• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Белый А. / Петербург

Петербург [27/34]

Скачать полное произведение

    Вот его curriculum vitae.
    
     УГОЛЬНЫЕ ЛЕПЕШКИ
    
     Вот уже зеленоватое просветление утра, а Семеныч -- не сомкнул за ночь глаз! Все-то он в каморке кряхтел, переворачивался, возился, нападала зевота, чесотка и -- прости прегрешения наши, о, Господи! -- чох; при всем эдаком -- тому подобные размышления:
     -- "Анна Петровна-то, матушка, прибыла из Гишпании -- пожаловала..."
     Сам себе Семеныч про это:
     -- "Да-с... Отворяю я, етта, дверь.,. Вижу, так себе, посторонняя барыня... Незнакомая и в заграничном наряде... А она, етта, мне..."
     -- "Аааа..."
     -- "Етта мне..."
     -- "Прости прегрешения наши, о, Господи".
     И валила зевота.
     Уже и тетюринская проговорила труба (тетюрин-ской фабрики); уже и свистнули пароходики; электричество на мосту: фук -- и нет его... Сбросивши с себя одеяло, приподнялся Семеныч: большим пальцем ноги колупнул половик.
     Расшушукался.
     -- "Я ему: ваше, мол, высокопревосходительство, барин -- так мол и так... А они, етта, -- да..."
     -- "Никакого внимания..."
     -- "И барчонок-то ефтат: от полу не видать... И -- прости прегрешения наши, о, Господи! -- белогубый щенок и сопляк".
     -- "Не баре, а просто хамлеты..."
     Так сам себе под нос Семеныч; и -- опять головой под подушку; часы протекали медлительно; розоватенькие облачка, зрея солнечным блеском, высоко побежали над зреющей блеском Невой... А одеялом нагретый Семеныч -- все-то он бормотал, все-то он тосковал:
     -- "Не баре, а... химики..."
     И как бацнула там, как там грохнула коридорная дверь: не воры ли?.. Авгиева-купца обокрали, Агниева-купца обокрали.
     Приходили резать и молдаванина Хаху.
     Сбросивши с себя одеяло, выставил он испариной покрытую голову; наскоро вставив ноги в кальсоны, он с суетливо обиженным видом и с жующею челюстью выпрыгнул из разогретой постели и босыми ногами прошлепал в полное тайны пространство: в чернеющий коридор.
     И -- что же?
     Щелкнула там задвижка у... ватер-клозета: его высокопревосходительство, Аполлон Аполлонович, барин, с зажженною свечкою оттуда изволил прошествовать, -- в спальню.
     Синее уж серело в коридоре пространство, и светились прочие комнаты; и искрились хрустали: половина восьмого; пес-бульдожка чесался и лапою цапал ошейник, и мордой оскаленной, тигровой, спину свою доставал.
     -- "Господи, Господи!"
     -- "Авгиева-купца обокрали!.. Агниева-купца обокрали!.. Хаху провизора резали!.."
     Бешено просверкали лучи по хрустальному, звонкому, по голубому по небу.
     Сбросивши с себя брючки, Аполлон Аполлонович Аблеухов мешковато запутался в малиновых кистях, облекаясь в стеганый, полупротертый халатик мышиного цвета, выставляя из ярко-малиновых отворотов непробритый свой подбородок (впрочем, вчера еще гладкий), весь истыканный иглистой и густой, совершенно белой щетиной, будто за ночь выпавшим инеем, оттеняющим и темные глазные провалы, и провалы под скулами, которые -- от себя мы заметим -- сильно поувеличились за ночь.
     Он сидел, раскрыв рот, с распахнутой волосатою грудью у себя на постели, продолжительно втягивал и прерывисто выдыхал в легкие не проникающий воздух; поминутно щупал свой пульс и глядел на часы.
     Видно, он мучился неразрешенной икотой.
     И нисколько не думая о серии тревожнейших телеграмм, мчащихся к нему отовсюду, ни о том, что ответственный пост от него ускользает навеки, ни -- даже! -- об Анне Петровне, -- вероятно, он думал о том, о чем думалось перед раскрытой коробочкой черноватых лепешек.
     То есть -- он думал, что икота, толчки, перебои и стеснительное дыхание (жажда пить воздух); вызывающие, как всегда, колотье и легкое щекотанье ладоней, у него случаются не от сердца, а -- от развития газов.
