• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Люди сороковых годов

Люди сороковых годов [16/50]

Скачать полное произведение

    "Дрянь этакая, - подумал он. - Я обладаю прелестнейшею женщиною, а она воображает, что я на нее взгляну..."
     М-me Фатеева, при появлении Павла, заметно сконфузилась. Она стала ему наливать чай.
     - Как бы я желала каждое утро разливать вам чай, - шепнула она ему.
     - Может быть, это когда-нибудь и будет, - ответил ей тихо Павел.
     - Может быть!.. Однако, я вижу, ваших лошадей хотят закладывать, - прибавила она вслух и взглянув в окно.
     - Да, уж мне позвольте!
     - Только я вас попрошу - в Москве одно поручение мое исполнить.
     - Сделайте милость, приказывайте!
     - Мне это надобно по секрету вам передать. Угодно вам уделить мне две минуты? - проговорила Клеопатра Петровна и пошла.
     - Хоть десять! - отвечал Павел, идя за нею.
     В гостиной они остановились.
     - Послушайте, - начала Фатеева (на глазах ее появились слезы), - вы можете теперь меня не уважать, но я, клянусь вам богом, полюбила вас первого еще настоящим образом. В прежнем моем несчастном увлечении я больше обманывала самое себя, чем истинно что-нибудь чувствовала.
     - Ангел мой, как же мне вас не уважать! - говорил Павел.
     - И поверьте мне, - продолжала Фатеева, как бы не слушая его, - я несчастная, но не потерянная женщина. Тогда вы не хотели замечать меня...
     - Но когда же мы увидимся, чудо мое, сокровище мое?
     - Я употреблю все силы - приехать в Москву, но когда это будет - не могу сказать теперь.
     - По крайней мере, будете ли вы писать ко мне? - спрашивал Павел.
     - Писать я буду к вам часто, и вы пишите ко мне; но только - не на мое имя.
     - А на чье?
     - На Катишь Прыхину. Она хоть и недальняя, но чрезвычайно мне предана; а теперь я вас не задерживаю. Может быть, что к обеду приедет муж.
     - Так я сейчас же и поеду.
     - Сейчас же и поезжайте!
     Они еще раз поцеловались и возвратились в столовую.
     Через полчаса Павел уехал из Перцова.
     XII
     ЖОРЖ-ЗАНДИЗМ
     Никакое сильное чувство в душе героя моего не могло оставаться одиночным явлением. По самой натуре своей он всегда стремился возвести его к чему-нибудь общему. Оно всегда порождало в нем целый цикл понятий и, воспринятое в плоть и кровь, делалось его убеждением. М-me Фатеева, когда он сблизился с ней, напомнила ему некоторыми чертами жизни своей героинь из романов Жорж Занд, которые, впрочем, он и прежде еще читал с большим интересом; а тут, как бы в самой жизни, своим собственным опытом, встретил подтверждение им и стал отчаянным Жорж-3андистом. Со всею горячностью юноши он понял всю справедливость и законность ее протестов. "Женщина в нашем обществе угнетена, женщина лишена прав, женщина бог знает за что обвиняется!" - думал он всю дорогу, возвращаясь из деревни в Москву и припоминая на эту тему различные случаи из русской жизни.
     Жить в Москве Вихров снова начал с Неведомовым и в тех же номерах m-me Гартунг. Почтенная особа эта, как жертва мужского непостоянства, сделалась заметно предметом внимания Павла.
     - Что же, вы не скучаете о Салове? - говорил он ей с участием.
     - Что скучать? Уж не воротишь! - отвечала m-me Гартунг. - Он ужасный человек! Ужасный! - прибавляла она потом как-то уж таинственно.
     - Ну и бог с ним! - утешал ее Павел. - Теперь вам надобно полюбить другого.
     - Ни-ни-ни!.. Ни-ни-ни! - почти с ужасом воскликнула m-me Гартунг.
     - Стало быть, вы его еще любите?
     - О, нисколько!.. - воскликнула с благородным негодованием Гартунг. - Но и другие мужчины - все они плуты!.. Я бы взяла их всех да так в ступке и изломала!..
     И она представила даже рукой, как бы она изломала всех мужчин в ступке.
