Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Белый А. / Петербург

Петербург [28/34]

  Скачать полное произведение

    -- "Ме-емме... Я не дам своей подписи".
     Молчание.
     -- "Ме-емме... Ме-емме..."
     И надул пузырем свои щеки...
     Господин с пушистыми бакенбардами недоумевающе спускался по лестнице; для него было ясно: карьера сенатора Аблеухова, созидаемая годами, рассыпалася прахом. По отъезде вице-директора Учреждения Аполлон Аполлонович продолжал расхаживать в сильном гневе среди кресел ампир. Скоро он удалился; скоро вновь появился: он под мышкою тащил тяжеловесную папку бумаг на перламутровый столик, припадая папкою и плечом к все еще болевшему боку; положивши перед собой эту папку бумаг, Аполлон Аполлонович позвонился и приказал немедленно перед собою развести огонек.
     Из-за нотабен, вопросительных знаков, параграфов, черточек, из-за уже последней работы на каминный огонь поднималась мертвая голова; губы сами себе бормотали:
     -- "Ничего-с... Так себе..."
     Закипела, и от себя отделяя кипящие трески и блес-ки, расфыркалась жаром дохнувшая груда -- малиновая, золотая; угольями порассыпались поленья.
     Лысая голова поднялась на камин с сардоническим, с усмехнувшимся ртом и с прищуренными глазами, воображая, как теперь летит от нее через слякоть взбешенный, окончательный карьерист, предложивший ему, Аблеухову, просто подлую сделку с ничем не запятнанной совестью.
     -- "Я, мои судари, человек школы Плеве... И я знаю, что делаю... Так-то-с, судари..."
     Остро отточенный карандашик -- вот он прыгает в пальцах; остро отточенный карандашик стаями вопросительных знаков упал на бумагу; это ведь последнее его дело; через час будет дело это окончено; через час в Учреждение затрещит -- в телефон: с уму непостижимым известием.
     Подлетела карета к кариатиде подъезда, а кариатида -- не двинулась: бородач -- старый, каменный, подпирающий подъезд Учреждения.
     Тысяча восемьсот двенадцатый год освободил его из лесов. Тысяча восемьсот двадцать пятый год бушевал декабрьскими днями; отбушевали они; пробушевали январские дни так недавно: это был -- девятьсот пятый год.
     Каменный бородач!
     Все бывало под ним и все под ним быть перестало. То, что он видел, не расскажет он никому.
     Помнит и то, как осаживал кучер свою кровную пару, как клубился дым от тяжелых конских задов; генерал в треуголке, в крылатой, бобром обшитой шинели, грациозно выпрыгивал из кареты и при криках "ура" пробегал в открытую дверь.
     После же, при криках "ура" генерал попирал пол балконного выступа белолосинной ногою. Имя то утаит бородач, подпирающий карниз балконного выступа; каменный бородач и доселе знает то имя.
     По о нем не расскажет он.
     Никому, никогда не расскажет он о слезах сегодняшней проститутки, приютившейся ночью под ним на ступенях подъезда.
     Не расскажет он никому о недавних наездах министра: был тот в цилиндре; и была у него в глазах -- зеленоватая глубина; поседевший министр, выходя из легеньких санок, гладил холеный ус серой шведской перчаткой.
     Он потом стремительно пробегал в открытую дверь, чтоб задумываться у окон.
     Бледное, бледное лицевое пятно, прижатое к стеклам, выдавалось -- оттуда вон; не угадал бы случайный прохожий, глядя на это пятно, в том прижатом пятне -- не угадал бы случайный прохожий в том прижатом пятне повелительного лица, управляющего отсюда российскими судьбами.
     Бородач его знает; и -- помнит; но рассказать -- не расскажет -- никому, никогда!..
     Пора, мой друг, пора; покоя сердце просит... Бегут за днями дни, и каждый день уносит Частицу бытия; а мы с тобой вдвоем Располагаем жить; а там -- глядь: и умрем.16
     Так говаривал своему одинокому другу поседевший, одинокий министр, теперь почивающий.
     И нет его -- и Русь покинул он, Взнесенну им...17
     И -- мир его праху...