     О подвывающей левой руке и стреляющем левом плече все это время он старался не думать.
     -- "Знаете ли? Да это просто желудок!"
     Так однажды старался ему объяснить камергер Сапожков, восьмидесятилетний старик, недавно скончавшийся от сердечной ангины.
     -- "Газы, знаете ли, распирают желудок: и грудобрюшная преграда сжимается... Оттого и толчки, и икота... Это все развитие газов..."
     Как-то раз, недавно, в Сенате Аполлон Аполлонович, разбирая доклад, посинел, захрипел и был выведен; на настойчивое приставание обратиться к врачу он им всем объяснял:
     -- "Это, знаете, газы... Оттого и толчки".
     Абсорбируя газы, черная и сухая лепешка иногда помогала ему, не всегда, впрочем.
     -- "Да, это -- газы", -- и тронулся к... к...: было -- половина девятого.
     Этот звук и услышал Семеныч.
     Вскоре после того -- грохнула, бацнула коридорная дверь и издали прогудела другая; сняв с озябших колен полосатый свой плед, Аполлон Аполлонович Аб-леухов снова тронулся с места, подошел к двери замкнутой спаленки, раскрыл эту дверь и выставил покрытое потом лицо, чтоб у самой двери наткнуться -- на такое же точно покрытое потом лицо:
     -- "Это вы?"
     -- "Я-с..."
     -- "Что вам?"
     -- "Тут-с хожу..."
     -- "Аа: да, да... Почему же так рано..."
     -- "Приглядеть всюду надобно..."
     -- "Что такое, скажите?.."
     -- "?.."
     -- "Звук какой-то..."
     -- "А что-с?"
     -- "Хлопнуло..."
     -- "А, это-то?"
     Тут Семеныч рукой ухватился за край широчайшей кальсонины, неодобрительно покачал головой:
     -- "Ничего-с..."
     Дело в том, что за десять минут перед тем с удивленьем Семеныч приметил: из барчукской из двери белобрысая просунулась голова: поглядела направо и поглядела налево, и -- спряталась.
     И потом -- барчук проюркнул попрыгунчиком к двери старого барина.
     Постоял, подышал, покачал головой, обернулся, не приметив Семеныча, прижатого в теневом углу коридора; постоял, еще подышал, да головой -- к свет пропускающей скважине: да -- как прилипнет, не отрываясь от двери! Не по-барчукски барчук любопытствовал, не каким-нибудь был, -- не таковским...
     Что такой за подглядыватель? Да и потом -- непристойно как будто.
     Хоть бы он там присматривал не за каким за чужим, кто бы мог утаиться -- присматривал за своим, за единокровным папашенькою; мог бы, кажется, присматривать за здоровьем; ну, а все-таки: чуялось, что тут дело не в сыновних заботах, а так себе: праздности ради. А тогда выходило одно: шелапыга!
     Не лакеем каким-нибудь был -- генеральским сынком, образованным на французский манер. Тут стал гымкать Семеныч.
     Барчук же, -- как вздрогнет!
     -- "Сюртучок", -- сказал он в сердцах, -- "мне скорей пообчистите..."
     Да от папашиной двери -- к себе: просто какая-то шелапыга!
     -- "Слушаюсь", -- неодобрительно прожевал губами Семеныч, а сам себе думал:
     -- "Мать приехала, а он экую рань -- "почистите сюртучок"".
     -- "Нехорошо, неприлично!"
     -- "Просто хамлеты какие-то... Ах ты, Господи... подсматривать в щелку!"
     Все это закопошилося в мозгах старика, когда он, ухватившись за края слезавших штанов, неодобрительно качал головой и двусмысленно бормотал себе под нос:
     -- "А?.. Это-то?.. Хлопнуло: это точно..."
     -- "Что хлопнуло?"
     -- "Ничего-с: не изволите беспокоиться..."
     -- "?.."
     -- "Николай Аполлонович..."
     -- "А?"
     -- "Уходя хлопнули дверью: себе ушли спозаранку..."
     Аполлон Аполлонович Аблеухов на Семеныча посмотрел, собирался что-то спросить, да себе промолчал, но... старчески пережевывал ртом: при воспоминании о незадолго протекшем здесь неудачнейшем объяснении с сыном (это было ведь утро после вечера у Цукатовых) под углами губы обиженно у него поотвисли мешочки из кожи. Неприятное впечатление это, очевидно, Аполлону Аполлоновичу претило достаточно: он гнал его.
