, - отвечал Павел сверх ожидания.
     Он готов был все сделать и все перенести, лишь бы только не задерживал его отец и отпустил бы поскорее в Москву.
     "Да, нелегко мне выцарапаться из моей грязи!" - повторял он мысленно, ходя по красному двору и глядя на поля и луга, по которым он когда-то так весело бегал и которые теперь ему были почти противны!
     XVII
     РАЗНЫЕ ВЕДОМСТВА В ИХ ПОЧКАХ
     На другой день, когда поехали к Абреевой, Павел выфрантился в новый штатский сюртук, атласный жилет, пестрые брюки и в круглую пуховую шляпу. Полковник взглянул на него и, догадавшись, что весь этот костюм был сделан на деньги Еспера Иваныча, ужасно этим обиделся. "Все дяденькино подаренье, а отцу и наплевать не хотел, чтобы тот хоть что-нибудь сшил!" - пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув головой, а потом всю дорогу ни слова не сказал с сыном и только, уж как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился такого рода тирадой: "Да, вона какое Воздвиженское стало!.. Словно аббатство разоренное!.. Что делать-то!.. Старухе не на что стало поправлять!.. Сыночек-то, говорят, не выходя еще из корпуса, тридцать тысяч долгов наделал - плати маменька!.. Детушки-то нынче каковы!" Нельзя сказать, чтобы в этих словах не метилось несколько и на Павла, но почему полковник мог думать об сыне что-нибудь подобное, он и сам бы, вероятно, не мог объяснить того.
     Воздвиженское действительно представляло какой-то разоренный вид; крыльцо у дома было почти полуразвалившееся, с полинялой краской; передняя - грязная. В зале стены тоже были облупившиеся, историческая живопись на потолке испещрена была водяными протеками. Огромная люстра с стеклянными подвесками как-то уродливо висела на средине. Павел понять не мог, отчего эта зала прежде казалась ему такою великолепной. В гостиной Вихровы застали довольно большое общество: самую хозяйку, хоть и очень постаревшую, но по-прежнему с претензиями одетую и в тех же буклях 30-х годов, сына ее в расстегнутом вицмундире и в эполетах и монаха в клобуке, с пресыщенным несколько лицом, в шелковой гроденаплевой{119} рясе, с красивыми четками в руках и в чищенных сапогах, - это был настоятель ближайшего монастыря, отец Иоаким, человек ученый, магистр богословия. Он очень важно себя держал и, по-видимому, пользовался большим почетом от хозяйки. Рядом с молодым Абреевым, явно претендуя на товарищество с ним, сидел молодой человек, в мундире с зеленым воротником и с зелеными лацканами, который, по покрою своему, очень походил на гимназический мундир, но так был хорошо сшит и так ловко сидел, что почти не уступал военному мундиру. Павел догадался, что это был старший сын Захаревского - правовед; другой сын его - в безобразных кадетских штанах, в выворотных сапогах, остриженный под гребенку - сидел рядом с самим Ардальоном Васильевичем, который все еще был исправником и сидел в той же самой позе, как мы видели его в первый раз, только от лет он очень потучнел, обрюзг, сделался еще более сутуловат и совершенно поседел. Кадет не имел далеко тех светских манер, которые были сообщены правоведу его воспитанием.
     - Здравствуйте, молодой человек! - сказала Александра Григорьевна, поздоровавшись сначала с полковником и обращаясь потом довольно ласково к Павлу, в котором сейчас же узнала, кто он был такой.
     Павел поклонился ей и, нимало не медля затем, с опущенными в землю глазами, подошел под благословение к отцу-настоятелю: после жизни у Крестовниковых он очень стал уважать всех духовных особ. Настоятель попривстал немного и благословил его.
     - Вы знакомы?.. Ты узнал?.. - спросила Александра Григорьевна сына, показывая ему на Павла.
     - Узнал! - отвечал тот, немного картавя.
     - Et vous messieurs?* - прибавила Александра Григорьевна сыновьям исправника.
     ______________
     * А вы, господа? (франц.).
     Молодые люди все раскланялись между собой.
     - Игрывали, я думаю, вместе, - обратился полковник добродушно к исправнику.