     Но швейцар с булавой, засыпающий над "Бир-жевкою", измученное лицо знавал хорошо: Вячеслава Константиновича, слава Богу, в Учреждении еще помнят, а блаженной памяти императора Николая Павловича в Учреждении уж не помнят: помнят белые залы, колонны, перила.
     Помнит каменный бородач.
     Из безвременья, как над линией времени, изогнулся он над прямою ль стрелою проспекта, иль над горькой, соленой, чужой -- человеческою слезой?
     На свете счастья нет, а есть покой и воля... Давно желанная мечтается мне доля: Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальнюю трудов и чистых нег.
     Приподымается лысая голова, -- мефистофельский, блеклый рот старчески улыбается вспышкам; вспышками пробагровеет лицо; глаза -- опламененные все же; и все же -- каменные глаза: синие -- и в зеленых провалах! Холодные, удивленные взоры; и -- пустые, пустые. Мороками поразожглись времена, солнца, светы. Вся жизнь -- только морок. Так стоит ли? Нет, не стоит:
     -- "Я, судари мои, школы Плеве... Я, судари мои... Я -- ме-ме-ме..."
     Падает лысая голова.
     В Учреждении от стола к столу перепархивал шепот; вдруг дверь отворилась: пробежал к телефону чиновник с совершенно белым лицом.
     -- "Аполлон Аполлонович... выходит в отставку..."
     Все вскочили; расплакался столоначальник Легонин; и возникло все это: идиотский гул голосов, ног неровные топоты, из вице-директорской комнаты вразумительный голос; и -- треск телефона (в департамент девятый); вице-директор стоял с дрожащею челюстью; в руке его кое-как плясала телефонная трубка: Аполлон Аполлонович Аблеухов, собственно, уже не был главой Учреждения.
     Через четверть часа, в наглухо застегнутом вицмундире с обтянутой талией седовласый вице-директор с аннинской звездой на груди уже отдавал приказания; через двадцать минут свежевыбритый и волнением молодеющий лик проносил он по залам.
     Так совершилось событие неописуемой важности.
    
     ГАДИНА
    
     Закипевшие воды канала бросились к тому месту, где с оголтелых пространств Марсова Поля ветер ухал в суками стонавшую чащу: что за страшное место!
     Страшное место увенчивал великолепный дворец; вверх протянутой башнею напоминал он причудливый замок: розово-красный, тяжелокаменный; венценосец проживал в стенах тех; не теперь это было; венценосца того уже нет.
     Во царствии Твоем помяни его душу, о, Господи!
     Розово-красный дворец выступал своим вверх протянутым верхом из гудящей гущи узловатых, совершенно безлистных суков; суки протянулись там к небу глухими порывами и, качаясь, ловили бегущие хлопья туманов; каркая, вверх стрельнула ворона; взлетела, прокачалась над хлопьями, и обратно низринулась.
     Пролетка пересекала то место.
     Полетели навстречу два красненьких, маленьких домика, образовавших подобие выездной арки на площади перед дворцом; слева площади древесная куча угрожала гудением; и будто наваливалось кренящимися верхами стволов; шпиц высокий вытарчивал из-за туманистых хлопьев.
     Конная статуя вычерняласъ неясно с отуманенной площади; проезжие посетители Петербурга этой статуе не уделяют внимания; я всегда подолгу простаиваю перед ней: великолепная статуя!18 Жалко только, что какой-то убогий насмешник при последнем проезде моем золотил ее цоколь.
     Своему великому прадеду соорудил эту статую самодержец и правнук, самодержец проживал в этом замке; здесь же кончились его несчастливые дни -- в розовокаменном замке; он не долго томился здесь; он не мог здесь томиться; меж самодурною суетой и порывами благородства разрывалась душа его; из разорванной этой души отлетел младенческий дух.
     Вероятно, не раз появлялась курносая в белых локонах голова в амбразуре окна; вон окошко -- но из этого ль? И курносая в локонах голова томительно дозирала пространства за оконными стеклами; и утопали глаза в розовых угасаниях неба; или же: упирались глаза в серебряную игру и в кипения месячных отблесков в густолиственной куще; у подъезда стоял павловец-часовой в треугольной шапке с полями и брал ружьем на караул при выходе золотогрудного генерала в андреевской ленте,19 направлявшегося к золотой, расписанной акварелью карете; красно-пламенный высился кучер с приподнятых козел; на запятках кареты стояли губастые негры.
