• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Люди сороковых годов

Люди сороковых годов [11/50]

Скачать полное произведение

    - Мужа моего нет дома; он сейчас уехал, - говорила Мари, не давая, кажется, себе отчета в том, к чему это она говорит, а между тем сама пошла и села на свое обычное место в гостиной. Павел тоже следовал за ней и поместился невдалеке от нее.
     - Куда же ваш супруг уехал? - спросил он как-то грубо и порывисто.
     - Он уехал в лагерь. Он в лагере и жить бы должен был, и только по случаю женитьбы отпросился, чтобы ему позволили жить в городе, - говорила Мари.
     Павел на это ей ничего не сказал и стал насмешливо оглядывать гостиную Мари, которая, в сущности, напоминала собой гостиные всех, я думаю, на свете молодых из военного звания. Новая, навощенная и - вряд ли не солдатскими руками - обитая мебель; горка с серебром, накупленным на разного рода экономические остатки; горка другая с вещами Мари, которыми Еспер Иваныч наградил ее очень обильно, подарив ей все вещи своей покойной матери; два - три хорошеньких ковра, карселевская лампа и, наконец, столик молодой с зеркалом, кругом которого на полочках стояли духи; на самом столе были размещены: красивый бювар, перламутровый нож для разрезания книг и черепаховый ящик для работы. Все это Павлу, не видавшему почти никогда парадного и свежего убранства комнат, показалось бог знает какою роскошью.
     "Да, мне теперь не удивительно, что она продала себя за все это", - думал он с презрением о Мари.
     - А скажите, далеко ли этот лагерь, куда ваш супруг уехал? - спросил он ее.
     - Версты три от города, - отвечала она.
     - Что же, он уехал туда на тройке ухарской, лихой, с колокольчиками и бубенчиками?
     - О, нет, напротив, на старой и очень смирной паре, на которой и я езжу, - отвечала Мари.
     Она очень хорошо понимала, что Павел все это говорит в насмешку.
     - На какой же ты факультет поступаешь? - спросила она его, чтобы замять разговор о муже.
     - И сам еще не знаю! - отвечал Павел, но таким тоном, которым явно хотел показать, что он - не то что сам не знает, а не хочет только говорить ей об этом.
     - Ты, однако, прежде хотел поступить на математический с тем, чтобы идти в военную службу, - продолжала Мари с участием.
     - Мало ли что я прежде хотел и предполагал! - отвечал Павел намекающим и злобным голосом. - Я уж не ученым, а монахом хочу быть, - прибавил он с легкою усмешкою.
     - Монахом? - переспросила Мари.
     - Да, - отвечал Павел, потупляясь.
     Он чувствовал некоторую неловкость сказать об этом Мари; в то же время ему хотелось непременно сказать ей о том для того, чтобы она знала, до чего она довела его, и Мари, кажется, поняла это, потому что заметно сконфузилась.
     - Что же, очень интересным монахом будешь, - сказала она, держа глаза опущенными в землю.
     - Я не для того иду, - возразил ей Павел сурово.
     - Что же, чтобы спастись?
     - Да, чтобы спастись...
     - Я не замечала, чтобы ты так был религиозен...
     - Вы многого не замечали или, лучше сказать, не хотели замечать, - проговорил Павел.
     Мари слегка покраснела.
     - Знаешь что?.. - начала она, после некоторого молчания. - Ты прежде гораздо лучше был.
     - Чем же?
     - Тем, что ты был такой добрый, милый...
     - А теперь - что же?
     - А теперь - злой.
     Павел усмехнулся.
     - Играя с тигренком, вы никогда не воображали, что он будет когда-нибудь со временем и тигром.
     - Никогда я с тобой не играла, - произнесла Мари серьезно, - а всегда тебе желала счастья, как желала бы его собственному сыну.
     Павел слегка, но насмешливо, преклонил пред ней свою голову.
     - Мне остается только благодарить вас за все это, - проговорил он.
