• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Белый А. / Петербург

Петербург [7/34]

Скачать полное произведение

    Незнакомец с черными усиками незаметно подкрался к окошку; там, за стеклами, в зеленоватом тумане проходил гренадерский взвод: проходили рослые молодцы и все в серых шинелях. Размахавшись левой рукой, проходили они: проходил ряд за рядом, штыки прочернели в тумане.
     Николай Аполлонович ощутил странный холод: ему стало вновь неприятно: обещание его партии еще не было взято обратно; слушая теперь незнакомца, Николай Аполлонович перетрусил: Николай Аполлонович, как и Аполлон Аполлонович, пространств не любил; еще более его ужасали ледяные пространства, явственно так повеявшие на него от слов Александра Ивановича.
     Александр же Иванович там, у окна, улыбался...
     -- "Артикул революции мне не нужен: это вам, теоретикам, публицистам, философам артикул".
     Тут он, глядя в окошко, оборвал стремительно свою речь; соскочив с подоконника, он упорно стал глядеть в туманную слякоть; дело было вот в чем: из туманной слякоти подкатила карета; Александр Иванович увидел и то, как распахнулось каретное дверце, и то, как Аполлон Аполлонович Аблеухов в сером пальто и в высоком черном цилиндре с каменным лицом, напоминающим пресс-папье, быстро выскочил из кареты, бросив мгновенный и испуганный взгляд на зеркальные отблески стекол; быстро он кинулся на подъезд, на ходу расстегнувши черную лайковую перчатку. Александр Иванович, в свою очередь теперь испугавшись чего-то, неожиданно поднес руку к глазам, точно он хотел закрыться от одной назойливой мысли. Сдавленный шепот вырвался у него из груди.
     -- "Он..."
     -- "Что такое?"
     Николай Аполлонович подошел к окну теперь тоже.
     -- "Ничего особенного: вон подъехал в карете ваш батюшка".
    
     СТЕНЫ -- СНЕГ, А НЕ СТЕНЫ!
    
     Аполлон Аполлонович не любил своей просторной квартиры; мебель там блистала так докучно, так вечно: а когда надевали чехлы, мебель в белых чехлах предстояла взорам снежными холмами; гулко, четко паркеты здесь отдавали поступь сенатора.
     Гулко, четко так отдавал поступь сенатора зал, представлявший собой скорее коридор широчайших размеров. С изошедшего белыми гирляндами потолка, из лепного плодового круга опускалась там люстра с стекляшками горного хрусталя, одетая кисейным чехлом; будто сквозная, равномерно люстра раскачивалась и дрожала хрустальной слезой.
     А паркет, точно зеркало, разблистался квадратиками.
     Стены -- снег, а не стены; эти стены всюду были уставлены высоконогими стульями; их высокие белые ножки изошли в золотых желобках; отовсюду меж стульев, обитых палевым плюшем, поднимались столбики белого алебастра; и со всех белых столбиков высится алебастровый Архимед. Не Архимед -- разные Архимеды, ибо их совокупное имя -- древнегреческий муж. Холодно просверкало со стен строгое ледяное стекло; но какая-то заботливая рука по стенам развесила круглые рамы; под стеклом выступала бледнотонная живопись; бледнотонная живопись подражала фрескам Помпеи.
     Аполлон Аполлонович мимоходом взглянул на помпейские фрески и вспомнил, чья заботливая рука поразвесила их по стенам; заботливая рука принадлежала Анне Петровне: Аполлон Аполлонович брезгливо поджал свои губы и прошел к себе в кабинет; у себя в кабинете Аполлон Аполлонович имел обычай запираться на ключ; безотчетную грусть вызывали пространства комнатной анфилады; все оттуда, казалось, на него побежит кто-то вечно знакомый и странный; Аполлон Аполлонович с большой охотой перебрался бы из своего огромного помещения в помещение более скромное; ведь живали же его подчиненные в более скромных квартирочках; а вот он, Аполлон Аполлонович Аблеухов, должен был отказаться навек от пленительной тесноты: высота поста его к тому вынуждала; так был вынужден Аполлон Аполлонович праздно томиться в холодной квартире на набережной; вспоминал он частенько и былую обитательницу этих блещущих комнат: Анну Петровну. Два уже года, как Анна Петровна уехала от него с итальянским артистом.