     - Совершенно справедливо, все они - дрянь! - подтвердил Павел и вскоре после того, по поводу своей новой, как сам он выражался, религии, имел довольно продолжительный спор с Неведомовым, которого прежде того он считал было совершенно на своей стороне. Он зашел к нему однажды и нарочно завел с ним разговор об этом предмете.
     - А что, скажите, - начал он, - какого вы мнения о Жорж Занд? Мне никогда не случалось с вами говорить о ней.
     Неведомов некоторое время молчал, а потом заговорил, слегка пожав плечами:
     - Я... французских писателей, как вообще всю их нацию, не очень люблю!.. Может быть, французы в сфере реальных знаний и много сделали великого; но в сфере художественной они непременно свернут или на бонбоньерку, или на водевильную песенку.
     - Как на бонбоньерку или на водевильную песенку? - воскликнул Павел. - И у Жорж Занд вы находите бонбоньерку или водевильную песенку?
     - И у ней нахожу нечто вроде этого; потому что, при всем богатстве и поэтичности ее воображения, сейчас же видно, что она сближалась с разными умными людьми, наскоро позаимствовала от них многое и всеми силами души стремится разнести это по божьему миру; а уж это - не художественный прием!
     - Как, Жорж Занд позаимствовалась от умных людей?! - опять воскликнул Павел. - Я совершенно начинаю не понимать вас; мы никогда еще с вами и ни в чем до такой степени не расходились во взглядах наших! Жорж Занд дала миру новое евангелие или, лучше сказать, прежнее растолковала настоящим образом...
     Неведомов при этом потупился и несколько времени ничего не отвечал. Он, кажется, совершенно не ожидал, чтобы Павел когда-нибудь сказал подобный вздор.
     - Вы читали ее "Лукрецию Флориани"? - продолжал тот, все более и более горячась.
     - Читал, - отвечал Неведомов.
     - Какая же, по-вашему, главная мысль в этом произведении?
     Неведомов опять пожал немного плечами.
     - Я думаю, та мысль, - отвечал он, - что женщина может любить несколько раз и с одинаковою пылкостью.
     - Нет-с, это - не та мысль; тут мысль побольше и поглубже: тут блудница приведена на суд, но только не к Христу, а к фарисею, к аристократишке; тот, разумеется, и задушил ее. Припомните надпись из Дантова "Ада", которую мальчишка, сынишка Лукреции, написал: "Lasciate ogni speranza, voi che entrate"*. Она прекрасно характеризует этот мирок нравственных палачей и душителей.
     ______________
     * "Оставь надежду навсегда каждый, кто сюда входит" (итал.).
     - Может быть, и это, - отвечал Неведомов, - но, во всяком случае, - это одно из самых капризнейших и неудачнейших произведений автора.
     - Почему же - капризнейших и неудачнейших? - спросил Павел.
     - Потому что, как хотите, возвести в идеал актрису, авантюристку, имевшую бог знает скольких любовников и сколько от кого детей...
     - Но, что вам за дело до ее любовников и детей? - воскликнул Павел. - Вы смотрите, добрая ли она женщина или нет, умная или глупая, искренно ли любит этого скота-графа.
     - Как мне дела нет? По крайней мере, я главным достоинством всякой женщины ставлю целомудрие, - проговорил Неведомов.
     - Ну, я на это не так смотрю, - сказал Павел, невольно вспомнив при этом про m-me Фатееву.
     - Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, - возразил ему Неведомов. - Скажите мне по совести: неужели вам не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин - нецеломудренными? Я убежден, что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы им, что они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в "Гамлете", что для человека одно из самых ужасных мучений - это подозревать, например, что мать небезупречна...
     - Ну, что ж - Шекспир ваш? Согласитесь, что в его взгляде на женщину могло и должно было остаться много грубого, рыцарского понимания.
     - Да, но бог знает - это понимание не лучше ли нынешнего городско-развратного взгляда на женщину. Пушкин очень любил и знал хорошо женщин, и тот, однако, для романа своего выбрал совершенно безупречную женщину!.. Сколько вы ни усиливайте вашего воображения, вам выше Татьяны - в нравственном отношении - русской женщины не выдумать.