     И, робея, просительно поглядел на Семеныча:
     -- "Анну Петровну-то старик все-таки видел... С ней -- как-никак -- разговаривал..."
     Эта мысль промелькнула назойливо.
     -- "Верно, Анна Петровна-то изменилась... Похудела, сдала; и, поди, поседела себе: стало больше морщинок... Порасспросить бы как-нибудь осторожно, обходом..."
     -- "И -- нет, нет!.."
     Вдруг лицо шестидесятивосьмилетнего барина неестественно распалось в морщинах, рот оскалился до ушей, а нос ушел в складки.
     И стал шестидесятилетний -- тысячелетним каким-то; с надсадою, переходящей в крикливость, эта седая развалина принялась насильственно из себя выжимать каламбурик:
     -- "А... ме-ме-ме... Семеныч... Вы... ме-ме... босы?"
     Тот обиженно вздрогнул.
     -- "Виноват-с, ваше высокопр..."
     -- "Да я... ме-ме-ме... не о том", -- силился Аполлон Аполлонович сложить каламбурик.
     Но каламбурика он не сложил и стоял, упираясь глазами в пространство; вот чуть-чуть он присел, и вот выпалил он чудовищность:
     -- "Э... скажите..."
     -- "?"
     -- "У вас -- желтые пятки?"
     Семеныч обиделся:
     -- "Желтые, барин, пятки не у меня-с: все у них-с, у длинноносых китайцев-с..."
     -- "Хи-хи-хи... Так, может быть, розовые?"
     -- "Человеческие-с..."
     -- "Нет -- желтые, желтые!"
     И Аполлон Аполлонович, тысячелетний, дрожащий, приземистый, туфлей топнул настойчиво.
     -- "Ну, а хотя бы и пятки-с?.. Мозоли, ваше высокопревосходительство -- они все... Как наденешь башмак, и сверлит тебе, и горит..."
     Сам же он думал:
     -- "Э, какие там пятки?.. И в пятках ли, стало быть, дело?.. Сам-то вишь, старый гриб, за ночь глаз не сомкнувши... И сама-то поблизости тут, в ожидательном положении... И сын-то -- хамлетист...
     А туды же -- о пятках!.. Вишь ты -- желтые... У самого пятки желтые... Тоже -- "особа"!..."
     И еще пуще обиделся.
     А Аполлон Аполлонович, как и всегда, в каламбурах, в нелепицах, в шуточках (как, бывало, найдет на него) выказывал просто настырство какое-то: иногда, бодрясь, становился сенатор (как никак -- действительный тайный, профессор и носитель бриллиантовых знаков) -- непоседою, вертуном, приставалой, дразнилой, походя в те минуты на мух, лезущих тебе в глаза, в ноздри, в ухо -- перед грозой, в душный день, когда сизая туча томительно вылезает над липами; мух таких давят десятками -- на руках, на усах -- перед грозой, в душный день.
     -- "А у барышни-то -- хи-хи-хи... А у барышни..."
     -- "Что у барышни?"
     -- "Есть..."
     Экая непоседа!
     -- "Что есть-то?"
     -- "Розовая пятка..."
     -- "Не знаю..."
     -- "А вы посмотрите..."
     -- "Чудак, право барин..."
     -- "Это у нее от чулочек, когда ножка вспотеет".
     И не окончивши фразы, Аполлон Аполлонович
     Аблеухов, -- действительный тайный советник, профессор, глава Учреждения, -- туфлями протопотал к себе в спаленку; и -- щёлк: заперся.
     Там, за дверью, -- осел, присмирел и размяк.
     И беспомощно стал озираться: э, да как же он помельчал! Э, да как же он засутулился? И -- казался неравноплечим (будто одно плечо перебито).
     К колотившемуся, к болевшему боку -- то и дело жалась рука.
     Да-с!...
     Тревожные донесения из провинции... И, знаете ли, -- сын, сын!.. Так себе -- отца опозорил... Ужасное положение, знаете ли...
     Эту старую дуру, Анну Петровну, обобрали: какой-то негодяй-скоморох, с тараканьими усиками... Вот она и вернулась...
     Ничего-с!.. Как-нибудь!..