     Мари на это ничего ему уж и не возразила: она, кажется, боялась, чтобы он не сказал ей какой-нибудь еще более грубой дерзости.
     Павел, вскоре после того, встал и начал раскланиваться.
     Мари тоже встала.
     - Я надеюсь, что ты будешь у нас бывать, - проговорила она, не глядя ему в глаза и держа руки сложенными.
     - Бывать я у вас должен, - начал Павел неторопливо, - этого требует приличие, но я просил бы вас сказать мне, в какой именно день вы решительно не бываете дома, чтобы в этот именно день мне и бывать у вас?
     Слова эти, видимо, оскорбили и огорчили Мари.
     - Если ты этого непременно желаешь, то мы не бываем дома во вторник, потому что обедаем и целый день проводим у матери мужа, - проговорила она, не изменяя своего положения.
     - Прекрасно-с! - произнес Павел. - Теперь второе: у Еспера Иваныча я тоже должен бывать, и потому я просил бы вас сказать мне, в какой именно день вы решительно не бываете у него, чтоб этот день мне и выбрать для посещения его?
     - У Еспера Ивановича мы решительно не бываем в субботу, потому что в этот день собираются у нас, - проговорила Мари.
     - Ну-с, так, так, значит, и будем являться. До свиданья! - И Павел протянул Мари руку; она ему тоже подала свою, но - довольно холодно.
     - Муж мой, может быть, захочет быть у тебя, но пожелаешь ли ты этого? - спросила она его несколько даже гордым тоном.
     - Сделайте милость, очень буду рад! - отвечал Павел и, тряхнув кудрями, раскланялся и ушел.
     Мари, оставшись одна, задумалась. "Какой поэтический мальчик!" - произнесла она сама с собою. - "Но за что же он так ненавидит меня?" - прибавила она после короткого молчания, и искренняя, непритворная грусть отразилась на ее лице.
     IV
     НОМЕРА МАДАМ ГАРТУНГ
     Павел вышел от Эйсмонд в каком-то злобно-веселом расположении духа. Всякая любовь, какая бы она ни была, счастливая или несчастливая, - все-таки есть некоторого рода нравственные путы, но теперь Павел почувствовал себя совершенно свободным от них. В воображении его, представляющем, обыкновенно, каждому человеку его будущность, рисовались только университет и некоторая темная мысль о монашестве. Чтобы бог подкрепил его на подвиги в новой жизни, он прежде всего хотел зайти к Иверской и помолиться. Здесь он весьма внимательно прочитал вывешенную к сему образу молитву, и, как ему показалось, большая часть слов из нее очень близко подходили к его собственным чувствованиям. Он не без любопытства также посмотрел и на монахов, служивших молебен. Лицо у отца иерея оказалось полное и красное, а у послушника - хоть и худощавое, но сильно глуповатое. В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж другой наружности: с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но в то же время в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх; с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки у монаха были белые и очень красивые. Когда Павел вышел из часовни, монах тоже вышел вслед за ним в, к удивлению Павла, надел на голову не клобук, не послушническую шапку, а простую поношенную фуражку.
     "Это что такое значит?" - подумал Вихров и пошел вслед за монахом. Тот направился к Александровскому саду и под ближайшим более тенистым деревом сел. Павел тоже поместился рядом с ним. Монах своим кротким и спокойным взором осмотрел его.
     - Вы, вероятно, послушник? - спросил его Павел.
     - Я? - переспросил, в свою очередь, незнакомец. - Я не монах даже, - прибавил он.
     - Но ваша одежда?.. - заметил ему Павел.
     - Одежду я такую ношу, потому что она мне нравится.
     - Но что же в ней может нравиться?
     Незнакомец слегка усмехнулся.
     - По моему мнению, - начал он неторопливо, - для человеческого тела существуют две формы одежды: одна - испанский колет, обтягивающий все тело, а другая - мешок, ряса, которая драпируется на нем. Я избрал последнюю!