    
     ОСОБА
    
     С появленьем сенатора незнакомец стал нервничать; оборвалась его доселе гладкая речь: вероятно, действовал алкоголь; говоря вообще, здоровье Александра Ивановича внушало серьезное опасение; разговоры его с самим собой и с другими вызывали в нем какое-то грешное состояние духа, отражались мучительно в спинномозговой позвоночной струне; в нем появилась какая-то мрачная гадливость в отношении к его волновавшему разговору; гадливость ту он, далее, переносил на себя; с виду эти невинные разговоры его расслабляли ужасно, но всего неприятнее было то обстоятельство, что чем более он говорил, тем более развивалось в нем желание говорить и еще: до хрипоты, до вяжущего ощущения в горле; он уже остановиться не мог, изнуряя себя все более, более: иногда он договаривался до того, что после ощущал настоящие припадки мании преследования: возникая в словах, они продолжалися в снах: временами его необыкновенно зловещие сны учащались: сон следовал за сном; иногда в ночь по три кошмара; в этих снах его обступали все какие-то хари (почему-то чаще всего татары, японцы или вообще восточные человеки); эти хари неизменно носили тот же пакостный отпечаток; пакостными своими глазами все подмигивали ему; но что всего удивительнее, что в это время неизменно ему вспоминалось бессмысленнейшее слово, будто бы каббалистическое, а на самом деле черт знает каковское: енфраншиш; при помощи этого слова он боролся в снах с обступавшими толпами духов. Далее: появлялось и наяву одно роковое лицо на куске темно-желтых обой его обиталища; наконец, изредка всякая дрянь начинала мерещиться: и мерещилась она среди белого дня, если подлинно осенью в Петербурге день белый, а не желто-зеленый с мрачно-шафранными отсветами; и тогда Александр Иванович испытывал то же все, что вчера испытал и сенатор, встретив его, Александра Ивановича, взор. Все те роковые явленья начинались в нем приступами смертельной тоски, вызванной, по всей вероятности, продолжительным сиденьем на месте: и тогда Александр Иванович начинал испуганно выбегать в зелено-желтый туман (вопреки опасности быть выслеженным); бегая по улицам Петербурга, забегал он в трактирчики. Так на сцену являлся и алкоголь. За алкоголем являлось мгновенно и позорное чувство: к ножке, виноват, к чулку ножки одной простодушной курсисточки, совершенно безотносительно ее самой; начинались совершенно невинные с виду шуточки, подхихикиванья, усмешки. Все оканчивалось диким и кошмарным сном с енфраншиш.
     Обо всем этом Александр Иванович вспомнил и передернул плечами: будто с приходом сенатора в этот дом все то вновь в его душе поднялось; все какая-то посторонняя мысль не давала ему покоя; иногда, невзначай, подходил он к двери и слушал едва долетавший гул удаленных шагов; вероятно, это расхаживал у себя в кабинете сенатор.
     Чтоб оборвать свои мысли, Александр Иванович снова стал изливать эти мысли в тускловатые речи:
     -- "Вы вот слушаете, Николай Аполлонович, мою болтовню: а между тем и тут: во всех этих моих разговорах, например в утверждении моей личности, опять-таки примешалось недомогание. Я вот вам говорю, спорю с вами -- не с вами я спорю, а с собою, лишь с собою. Собеседник ведь для меня ничто равно не значит: я умею говорить со стенами, с тумбами, с совершенными идиотами. Я чужие мысли не слушаю: то есть слышу я только то, что касается меня, моего. Я борюсь, Николай Аполло-нович: одиночество на меня нападает: я часами, днями, неделями сижу у себя на чердаке и курю. Тогда мне начинает казаться, что все не то. Знаете ли вы это состояние?"
     -- "Не могу ясно представить. Слышал, что это бывает от сердца. Вот при виде пространства, когда нет кругом ничего... Это понятнее мне".