     Восстание, гибель России... И уже -- собираются: покусились... Какой-нибудь абитуриент там с глазами и усиками врывается в стародворянский, уважаемый дом...
     И потом -- газы, газы!..
     Тут он принял лепешку...
     Перестает быть упругой пружина, перегруженная гирями; для упругости есть предел; для человеческой воли есть предел тоже; плавится и железная воля; в старости разжижается человеческий мозг. Нынче грянет мороз, -- и снежная, крепкая куча прыскает самосветя-щейся искрой; и из морозных снежинок сваяет человеческий блистающий бюст.
     Оттепель прошумит -- пробуреет, проточится куча: вся одрябнет, ослизнет; и -- сядет.
     Аполлон Аполлонович Аблеухов мерз еще в детстве: мерз и креп; под морозною, столичною ночью -- круче, крепче, грознее казался блистающий бюст его, -- самосветящийся, искристый, восходящий над северной ночью всего более до того гниловатого ветерка, от которого пал его друг, и который в течение последнего времени запалил ураганом.
     Аполлон Аполлонович Аблеухов восходил до урагана; и -- после...
     Одиноко, долго и гордо стоял под палящим жерлом урагана Аполлон Аполлонович Аблеухов -- самосветящийся, оледенелый и крепкий; но всему положен предел: и платина плавится.
     Аполлон Аполлонович Аблеухов в одну ночь просутулился; в одну ночь развалился он и повис большой головой; и его, упругого, как пружина, свалило; а бывало? Недавно еще на безморщинистом профиле, вызывающе брошенном под небеса навстречу напастям, трепыхалися красные светочи пламени, от которого... могла... загореться... Россия!..
     Но прошла всего ночь.
     И на огненном фоне горящей Российской Империи вместо крепкого золотомундирного мужа оказался -- геморроидальный старик, стоящий с распахнутой, прерывисто-дышащей волосатою грудью, -- непробритый, нечесаный, потный, -- в халате с кистями, -- он, конечно, не мог править бег (по ухабам, колдобинам, рытвинам) нашего раскачавшегося государственного колеса!..
     Фортуна ему изменила.
     Конечно же, -- не события личной жизни, не отъявленный негодяй, его сын, и не страх пасть под бомбою, как падает простой воин на поле, не приезд там какой-нибудь Анны Петровны, малоизвестной особы, не успевающей ни на каком ровно поприще -- не приезд там Анны Петровны (в черном, штопаном платье и с ридикюльчиком), и вовсе не красная тряпка превратили носителя сверкающих бриллиантовых знаков просто в талую кучу.
     Нет -- время.
     Видывали ли вы уже впадающих в детство, но вое еще знаменитых мужей -- стариков, которые полстолетия отражали стойко удары -- белокудрых (чаще же лысых) и в железо борьбы закованных предводителей?
     Я видел их.
     В собраниях, в заседаниях, на конгрессах они взлезали на кафедру в белоснежных крахмалах и лоснящихся своих фраках с надставными плечами; сутуловатые старики с отвисающими челюстями, со вставными зубами, беззубые -- -- видел я --
     -- продолжали еще по привычке ударять по сердцам, на кафедре овладевая собою.
     И я видел их на дому.
     Со слабоумною суетою шепоточком мне в ухо кидая больные, тупые остроты, в сопровождении нахлебников, они влачилися в кабинет и слюняво там хвастались полочкой собрания сочинений, переплетенных в сафьян, которую и я когда-то почитывал, которою угощали они и меня, и себя.
     Мне грустно!
     Ровно в десять часов раздавался звонок: отпирал не Семеныч; кто-то там проходил -- в комнату Николая Алоллоновича; там сидел, там оставил записку.
    
     Я ЗНАЮ, ЧТО ДЕЛАЮ
    
     Ровно в десять часов Аполлон Аполлонович откушал кофей в столовой.
     В столовую он, как мы знаем, вбегал -- ледяной, строгий, выбритый, распространяя запах одеколона и соразмеряя кофе с хронометром; и царапая туфлями пол, к кофею он приволокся в халате сегодня: ненадушенный, невыбритый.
     От половины девятого до десяти часов пополуночи он просидел, запершись.
     На корреспонденцию не взглянул, на приветствия слуг, вопреки обычаю, не ответил; а когда слюнявая морда бульдога ему легла на колени, то ритмически шамкавший рот --
     Зовет меня мой Дельвиг милый, Товарищ юности живой, Товарищ юности унылой --15
     -- то ритмически шамкавший рот поперхнулся лишь кофеем:
     -- "Э... послушайте: уберите-ка пса..."