     "Да это в самом деле не монах!" - подумал Павел, услыхав такого рода ответ.
     - Но какое же собственно ваше звание и фамилия ваша? - спросил он незнакомца с несколько уже провинциальным любопытством.
     - Фамилия моя - Неведомов, а звание - дворянин и кандидат здешнего университета; а ваша фамилия?
     - Моя фамилия - Вихров. Я тоже поступаю в университет и теперь вот ищу квартиру, где бы я мог остановиться вместе с студентами.
     Неведомов несколько времени оставался как бы в размышлении.
     - У нас есть несколько пустых номеров, - произнес он.
     - Ах, сделайте одолжение, я очень буду рад с вами жить, - подхватил Павел простодушно. Ему начал его новый знакомый уже нравиться. - А скажите, это далеко отсюда?
     - Нет, вот тут на Тверской; пойдемте, посмотрите!
     - С величайшим удовольствием!
     И молодые люди пошли. Войдя на Тверскую, они сейчас повернули в ворота огромного дома и стали взбираться по высочайшей и крутейшей лестнице.
     - Лестница ужасная, - произнес Павел.
     - Да, порядочная, но она нам заменяет горы; а горы, вы знаете, полезны для развития дыхательных органов, - ответил Неведомов. - Вот свободные нумера: один, другой, третий! - прибавил он, показывая на пустые комнаты, в которые Павел во все заглянул; и они ему, после квартиры Макара Григорьева, показались очень нарядными и чистыми.
     - Эти комнаты отличные! - проговорил он.
     - Ну, в таком случае, пойдемте к хозяйке, и вы переговорите с ней, - сказал Неведомов и, подойдя к дверям крайнего номера, произнес: - Каролина Карловна, можно к вам?
     - Можно, - отвечал женский голос с несколько нерусским акцентом.
     - Я к вам постояльца привел, - продолжал Неведомов, входя с Павлом в номер хозяйки, который оказался очень пространной комнатой. Часть этой комнаты занимал длинный обеденный стол, с которого не снята еще была белая скатерть, усыпанная хлебными крошками, а другую часть отгораживали ширмы из красного дерева, за которыми Каролина Карловна, должно быть, и лежала в постели.
     - Вы мой кушанье будете кушать? - произнесла она из-за своей перегородки и, видимо, относясь к Павлу.
     - Ваше, и у меня еще человек со мной будет... - проговорил тот.
     - С господином Вихровым человек еще будет жить, - перевел Каролине Карловне Неведомов.
     - А, это хорошо! Вам будет тоже мой самовар, свечка, вода?
     - Ваш самовар, свечка и вода, - повторил Неведомов.
     - Это семьдесят рублей в месяц - не меньше.
     - Что же, это не дорого? - спросил Павел простодушно Неведомова.
     - Нет, не дорого, - отвечал тот, улыбаясь.
     - Я согласен, - сказал Павел.
     - Господин Вихров согласен, - перевел опять Неведомов Каролине Карловне.
     - Только прошу вас задаток мне дать, - произнесла та.
     Павел вынул из кармана пятидесятирублевую и подал ее Неведомову.
     - Господин Вихров отдал пятьдесят рублей; куда прикажете их положить? - сказал тот.
     - Ах, будьте такой добрый, протяните вашу руку с ними в эту дыру, в ширмы! - проговорила Каролина Карловна, гораздо уже более добрым голосом.
     Неведомов просунул за ширму руку с деньгами; она их приняла у него.
     - А что, вам не лучше? - спросил он.
     - Нет, сегодня опять молочная лихорадка, и грудь очень болит, - отвечала Каролина Карловна, нисколько, как видно, не стесняясь.
     - Чем эта хозяйка больна? - спросил Павел, когда они с Неведомовым вышли из ее номера.
     - Она недавно родила, - отвечал тот ровным голосом.
     - Что же, она замужем?
     - Нет, - отвечал Неведомов прежним тоном.