     -- "Ну, а я -- нет: так вот, сидишь себе и говоришь, почему я -- я: и кажется, что не я... И знаете, столик это стоит себе передо мною. И черт его знает, что он такое: и столик -- не столик. И вот говоришь себе: черт знает чтб со мной сделала жизнь. И хочется, чтобы я -- стало я... А тут мы... Я вообще презираю все слова на "еры", в самом звуке "ы" сидит какая-то татарщина, монгольство, что ли, Восток. Вы послушайте: ы. Ни один культурный язык "ы" не знает: что-то тупое, циничное, склизкое".
     Тут незнакомец с черными усиками вспомнил лицо одной его раздражавшей особы; и оно напомнило ему букву "еры".
     Николай Аполлонович, как нарочно, вступил с Александром Ивановичем в разговор.
     -- "Вы вот все о величии личности: а скажите, разве над вами контроля нет; сами-то вы не связаны?"
     -- "Вы, Николай Аполлонович, о некой особе?"
     -- "Я ни о ком ровно: я так..."
     -- "Да -- вы правы: некая особа появилась вскоре после моего бегства из льдов: появилась она в Гельсингфорсе".24
     -- "Это, что же особа-то -- инстанция вашей партии?"
     -- "Высшая: это вот вокруг нее-то и совершается бег событий: может быть, крупнейших событий: вы особу-то знаете?"
     -- "Нет, не знаю".
     -- "А я знаю".
     -- "Ну вот видите: давеча вы сказали, что будто вы и не в партии вовсе, а в вас -- партия; как же это выходит: стало быть, сами-то вы в некой особе".
     -- "Ах, да она видит центр свой во мне".
     -- "А бремена?"
     Незнакомец вздрогнул.
     -- "Да, да, да: тысячу раз да; некая особа возлагает на меня тягчайшие бремена; бремена меня заключают все в тот же все холод: в холод Якутской губернии".
     -- "Стало быть", -- сострил Николай Аполлонович, -- "физическая равнина не столь удаленной губернии превратилась-таки в метафизическую равнину Чуши".
     -- "Да, душа моя, точно мировое пространство; н оттуда, из мирового пространства, я на все и смотрю".
     -- "Послушайте, а у вас там..."
     -- "Мировое пространство", -- перебил его Александр Иванович, -- "порой меня докучает, отчаянно докучает. Знаете, что я называю пространством?"
     И не дожидаясь ответа, Александр Иванович прибавил:
     -- "Я называю тем пространством мое обиталище на Васильевском Острове: четыре перпендикулярных стены, оклеенных обоями темновато-желтого цвета; когда я засяду в этих стенах, то ко мне никто не приходит: приходит домовой дворник, Матвей Моржов; да еще в пределы те попадает особа".
     -- "Как же вы попали туда?"
     -- "Да -- особа..."
     -- "Опять особа?"
     -- "Все она же: здесь-то и обернулась она, так сказать, стражем моего сырого порога; захоти она, и в целях безопасности я могу неделями там безвыходно просидеть; ведь появление мое на улицах всегда представляет опасность"...
     -- "Вот откуда бросаете вы на русскую жизнь тень -- тень Неуловимого".
     -- "Да, из четырех желтых стенок".
     -- "Да послушайте: где же ваша свобода, откуда она", -- потешался Николай Аполлонович, словно мстя за давишние слова, -- "ваша свобода разве что от двенадцати подряд выкуренных папирос. Слушай те, ведь особа-то вас уловила. Сколько вы платите
    за помещение?"
     -- "Двенадцать рублей; нет, позвольте -- с полтиною".
     -- "Здесь-то вы предаетесь созерцанию мировых пространств?"
     -- "Да, здесь: и здесь все не то -- предметы не предметы: здесь-то я пришел к убеждению, что окно -- не окно; окно -- вырез в необъятность".
     -- "Вероятно, здесь пришли вы к мысли о том, что верхи движения ведают то, что низам недоступно, ибо верх", -- продолжал свои издевательства Николай Аполлонович, -- "что есть верх?"
     Но Александр Иванович ответил спокойно:
     -- "Верх движения -- мировая, бездонная пустота".
     -- "Для чего же все прочее?"
     Александр Иванович одушевился.
     -- "Да во имя болезни..."