     Император Павел Петрович, окинувши взглядом все это, возвращался к сентимен-тальному разговору с кисейно-газовой фрейлиной, и фрейлина улыбалась; на ланитах ее обозначались две лукавые ямочки, и -- черная мушка.
     В роковую ту ночь в те же стекла втекало лунное серебро, падая на тяжелую мебель императорской опочивальни; падало оно на постель, озолощая лукавого, мечущего искры амурчика; и на бледной подушке вырисовывался будто тушью набросанный профиль; где-то били куранты; откуда-то намечались шаги... Не прошло и трех мгновений -- и постель была смята: в месте бледного профиля отенялась вдавлина головы; простыни были теплы; опочившего -- не было; кучечка белокудерных офицеров с обнаженными шашками наклонила головы к опустевшему ложу; в запертую дверь сбоку ломились; плакался женский голос; вдруг рука розовогубого офицера приподняла тяжелую оконную штору; из-под спущенной кисеи, на окне, в сквозном серебре -- там дрожала черная, тощая тень.
     А луна продолжала струить свое легкое серебро, падая на тяжелую мебель императорской спальни; падало оно на постель, озолощая блеснувшего с изголовья амурчика; падало оно и на профиль, смертельно белый, будто прочерченный тушью... Где-то били куранты; в отдалении отовсюду топотали шаги.
     Николай Аполлонович бессмысленно озирал это мрачное место, не замечая и вовсе, что бритая физиономия его везущего подпоручика от времени и до времени поворачивалась на своего, с позволения заметить, соседа; взгляд, которым окидывал подпоручик Лихутин свою везомую жертву, казался исполненным любопытства; непокойно вертелся он всю дорогу; всю дорогу толкался он боком. Николай Аполлонович понемногу догадывался, что Сергею Сергеевичу его касаться невмоготу... хотя бы и боком; и вот он пихался, награждая попутчика мелкой дробью толчков.
     В это время ветер сорвал с Аблеухова итальянскую шляпу с полями, и непроизвольным движением этот последний поймал ее на коленях у Сергея Сергеевича; на мгновение он прикоснулся и к костенеющим пальцам, но пальцы Сергея Сергеича дрогнули и с явным гадливым испугом отскочили вдруг вбок; угловатый локоть задвигался. Подпоручик Лихутин теперь, вероятно, испытывал не прикосновение к коже знакомого и, можно сказать, закадычного товарища детства, а... гадины, которую... пришибают... на месте...
     Аблеухов приметил тот жест; в свой черед стал с испугом присматриваться и он к своему товарищу детства, с кем он был когда-то на ты; этот ты, Сережка, то есть Сергей Сергеич Лихутин, со времени их последнего разговора помолодел, ну, право, -- лет на восемь, именно превратившись в "Сережку" из Сергея Сергеича; но теперь-то уж этот "Сережка" с подобострастием не внимал парениям аблеуховской мысли, как во время оно, на бузине, в старом дедовском парке тому назад -- восемь лет; прошло восемь лет; и все восемь лет изменили: бузина сломалась давно, а он... -- подобострастно поглядывал он на Сергея Сергеича.
     Их неравные отношения опрокинулись; и все, все -- пошло в обратном порядке; идиотский вид, пальтецо, толчки угловатого локтя и прочие жесты нервозности, прочитанные Николаем Аполлоновичем, как жесты презрения, -- все, все это наводило на грустные размышления о превратности человеческих отношений; наводило на грустные размышления и это ужасное место: розово-красный дворец, дико воющий и в небо вороной стреляющий сад, два красненьких домика и конная статуя; впрочем, сад, замок, статуя уже остались у них за плечами. И Аблеухов осунулся.
     -- "Вы, Сергей Сергеевич, оставляете службу?"
     -- "А?"
     -- "Службу..."
     -- "Как видите..."
     И Сергей Сергеевич на него поглядел таким взором, как будто он доселе не знал Аблеухова; он его оглядел от головы и до ног.
     -- "Я бы вам, Сергей Сергеевич, посоветовал приподнять воротник: у вас простужено горло, а при этой погоде, в самом деле, ничего не стоит -- легко..."
     -- "Чтб такое?"