     - От кого же она родила? - сказал с удивлением Павел.
     - Ну, уж это ее спросите, - произнес Неведомов и улыбнулся.
     - А где же у нее ребенок? - продолжал спрашивать Павел.
     - В воспитательный дом, кажется, она свезла его, - ответил Неведомов.
     В это время в одном из номеров с шумом отворилась дверь, и на пороге ее показалась молодая девушка в одном только легоньком капоте, совершенно не застегнутом на груди, в башмаках без чулок, и с головой непричесанной и растрепанной, но собой она была прехорошенькая и, как видно, престройненькая и преэфирная станом.
     - Ах, это вы, Николай Семеныч! - воскликнула она. - Послушайте, - прибавила она каким-то капризным тоном и болтая своей полуобутой ножкой, - пошлите, пожалуйста, мне Марфушу; я целый час кричу ее; она не идет.
     - А зачем вам нужна так Марфуша? - спросил Неведомов, с явным удовольствием глядя на молодую девушку.
     - А затем, чтобы одеться, - отвечала та, приседая перед ним.
     - Зачем же вам одеваться? Вы и так хороши, - продолжал Неведомов. Глаза его явно уже при этом разгорелись.
     - Кроме того, я ужасно чаю хочу, а она мне не подает, - подхватила девушка.
     - А, вот это причина уважительная, - сказал Неведомов и, подойдя к двери, ведущей вниз в кухню, крикнул: - Марфуша, ступай к Анне Ивановне!
     - Сейчас! - послышался голос из низу, и когда вслед за тем горничная прибежала к Анне Ивановне и обе они захлопнули дверь в их номер, Павел спросил Неведомова:
     - Кто это еще такая?
     - Это одна девица приезжая, - отвечал Неведомов каким-то уважительным голосом.
     - Ну, так я пойду за своими вещами, - сказал ему Павел.
     - Ступайте, а потом заходите ко мне.
     - Непременно! - отвечал Павел и отправился к себе на Кисловку. Он вышел из номеров m-me Гартунг как бы несколько опешенный: все, что он видел там, его очень удивило и поразило. Воспитанный в благочинии семейной и провинциальной жизни, где считалось, что если чиновник - так чиновник, монах - так монах, где позволялось родить только женщинам замужним, где девушек он привык видеть до последнего крючка застегнутыми, - тут он вдруг встретил бог знает что такое! Но как бы то ни было - такая свобода нравов ему была не неприятна!
     Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
     - Какое у вас символическое убранство комнаты, - сказал Павел, не утерпев, хозяину, спокойно сидевшему на гробовом диване.
     - Д-да, - протянул тот. - Убранство комнат, - продолжал он с обычной своей мягкой улыбкой, - тоже, как и одежда, может быть двоякое: или очень богатое и изящное - ну, на это у меня денег нет; а потом другое, составленное только с некоторым смыслом, или, как вы очень ловко выразились, символическое.
     - Решительно символическое! - повторил Павел, довольный тем, что Неведомов похвалил его выражение. - Череп, вероятно, означает напоминание о смерти?
     Неведомов слегка улыбнулся.
     - Отчасти; кроме того, я и анатомией люблю немного заниматься, - отвечал он.
     - Ну, а евангелие?
     Неведомов при этом вопросе уже нахмурился.
     - Евангелие, - начал он совершенно серьезным тоном, - я думаю, должно быть на столе у каждого.
     - А распятие, конечно, как распятая мысль на кресте, - подхватил Павел.
     - Как распятая мысль на кресте, - повторил и Неведомов.
     - И наконец Шекспир, - заключил Павел, взглядывая на книгу в дорогом переплете.
     - Шекспир, - повторил еще раз Неведомов.
     Павлу, по преимуществу, в новом его знакомом нравилось то, что тот, как ему казалось, ни одного шагу в жизни не сделал без того, чтобы не дать себе отчету, зачем и почему он это делает.