     -- "Как болезни?"
     -- "Да той самой болезни, которая так изводит меня: странное имя болезни той мне еще пока неизвестно, а вот признаки знаю отлично: безотчетность тоски, галлюцинации, страхи, водка, курение; от водки -- частая и тупая боль в голове; наконец, особое спинномозговое чувство: оно мучает по утрам. А вы думаете, это я один болен? Как бы не так: и вы, Николай Аполлонович, -- и вы -- больны тоже. Больны -- почти все. Ах, оставьте, пожалуй ста; знаю, знаю все наперед, что вы скажете, и вот все-таки: ха-ха-ха! -- почти все идейные сотрудники партии -- и они больны тою же болезнью; ее черты во мне разве что рельефнее подчеркнулись. Знаете:
    я еще в стародавние годы при встречах с партийным товарищем любил, знаете ли, его изучать; вот бы вало -- многочасовое собрание, дела, дым, разговоры и все о таком благородном, возвышенном, и товарищ мой кипятится, а потом, знаете ли, этот товарищ
    позовет в ресторан".
     -- "Ну так что же из этого?"
     -- "Ну, само собою разумеется, водка; и прочее; рюмка за рюмкой; а я уж смотрю; если после выпитой рюмки у губ этого собеседника появилась вот эдакая усмешечка (какая, этого, Николай Аполлонович, я вам сказать не сумею), так я уж и знаю: на моего идейного собеседника положиться нельзя; ни словам его верить нельзя, ни действиям: этот мой собеседник болен безволием, неврастенией; и ничто, верьте, не гарантирует его от размягчения мозга: такой собеседник способен не только в трудное время не выполнить обещания (Николай Апол-лонович вздрогнул); он способен просто-напросто и украсть, и предать, и изнасиловать девочку. И присутствие его в партии -- провокация, провокация, ужасная провокация. С той поры и открылось мне все значение, знаете ли, вон эдаких складочек около губ, слабостей, смешочков, ужимочек; и куда я ни обращаю глаза, всюду, всюду меня встречает одно сплошное мозговое расстройство, одна общая, тайная, неуловимо развитая провокация, вот такой вот под общим делом смешочек -- какой, этого я вам, Николай Аполлонович, точно, пожалуй, и не выскажу вовсе. Только я его умею угадывать безошибочно; угадал его и у вас".
     -- "А у вас его нет?"
     -- "Есть и у меня: я давно перестал доверять вся кому общему делу".
     -- "Так вы, стало быть, провокатор. Вы не обижайтесь: я говорю о чисто идейной провокации".
     -- "Я. Да, да, да. Я -- провокатор. Но все мое провокаторство во имя одной великой, куда-то тайно влекущей идеи; и опять-таки не идеи, а -- веяния".
     -- "Какое же веяние?"
     -- "Если уж говорить о веянии, то его определить при помощи слов не могу: я могу назвать его общею жаждою смерти; и я им упиваюсь с восторгом, с блаженством, с ужасом".
     -- "К тому времени, как вы стали, по вашим словам, упиваться веянием смерти, у вас, верно, и появилась та складочка".
     -- "И появилась".
     -- "И вы стали покуривать, попивать".
     -- "Да, да, да: появились еще особые любострастные чувства: знаете, ни в кого из женщин я не был влюблен: был влюблен -- как бы это сказать: в отдельные части женского тела, в туалетные принадлежности, в чулки, например. А мужчины в меня влюблялись".
     -- "Ну, а некая особа появилась в то именно время?"
     -- "Как я ее ненавижу. Ведь вы знаете -- да, наверное, знаете не по воле своей, а по воле вверх меня возносившей судьбы -- судьбы Неуловимо го -- личность моя, Александра Ивановича, превратилась в придаток собственной тени. Тень Неуловимого -- знают; меня -- Александра Ивановича Дудкина, знать не знает никто; и не хочет знать. А ведь голодал, холодал и вообще испытывал что-либо не Неуловимый, а Дудкин. Александр Иванович Дудкин, например, отличался чрезмерной чувствительностью; Неуловимый же был и холоден, и жесток. Александр Иванович Дудкин отличался от природы ярко выраженной общительностью и был не прочь пожить в свое полное удовольствие. Неуловимый же должен быть аскетически молчаливым. Словом, неуловимая дудкинская тень совершает и
    ныне победоносное свое шествие: в мозгах молодежи, конечно; сам же я стал под влиянием особы -- посмотрите вы только на что я похож?"