     - Позвольте-с! Но чем же она верна мужу?.. Только телом, а никак не мыслью.
     - Чем бы там она ни была верна, но она все-таки, любя другого, не изменила своему долгу - и не изменила вследствие прирожденного ей целомудрия; намеками на такого рода женщин испещрены наша история и наши песни.
     - В нашем споре о Жорж Занд, - перебил Павел Неведомова, - дело совсем не в том, - не в разврате и не в целомудрии; говорить и заботиться много об этом - значит, принимать один случайный факт за сущность дела... Жорж Занд добивается прав женщинам!.. Как некогда Христос сказал рабам и угнетенным: "Вот вам религия, примите ее - и вы победите с нею целый мир!", - так и Жорж Занд говорит женщинам: "Вы - такой же человек, и требуйте себе этого в гражданском устройстве!" Словом, она представительница и проводница в художественных образах известного учения эмансипации женщин, которое стоит рядом с учением об ассоциации, о коммунизме, и по которым уж, конечно, миру предстоит со временем преобразоваться.
     - Все это я очень хорошо знаю! - возразил Неведомов. - Но она требования всех этих прав женских как-то заявляет весьма односторонне - в одном только праве менять свои привязанности.
     - А вы думаете, это безделица! - воскликнул Павел. - Скажите, пожалуйста, что бывает последствием, если женщина так называемого дворянского круга из-за мужа, положим, величайшего негодяя, полюбит явно другого человека, гораздо более достойного, - что, ей простят это, не станут ее презирать за то?
     - Лично я, - отвечал Неведомов, - конечно, никогда такой женщины презирать не стану; но, все-таки всегда предпочту ту, которая не сделает этого.
     - Это почему?
     Неведомов усмехнулся.
     - Потому что еще покойная Сталь{240} говаривала, что она много знала женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.
     - Да что ж из этого? Хоть бы двадцать их было.
     - Нет, этого не следует, - продолжал Неведомов своим спокойным тоном, - вы сами мне как-то говорили, что физиологи почти законом признают, что если женщина меняет свои привязанности, то первей всего она лишается одного из величайших и драгоценнейших даров неба - это способности деторождения! Тут уж сама природа как будто бы наказывает ее.
     - Точно так же и мужчину, и мужчину тоже! - подхватил Павел.
     - И для мужчин тоже это нехорошо! - проговорил с улыбкою Неведомов.
     - Чем же нехорошо? Не все ж такие постники в этом отношении, как вы.
     - Да я и вас не замечал особенно в этом!
     - Я - что! Нет! Я не очень строг уж нынче, - произнес Павел и покраснел.
     Развивая и высказывая таким образом свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит мужа, стал презирать и почти ненавидеть, - и странное дело: кузина Мари как-то у него была больше всех в этом случае перед глазами!
     С Фатеевой у Павла шла беспрерывная переписка: она писала ему письма, дышащие страстью и нежностью; описывала ему все свои малейшие ощущения, порождаемые постоянною мыслью об нем, и ко всему этому прибавляла, что она больше всего хлопочет теперь как-нибудь внушить мужу мысль отпустить ее в Москву. Павел с неописанным и бешеным восторгом ждал этой минуты...
     Двадцатого декабря было рождение Еспера Иваныча. Вихров поехал его поздравить и нарочно выбрал этот день, так как наверное знал, что там непременно будет Мари, уже возвратившаяся опять из Малороссии с мужем в Москву. Павлу уже не тяжело было встретиться с нею: самолюбие его не было уязвляемо ее равнодушием; его любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она, женщина. Ему, напротив, приятно даже было показать себя Мари и посмотреть, как она добродетельничает.
     У Еспера Иваныча он застал, как и следует у новорожденного, в приемных комнатах некоторый парад. Встретивший его Иван Иваныч был в белом галстуке и во фраке; в зале был накрыт завтрак; но видно было, что никто ни к одному блюду и не прикасался. Тут же Павел увидел и Анну Гавриловну; но она до того постарела, что ее узнать почти было невозможно!
     - Где же я увижу новорожденного? - спросил он ее.