     Пощипывая и кроша французскую булочку, окаменевающими глазами уставлялся в черную, кофейную гущу.
     В половине двенадцатого Аполлон Аполлонович, будто вспомнивши что-то, засуетился, заерзал; беспокойно глазами забегал он, напоминая серую мышь; вскочил, -- и бисерными шажками, дрожа, припустился в кабинетную комнату, обнаруживши под распахнутой полой халата полузастегнутые кальсоны.
     В кабинетную комнату вскоре заглянул и лакей, чтоб напомнить, что поданы лошади; заглянул -- и как вкопанный остановился он на пороге.
     С изумлением рассматривал он, как от полочки к полочке по бархатистым, всюду тут разостланным коврикам Аполлон Аполлонович перекатывал тяжелую кабинетную лесенку, -- охая, кряхтя, спотыкаясь, потея, -- и как он взбирался по лесенке, как с опасностью для собственной жизни он, вскарабкавшись, на томах пальцем пробовал пыль; увидавши лакея, Аполлон Аполлонович пожевал брезгливо губами, ничего не ответил на упоминанье о выезде.
     Хлопая переплетом по полке, он потребовал тряпок.
     Два лакея принесли ему тряпок; тряпки эти пришлось ему передать на полотерной вверх приподнятой щетке (он наверх к себе не пустил никого, да и сам не спустился); два лакея взяли по стеариновой свечке; два лакея стали по обе стороны лесенки с вверх протянутой окаменевшей рукою.
     -- "Поднимите-ка свет... Да не так... И не эдак... Э, да -- выше же: еще повыше..."
     К этому времени из-за заневских строений повы-клубились клочкастые облака, понавалились хмурые войлоковидные клубы их; бил в стекла ветер; в зеленоватой, нахмуренной комнате господствовал полусумрак; выл ветер; и повыше, повыше тянулися две стеариновых свечки по обе стороны лесенки, убегающей к потолку; там из пыльного облака, из-под самого потолка копошилися полы мышиного цвета и болтались малиноватые кисти.
     -- "Ваше всоковство!"
     -- "Ваше ли дело?.."
     -- "Изволите себя утруждать..."
     -- "Помилуйте... Где это видано..."
     Аполлон Аполлонович Аблеухов, действительный тайный советник, там из облака пыли и вовсе не мог их расслышать: какое там! Позабыв все на свете, тряпкою обтирал корешки, ожесточенно похлопывал он томами по перекладинам лесенки; и -- под конец расчихался:
     -- "Пыль, пыль, пыль..."
     -- "Ишь-ты... Ишь-ты!.."
     -- "А ну-ка я... тряпкою: так-с, так-с, так-с..."
     -- "Очень хорошо-с!..."
     И кидался на пыль с грязной тряпкой в руке.
     Был тревожный треск телефона: трезвонило Учреждение; но из желтого дома ответили на тревожный треск телефона:
     -- "Его высокопревосходительство?.. Да... Изволят откушивать кофе... Доложим... Да... Лошади поданы..."
     И вторично трещал телефон; на вторичный треск телефона вторично ответили:
     -- "Да... да... Все еще сидят за столом... Да уж мы доложили... Доложим... Лошади поданы..."
     Ответили и на третий, уже негодующий треск:
     -- "Никак нет-с!"
     -- "Занимаются разборкою книг..."
     -- "Лошади?"
     -- "Поданы..."
     Лошади, постояв, отправились на конюшню; кучер сплюнул: выругаться он не посмел...
     -- "Протру-ка я!"
     -- "Аи, аи, аи!.. Не угодно ли видеть?"
     -- "Апчхи..."
     И дрожащие желтые руки, вооруженные томами, колотились по полке.
     В передней продребезжали звонки: продребезжали прерывисто; проговорило молчание между двумя толчками звонков; напоминанием молчание это -- напоминанием о чем-то забытом, родном -- пролетело пространство лакированных комнат; и -- не-прошенно вошло в кабинет; старое, старое -- тут стояло; и -- подымалось по лесенке.
     Ухо выставилось из пыли, голова повернулась:
     -- "Слышите?.. Слушайте..."
     Мало ли кто мог быть?