     -- "Да, знаете..."
     И оба опять замолчали.
     -- "Наконец-то, Николай Аполлонович, ко мне и подкралось еще одно странное нервное недомогание: под влиянием этого недомогания я пришел к неожиданным заключениям: я, Николай Аполлонович, понял вполне, что из холода своих мировых пространств воспылал я затаенною ненавистью не к правительству вовсе, а к -- некой особе; ведь эта особа, превратив меня, Дудкина, в дудкинскую тень, изгнала меня из мира трехмерного, распластав, так сказать, на стене моего чердака (любимая моя поза во время бессонницы, знаете, встать у стены да и распластаться, раскинуть по обе стороны руки). И вот в распластанном положении у стены (я так простаиваю, Николай Аполлонович, часами) пришел однажды к второму своему заключению; заключение это как-то странно связалось -- как-то странно связалось с одним явлением понятным, если принять во внимание мою развивающуюся болезнь".
     О явлении Александр Иванович счел уместным молчать.
     Явление заключалося в странной галлюцинации: на коричневато-желтых обоях его обиталища от времени до времени появлялось призрачное лицо; черты этого лица по временам слагались в семита; чаще же проступали в лице том монгольские черточки: все же лицо было повито неприятным, желто-шафранным отсветом. То семит, то монгол вперяли в Александра Ивановича взор, полный ненависти. Александр Иванович тогда зажигал папироску; а семит или монгол сквозь синеватые клубы табачного дыма шевелил желтыми губами своими, и в Александре Ивановиче будто отдавалось все одно и то же слово:
     "Гельсингфорс, Гельсингфорс".
     В Гельсингфорсе был Александр Иванович после бегства своего из мест не столь отдаленных: с Гельсингфорсом у него не было никаких особенных связей: там он встретился лишь с некой особой.
     Так почему же именно Гельсингфорс?
     Александр Иванович продолжал пить коньяк. Алкоголь действовал с планомерною постепенностью; вслед за водкою (вино было ему не по средствам) следовал единообразный эффект: волнообразная линия мыслей становилась зигзагообразной; перекрещивались ее зигзаги; если бы пить далее, распадалась бы линия мыслей в ряд отрывочных арабесков, гениальных для мыслящих его; но и только для одного его гениальных в один этот момент; стоило ему слегка отрезветь, как соль гениальности пропадала куда-то; и гениальные мысли казались просто сумбуром, ибо мысль в те минуты несомненно опережала и язык, и мозг, начиная вращаться с бешеной быстротою.
     Волнение Александра Ивановича передалось Аблеухову: синеватые табачные струи и двенадцать смятых окурков положительно раздражали его; точно кто-то невидимый, третий, встал вдруг между ними, вознесенный из дыма и вот этой кучечки пепла; этот третий, возникнув, господствовал теперь надо всем.
     -- "Погодите: может, я выйду с вами; у меня что-то трещит голова: наконец, там, на воздухе, можем мы беспрепятственно продолжать разговор наш. Подождите. Я только переоденусь".
     -- "Вот отличная мысль".
     Резкий стук, раздавшийся в дверь, оборвал разговор; прежде чем Николай Аполлоно-вич вознамерился осведомиться о том, кто это там постучался, как рассеянный, полупья-ный Александр Иванович распахнул быстро дверь; из отверстия двери на незнакомца просунулся, будто кинулся, голый череп с увеличенных размеров ушами; череп и голова Александра Ивановича едва не стукнулись лбами; Александр Иванович недоумевающе отлетел и взглянул на Николая Аполлоновича, и, взглянув на него, увидел всего лишь... парикмахерскую куклу: бледного, воскового красавца с неприятной, робкой улыбкою на растянутых до ушей устах.
     И опять бросил взгляд он на дверь, а в распахнутой двери стоял Аполлон Аполлонович с... преогромным арбузом под мышкою...