     - Из Шекспира много ведь есть переводов, - полуспросил, полупросто сказал он, сознаваясь внутренне, к стыду своему, что он ни одного из них не знал и даже имя Шекспира встречал только в юмористических статейках Сенковского{166}, в "Библиотеке для чтения".
     - Есть, кажется, перевод Висковатова, потом перевод Карамзина "Юлия Цезаря", и, наконец, Полевой перевел, или, лучше сказать, переделал "Гамлета" Шекспира!.. - Последние слова Неведомов произнес уже несколько с насмешкой.
     - Шекспир должен быть весь переведен самым точным и добросовестным образом, - проговорил Павел.
     Неведомов при этом задумался на довольно продолжительное время.
     - Его трудно переводить, - начал он неторопливо. - Я, впрочем, - продолжал он с полуулыбкой и потупляя несколько глаза, - думаю заняться теперь этим и перевести его "Ромео и Юлию".
     - Что же, это лучшая его пьеса? - спросил Павел.
     - Да, это одно из самых пылких и страстных его произведений, но меня, кроме уж главного ее сюжета - любви... а кому же любовь не нравится? (Неведомов при этом усмехнулся.) Меня очень манят к ней, - продолжал он, - некоторые побочные лица, которые выведены в ней.
     - А именно? - сказал Павел, желая поддержать этот весьма приятный для него разговор.
     - А именно - например, Лоренцо, монах, францисканец, человек совершенно уже бесстрастный и обожающий одну только природу!.. Я, пожалуй, дам вам маленькое понятие, переведу несколько намеками его монолог... - прибавил Неведомов и, с заметным одушевлением встав с своего дивана, взял одну из книг Шекспира и развернул ее. Видимо, что Шекспир был самый любимый поэт его.
     - Лоренцо выходит ранним утром и говорит!..
     И Неведомов, вслед за тем, смотря в книгу, стал немножко даже декламировать:
     "Уже рассвет сквозь бледный пар тумана приветствует убегающую ночь!.. Но прежде, чем взойдет солнце, я должен корзину эту наполнить полезными и вредными травами! Все предметы в мире различны и все равно прекрасны, и каждому дан свой закон, и в каждом благодать и польза есть; но если предмет, изменив своему назначению, изберет себе иной путь, вдруг из добра он обращается во зло. Вот этот цветок, употреби его для обоняния - он принесет пользу; вкуси его - и он - о, чудо перемены! - смертью тебя обледенит, как будто в нем две разнородные силы: одна горит живительным огнем, другая веет холодом могилы; такие два противника и в нас: то - благодать и гибельные страсти, и если овладеют страсти нашею душой, завянет навсегда пленительный цветок".
     - Превосходно! - воскликнул Павел, которому сам Неведомов показался в эти минуты таким же монахом-францисканцем, обнимающим своим умом и сердцем всю природу, и особенно его приятно поразили черты лица того, которые загорались какою-то восторженностью и вдохновением, когда он произносил некоторые слова монолога.
     - Да-с, недурно, - подтвердил и Неведомов. - Шекспир есть высочайший и, в то же время, реальнейший поэт - в этом главная сила его!
     - И Виктор Гюго тоже один из чрезвычайно сильных поэтов! - подхватил Павел. Когда он учился для Мари французскому языку, он все читал Виктора Гюго, потому что это был любимый поэт Мари.
     - Это совсем другое! - произнес Неведомов, как бы даже удивленный этим сравнением. - Виктор Гюго больше всего обязан своей славой тому, что явился тотчас после бесцветной, вялой послереволюционной литературы и, действительно, в этом бедном французском языке отыскал новые и весьма сильные краски.
     - Как это, например, хорошо его стихотворение, - подхватил Павел, желавший перед Неведомовым немножко похвастаться своим знакомством с Виктором Гюго. - "К красавице", где он говорит, что когда б он богом был, то он отдал бы за ее поцелуй власть над ангелами и над дьяволами... У нас де ля Рю, кажется, перевел это и попался за то.