     Оказаться мог: тот -- Николай Аполлонович, ужаснейший негодяй, беспутник, лгунишка; оказаться мог: этот -- Герман Германович, с бумагами; или там -- Котоши-Котошинский; или, пожалуй, граф Нольден: оказаться, впрочем, могла -- ме-ме-ме -- и Анна Петровна...
     Дзанкнуло.
     -- "Неужели не слышите?"
     -- "Ваше высокопревосходительство, как не слышать: там отворят, небось..."
     На дребезжание лишь теперь отозвались лакеи; каменея, они еще продолжали светить.
     Только бродивший по коридору Семеныч (все-то он бормотал, все-то он тосковал), перечисляющий скуки ради направления в шифоньере принадлежностей барского туалета: -- "Северо-восток: черные галстухи и белые галстухи... Воротнички, манжеты -- восток... Часы -- север" -- только бродивший по коридору Семеныч (все-то он бормотал, все-то он тосковал), только он -- насторожился, встревожился, протянул свое ухо по направлению к дребезжавшему звуку; затопотал в кабинет.
     Боевой, верный конь отзывается так на звук рога:
     -- "Я осмелюсь заметить: звонят..."
     Не отзывались лакеи.
     Каждый вытянул свою свечку -- под потолок; из-под самого потолка, с верхушечки лестницы, голая голова просунулась в пыльных клубах; отозвался надтреснутый, разволнованный голос:
     -- "Да! И я тоже слышал".
     Аполлон Аполлонович, оторвавшийся от толстого, переплетенного тома, -- он один отозвался:
     -- "Да, да, да..."
     -- "Знаете ли..."
     -- "Звонят... звонки..."
     Невыразимое тут, но обоим что-то понятное, знать они учуяли оба, потому что вздрогнули -- оба: "торопитесь -- бегите -- спешите!.."
     -- "Это барыня..."
     -- "Это -- Анна Петровна!"
     Торопитесь, бегите, спешите: дребезжало опять!
     Тут лакеи поставили свечки и протопали в темнеющий коридор (первый протопал Семеныч). Из-под самого потолка в зеленоватом освещении петербургского утра Аполлон Аполлонович Аблеухов -- серая мышиная куча -- беспокойно заерзал глазами; задыхаясь, кое-как стал сползать, покряхтывая, привалившися к перекладинам лестницы волосатою грудью, плечом и щетинистым подбородком; сполз -- да как пустится мелкою дробью по направлению к лестнице с грязною подтиральной тряпкой в руке да с распахнутой полой халата, протянувшейся в воздухе фантастическим косяком. Вот споткнулся, вот стал, задышал и пальцем нащупывал пульс.
     А по лестнице подымался уже господин с пушистыми бакенбардами, в наглухо застегнутом вицмундире с обтянутой талией, в ослепительно белых манжетах, с аннинскою звездой на груди, почтительно предводимый Семенычем; на подносике, чуть дрожащем в руках старика, лежала глянцевитая визитная карточка с дворянской короной.
     Аполлон Аполлонович с запахнутой полой халата, суетливо выглядывал из-за статуи Ниобеи на сановитого, пушистого старика.
     Право же, походил он на мышь.
    
     БУДЕШЬ ТЫ, КАК БЕЗУМНЫЙ
    
     Петербург -- это сон.
     Коли ты во сне бывал в Петербурге, ты без сомнения знаешь тяжеловесный подъезд: там дубовые двери с зеркальными стеклами; стекла эти прохожие видят; но за стеклами этими никогда не бывают они.
     Тяжкоглавая медная булава разблисталась беззвучно из-за зеркала стекол тех.
     Там -- покатое, восьмидесятилетнее плечо: оно снится годами тем случайным прохожим, для которых все -- сон и которые -- сон; на покатое это плечо восьмидеся-тилетнего старика падает и темная треуголка; восьмидесятилетний швейцар так же ярко блистает оттуда и серебряным галуном, напоминая служителя из бюро похоронных процессий при отправлении службы.
     Так бывает всегда.
     Тяжелая медноглавая булава мирно покоится на восьмидесятилетнем плече швейцара; и увенчанный треуголкой швейцар засыпает года над "Биржевкою". Потом встанет швейцар и распахнет дверь. Днем ли, утром ли, под вечер ли ты пройдешься мимо дубовой той двери -- днем, утром, под вечер ты увидишь и медную булаву; ты увидишь галун; ты увидишь -- темную треуголку.