     - Наш новорожденный едва дышит, - отвечала Анна Гавриловна почти спокойным голосом; она ко всему уж, видно, была готова.
     - Можно его, однако, видеть?
     - Пожалуйте!
     И она привела Павла в спальную Еспера Иваныча, окна которой были закрыты спущенными зелеными шторами, так что в комнате царствовал полумрак. На одном кресле Павел увидел сидящую Мари в парадном платье, приехавшую, как видно, поздравить новорожденного. Она похудела очень и заметно была страшно утомлена. Еспер Иваныч лежал, вытянувшись, вверх лицом на постели; глаза его как-то бессмысленно блуждали по сторонам; самое лицо было налившееся, широкое и еще более покосившееся.
     Для дня рождения своего, он был одет в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо, как стоят они у покойников в гробу, но больше всего кидался в глаза - над всем телом выдавшийся живот; видно было, что бедный больной желудком только и жил теперь, а остальное все было у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал.
     Он только взглянул на него ненадолго, а потом и отвел от него в сторону свои глаза.
     - С ним, вероятно, удар повторился? - спросил Павел у Мари, садясь около нее.
     - Это уж, кажется, десятый, - отвечала она и вздохнула. - Как мы, однако, с тобою давно не видались, - прибавила она.
     - Да, давно, - отвечал ей равнодушно Павел и продолжал смотреть на больного.
     В это время в комнату вошел очень осторожными шагами маленький, толстенький и довольно еще благообразный из себя артиллерийский полковник.
     - Это муж мой!.. Вы, кажется, еще и не знакомы, - сказала Мари Павлу.
     - Я заезжал к вам, - отнесся к нему и сам полковник, видимо, стараясь говорить тише, - но не застал вас дома; а потом мы уехали в Малороссию... Вы же, вероятно, все ваше время посвящаете занятиям.
     На все это Павел ответил полковнику только пожатием руки и небольшою улыбкою.
     - Ну, так я, ангел мой, поеду домой, - сказал полковник тем же тихим голосом жене. - Вообразите, какое положение, - обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, - дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день - то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома... Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала...
     - Обо мне, пожалуйста, не беспокойся, мне положительно ничего не будет, - подхватила Мари, видимо, желавшая успокоить мужа.
     - Ну-с, так до свиданья! - сказал полковник и нежно поцеловал у жены руку. - До скорого свиданья! - прибавил он Павлу и, очень дружески пожав ему руку, вышел тою же осторожною походкой.
     Вся эта несколько нежная сцена между мужем и женою показалась Павлу противною.
     - Батюшка, не пора ли вам принять лекарство? - сказала затем Мари, подходя и наклоняясь к больному, как бы для того, чтобы он лучше ее слышал.
     Еспер Иваныч смотрел на нее, но ничего не говорил.
     - Пора вам, родной, принять! - повторила Мари и, взяв со стола микстуру, налила ее на ложку, осторожно поднесла к больному и вылила ему в рот.
     Он начал как бы смаковать выпитое лекарство губами и ртом. Стоявшая тут же в комнате, у ног больного, Анна Гавриловна ничем уже и не помогала Марье Николаевне и только какими-то окаменелыми глазами смотрела на своего друга. Любящее сердце говорило ей, что для него теперь все бесполезно. С этой, как бы омертвившей все ее существо, тоской и с своей наклоненной несколько вниз головой, она показалась Павлу восхитительною и великолепною; а Мари, в своем шелковом платье и в нарукавничках, подающая отцу лекарство, напротив того, возмущала и бесила Павла. К Анне Гавриловне вскоре подошел на цыпочках Иван Иваныч и сказал:
     - Священники вас спрашивают.
     Та вышла, но вскоре воротилась.
     - Причастить его надо, - сказала она почти суровым голосом Марье Николаевне, показывая на больного.
     - Да, - подтвердила та.
     - Вы выйдите, батюшка, - обратилась Анна Гавриловна к Павлу.
     - Войдите! - прибавила она священникам, которые вошли и начали облачаться.
     Вихров и Мари вышли в залу.
     Вскоре раздалось довольно нестройное пение священников. Павла точно ножом кольнуло в сердце. Он взглянул на Мари; она стояла с полными слез глазами, но ему и это показалось притворством с ее стороны.