     - Вероятно! - отвечал тот холодно и не без важности.
     Все наконец уселись.
     - Не хочет вот в Демидовское! - отнесся полковник к Александре Григорьевне, показав головой на сына. - В университет поступает!
     Мысль эта составляла предмет гордости и беспокойства его.
     - А!.. - произнесла та протяжно. Будучи более посвящена в военное ведомство, Александра Григорьевна хорошенько и не знала, что такое университет и Демидовское.
     - Какому же собственно факультету посвящает себя сын ваш? - спросил настоятель, обратившись всем телом к полковнику.
     - Да я и не знаю, - отвечал тот, разводя руками.
     - По какому-нибудь отделению философских факультетов, - подхватил Павел, - потому что мне больше всего хочется получить гуманное, человеческое воспитание.
     Александра Григорьевна взглянула на Павла. С одной стороны, ей понравилась речь его, потому что она услышала в ней несколько витиеватых слов, а с другой - она ей показалась по тону, по крайней мере, несколько дерзкою от мальчика таких лет.
     - Homo priusquam civis*, - произнес настоятель, покачивая ногой.
     ______________
     * Человек прежде всего гражданин (лат.).
     - Homo superior cive!* - подхватил Павел.
     ______________
     * Человек выше гражданина! (лат.).
     - Sic!* - подтвердил отец Иоаким.
     ______________
     * Так! (лат.).
     Разговор этот латинский решительно возмутил Александру Григорьевну. Он ей почему-то показался окончательною дерзостью со стороны мальчика-гимназиста.
     - Я не знаю, для чего этой латыни учат? - начала она почти презрительным тоном. - Язык бесполезный, грубый, мертвый!
     - Как же бесполезный?.. - протянул отец Иоаким. - Язык древних философов, ораторов, поэтов, язык ныне медицины, - разъяснял он ей.
     - Но, святой отец! - воскликнула Александра Григорьевна. - Положим, он нужен какому-нибудь ученому и вам, как духовной особе, но зачем же он вот этому молодому человеку?.. - И Александра Григорьевна показала на правоведа. - И моему сыну, и сыну полковника?
     - Как зачем юристу латинский язык? - вмешался опять в разговор Павел, и по-прежнему довольно бойко.
     - Да, зачем? - повторила, в свою очередь, резко Александра Григорьевна.
     - Потому что асе лучшие сочинения юридические написаны на латинском языке, - отвечал Павел, немного покраснев.
     Он и сам хорошенько не знал, какие это именно были сочинения.
     - У нас кодакс Юстиниана{121} читают только на латинском, - сказал очень определительно правовед.
     - Кодекс Юстиниана! - подхватил Павел.
     Александра Григорьевна пожала только плечами. Разговаривать далее с мальчиком она считала неприличным и неприятным для себя, но полковник, разумеется, ничего этого не замечал.
     - Поручиком, говорит, у них выпускают! - проговорил он опять, показав на сына.
     - Как поручиком? - спросила уже сердито Александра Григорьевна.
     - Не то что военным, а штатским - в том же чине, - объяснил полковник. Говоря это, он хотел несколько поверить сына.
     - Десятым классом, коллежским секретарем выпускают кандидатов, - присовокупил Павел.
     - Да, десятым - то же, что и из лавры нашей! - подтвердил настоятель. - А у вас так выше, больше одним рангом дают, - обратился он с улыбкой к правоведу, явно желая показать, что ему небезызвестны и многие мирские распорядки.
     - У нас выше, титулярным советником выпускают, - подтвердил правовед.
     - Я, признаюсь, этого решительно не понимаю, - подхватил Павел, пожимая плечами. - Вы когда можете выйти титулярным советником? - обратился он к правоведу.
     - На будущий год, - произнес тот.
     - А я вот-с, - продолжал Павел, начиная уже горячиться, - если с неба звезды буду хватать, то выйду только десятым классом, и то еще через четыре года только!
     - Что ж! Каждое заведение имеет свои права! - возразил с усмешкой правовед.
     - У нас, из пажей, тоже выпускают поручиком, а из других корпусов прапорщиками, - вмешался в разговор, опять слегка грассируя, Сергей Абреев.