     - Это стихотворение совершенная бессмыслица, по-моему, - возразил Неведомов, - если б он богом был, то никогда и не пожелал бы ее поцелуя.
     - Ну, это что же? - произнес Павел, совершенно, кажется, несогласный с этим.
     - Как что же? - перебил его Неведомов. - Поэзия, в самых смелых своих сравнениях и метафорах, все-таки должна иметь здравый человеческий смысл. У нас тоже, - продолжал он, видимо, разговорившись на эту тему, - были и есть своего рода маленькие Викторы Гюго, без свойственной, разумеется, ему силы.
     - Кто же такие? - спросил Вихров.
     - Да наши Марлинский{167}, Бенедиктов{167} - это тоже поэты весьма громких и трескучих фраз и весьма малого поэтического содержания.
     Павлу очень нравились оба эти писателя, но он уже и высказать того не решился, сознавая, что Неведомов дело это гораздо лучше и глубже его понимает.
     В такого рода разговорах они, однако, просидели часов до двенадцати. Наконец, Павел, утомленный разного рода событиями дня, встал.
     - До свиданья, позвольте мне бывать у вас и пользоваться вашими наставительными и приятными беседами! - проговорил он почтительным голосом.
     - Очень рад буду вам всегда, - сказал Неведомов.
     Павел пришел в свой номер в весьма миротворном расположении духа. Ванька его встретил также веселый; он очень уж был рад, что они переехали от Макара Григорьева, которого он сразу же стал ненавидеть и бояться.
     - Что, Иван, здесь хорошо? - спросил его Павел, раздеваясь и ложась на постель.
     - Хорошо-с. Сейчас я ужинать ходил, щей важных дали похлебать, - отвечал тот и бессовестно в этом случае солгал, потому что ему дали совершенно протухлых щей, так что он едва их доел.
     V
     СТУДЕНТ САЛОВ
     Павел, согласно прежнему своему намерению, поступил на математический факультет. Первую лекцию ему пришлось слушать из аналитики. Когда он пришел в университет, его послали в большую математическую аудиторию. Огромная комната, паркетные полы, светлые ясеневые парты, толпа студентов, из коих большая часть были очень красивые молодые люди, и все в новых с иголочки вицмундирах, наконец, профессор, который пришел, прочел и ушел, как будто ему ни до кого и дела не было, - все это очень понравилось Павлу. Профессор для первого раза объяснил, что такое математический анализ, и Вихров все его слова записал с каким-то благоговением. Затем следовала лекция богословия, в большом уже зале. Собрались все четыре факультета, между которыми много было даже немолодых людей и всевозможных, должно быть, наций. Законоучитель, весьма представительной наружности, в протоиерейской камилавке и с докторским наперсным крестом, уселся на кафедре; такого рода зрелище показалось Павлу просто великолепным. Протоиерей говорил о разных языческих религиях и показывал преимущество над ними христианской веры. Вихров все это знал, но, тем не менее, и эту лекцию записал с буквальною точностью. Через несколько времени профессор словесности уничтожил перед своими слушателями все проходимые ими прежде риторики, говоря: "Милостивые государи! Вас учили, что источники изобретения: кто, что, где и при каких обстоятельствах?.. Но я вас спрашиваю, милостивые государи, кто, сев писать сочинение, станет задавать себе подобные вопросы, и каково выйдет сочинение, изобретенное подобным образом?.. Источники изобретения, милостивые государи, - это внутренний нравственный мир человека и окружающая его среда: вот что дает вдохновение и материал художнику!"