     - Люди все, кажется, выдумали, чтобы терзать человека перед смертью, - проговорил он вслух.
     Мари посмотрела на него, еще не понимая - что такое он говорит.
     - Умирает человек: кажется, серьезное и великое дело совершается... Вдруг приведут к нему разных господ, которые кричат и козлогласуют около него, - проговорил он.
     - Каких господ? - спросила Мари, уставив на него уже окончательно удивленные глаза.
     - Таких, - отвечал Павел и не кончил своей мысли.
     Мари покачала головой.
     - Вот уж - как в басне, - сказала она, - понес студент обычный бред.
     Павел начал кусать с досады губы.
     Вскоре священники снова запели.
     - Нет, кузина, я решительно не в состоянии этого слышать! - воскликнул он. - Дядя, вероятно, не заметит, что я уйду. До свиданья! - проговорил он, протягивая ей руку.
     - Что, тебя опять года два мы не увидим? - сказала она ему.
     - Может быть, - отвечал Павел и поторопился проворнее уйти, чтобы не встретиться с Анной Гавриловной.
     У него было очень скверно на душе: он как-то сознавал в своей совести, что он что-то такое думал и делал нехорошо.
     "Ох уж эти мне нравственные люди!.. А посмотришь, так вся их жизнь есть не что иное, как удовлетворение потребностям тела и лицемерное исполнение разных обрядов и обычаев", - думал он, и ему вдруг нестерпимо захотелось пересоздать людские общества, сделать жизнь людей искренней, приятней, разумней. Но как - он и сам не мог придумать, и наконец в голове его поднялась такая кутерьма: мысль за мыслью переходила, ощущение за ощущением, и все это связи даже никакой логической не имело между собою; а на сердце по-прежнему оставалось какое-то неприятное и тяжелое чувство.
     В такого рода размышлениях Павел, сам того не замечая, дошел с Дмитровки на Тверскую и, порядком устав, запыхавшись, подошел к своему номеру, но когда отворил дверь, то поражен был: у него перед письменным столом сидела, глубоко задумавшись, m-me Фатеева в дорожном платье. При его приходе она вздрогнула и обернулась.
     - Боже мой! Вы ли это? - говорил Павел, подходя к ней.
     - Ах, это вы? - произнесла она с своей стороны голосом, в котором были как бы слышны рыдания. - Вы были у Мари? - прибавила она.
     - Я был у дяди. Его сейчас приобщают; он, вероятно, сегодня или завтра умрет. Но как же это вы здесь? Я не верю еще все глазам моим, - говорил Павел. Он несколько даже и поиспугался такого нечаянного появления m-me Фатеевой.
     - Приехала вот, сделала эту глупость!.. - сказала она.
     Павел посмотрел на нее с удивлением.
     - Я скакала к нему, как сумасшедшая; а он сидит все у своей Мари, - прибавила она и вслед затем, истерически зарыдав, начала ходить по комнате.
     Павел обмер.
     - Друг мой, помилуй, я всего у них в первый раз, и даже сегодня разбранился с Мари окончательно.
     - Я не хотела, чтобы вы вовсе с ней видались, понимаете!.. Вы мне сказали, что совсем не видаетесь с ней. Кого-нибудь одну любить: ее или меня!..
     - Я не ее и видеть ездил, а дядю, которого рожденье сегодня.
     - Разве сегодня его рожденье? - протянула m-me Фатеева несколько уже более спокойным голосом.
     - Сегодня, 20 декабря.
     - Вы не должны никогда более встречаться с этой противной Мари!.. Ну, подите сюда, я вас поцелую.
     Павел с восторгом подошел к ней. Она его начала страстно целовать.
     - Друг мой, я тебя безумно, до сумасшествия люблю, - шептала она ему.
     - Ангел мой, я сам не меньше тебя люблю, - говорил Павел, тоже обнимая и крепко целуя ее, - но кто же тебе рассказал - где я?
     - Твой человек, Иван; я его нарочно обо всем расспросила, - я ведь очень ревнива!