     -- "Так-с, так-с..."
     -- "Я, кажется, помешал..."
     -- "Я, Коленька, знаешь ли, нес тебе этот арбузик -- вот..."
     По традиции дома в это осеннее время Аполлон Аполлонович, возвращаясь домой, покупал иногда астраханский арбуз, до которого и он, и Николай Аполлонович -- оба были охотники.
     Мгновение помолчали все трое; каждый из них в то мгновение испытывал откровеннейший, чисто животный страх.
     -- "Вот, папаша, мой университетский товарищ... Александр Иванович Дудкин..."
     -- "Так-с... Очень приятно-с".
     Аполлон Аполлонович подал два своих пальца: те глаза не глядели ужасно; подлинно -- то ли лицо на него поглядело на улице: Аполлон Аполлонович увидал пред собой только робкого человека, очевидно пришибленного нуждой.
     Александр Иванович с жаром ухватился за пальцы сенатора; то, роковое отлетело куда-то: Александр Иванович пред собой увидал только жалкого старика.
     Николай Аполлонович на обоих глядел с той неприятной улыбкой; но и он успокоился; робеющий молодой человек подал руку усталому остову.
     Но сердца троих бились; но глаза троих избегали друг друга. Николай Аполлонович убежал одеваться; он думал теперь -- все о том, об одном: как она вчера там бродила под окнами: значит, она тосковала; но сегодня ее ожидает -- что ожидает?..
     Мысль его прервалась: из шкафа Николай Аполлонович вытащил свое домино и надел его поверх сюртука; красные, атласные полы подколол он булавками; уже сверху всего он накинул свою николаевку.
     Аполлон Аполлонович, между тем, вступил в разговор с незнакомцем; беспорядок в комнате сына, папиросы, коньяк -- все то в душе его оставило неприятный и горький осадок; успокоили лишь ответы Александра Ивановича: ответы были бессвязны. Александр Иваныч краснел и отвечал невпопад. Пред собой видел он только добреющие морщинки; из добреющих тех морщинок поглядывали глаза: глаза затравленного: а рокочущий голос с надрывом что-то такое выкрикивал; Александр Иваныч прислушался лишь к последним словам; и поймал всего-навсего ряд отрывистых восклицаний...
     -- "Знаете ли... еще гимназистом, Коленька знал всех птиц... Почитывал Кайгородова..."25
     -- "Был любознателен..."
     -- "А теперь, вот не то: все он забросил..."
     -- "И не ходит в университет..."
     Так отрывисто покрикивал на Александра Ивановича старик шестидесяти восьми лет; что-то, похожее на участие, шевельнулось в сердце Неуловимого...
     В комнату вошел теперь Николай Аполлонович.
     -- "Ты куда?"
     -- "Я, папаша, по делу..."
     -- "Вы... так сказать... с Александром... с Александром..."
     -- "С Александром Ивановичем..."
     -- "Так-с... С Александром Иванычем, значит..."
     Про себя же Аполлон Аполлонович думал: "Что ж, быть может, и к лучшему: а глаза, быть может, -- померещились только..." И еще Аполлон Аполлонович при этом подумал, что нужда -- не порок. Только вот зачем коньяк они пили (Аполлон Аполлонович питал отвращение к алкоголю).
     -- "Да: мы по делу..."
     Аполлон Аполлонович стал подыскивать подходящее слово:
     -- "Может быть... пообедали бы... И Александр Иванович отобедал бы с нами..."
     Аполлон Аполлонович посмотрел на часы:
     -- "А впрочем... я стеснять не хочу..."
     -- "До свиданья, папаша..."
     -- "Мое почтение-с..."
     Когда они отворили дверь и пошли по гулкому коридору, то маленький Аполлон Аполлонович показался там вслед за ними -- в полусумерках коридора.
     Так, пока они проходили в полусумерках коридора, там стоял Аполлон Аполлонович; он, вытянув шею вслед той паре, глядел с любопытством.
     Все-таки, все-таки... Вчера глаза посмотрели: в них была и ненависть, и испуг; и глаза эти были: принадлежали ему, разночинцу. И зигзаг был -- пренеприятный или этого не было -- не было никогда?