     С изумлением остановишься ты пред все тем же видением. То же видел ты и в свой прошлый приезд. Пять лет уже протекло: проволновались глухо события; уж проснулся Китай; и пал Порт-Артур; желтолицыми наводняется приамурский наш край; пробудились сказания о железных всадниках Чингиз-Хана.
     Но видение старых годин неизменно, бессменно: восьмидесятилетнее плечо, треуголка, галун, борода.
     Миг, -- коль тронется белая за стеклом борода, коль огромная прокачается булава, коль сверкнут ослепительно серебристые галуны, как бегущие с желобов ядовитые струйки, угрожающие холерой и тифом жителю подвального этажа, -- коли будет все то, и изменятся старые годы, будешь ты, как безумный, кружиться по петербургским проспектам.
     Ядовитая струйка из желоба обольет мозглым холодом октября.
     Если б там, за зеркальным подъездом, стремительно просверкала бы тяжкоглавая булава, верно б, верно бы здесь не летали б холеры и тифы: не волновался б Китай; и не пал Порт-Артур; приамурский наш край не наводнялся бы косыми; всадники Чингиз-хана не восстали бы из своих многосотлетних гробов.
     Но послушай, прислушайся: топоты... Топоты из зауральских степей. Приближаются топоты.
     Это -- железные всадники.
     Застывая года над подъездом черно-серого, многоколонного дома, та же все повисает кариатида подъезда: густобородый, каменный колосс.
     С грустною тысячелетней усмешкою, с темною пустотою день проницающих глаз повисает года он: повисает томительно; упадает сто лет карниз балконного выступа на затылок бородача и на локти каменных рук. Иссеченным из камня виноградным листом и кистями каменных виноградин проросли его чресла. Крепко в стену вдавилися чернокопытные, козлоподобные ноги.
     Старый, каменный бородач!
     Улыбался он многие годы над уличным шумом, приподымался он многие годы над летами, зимами, веснами -- круглыми завитушками орнаментной лепки. Лето, осень, зима: снова -- лето и осень; тот же он; и летом он -- пористый; обледенелый, зимой истекал он ледышками; вёснами от ледышек тех и сосулек протекала капель. Но он -- тот же: его минуют года.
     Самое время по пояс кариатиде.
     Из безвременья, как над линией времени, изогнулся он над прямою стрелою проспекта. На его бороде уселась ворона: однозвучно каркает на проспект; этот скользкий, мокрый проспект отливает металлическим блеском; в эти мокрые плиты, так невесело озаренные октябрёвским деньком, отражаются: зеленоватый облачный рой, зеленоватые лица прохожих, серебристые струйки, вытекающие из рокочущих желобов.
     Каменный бородач, поднятый над вихрем событий, дни, недели, года подпирает подъезд Учреждения.
     Что за день!
     С утра еще стали бить, стрекотать, пришепетывать капельки; от взморья пер серый туманистый войлок; парами проходили писцы; отворял им швейцар в треуголке; они вешали свои шляпы и сырые одежды на вешалках, пробегали по красного сукна ступеням, пробегали они беломраморным вестибюлем, поднимали глаза на министерский портрет; и шли но нетопленым залам -- к своим холодным столам. Но писцы не писали: писать было нечего; из директорского кабинета не приносилась бумага; в кабинете не было никого; в камине растрещались поленья.
     Над суровым, дубовым столом лысая голова не напружилась височными жилами; не глядела она исподлобья туда, где в камине текли резвой стаей васильки угарного газа: в одинокой той комнате все же праздно в камине текли огоньки угарного газа над каленою грудою растрещавшихся угольков; разрывались там, отрывались и рвались -- красные петушиные гребни, пролетая стремительно в дымовую трубу, чтоб сливаться над крышами с гарью, с отравленной копотью и бессменно над крышами повисать удушающей, разъедающей мглой. В кабинете не было никого.
     Аполлон Аполлонович в этот день не прошествовал в директорский кабинет.
     Уже надоело и ждать; от стола к столу перепархивал недоумевающий шепот; слухи реяли; и -- мерещились мороки; в вице-директорском кабинете трещала труба телефона:
     -- "Выехал ли?.. Быть не может?.. Доложите, что необходимо присутствие... быть не может..."