     -- "Легко схватить жабу".
     -- "И по вашему делу", -- глухо буркнул Лихутин; раздалось его суетливое фырканье.
     -- "Да я не о горле... Службу я оставляю по вашему делу, то есть не по вашему делу, а именно: благодаря вам".
     -- "Намек", -- чуть было не воскликнул Николай Аполлонович и поймал снова взгляд: на знакомых так никогда не глядят, а глядят так, пожалуй, на небывалое заморское диво, которому место в кунсткамере (не в пролетке, не на проспекте -- тем более...).
     С видом таким прохожие вскидывают глаза на слонов, иногда проводимых поздно вечером в городе, -- от вокзала до цирка; вскинут глаза, отшатнутся, и -- не поверят глазам; дома будут рассказывать:
     -- "Верите ли, мы на улице повстречали слона!"
     Но все над ними смеются.
     Вот такое вот любопытство выражали взоры Лихутина; не было в них возмущенности; была, пожалуй, гадливость (как от соседства с удавом); ползучие гадины ведь не вызовут гнева -- просто их пришибут, чем попало: на месте...
     Николай Аполлонович соображал поручиком процеженные слова о том, что службу покидает поручик -- из-за него одного; да, -- Сергей Сергеич Лихутин и потеряет возможность состоять на государственной службе после того, что сейчас случится там между ними обоими; квартирка-то, очевидно, будет пуста (в ней гадина и будет раздавлена)... Произойдет такое, такое... Николай Аполлонович не на шутку тут струсил; он заерзал на месте и -- и: все его десять пальцев, дрожащих, холодных, вцепились в рукав подпоручика.
     -- "А?.. Что это?.. Почему это вы?"
     Промаячил тут домик, домик кисельного цвета,
     снизу доверху обставленный серою лепною работою: завитушками рококо (может быть, некогда послуживший пристанищем для той самой фрейлины с черной мушкой, с двумя лукавыми ямочками на лилейных ланитах).
     -- "Сергей Сергеич... Я, Сергей Сергеевич... Я должен признаться вам... Ах, как я сожалею... Крайне, крайне печально: мое поведение... Я, Сергей Сергеич, вел себя... Сергей Сергеевич... позорно, плачевно... Но у меня, Сергей Сергеевич, оправдание -- есть: да, есть, есть оправдание. Как человек просвещенный, гуманный, как светлая личность, не как какой-нибудь, Сергей Сергеевич, -- вы сумеете все понять... Я не спал эту ночь, то есть, я хотел сказать, страдаю бессонницей... Доктора нашли меня", -- унизился он до лганья, -- "то есть мое положение -- очень-очень опасным... Мозговое переутомление с псевдогаллюцина-циями, Сергей Сергеевич (почему-то вспомнились слова Дудкина)... Что вы скажете?"
     Но Сергей Сергеевич ничего не сказал: без возмущения посмотрел; и была во взгляде гадливость (как от соседства с удавом); гадины не вызывают ведь гнева: их... пришибают... на месте...
     "Псевдогаллюцинации...", -- умоляюще затвердил Аблеухов, перепуганный, маленький, косолапый, залезая глазами в глаза (глаза глазам не ответили); он хотел объясниться немедленно; и -- здесь, на извозчике: объясниться здесь -- не в квартирке; и так уже не далек роковой тот подъезд; если же до подъезда не сумеют они прийти в соглашение с офицером, то -- все, все, все: будет кончено! Кон-че-но! Произойдет убийство, оскорбление действием, или просто случится безобразная драка:
     -- "Я... я... я..."
     -- "Сходите: приехали..."
     Николай Аполлонович поглядывал пред собой оловянными, неморгающими глазами -- поглядывал на синеватые тумана клоки, откуда все хлюпали капельки, закружившие на булькнувших лужах металлические пузыри.
     Подпоручик Лихутин, соскочивший на тротуар, бросил деньги извозчику и теперь стоял пред пролеткой, ожидая сенаторского сынка; этот что-то замешкался.
     -- "Погодите, Сергей Сергеевич: тут со мной была палка... Ах? Где она? Неужели же я выронил палку?"
     Он действительно отыскивал палку; но палка пропала бесследно; Николай Аполлонович, совершенно бледный, обеспокоенно поворачивал во все стороны умоляющие глаза.