     -- "Александр Иванович Дудкин... Студент университета".
     Аполлон Аполлонович им зашествовал вслед.
     В пышной передней Николай Аполлонович остановился перед старым лакеем, ловя какую-то свою убежавшую мысль.
     -- "Даа-аа... аа..."
     -- "Слушаю-с!"
     -- "А-а... Мышка!"
     Николай Аполлонович продолжал беспомощно растирать себе лоб, вспоминая, что должен он выразить при помощи словесного символа "мышка": с ним это часто бывало, в особенности после чтения пресерьезных трактатов, состоящих сплошь из набора невообразимых слов: всякая вещь, даже более того, -- всякое название вещи после чтения этих трактатов казалось немыслимо, и наоборот: все мыслимое оказывалось совершенно безвещным, беспредметным. И по этому поводу Николай Аполлонович произнес вторично с обиженным видом.
     -- "Мышка..."
     -- "Точно так-с!"
     -- "Где она? Послушайте, что вы сделали с мышкой?"
     -- "С давишней-то? повыпускали на набережную..."
     -- "Так ли?"
     -- "Помилуйте, барин: как всегда".
     Николай Аполлонович отличался необыкновенной нежностью к этим маленьким тварям.
     Успокоенные относительно участи мышки, Николай Аполлонович с Александром Ивановичем тронулись в путь.
     Впрочем, оба тронулись в путь, потому что обоим им показалось, будто с лестничной балюстрады кто-то смотрит на них и пытливо, и грустно.
    
     ВЫСЫПАЛ, ВЫСЫПАЛ
    
     Высилось одно мрачное здание на одной мрачной улице. Чуть темнело; бледно стали поблескивать фонари, озаряя подъезд; четвертые этажи еще багрянели закатом.
     Вот туда-то со всех концов Петербурга пробирались субъекты; их состав был составом двоякого рода; состав вербовался, во-первых, из субъекта рабочего, кос-моголового -- в шапке, завезенной с полей обагренной кровью Манджурии; во-вторых, тот состав вербовался из так вообще протестанта: протестант в обилье шагал на длинных ногах; он был бледен и хрупок; иногда он питался фитином, иногда питался и сливками; он сегодня шагал с преогромною суковатою палкою; если бы положить на чашку весов моего протестанта, на другую же чашку весов положить его суковатую палку, то это орудие без сомнения протестанта бы перевесило: не совсем было ясно: кто за кем шел; прыгала ль пред протестантом дубина, иль он сам шагал за дубиною; но всего вероятнее, что сама собой поскакала дубина от Невского, Пушкинской, Выборгской Стороны, даже от Измайловской Роты; протестант за ней влекся; и он задыхался, он едва поспевал; и бойкий мальчишка, мчавшийся в час выхода вечернего газетного приложения, -- этот бойкий мальчишка протестанта бы опрокинул, если только не был мой протестант протестантом рабочим, а был только так себе -- протестующим.
     Этот, так себе, протестующий стал неспроста последнее время разгуливать: по Петербургу, Саратову, Царевококшайску, Кинешме; он не всякий день разгуливал так... Выйдешь, это, вечером погулять: тих и мирен закат; и так мирно смеется на улице барышня; с барышней мирно посмеивается протестующий мой субъект, -- безо всякой дубины: перешучивается, курит; с добродушнейшим видом беседует с дворником, с добродушнейшим видом беседует с городовым Брыкачевым.
     -- "Что, небось, надоело вам, Брыкачев, тут стоять?"
     -- "Как же, барин: служба -- нелегкое дело".
     -- "Погодите: скоро это изменится".
     -- "Дай-то Бог: что хорошего -- так-то; супротив слаботного духу, сами знаете, не пойдешь".
     -- "То-то вот..."
     Ничего себе и субъект; и городовой Брыкачев ничего себе тоже: и оба смеются; и пятак летит в кулак Брыкачева.
     На другой день снова, это, выйдешь себе погулять -- что такое? Тих и мирен закат; то же все в природе довольство; и театры, и цирки все -- в действии; городской водопровод в совершенной исправности тоже; и -- ан нет: все не то.