     - Бог с тобой, ревнуй меня, сколько хочешь; я перед тобой чист, как солнце; но скажи, как ты мужа убедила отпустить тебя сюда?
     - Ничего я его не убедила... Он последнее время так стал пить, что с ним разговаривать даже ни о чем невозможно было, - я взяла да и уехала!..
     - И прекрасно сделала; но где ты остановилась?
     - Недалеко тут. В "Париже", в гостинице.
     - Переезжайте лучше сюда в нумера. Здесь есть свободные комнаты.
     - Очень рада, - отвечала Фатеева.
     - Я тебе сейчас это устрою, - сказал Павел и, не откладывая времени, пошел к m-me Гартунг.
     - Давайте-ка мне, мадам, нумер самый лучший, - сказал он каким-то необыкновенно радостным голосом, - ко мне приехала сестра.
     - Ну, уж знаю я, сестра! - возразила, погрозив ему пальцем, m-me Гартунг.
     - Уверяю вас - сестра! - повторил Павел.
     - Смотрите, и вы так же измените и бросите, как Салов, - сказала m-me Гартунг уже серьезно.
     - Ну, уж я не изменю, - отвечал ей Павел.
     - Да, не измените! - произнесла она недоверчиво и пошла велеть приготовить свободный нумер; а Павел отправил Ивана в гостиницу "Париж", чтобы тот с горничной Фатеевой привез ее вещи. Те очень скоро исполнили это. Иван, увидав, что горничная m-me Фатеевой была нестарая и недурная собой, не преминул сейчас же начать с нею разговаривать и любезничать.
     - Что это ваша барыня к нашему барину, что ли, приехала? - спрашивал он ее, осклабляясь.
     - Надо быть. Она уж не к первому приезжает так, - отвечала та.
     - А вы к кому приехали? - спросил ее Иван.
     - К черту Иванычу Веревкину, - отвечала горничная бойко.
     - Знаем, хоть и не видывали.
     - Да вы не прижимайте так уж очень, - говорила горничная, когда Иван, внося с нею чемодан, совсем и вряд ли не нарочно прижал ее к стене.
     - Толста, вытерпите, - отвечал он ей на это.
     - Толста, да не про вас! - возразила горничная.
     Когда они сказали Павлу (опять уже сидевшему у себя в номере с Фатеевой), что вещи все внесены, он пошел, сам их все своими руками расставил и предложил своей названной сестрице перейти в ее новое жилище.
     - Но и вы со мной ступайте!.. Я не хочу одна без вас быть! - сказала та.
     - И я пойду с тобой, сокровище мое! - говорил Павел и, обняв Фатееву, крепко поцеловал ее.
     - Вот тебе за это! - воскликнул он.
     Восторгу его в настоящие минуты пределов не было.
     XIII
     ПОГУБЛЕННАЯ ПТИЧКА
     Через несколько дней Павлом получено было с траурной каемкой извещение, что Марья Николаевна и Евгений Петрович Эйсмонды с душевным прискорбием извещают о кончине Еспера Ивановича Имплева и просят родных и знакомых и проч. А внизу рукой Мари было написано: "Надеюсь, что ты приедешь отдать последний долг человеку, столь любившему тебя". Павел, разумеется, сейчас было собрался ехать; но прежде зашел сказать о том Клеопатре Петровне и показал даже ей извещение.
     - И погребального билета не могла прислать без своей приписки, - проговорила она с неприятною усмешкой...
     - Да, но я все-таки должен ехать, - проговорил Павел, заметив недовольное выражение ее лица.
     - Это ваше дело, - отвечала Фатеева, пожав плечами.
     - Но как же мое дело, друг мой! Я тебя спрашиваю: хочешь ты, чтоб я ехал, или нет?
     - Я, разумеется, не желаю, чтоб ты ехал, - проговорила она.
     - Ну, я и не поеду, - сказал Павел и, кинув фуражку на стол, стал снимать перчатки.
     Ему такой деспотизм Фатеевой уж и не понравился.
     - Вы уже потому не должны туда ехать, - продолжала она, - что там, как вы сами мне говорили, меня ужасно бранят.
     - Кто же бранит? Одна глупая Анна Гавриловна.