     -- "Ну? Что же?"
     -- "Да палка".
     Голова Аблеухова глубоко ушла в плечи, а плечи качались; рот же криво раздвинулся; Николай Аполлонович поглядывал пред собой оловянными, неморгающими глазами на синеватые тумана клоки; и -- ни с места.
     Тут Сергей Сергеич Лихутин стал сердито, нетерпеливо дышать; он, схватив Аблеухова за рукав, хотя деликатно, но крепко, принялся осторожно высаживать его из пролетки, возбуждая явное любопытство домового дворника, -- принялся высаживать, как товарами переполненный тюк.
     Но ссаженный Николай Аполлонович так и вцепился ногтями Лихутину в руку: как они пройдут в эту дверь, -- в темноте рука-то ведь может, пожалуй, принять неприличную позу по отношению к его, Николая Аполлоновича, щеке; в темноте-то ведь не отскочишь; и -- кончено: телодвижение совершится; род Аблеуховых опозоренным навеки останется (их никогда не бивали).
     Вот и так уже подпоручик Лихутин (вот бешеный!) свободною ухватился рукою за ворот итальянской накидки; и Николай Аполлонович стал белей полотна.
     -- Я пойду, пойду, Сергей Сергеич..."
     Каблуком инстинктивно он уткнулся в бока приподъездной ступеньки; впрочем, он тотчас одумался, чтобы не казаться посмешищем. Хлопнула подъездная дверь.
    
     ТЬМА КРОМЕШНАЯ
    
     Тьма кромешная охватила их в неосвещенном подъезде (так бывает в первый миг после смерти); тотчас же в темноте раздалось пыхтение подпоручика, сопровождаемое мелким бисером восклицаний.
     -- "Я... вот здесь стоял: вот-вот -- здесь стоял... Стоял, себе, знаете..."
     -- "Это так-то вы, Николай Аполлонович?.. Это так-то вы, сударь мой?.."
     -- "В совершенно нервном припадке, повинуясь болезненным ассоциациям представлений..."
     -- "Ассоциациям?.. Почему же ни с места вы?.. Как сказали-то -- ассоциациям?.."
     -- "Врач сказал... Э, да что вы подтаскиваете? Не подтаскивайте: я ходить умею и сам..."
     -- "А вы что хватаетесь за руку?.. Не хватайтесь, пожалуйста", -- раздалось уже выше...
     -- "И не думаю..."
     -- "Хватаетесь..."
     -- "Я же вам говорю...", -- раздалось еще выше...
     -- "Врач сказал, -- врач сказал: рредкое такое -- мозговое расстройство, такое-такое: домино и все подобное там... Мозговое расстройство...", -- пропищало уже откуда-то сверху.
     Но еще где-то выше неожиданный упитанный голос громогласно воскликнул:
     -- "Здравствуйте!"
     Это было у самой двери Лихутиных.
     -- "Кто тут такое?"
     Сергей Сергеич Лихутин из совершеннейшей тьмы недовольно возвысил свой голос.
     -- "Кто тут такое?", -- возвысил голос свой и Николай Аполлонович с огромнейшим облегчением; вместе с тем он почувствовал: ухватившаяся за него оторвалась, упала -- рука; и -- щелкнула облегчительно спичка.
     Незнакомый, упитанный голос продолжал возглашать:
     -- "А я стою себе тут... Звонюсь, звонюсь -- не отпирают. И, скажите пожалуйста: знакомые голоса".
     Когда чиркнула спичка, то обозначились пухо-белые пальцы со связкою роскошней-ших хризантем: а за ними, во мраке, обозначилась и статная фигура Вергефдена -- почему это он был здесь в этот час.
     -- "Как? Сергей Сергеевич?"
     -- "Обрились?.."
     -- "Как!.. В штатском..."
     И тут сделавши вид, что Аблеухов замечен впервые им (Аблеухова, скажем мы от себя, заметил он тотчас), он чиркнул спичкой и с высоко приподнятыми бровями на него стал Вергефден выглядывать из-за качавшихся в руке хризантем.
     "И Николай Аполлонович тут?.. Как ваше здоровье, Николай Аполлонович?.. После вчерашнего вечера я, признаться, подумал... Вам ведь было не по себе?.. С балу вы как-то шумно исчезли?.. Со вчерашнего вечера..."