     Пересекая сквер, улицу, площадь, переминался скорбно пред памятником великого человека, добродушный вчерашний субъект зашагал с преогромной дубиною; грозно, немо, торжественно, так сказать, с ударением, выставляет вперед субъект свою ногу в калошах и с подвернутыми штиблетами; грозно, немо, торжественно субъект ударяет дубиной о тротуар; с городовым Брыкачевым ни слова; городовой Брыкачев это тоже ни слова, а так себе в пространство, с решительностью:
     -- "Проходите, господа, проходите, не застаивайтесь".
     И глядишь: где-нибудь циркулирует пристав Подбрижний.
     Так и прыгает глаз моего протестанта: и туда и сюда; не собрались ли в кучку пред памятником великого человека такие же, как он, протестанты? Не собрались ли они на площади перед пересыльной тюрьмой? Но памятник великого человека оцеплен полицией; на площади же -- никого нет.
     Походит, походит субъект мой, вздохнет с сожалением; и вернется себе на квартиру; и мамаша его поит чаем со сливками. -- Так и знай: в тот день в газетах что-нибудь пропечатали: что-нибудь -- какую-нибудь: меру -- к предотвращению, так сказать: чего бы то ни было; как пропечатают меру -- субъект и забродит.
     На другой же день меры нет: нет на улицах и субъекта: и субъект мой доволен, и городовой Брыкачев мой доволен; и пристав Подбрижний доволен. Памятник великого человека не оцеплен полицией.
    
     Высыпал ли протестующий мой субъект в этот октябрьский денечек? Высыпал, высыпал! Повысыпали на улицу и косматые манджурские шапки; и субъекты и шапки те растворялись в толпе; но туда и сюда толпа бродила бесцельно; субъекты же и манджур-ские шапки брели к одному направлению -- к мрачному зданию с багрянеющим верхом; и у мрачного от заката багряного здания толпа состояла исключительно из одних лишь субъектов да шапок; замешалась сюда и барышня учебного заведения.
     Уж и перли, и перли в подъездные двери -- так перли, так перли! И как же иначе? Рабочему человеку некогда заниматься приличием: и стоял дурной дух; давка же началась с угла.
     Вдоль угла, близ самой панели, добродушно конфузясь, оттопатывал на месте ногами (было холодно) отрядик городовых; околоточный надзиратель же -- еще пуще конфузился; серенький сам, в сереньком пальтеце, он покрикивал незаметною тенью, подбирая почтительно шашку и держа вниз глаза; а ему это в спину -- словесные замечания, выговор, смех и даже: непристойная брань -- от мещанина Ивана Ивановича Иванова, от супруги, Иванихи, от проходившего тут и восставшего вместе с прочими первой гильдии его степенства, купца Пузанова (рыбные промыслы и пароходство на Волге). Серенький надзиратель все робче и робче покрикивал:
     -- "Проходите, господа, проходите!"
     Но чем более он тускнел, тем настойчивее фыркали за забором там мохноногие кони: из-за бревенчатых зубьев -- нет, нет -- поднималась косматая голова; и если б привстать над забором, то можно было видеть, что какие-то только пригнанные из степей и с нагайками в кулаках, и с винтовочным дулом за спиною, отчего-то злели, все злели; нетерпеливо, зло, немо те оборванцы поплясывали на седлах; и косматые лошаденки -- те тоже поплясывали.
     Это был отряд оренбургских казаков.
     Внутри мрачного здания стояла желто-шафранная муть; тут все освещалось свечами; ничего нельзя было видеть, кроме тел, тел и тел: согнутых, полуизогнутых, чуть-чуть согнутых и несогнутых вовсе: все обсели, обстали тела те, что можно было и обсесть, и обстать; занимали вверх бегущий амфитеатр сидений; не было видно и кафедры, не было слышно и голоса, завещавшего с кафедры:
     -- "Ууу-ууу-ууу".
     Гудело в пространстве и сквозь это "ууу" раздавалось подчас:
     -- "Революция... Эволюция... Пролетариат... Забастовка..."

/ Полные произведения / Белый А. / Петербург

Смотрите также по произведению "Петербург":

• Краткое содержание
• Характеристика героев