     Молодой студент мой и с этим был совершенно согласен. Когда он возвращался домой из университета, с приобретенным им умственным сокровищем, ему казалось, что все на него смотрят, как на будущего ученого. Дома он сейчас же принимался все записанные лекции переписывать набело, заучивать их наизусть. Недели через две, потом, у него явилось новое занятие или, лучше сказать, увлечение. Тот же профессор словесности задал студентам темы для сочинений. Вихров ужасно этому обрадовался и выбрал одну из них, а именно: "Поссевин{169} в России", и сейчас же принялся писать на нее. Еще и прежде того, как мы знаем, искусившись в писании повестей и прочитав потом целые сотни исторических романов, он изобразил пребывание Поссевина в России в форме рассказа: описал тут и царя Иоанна, и иезуитов с их одеждою, обычаями, и придумал даже полячку, привезенную ими с собой. Целые две недели Вихров занимался над этим трудом и наконец подал его профессору, вовсе не ожидая от того никаких особых последствий, а так только потешил, в этом случае, натуру свою. Невдолге после того профессор стал давать отчет о прочитанных им сочинениях. Он их обыкновенно увозил из университета на ломовом извозчике и на ломовом же извозчике и привозил. Взойдя на кафедру, он был как бы некоторое время в недоумении.
     - Милостивые государи, - начал он своим звучным голосом, - я, к удивлению своему, должен отдать на нынешний раз предпочтение сочинению не студента словесного факультета, а математика... Я говорю про сочинение господина Вихрова: "Поссевин в России".
     У Павла руки и ноги задрожали и в глазах помутилось.
     - Господин Вихров! - вызвал уже его профессор.
     Павел встал.
     Профессор, как бы с большим вниманием, несколько времени смотрел на него.
     - В вашем сочинении, не говоря уже о знании факта, видна необыкновенная ловкость в приемах рассказа; вы как будто бы очень опытны и давно упражнялись в этом.
     - Я давно уж пишу! - отвечал Вихров, с дрожащими губами.
     - Упражняетесь в этом!.. Прекрасно, прекрасно!.. У вас положительное дарование! - И профессор мотнул Вихрову головой в знак того, чтобы тот садился.
     Павел опустился - от волнения он едва стоял на ногах; но потом, когда лекция кончилась и профессор стал сходить по лестнице, Павел нагнал его.
     - У меня целая повесть написана, - сказал он, - позвольте вам представить ее!
     - Представьте, - сказал профессор, уже с удивлением взглянув на него.
     Вихров на следующую же лекцию принес ему свою повесть "Чугунное кольцо".
     Профессор взял у него тетрадку.
     Целую неделю Вихров горел как на угольях. Профессора он видел в университете, но тот ни слова не говорил с ним об его произведении.
     Наконец, после одной лекции он проговорил:
     - Господин Вихров здесь?
     - Здесь! - отвечал Павел, опять с дрожащими губами.
     - Прошу вас сегодня зайти ко мне вечерком; я имею с вами поговорить!
     Вихров рад был двадцать - тридцать раз к нему сходить.
     "Что-то он скажет мне, и в каких выражениях станет хвалить меня?" - думал он все остальное время до вечера: в похвале от профессора он почти уже не сомневался. Часу в седьмом вечера, он почти бегом бежал с своей квартиры к дому профессора и робкою рукою позвонил в колокольчик. Человек отпер ему и впустил его; Павел сказал ему свою фамилию. Человек повел его сначала через залу, гостиную. Вихров с искреннейшим благоговением вдыхал в себя этот ученый воздух; в кабинете, слабо освещенном свечами с абажуром, он увидел самого профессора; все стены кабинета уставлены были книгами, стол завален кипами бумаг.
     - Здравствуйте, садитесь! - сказал он ему ласково.
     Вихров сел.
     - Я позвал вас, - продолжал профессор, - сказать вам, чтобы вы бросили это дело, за которое очень рано взялись! - И он сделал при этом значительную мину.
     Вихров покраснел.
     - Почему же? - спросил он.