     Снова чиркнула спичка; из цветов уставились два насмешливых глаза: знал прекрасно Вергефден, что Николай Аполлонович не вхож в Лихутинский дом; видя его, столь явно влекомого к двери, по соображениям светских приличий Вергефден заторопился:
     -- "Я не мешаю вам?.. Дело в том, что я на минуточку... Мне и некогда... Мы по горло завалены... Аполлон Аполлонович, батюшка ваш, поджидает меня... По всем признакам ожидается забастовка... Дел -- по горло..."
     Ему не успели ответить, потому что дверь отворилась стремительно; перекрахмаленная полотняная бабочка показалась из двери, -- бабочка, сидящая на чепце.
     -- "Маврушка, я не вовремя?"
     -- "Пожалуйте, барыня дома-с..."
     -- "Нет, нет, Маврушка... Лучше уж вы передайте цветы эти барыне... Это долг", -- улыбнулся он Сергею Сергеичу, пожимая плечами, как пожимает плечами и улыбается мужчина мужчине после дня, проведенного совместно в светском обществе дам...
     -- "Да, мой долг перед Софьей Петровной -- за количество сказанных фифок..."
     И опять улыбнулся: и -- спохватился:
     -- "Ну так прощайте, дружище. Adieu, Николай Аполлонович: вид у вас переутомленный, нервозный..."
     Дробью вниз упадали шаги; и оттуда, с нижней площадки, еще раз долетало:
     -- "И нельзя же все с книгами..."
     Николай Аполлонович чуть было вниз не крикнул:
     -- "Я, Герман Германович, тоже... И мне пора восвояси... Не по дороге ли нам?"
     Но шаги упали, и -- бац: хлопнула дверь.
     Тут Николай Аполлонович почувствовал вновь себя одиноким; и вновь -- схваченным; да, -- на этот раз окончательно; схваченным перед Мавруш-кой. На лице его написался тут ужас, на лице же Маврушки -- недоумение и перепуг, в то время как какая-то откровенная сатанинская радость совершенно отчетливо написалась на лице подпоручика; обливаясь испариной, из кармана он вытащил свободной рукою носовой свой платок -- тиская, прижимая к стенке, таща, увлекая, подталкивая другой свободной рукою отбивающуюся фигурку студента.
     В свою очередь: отбивающаяся фигурка оказалась гибкой, как угорь; в свою очередь, эта фигурка, сама собой отбиваясь, от двери отскакивала -- прочь-прочь; подталкиваемая, -- отталкивалась она и оттискивалась она; так, попав ногой в муравейник, мы отскакиваем инстинктивно, видя тысячи красненьких муравьев, заметавшихся суетливо на ногою продавленной куче; и от кучи исходит тогда отвратительный шелест; неужели же некогда привлекательный дом превратился для Nicolas Аблеухова -- в ногою продавленный муравейник? Что могла подумать тут изумленная Маврушка?
     Был-таки Николай Аполлонович втолкнут.
     -- "Пожалуйста, милости просим..."
     Был-таки втолкнут; но в прихожей он, соблюдая последние крохи достоинства, озирая желтую знакомую под дуб вешалку и у ящика перед зеркалом озирая ту же перебитую ручку, заметил:
     -- "Я к вам... собственно... ненадолго..."
     И свой плащ чуть было не отдал он Маврушке (фу -- парового отопления жар и запах); и -- розовый кимоно!.. Пропорхнул атласный кусок его из прихожей в соседнюю комнату: кусок самой Софьи Петровны; точней -- платья Софьи Петровны...
     Не было времени думать.
     Плащ не был отдан, потому что Сергей Сергеич Лихутин, подвернувшийся под руки Маврушке, отрывисто просипел:
     -- "В кухню..."
     И без соблюдения элементарных приличий радушного хозяина дома Сергей Сергеевич пропихнул широкополую шляпу и разлетевшийся по воздуху плащ прямо в комнату с Фузи-Ямами. Нечего прибавлять, что под шляпой с полями и под складками разлетевшегося плаща разлетелся в ту комнату и обладатель плаща, Николай Аполлонович.