     И вторично трещал телефон:
     -- "Докладывали?.. Все еще сидит за столом?...
     Доложите, что время не терпит..."
     Вице-директор стоял с дрожащею челюстью; недоумевающе разводил он руками; через час -- полтора он спустился по бархатным ступеням в высочайшем цилиндре. Распахнулись двери подъезда... Он прыгнул в карету.
     Через двадцать минут, поднимался по ступенькам желтого дома, он с изумлением видел, как Аполлон Аполлонович Аблеухов, его ближайший начальник, с запахнутой полой гадкого, мышиного цвета халата суетливо выглядывал на него из-за статуи Ниобеи.
     -- "Аполлон Аполлонович", -- выкрикнул седовласый, аннинский кавалер, из-за статуи увидавши щетинистый подбородок сенатора, и поспешно стал оправлять большой шейный орден под галстухом.
     -- "Аполлон Аполлонович, да вот вы как, вот вы где? А я-то вас, мы-то вас, мы-то к вам -- трезвонили, телефонили. Ждали -- вас..."
     -- "Я... ме-ме-ме", -- зажевал сутулый старик, -- "разбираю свою библиотеку... Извините уж, батюшка", -- прибавил ворчливо он, -- "что я так, по-домашнему".
     И руками он показал на свой драный халат.
     -- "Что это, вы больны? Э, э, э -- да вы будто опухли... Э, да это отеки?" -- почтительно прикоснулся гость к пылью покрытому пальцу.
     Свою грязную подтиральную тряпку Аполлон Аполлонович уронил на паркет.
     -- "Вот не вовремя-то изволили расхвораться... А я к вам с известием... Поздравляю вас: всеобщая забастовка -- в Мороветринске..."
     -- "С чего это вы?.. Я... ме-ме-ме... Я здоров", -- тут лицо старика недовольно распалось в морщины (известие о забастовке принял он равнодушно: видимо, он более ничему удивиться не мог) -- "и пожалуйте: завелась, знаете, пыль"...
     -- "Пыль?"
     -- "Так я ее -- тряпкой".
     Вице-директор с пушистыми баками почтительно теперь наклонился перед этою сутуловатой развалиной и пытался все приступить к изложению чрезвычайно важной бумаги, которую он в гостиной перед собой разложил на перламутровом столике.
     Но Аполлон Аполлонович снова его перебил:
     -- "Пыль, знаете, содержит микроорганизмы болезней... Так я ее -- тряпкой..."
     Вдруг эта седая развалина, только что севшая в кресле ампир, стремительно привскочила, рукой опираясь о ручку; пальцем уткнулась в бумагу стремительно другая рука.
     -- "Что это?"
     -- "Как я вам докладывал только что..."
     -- "Нет-с, позвольте-с..." -- К бумаге Аполлон Аполлонович ожесточенно припал: помолодел, побелел, стал -- бледно-розовым (красным быть он не мог уже).
     -- "Постойте!.. Да они посходили с ума?.. Нужна моя подпись? Под эдакой подписью?!"
     -- "Аполлон Аполлонович..."
     -- "Подписи я не дам".
     -- "Да ведь -- бунт!"
     -- "Сменить Иванчевского..."
     -- "Иванчевский сменен: вы -- забыли?"
     -- "Подписи я не дам..."
     Аполлон Аполлонович с помолодевшим лицом, с неприлично распахнутой полой халата шлепал взад и вперед по гостиной, спрятав за спину руки, опустив низко лысину: подойдя вплотную к изумленному гостю, он забрызгал слюной:
     -- "Как могли они думать? Одно дело -- твердая, административная власть, а другое дело... -- нарушение прямых, законных порядков".
     -- "Аполлон Аполлонович", -- урезонивал аннинский кавалер, -- "вы человек твердый, вы -- русский... Мы надеялись... Нет, вы конечно подпишитесь..."
     Но Аполлон Аполлонович завертел подвернувшийся карандаш между двумя костяшками пальцев; остановился, зорко как-то взглянул на бумагу: переломался, треснувши, карандаш; взволнованно он теперь перевязывал кисти халата с гневно дрожащею челюстью.
     -- "Я, батюшка, человек школы Плеве... Я знаю, что делаю... Яйца кур не учат..."

/ Полные произведения / Белый А. / Петербург

Смотрите также по произведению "Петербург":

• Краткое содержание
• Характеристика героев