     - Это-то и дурно-с, это-то и дурно! - продолжал горячиться Павел. - Вы выйдете титулярным советником, - обратился он снова к правоведу, - вам, сообразно вашему чину, надо дать должность; но вы и выучиться к тому достаточно времени не имели и опытности житейской настолько не приобрели.
     - Отчего же выучиться я не успел? - спросил правовед обиженным голосом и краснея в лице.
     - Да потому что, - я не знаю, - чтобы ясно понимать законы, надобно иметь общее образование.
     - Да почему же вы думаете, что нам не дают общего образования? - продолжал возражать обиженным тоном правовед.
     - Потому что - некогда; не по чему иному, как - некогда! - горячился Павел.
     - Отчего же - некогда? - вмешался опять в разговор Сергей Абреев. - Только чтобы глупостям разным не учили, вот как у нас - статистика какая-то... черт знает что такое!
     - Статистика, во-первых, не черт знает что такое, а она - фундамент и основание для понимания своего современного государства и чужих современных государств, - возразил Павел.
     Настоятель мотнул ему на это головой.
     - Про ваше учебное заведение, - обратился он затем к правоведу, - я имею доскональные сведения от моего соученика, друга и благодетеля, господина Сперанского{122}...
     Проговоря это, отец Иоаким приостановился немного, - как бы затем, чтобы дать время своим слушателям уразуметь, с какими лицами он был знаком и дружен.
     - Господин Сперанский, как, может быть, небезызвестно вам, первый возымел мысль о сем училище, с тем намерением, чтобы господа семинаристы, по окончании своего курса наук в академии, поступали в оное для изучения юриспруденции и, так как они и без того уже имели ученую степень, а также и число лет достаточное, то чтобы сообразно с сим и получали высший чин - 9-го класса; но богатые аристократы и дворянство наше позарились на сие и захватили себе...
     - Это может быть! - отвечал правовед.
     - Верно так, верно! - подхватил монах.
     - Мысль Сперанского очень понятна и совершенно справедлива, - воскликнул Павел, и так громко, что Александра Григорьевна явно сделала гримасу; так что даже полковник, сначала было довольный разговорчивостью сына, заметил это и толкнул его ногой. Павел понял его, замолчал и стал кусать себе ногти.
     - Ах, боже мой, боже мой! - произнесла, вздохнув, Александра Григорьевна. - России, по-моему, всего нужнее не ученые, не говоруны разные, а верные слуги престолу и хорошие христиане. Так ли я, святой отец, говорю? - обратилась она к настоятелю.
     - Д-да-а! - отвечал ей тот протяжно и не столько, кажется, соглашаясь с ней, сколько не желая ее оспаривать.
     - Милости прошу, однако, гости дорогие, кушать!.. - прибавила она, вставая.
     Все поднялись. Полковник сейчас же подал Александре Григорьевне руку. Это был единственный светский прием, который он очень твердо знал.
     - Ваш сын - большой фантазер, - оберегите его с этой стороны! - шепнула она ему, грозя пальцем.
     - Есть немножко, есть!.. - подтвердил полковник.
     При размещении за столом Павлу предназначили сесть рядом с кадетом. Его, видно, считали за очень еще молодого мальчика. Это было несколько обидно для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным малым: он очень ловко (так что никто и не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать; тот при этом точь-в-точь представил лицо человека, которого тошнит. Павел принялся над этим покатываться со смеху самым искреннейшим образом.
     В это время Александра Григорьевна обратилась к настоятелю.
     - Вот вы были так снисходительны, что рассуждали с этим молодым человеком, - и она указала на Павла, - но мне было так грустно и неприятно все это слышать, что и сказать не могу.
     Настоятель взглянул на нее несколько вопросительно.
     - Когда при мне какой-нибудь молодой человек, - продолжала она, как бы разъясняя свою мысль, - говорит много и говорит глупо, так это для меня - нож вострый; вот теперь он смеется - это мне приятно, потому что свойственно его возрасту.