     Николай Аполлонович, влетая в столовую, на одно мгновение увидел пробегающий в дверь: кимоно; и -- захлопнулась дверь за куском кимоно.
     Николай Аполлонович проехался через комнату с Фузи-Ямами, не заметивши здесь никакой существенной перемены, не заметивши следов штукатурки на полосатом, пестром ковре; под ногами она надавилась -- после случая; ковры потом чистили; но следы штукатурки остались. Николай Аполлонович ничего не заметил: ни следов штукатурки, ни переплета осыпавшегося потолка. Поворачивая рта трусливый оскал на его влекущего палача, он внезапно заметил... --
     Там дверь приоткрылась -- из Софьи Петровни-ной комнаты, там в дверную щель просунулась голова: Николай Аполлонович только и видел -- два глаза: в ужасе глаза на него повернулись из потока черных волос.
     Но едва на глаза повернулся он, как глаза от него отвернулись; и раздалось восклицание:
     -- "Ай, ай!"
     Софья Петровна увидела: меж альковом покрытый испариной подпоручик по коврам и паркетам влачился с крылатою жертвою (Николай Аполлонович в плаще казался крылатым), покрытой испариной тоже, -- с жертвою, у которой из-под крыльев плаща пренеприлично болталася зеленая брюка, выдавая предательски штрипку.
     -- "Тррр" -- волочилися по ковру его каблуки; и ковер покрылся морщинками.
     В это время Николай Аполлонович и повернул свою голову, и, увидевши Софью Петровну, плаксиво он ей прокричал:
     -- "Оставьте нас, Софья Петровна: между мужчинами полагается это", -- в это время слетел с него плащ и пышно упал на кушетку фантастическим двукрылым созданием.
     -- "Тррр" -- волочилися по ковру его каблуки.
     Ощутив громадную встряску, на мгновенье в пространстве Николай Аполлонович взвесился, дрыгая ногами, и... -- отделилась от его головы, мягко шлепнувши, широкополая шляпа. Сам же он, дрыгая ногами и описывая дугу, грянулся в незапертую дверь плотно закрытого кабинетика; подпоручик уподобился тут праще, а Николай Аполлонович уподобился камню: камнем грянулся в дверь; дверь раскрылась: он пропал в неизвестности.
    
     ОБЫВАТЕЛЬ
    
     Наконец Аполлон Аполлонович встал.
     Обеспокоенно как-то он стал озираться; оторвался от пачечек параллельно положенных дел: нотабен, параграфов, вопросительных, восклицательных знаков; замирая, дрожала и прыгала рука с карандашиком -- над пожелтевшим листом, над перламутровым столиком; лобные кости натужились в одном крепком упорстве: понять, что бы ни было, какою угодно ценою.
     И -- понял.
     Лакированная карета с гербом уже более не подлетит к старой, каменной кариатиде; там, за стеклами, навстречу не тронутся: восьмидесятилетнее плечо, треуголка, галун и медноглавая булава; из развалин не сложится Порт-Артур; но -- взволнованно встанет Китай; чу -- прислушайся: будто топот далекий; то -- всадники Чингиз-хана.
     Аполлон Аполлонович прислушался: топот далекий; нет, не топот: там проходит Семеныч, пересекая холодные великолепия разблиставшихся комнат; вот он входит, озираясь, проходит; видит -- треснуло зеркало: поперек его промерцала зигзагами серебряная стрела; и -- застыла навеки.
     Проходит Семеныч.
     Аполлон Аполлонович не любил своей просторной квартиры с неизменною перспективой Невы: зеленоватым роем там неслись облака; они сгущались порою в желтоватый дым, припадающий к взморью;
     темная, водная глубина сталью своих чешуи плотно билась в граниты; в зеленоватый рой убегал неподвижный шпиц... с Петербургской Стороны. Аполлон Аполлонович обеспокоенно стал озираться: эти стены! Здесь он засядет надолго -- с перспективой Невы. Вот его домашний очаг; окончилась служебная деятельность.
     Что же?
     Стены -- снег, а не стены! Правда, немного холодные... Что ж? Семейная жизнь; то есть: Николай Аполлонович, -- ужаснейший, так сказать...; и -- Анна Петровна, ставшая на старости лет... просто Бог знает кем!
     Ме-емме...