     - А ваша умная Мари, конечно, не бранит, - проговорила Фатеева и, кажется, употребила над собою усилие, чтобы окончательно не вспылить.
     Случившееся вскоре затем довольно трагическое происшествие в номерах - снова подало повод к размолвке между моими любовниками.
     Однажды ночью Вихров уже засыпал, как вдруг услыхал легонький удар в дверь своего номера. Он прислушался; удар снова повторился.
     - Кто там? - окрикнул он наконец.
     - Это я, - отвечал женский голос.
     - Кто вы?
     - Я, Анна Ивановна! - сказал женский голосок. - Пустите меня войти к вам.
     Вихров поспешил встать, зажечь свечу, надеть на себя платье и отпереть дверь. На пороге номера он увидел Анну Ивановну, всю дрожащую и со слезами на глазах.
     - Войдите, бога ради... Что такое с вами?
     Анна Ивановна вошла и в волнении сейчас же опустилась на стул.
     - Дайте мне воды; меня душит вот тут!.. - проговорила она, показывая на горло.
     Вихров подал ей воды.
     - Сходите и спросите Каролину Карловну, пустит ли она жить меня к себе в номера? - сказала она.
     - Разумеется, пустит; номер есть свободный, и спрашивать ее об этом нечего, - отвечал Вихров.
     - Нет, сходите, говорят вам!.. Может быть, она я не пустит! - проговорила каким-то капризным голосом Анна Ивановна.
     Вихров почти бессознательно повиновался ей и пошел будить Каролину Карловну.
     К почтенной хозяйке все почти ее постояльцы без всякой церемонии входили днем и ночью. Павел прямо подошел к ее постели и стал будить ее.
     - Каролина Карловна, а Каролина Карловна! - говорил он и даже взял и потряс ее за плечо.
     - А, что! - откликнулась она, а потом, узнав Вихрова, она произнесла: - Подите, Вихров, что за глупости?.. Зачем вы пришли?
     - Я пришел к вам от Анны Ивановны, которая пришла ко мне и просит вас, чтобы вы дали ей номер.
     При этих словах почтенная хозяйка приподнялась уже на своей кровати.
     - Как, пришла уж, пришла? - произнесла она как бы несколько довольным и насмешливым голосом. - Недолго же ее держали!
     Вихров думал, что это она говорит, что Анну Ивановну на уроке недолго продержали.
     - Но что же делать, - произнес он, - дайте ей, по крайней мере, номер поскорее; она сидит у меня в комнате вся в слезах и расстроенная.
     - А я говорила ей... говорила, - произнесла Каролина Карловна, сидя на своей постели, - она скрыла тогда от меня; ну, теперь и поплатилась.
     - Что такое скрыла, поплатилась? Ничего я вас не понимаю; комнату ей, говорят вам, дайте скорее!
     - Да комнат много, пусть хоть рядом с вами займет, - отвечала хозяйка, - хоть и не следовало бы, не стоит она того.
     Вихров, опять подумав, что Каролина Карловна за что-нибудь рассорилась с Анной Ивановной перед отъездом той на урок и теперь это припоминает, не придал большого значения ее словам, а поспешил взять со стены указанный ему хозяйкой ключ от номера и проворно ушел. Номер оказался совершенно неприбранным, и, чтобы привести его хоть сколько-нибудь в порядок, Вихров разбудил горничную Фатеевой, а потом перевел в него и Анну Ивановну, все еще продолжавшую плакать. Она была в домашней блузе, волосы у нее едва были заколоты назади, руки покраснели от холода, а на ногах - спальные туфли; но при всем том она была хорошенькая собой.
     - Что, мне оставить вас? - спросил он ее.
     - Нет, Вихров, посидите, - произнесла она, протягивая ему руку, - мне надобно вам многое рассказать.
     Вихров сел около нее. Его самого снедало любопытство узнать, что такое с ней произошло.
     - Откуда вы это появились и на каком уроке вы жили? - спросил он.
     - Я не на уроке жила, - отвечала Анна Ивановна отчаянным голосом.
     - Но где же? - спросил ее Вихров уже тихо.
     - У Салова, - отвечала Анна Ивановна тоже тихо.
     - Как у Салова? - воскликнул Вихров; он отшатнулся даже при этом от Анны Ивановны.
     - У Салова, - отвечала она, нахмуривая свое хорошенькое личико.
     - Разве вы любили не Неведомова? - спросил Вихров.
     - Нет, Салова - на горе мое! - произнесла Анна. Ивановна.
     - Как же вам не стыдно было предпочесть того этому?
     - Так уж случилось; черт, видимо, попутал, - произнесла Анна Ивановна и развела ручками, - тот грустный такой был да наставления мне все давал; а этот все смешил... вот и досмешил теперь... хорошо сделал?
     - Но что же такое он с вами сделал?
     - Сделал то, что... - И Анна Ивановна остановилась при этом на несколько мгновений, как бы затем, чтобы собраться с силами. - То место, на которое я поступила, он мне достал и часто у нас бывал в доме, потом стал свататься ко мне, - формально, уверяю вас! Я сколько раз ему говорила: "Вздор, говорю, не женитесь на мне, потому что я бедна!" Он образ снял, начал клясться, что непременно женится; так что мы после того совершенно, как жених и невеста, стали с ним целые дни ездить по магазинам, и он закупал мне приданое. В доме между тем стали говорить, чтобы я занималась или детьми, или своим женихом; тогда он перевез меня к себе на квартиру.
     - Но как же вы переехали к нему?
     - Отчего же не переехать? - возразила наивно Анна Ивановна. - Я была с ним обручена. Потом он меня у себя начал от всех прятать, никому не показывать, даже держать меня в запертой комнате, и только по ночам катался со мной по Москве. Я стала на это жаловаться: мне очень скучно было сидеть по целым дням взаперти. "Что же, говорю, ты, значит, меня не любишь, если не женишься на мне и держишь меня, как мышь какую, - в мышеловке?" А он мне, знаете, на эту Бэлу - черкешенку в романе Лермонтова - начнет указывать: "Разве Печорин, говорит, не любил ее?.. А тоже держал взаперти!" И когда я очень уж расплачусь - "дикарочка, дикарочка!" - начнет меня звать, привезет мне конфет, и я расхохочусь. Но еще хорошо, что нянька у него отличнейшая женщина была, еще за маленьким за ним ходила!.. Он взял ее к себе, как меня перевез. "Матушка барышня, - говорит она мне потихоньку, - что вы тут живете: наш барин на другой хочет жениться; у него ужо вечером в гостях будет невеста с матерью, чтоб посмотреть, как он живет". И вообразите: я тут сижу у него запертая, а другая невеста у него на вечере. Слышу - шампанское пьют, веселятся; это меня взорвало; я что есть силы стала стучаться в запертую дверь свою, так что он даже прибежал. "Не хочу, говорю, ни минуты тут оставаться!" - надела свой салоп и побежала сюда.
     Вихров слушал Анну Ивановну, сильно удивленный всем этим рассказом ее.
     - И что же, вы вполне уж ему принадлежали? - спросил он ее негромко.
     - Разумеется, вполне, - отвечала с каким-то милым гневом Анна Ивановна, - и потому - что я теперь такое?.. Совершенно погибшая женщина, - прибавила она и развела ручками.
     - Бог с вами, - успокаивал ее Павел, - мало ли обманутых девушек... не все же они погибают...
     - Меня-то теперь, Вихров, больше всего беспокоит, - продолжала Анна Ивановна, - что Неведомов очень рассердился на меня и презирает меня!.. Он, должно быть, в то время, как я жила в гувернантках, подсматривал за мною и знал все, что я делаю, потому что, когда у Салова мне начинало делаться нехорошо, я писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить мне его дружбу и уважение, но он мне даже и не отвечал ничего на это письмо... Так что, когда я сегодня выбежала от Салова, думаю: "Что ж, я одна теперь осталась на свете", - и хотела было утопиться и подбежала было уж к Москве-реке; но мне вдруг страшно-страшно сделалось, так что я воротилась поскорее назад и пришла вот сюда... Сходите, душенька, к Неведомову и попросите его, чтобы он пришел ко мне и простил меня!.. - заключила Анна Ивановна и протянула опять Вихрову руку.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Люди сороковых годов