     - Но почему вы, - возразил ей скромно отец Иоаким, - не дозволяете, хоть бы несколько и вкось, рассуждать молодому человеку и, так сказать, испытывать свой ум, как стремится младенец испытать свои зубы на более твердой пище, чем млеко матери?
     - А потому, что пытанье это ведет часто к тому, что голова закружится. Мы видели этому прекрасный пример 14 декабря.
     Против такого аргумента настоятель ничего не нашелся ей возразить и замолчал.
     После обеда все молодые люди вышли на знакомый нам балкон и расселись на уступах его. В позе этой молодой Абреев оказался почти красавцем.
     - Voulez-vous un cigare?* - произнес он, обращаясь к стоявшему против него правоведу.
     ______________
     * Хотите вы сигару? (франц.).
     Тот взял у него из рук сигару.
     - Monsieur Вихров, desirez-vous?* - обратился Абреев к Павлу, но тот поблагодарил и отказался от сигары: по невежеству своему, он любил курить только жуковину{124}.
     ______________
     * Вы желаете? (франц.).
     - Et vous, monsieur?* - отнесся Абреев к кадету.
     ______________
     * А вы, господин? (франц.).
     Тот принял от него сигару и, с большим знанием дела, откусил у нее кончик и закурил.
     - Le cigare est excellent!* - произнес Абреев, навевая себе рукою на нос дым.
     ______________
     * Превосходная сигара! (франц.).
     - Magnifique!* - подтвердил правовед, тоже намахивая себе на лицо дым.
     ______________
     * Великолепная! (франц.).
     - От нас Утвинов поступил к вам в полк? - спросил он.
     - Oui,* - протянул Абреев.
     ______________
     * Да (франц.).
     - А правда, что наследник ему сказал, что он лучше бы желал штатским его видеть?
     - On dit!* - отвечал Абреев. - Но тому совершенно был не расчет... Богатый человек! "Если бы, - говорит он, - я мог поступить по дипломатической части, а то пошлют в какой-нибудь уездный городишко стряпчим".
     ______________
     * Говорят! (франц.).
     - Не в уездный, а в губернский, - поправил его правовед.
     - Да, но это все одно!.. "Я, говорит, совершенно не способен к этому крючкотворству".
     - Нас затем и посылают в провинцию, чтобы не было этого крючкотворства, - возразил правовед и потом, не без умыслу, кажется, поспешил переменить разговор. - А что, скажите, брат его тоже у вас служит, и с тем какая-то история вышла?
     - Ужасная! - отвечал Абреев. - Он жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством... Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы... Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят... Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
     - Вас тоже ведь поранили? - спросил правовед.
     - Еще как!.. Мне mademoiselle Травайль, какая-нибудь фигурантка, двадцать тысяч стоила... Maman так этим огорчена была и сердилась на меня; но я, по крайней мере, люблю театр, а Утвинов почти никогда не бывал в театре; он и с madame Сомо познакомился в одном салоне.
     - Я сам в театре люблю только оперу, - заметил правовед.
     - А я, напротив, оперы не люблю, - возразил Абреев, - и хоть сам музыкант, но слушать музыку пять часов не могу сряду, а балет я могу смотреть хоть целый день.
     - Как же вы, - вмешался в разговор Павел, - самый высочайший род драматического искусства - оперу не любите, а самый низший сорт его - балет любите?
     - Почему балет - низший? - спросил Абреев с недоумением.
     Правовед улыбнулся про себя.
     - Драма, представленная на сцене, - продолжал Павел, - есть венец всех искусств; в нее входят и эпос, и лира, и живопись, и пластика, а в опере наконец и музыка - в самых высших своих проявлениях.
     - А в балете разве нет поэзии и музыки?.. - возразил ему слегка правовед.
     - Нет-с! - ответил ему резко Павел. - В нем есть поэзии настолько, насколько есть она во всех образных искусствах.
     - Но как же и музыки нет, когда она даже играет в балете? - продолжал правовед.
     - Она могла бы и не играть, - говорил Павел (у него голос даже перехватывало от волнения), - от нее для балета нужен только ритм - такт. Достаточно барабана одного, который бы выбивал такт, и балет мог бы идти.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Люди сороковых годов