     - Потому что вы описываете жизнь, которой еще не знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, - наконец, описать ваши собственные ощущения, - но никак не роман и не повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали, что писали... А если же нет, то это, с другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
     И профессор опять при этом значительно мотнул Вихрову головой и подал ему его повесть назад. Павел только из приличия просидел у него еще с полчаса, и профессор все ему толковал о тех образцах, которые он должен читать, если желает сделаться литератором, - о строгой и умеренной жизни, которую он должен вести, чтобы быть истинным жрецом искусства, и заключил тем, что "орудие, то есть талант у вас есть для авторства, но содержания еще - никакого!"
     Герой мой вышел от профессора сильно опешенный. "В самом деле мне, может быть, рано еще писать!" - подумал он сам с собой и решился пока учиться и учиться!.. Всю эту проделку с своим сочинением Вихров тщательнейшим образом скрыл от Неведомова и для этого даже не видался с ним долгое время. Он почти предчувствовал, что тот тоже не похвалит его творения, но как только этот вопрос для него, после беседы с профессором, решился, так он сейчас же и отправился к приятелю.
     - Где вы пропадали? - воскликнул тот ему.
     - Все занимался, - отвечал Павел немного сконфуженным голосом.
     - Ах, кстати, - продолжал Неведомов, - тут с вами желает очень познакомиться один господин.
     - Кто такой? - спросил Вихров.
     - Некто Салов - студент; он говорит, что земляк ваш, и просил меня прислать ему сказать, когда вы придете.
     - Я очень рад, - отвечал Вихров.
     Неведомов встал, вышел в коридор и послал человека к Салову. Через несколько времени, в комнату вошел - небольшого роста, но чрезвычайно, должно быть, юрковатый студент в очках и с несколько птичьей и как бы проникающей вас физиономией, - это был Салов. Неведомов сейчас же познакомил с ним Вихрова.
     - Мне про вас очень много говорили, - начал Салов, устремляя на Павла довольно проницательный взгляд, - а именно - ваш товарищ Живин, с которым я был вместе в Демидовском.
     - А! - произнес Вихров. Живин был тот гимназист, который некогда так искренно восхищался игрою Павла на фортепьянах.
     - И он-с мне между прочим говорил, что вы великий актер, - продолжал Салов. В голосе его как бы слышалась легкая насмешка.
     - Да, я довольно хорошо играю некоторые роли, - сказал Павел, нисколько не сконфузясь.
     - Говорил-с! - повторил Салов. - И у него обыкновенно были две темы для разговоров, это - ваше сценическое дарование и еще его серые из тонкого сукна брюки, которые он очень берег и про которые каждое воскресенье говорил сторожу: "Вычисти, пожалуйста, мне мои серые брюки получше, я в них пойду погулять".
     Такое сопоставление его дарований с брюками показалось Вихрову несколько обидным, но он, впрочем, постарался придать такое выражение своему лицу, из которого ничего не было бы видно, так, как будто бы он прослушал совершеннейшую чепуху и бессмыслицу. Салов, кажется, заметил это, потому что сейчас же поспешил как бы приласкаться к Павлу.
     - Впрочем, то же самое подтверждали и другие ваши товарищи, так что слава эта за вами уже установившаяся, - проговорил он.
     Павел и на это ничего ему не сказал.
     - А вы давно из Демидовского перешли сюда? - спросил он, в свою очередь, Салова.
     - Второй год уж!.. Там профессора или пьянствуют или с женами ссорятся: что же мне было при этом присутствовать? - проговорил поспешно Салов.
     - Здесь и не делают этого, да вы немного ими, кажется, интересуетесь, - заметил ему с улыбкой Неведомов.
     - Некогда все! - отвечал Салов, в одно и то же время ухмыляясь и нахмуриваясь. Он никогда почти не ходил в университет и все был на первом курсе, без всякой, кажется, надежды перейти на второй.
     - Ну, батюшка, - обратился он как-то резко к Неведомову, ударяя того по плечу, - я сегодня кончил Огюста Конта{173} и могу сказать, что все, что по части философии знало до него человечество, оно должно выкинуть из головы, как совершенно ненужную дрянь.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Люди сороковых годов