     Аполлон Аполлонович крепко сжал свою голову в пальцах, убегая взглядом в растрещавшийся и жаром дохнувший камин: праздная мозговая игра!
     Она убегала -- убегала за грани сознания: там она продолжала вздыматься в рои хаотических клубов; и вспомнился Николай Аполлонович -- небольшого росточку с какими-то пытливо-синими взорами и с клубком (должно отдать справедливость) многообразнейших умственных интересов, перепутанных донельзя.
     И -- вспомнилась девушка (это было, тому назад, -- тридцать лет); рой поклонников; среди них еще сравнительно молодой человек, Аполлон Аполлонович Аблеухов, уже статский советник и -- безнадежный вздыхатель.
     И -- первая ночь: ужас в глазах оставшейся с ним подруги -- выражение отвращения, презрения, прикрытое покорной улыбкой; в эту ночь Аполлон Аполлонович Аблеухов, уже статский советник, совершил гнусный, формою оправданный акт: изнасиловал девушку; насильничество продолжалось года; а в одну из ночей зачат был Николай Аполлонович -- между двух разнообразных улыбок: между улыбками похоти и покорности; удивительно ли, что Николай Аполлонович стал впоследствии сочетанием из отвращения, перепуга и похоти? Надо было бы тотчас же им приняться за совместное воспитание ужаса, порожденного ими: очеловечивать ужас.
     Они же его раздували...
     И раздувши до крайности ужас, поразбежались от ужаса; Аполлон Аполлонович -- управлять российскими судьбами; Анна ж Петровна -- удовлетворять половое влечение с Манталини (итальянским артистом); Николай Аполлонович -- в философию; и оттуда -- в собрания абитуриентов несуществующих заведений (ко всем этим усикам!). Их домашний очаг превратился теперь в запустение мерзости.
     В эту-то опустевшую мерзость он теперь возвратится; вместо Анны Петровны он встретится с запертою лишь дверью, ведущей в ее апартаменты (если Анна Петровна не возымеет желания возвратиться -- в опустевшую мерзость); от апартаментов ключ находится у него (в эту часть холодного дома заходил он -- два раза: посидеть; оба раза схватил он там насморк).
     Вместо ж сына увидит он моргающий, ускользающий глаз -- огромный, пустой и холодный: василькового цвета; не то -- воровской; а не то -- перепуганный донельзя; ужас будет там прятаться -- тот самый ужас, который у новобрачной вспыхивал в ночь, когда Аполлон Аполлонович Аблеухов, статский советник, впервые...
     И так далее, и так далее..
     По оставлению им государственной службы эти парадные комнаты, вероятно, позакроются тоже; стало быть, останется коридор с прилегающими -- комнатами для него и комнатами для сына; самая его жизнь ограничится коридором: будет шлепать там туфлями; и -- будут: газетное чтение, отправление органических функций, ни с чем не сравнимое место, предсмертные мемуары и дверь, ведущая в комнаты сына.
     Да, да, да!
     Подглядывать в замочную скважину; и -- отскакивать, услышавши подозрительный шорох: или -- нет: в соответственном месте провертеть шилом дырочку; и -- ожидание не обманет: жизнь застенная сына перед ним откроется с точно такою же точностью, с какой открывается взору часовой разобранный механизм. Вместо государственных интересов его встретят новые интересы -- с этого обсервационного пункта.
     Это все -- будет:
     -- "Доброе утро, папаша!"
     -- "Доброго, Коленька, утра!"
     И -- разойдутся по комнатам.
     И -- тогда, и -- тогда: дверь замкнувши на ключ, он приложится к проверчен-ной дырочке, чтобы видеть и слышать и порою дрожать, прерывисто вздрогнуть -- от огненной, обнаруженной тайны; тосковать, бояться, подслушивать: как они открывают душу друг другу -- Николай Аполлонович и незнакомец тот, с усиками; ночью, сбросивши с себя одеяло, будет он выставлять покрытую испариной голову; и, обсуждая подслушанное, будет он задыхаться от сердечных толчков, разрывающих


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ] [ 28 ] [ 29 ] [ 30 ] [ 31 ] [ 32 ] [ 33 ] [ 34 ]

/ Полные произведения / Белый А. / Петербург


Смотрите также по произведению "Петербург":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis