• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Белый А. / Петербург

Петербург [26/34]

Скачать полное произведение

    Толпа смела с тротуара и Аблеухова, и Лихутина; разъединенные парой локтей, они побежали туда, куда все побежали; пользуясь давкою, Николай Аполлонович имел намерение ускользнуть от объясненья некстати, чтобы броситься в первую там стоящую в отдаленье пролетку и, не теряя драгоценного времени, укатить по направлению к дому: ведь бомба-то... в столике... тикала! Пока она не в Неве, успокоения нет!
     Бегущие его толкали локтями; черные фигурки выливались из магазинов, дворов, парикмахерских, перекрестных проспектов; и в магазины, дворы, боковые проспекты черные фигурки убегали спешно обратно; голосили, ревели, топтались: словом -- паника; издали, над головами там будто хлынула кровь; поразви-лись из чернеющей копоти все кипящие красные гребни, будто бьющиеся огни и будто оленьи рога.
     И, ах как некстати!
     Из-за двух-трех плечей, на одном уровне с ним, выглянул ненавистный картузик и два зорких глаза обеспокоенно уставились на него: подпоручик Лихутин и в суматохе его не утеривал из виду, выбиваясь из сил, чтобы снова пробиться к пробивавшемуся от него чрез толпу Аблеухову: Аблеухов же только-только хотел вздохнуть облегченно:
     -- "Не утеривайте меня... Николай Аполлонович; впрочем, все равно... я от вас не отстану".
     -- "Так и есть", -- убедился теперь окончательно Аблеухов, -- "он за мною гоняется: он меня никогда не отпустит..."
     И пробивался к пролетке.
     А за ними, из далей проспекта, над головами и грохотом голосов вылизывались знамена, будто текучие языки и будто текучие светлости; и вдруг все -- пламена, знамена -- остановились, застыли: грянуло отчетливо пение.
     Николай Аполлонович через толпу, наконец, пробился к пролетке; но едва он хотел в нее занести свою ногу, чтоб заставить извозчика пробиваться далее чрез толпу, как почувство-вал, что его опять ухватила просунутая чрез чужое плечо рука подпоручика; тут он стал, будто вкопанный, и, симулируя равнодушие, он с насильственной улыбкой сказал:
     -- "Манифестация!.."
     -- "Все равно: я имею к вам дело".
     -- "Я... видите ли... Я... тоже с вами совершенно согласен... Нам есть о чем побеседовать..."
     Вдруг откуда-то издали пролетел пачками рассыпанный треск; и издали, разорвавшись на части, все те в копоти над головою толпы повосставшие светлости, над головою толпы заметались и туда, и сюда; заволновались там красные водовороты знамен и рассыпались быстро на одиноко торчавшие гребни.
     -- "В таком случае, Сергей Сергеевич, поговорим те в кофейне... Отчего бы нам не в кофейне..."
     -- "Как так в кофейне...", -- возмутился Лихутин. -- "Я в подобных местах не привык иметь объяснения..."
     -- "Сергей Сергеевич? Где же?.."
     -- "Да и я тоже думаю... Раз вы садились в пролетку, так сядемте и поедемте ко мне на квартиру..."
     Эти слова были сказаны тоном явно притворным: до крови прикусил себе губы тут Николай Аполлонович:
     -- "На дому, на дому... Как же так -- на дому? Это значит с поручиком с глазу на глаз запереться, дать отчет о неуместных проделках над Софьей Петровною; может быть, в присутствии Софьи Петровны дать отчет возмущенному мужу о несдержании слова... Явно: здесь западня..."
     -- "Но, Сергей Сергеевич, я полагаю, что по некоторым обстоятельствам, вам понятным вполне, мне у вас неудобно..."
     -- "Э, полноте!"
     К чести Николая Аполлоновича, -- он более не перечил; он покорно сказал: "Я готов". И держался спокойно он; чуть дрожала нижняя челюсть -- вот только.
     -- "Как человек просвещенный, гуманный, вы, Сергей Сергеевич, меня поймете... Словом, словом... и по поводу Софьи Петровны".
     Вдруг, запутавшись, оборвал.
     Они сели в пролетку. И -- пора: там, где только что метались знамена и откуда рассыпался пачками сухой треск, ни одного уже знамени не было; но оттуда хлынула такая толпа, напирая на впереди тут бегущих, что сроенные в кучи пролетки, стоявшие тут, полетели в глубь Невского -- в противоположную сторону, где уже циркуляция была восстановлена, где вдоль улицы бегали серые квартальные надзиратели и конями плясали жандармы.
     Поехали.
     Николай Аполлонович видел, что многоножка людская здесь текла, как ни в чем не бывало; как текла здесь столетия; времена бежали там, выше; был и им положен предел; и предела того не было у людской многоножки; будет ползать, как ползает; и ползает, как ползла: одиночки, пары, четверки; и пары за парами: котелки, перья, фуражки; фуражки, фуражки, перья; треуголка, цилиндр, фуражка; платочек, зонтик, перо.
     Вот все пропало: они свернули с проспекта; выше каменных зданий в небе навстречу им кинулись клочковатые облака с висящею ливенной полосою; Николай Аполлонович весь согнулся под бременем нежданно свалившейся тяжести; клочковатое облако подползло; и когда серая, синеватая полоса их накрыла, -- стали бить, стрекотать, пришепетывать хлопотливые капельки, закруживши на булькнувших лужах свои холодные пузыри; Николай Аполлонович сидел согбенный в пролетке, завернувшись лицом в итальянский свой плащ; на мгновение он позабыл, куда едет; оставалось смутное чувство: он едет -- насильно.
     Тяжелое стечение обстоятельств тут опять навалилось.
     Тяжелое стечение обстоятельств, -- можно ли так назвать пирамиду событий, нагроможденных за последние эти сутки, как массив на массиве? Пирамида массивов, раздробляющих душу, и именно -- пирамида!..
     В пирамиде есть что-то, превышающее все представления человека: пирамида есть бред геометрии, то есть бред, неизмеримый ничем; пирамида есть человеком созданный спутник планеты; и желта она, и мертва она, как луна.
     Пирамида есть бред, измеряемый цифрами.
     Есть цифровый ужас -- ужас тридцати друг к другу приставленных знаков, где знак есть, разумеется, ноль; тридцать нолей при единице есть ужас; зачеркните вы единицу, и провалятся тридцать нолей.
     Будет -- ноль.
     В единице также нет ужаса; сама по себе единица -- ничтожество; именно -- единица!.. Но единица плюс тридцать нолей образуется в безобразие пенталлиона: пенталлион -- о, о, о! -- повисает на черненькой; тоненькой палочке; единица пенталлиона повторяет себя более чем миллиард миллиардов, повторенных более чем миллиард раз.
     Чрез неизмеримости тащится.
     Так тащится человек чрез мировое пространство из вековечных времен в вековечные времена.
     Да, --
     человеческой единицею, то есть этою тощею палочкой, проживал доселе в пространствах Николай Аполлоно-вич, совершая пробег из вековечных времен --
     -- Николай Аполлонович в костюме Адама был палочкой; он, стыдясь худобы, никогда ни с кем не был в бане --
     -- в вековечные времена!
     И вот этой палочке пало на плечи безобразие пенталлиона, то есть: более чем миллиард миллиардов, повторенных более чем миллиард раз; непрезентабельное кое-что внутрь себя громадное прияло ничто; к громада ничто разбухала в презентабельном виде из вековечных времен --
     -- так разбухает желудок, благодаря развитию газов, от которых все Аблеуховы мучились --
     -- в вековечные времена!
     Непрезентабельное кое-что внутрь себя громадное прияло ничто; кое-что от громады, пустой, нолевой, разбухало до ужаса. Вспучились просто Гауризанкары какие-то; он же, Николай Аполлонович, разрывался, как бомба.
     А? Бомба? Сардинница?..
     Во мгновение ока пронеслось то же все, что с утра проносилось: в голове пролетел его план.
     Какой такой?
    
     ПЛАН
    
     Да, да, да!..
     Подкинуть сардинницу: подложить ее к отцу под подушку; или -- нет: в соответственном месте подложить ее под матрасик. И -- ожидание не обманет: точность гарантирует часовой механизм.
     Самому же ему:
     -- "Доброй ночи, папаша!"
     В ответ:
     -- "Доброй, Коленька, ночи!.."
     Чмокнуть в губы, отправиться в свою комнату.
     Нетерпеливо раздеться -- непременно раздеться! Дверь защелкнуть на ключ и уйти с головой в одеяло.
     Быть страусом.
     Но в пуховой, в теплой постели задрожать, прерывисто задышать -- от сердечных толчков; тосковать, бояться, подслушивать: как там... бацнет, как... грохнет там -- из-за стаи каменных стен; ожидать, как бацнет, как грохнет, разорвав тишину, разорвавши постель, стол и стену; разорвав, может быть... -- разорвав, может быть...
     Тосковать, бояться, подслушивать... И услышать знакомое шлепанье туфель к... ни с чем не сравнимому месту.
     От французского легкого чтения перекинуться -- просто к хлопковой вате, чтоб ватой заткнуть себе уши: уйти с головой под подушку. Окончательно убедиться: более не поможет ничто! Разом сбросивши с себя одеяло, выставить покрытую испариной голову -- и в бездне испуга вырыть новую бездну.
     Ждать и ждать.
     Вот всего осталось каких-нибудь полчаса; вот уже зеленоватое просветление рассвета; комната синеет, сереет; умаляется пламя свечи; и -- всего пятнадцать минут; тут тушится свечка; вечности протекают медлительно, не минуты, а именно -- вечности; после чиркает спичка: протекло пять минут... Успокоить себя, что все это будет не скоро, через десять медлительных оборотов времен, и потрясающе обмануться, потому что --
     -- не повторяемый, никогда еще не услышанный, притягательный звук, все-таки...
     -- грянет!!..
     Тогда: --
     наскоро вставив голые ноги в кальсоны (нет, какие кальсоны: лучше так себе, без кальсон!) -- или даже в исподней сорочке, с перекошенным, совершенно белым лицом --
     -- да, да, да! --
     -- выпрыгнуть из разогретой постели и протопать босыми ногами в полное тайны пространство: в чернеющий коридор; мчаться и мчаться -- стрелою: к неповторному
    звуку, натыкаясь на слуг и грудью вбирая особенный запах: смесь дыма, гари и газа с... еще кое-чем, что ужасней и гари, и газа, и дыма.
     Впрочем, запаха, вероятно, не будет.
     Вбежать в полную дыма и очень холодную комнату; задыхаясь от громкого кашля, выскочить оттуда обратно, чтобы скоро просунуться снова в черную, стенную пробоину, образовавшуюся после звука (в руке плясать будет кое-как засвеченный канделябр).
     Там: за пробоиной... --
     в месте разгромленной спальни, красно-рыжее пламя осветит.. Сущую осветит безделицу: отовсюду клубами рвущийся дым.
     И еще осветится... -- нет!.. Набросить на эту картину завесу -- из дыма, из дыма!.. Более ничего: дым и дым!
     Все же...
     Под эту завесу хотя на мгновенье просунуться, и -- ай, ай! Совершенно красная половина стены: течет эта красность; стены мокрые, стало быть; и, стало быть, -- липкие, липкие... Все это будет -- первое впечатленье от комнаты; и, наверно, последнее. Вперемежку, меж двух впечатлений запечатлеется: штукатурка, щепы разбитых паркетов и драные лоскуты пропаленных ковров; лоскуты эти -- тлеют. Нет, лучше не надо, но... берцовая кость?
     Почему именно она одна уцелела, не прочие части?
     Все то будет мгновенно; за спиною ж -- мгновенны: идиотский гул голосов, ног неровные топоты в глубине коридора, плач отчаянный -- представьте себе! -- судомойки; и -- треск телефона (это верно трезвонят в полицию)...
     Уронить канделябр... Сев на корточки, у пробоины дергаться от в пробоину прущего октябрёвского ветра (разлетелись при звуке все оконные стекла); и -- дергаться, обдергивать на себе ночную сорочку, пока тебя сердобольный лакей --
     -- может быть, камердинер, тот самый, на которого очень скоро потом всего будет легче свалить (на него, само собой, падут тени) --
     -- пока сердобольный лакей не потащит насильно в соседнюю комнату и не станет вливать в рот насильно холодную воду...
     Но, вставая с полу, увидеть: -- у себя под ногами ту же все темно-красную липкость, которая сюда шлепнула после громкого звука; она шлепнула из пробоины с лоскутом отодранной кожи... (с какого же места?). Поднять взор -- и над собою увидеть, как к стене прилипло...
     Брр!... Тут лишиться вдруг чувств.
     Разыграть комедию до конца.
     Через сутки всего перед наглухо заколоченным гробом (ибо нечего хоронить) -- отчеканивать перед гробом акафист,4 наклоняясь над свечкой в мундире с обтянутой талией.
     Через два всего дня свежевыбритый, мраморный, богоподобный свой лик уткнувши в меха ни-колаевки, проследовать к катафалку, на улицу, с видом невинного ангела; и сжимать в белолайко-вых пальцах фуражку, следуя скорбно до кладбища в сопровождении всей сановной той свиты... за цветочною грудой (за гробом). На своих дрожащих руках груду эту протащат по лестнице зла-тогрудые, белоштанные старички -- при шпагах, при лентах.
     Будут груду влачить восемь лысеньких старичков.
     И -- да, да!
     Дать следствию показания, но такие, которые... на кого бы то ни было (разумеется, не намеренно)... будет все же брошена тень; и должна быть тень брошена -- тень на кого бы то ни было; если нет, -- тень падет на него... Как же иначе?
     Тень будет брошена.
    
     Дурачок, простачок
     Коленька танцует:
     Он надел колпачок --
     На коне гарцует.
    
     И ему стало ясно: самый тот миг, когда Николай Аполлонович героически обрекал себя быть исполнителем казни -- казни во имя идеи (так думал он), этот миг, а не что иное, явился создателем вот такого вот плана, а не серый проспект, по которому он все утро метался; действие во имя идеи соединилось, как ни был взволнован он, с диавольским хладнокровным притворством и, может быть, с оговорами: оговорами неповиннейших лиц (всего удобнее камердинера: к нему ведь таскался племянник, воспитанник ремесленной школы, и, как кажется, беспартийный, но... все-таки...).
     На хладнокровие расчет все же был. К отцеубийству присоединялась тут ложь, присоединялась и трусость; но, что главное, -- подлость.
    
     Благороден, строен, бледен,
     Волоса, как лен,
     Мыслью щедр и чувством беден
     Н. А. А... Кто ж он?
    
     Он -- подлец...
     Все, протекшее за эти два дня, было фактами, где факт был чудовище; груда фактов, то есть стая чудовищ; фактов не было до этих двух дней; и не гнались чудовища. Николай Аполлонович спал, читал, ел; даже, он вожделел: к Софье Петровне; словом: все текло в рамках.
     Но, и -- но!..
     Он и ел, не как все, и любил, не как все; не как все, испытывал вожделение: сны бывали тяжелые и тупые; а пища казалась безвкусной, самое вожделение после моста приняло пренелепый оттенок -- издевательства при помощи домино; и опять-таки: отца -- ненавидел. Что-то было такое, что тянулось за ним, что бросало особенный свет на отправление всех его функций (отчего он все вздрагивал, отчего руки болтались, как плети? И улыбка стала -- лягушечьей); это что-то не было фактом, но факт оставался; факт этот -- в что-то.
     В чем что-то?
     В обещании партии? Обещания своего назад он не брал; и хотя он не думал, но... другие тут думали, вероятно (мы знаем, что думал Липпанченко); и ведь вот, он по-странному ел и по-странному спал, вожделел, ненавидел по-странному тоже... Так же странной казалась его небольшая фигурка -- на улице; с бьющимся в ветре крылом николаевки, и будто сутулая...
     Итак, в обещании, возникшем у моста -- там, там: в сквозняке приневского ветра, когда за плечами увидел он котелок, трость, усы (петербургские обитатели отличаются -- гм-гм -- свойствами!..)
     И опять-таки самое стояние у моста есть только следствие того, что на мост погнало; а гнало его вожделение; самые страстные чувства переживались им как-то не так, воспламенялся не так он, не по-хорошему, холодно.
     Дело, стало быть, в холоде.
     Холод запал еще с детства, когда его, Коленьку, называли не Коленькой, а -- отцовским отродьем! Ему стало стыдно. После смысл слова "отродье" ему открылся вполне (чрез наблюдение над позорными замашками из жизни домашних животных), и, помнится, -- Коленька плакал; свой позор порождения перенес он и на виновника своего позора: на отца.
     Он, бывало, часами простаивал перед зеркалом, наблюдая, как растут его уши: они вырастали.
     Тогда-то вот Коленька понял, что все, чтб ни есть на свете живого, -- "отродье", что людей-то и нет, потому что они -- "порождения"; сам Аполлон Аполлонович, оказался и он "порождением"; то есть неприятною суммою из крови, кожи и мяса -- неприятною, потому что кожа -- потеет, мясо -- портится на тепле; от крови же разит запахом не первомайских фиалочек.
     Так его душевная теплота отождествлялась с необозримыми льдами, с Антарктикой, что ли; он же -- Пирри, Нансен, Амундсен6 -- круговращался там в льдах; или его теплота становилась кровавою слякотью (человек, как известно, есть слякоть, зашитая в кожу).
     Души-то, стало быть, не было.
     Он свою, родную плоть -- ненавидел; а к чужой -- вожделел. Так из самого раннего детства он в себе вынашивал личинки чудовищ: а когда созрели они, то
     повылезли в двадцать четыре часа и обстали -- фактами ужасного содержания. Николай Аполлонович был заживо съеден; перелился в чудовищ. Словом, сам стал чудовищами.
     -- "Лягушонок!"
     -- "Урод!"
     -- "Красный шут!"
     Вот именно: при нем кровью шутили, называли "отродьем"; и над собственной кровью зашутил -- "шут"; "шут" не был маскою, маской был "Николай Аполлонович"...
     Преждевременно разложилась в нем кровь.
     Преждевременно она разложилась; оттого-то он, видно, и вызывал отвращение; оттого-то странной казалась его фигурка на улице.
     Этот ветхий, скудельный сосуд должен был разорваться: и он разрывался.
    
     УЧРЕЖДЕНИЕ
    
     Учреждение...
     Кто-то его учредил; с пой поры оно есть; а до той поры было -- одно время оно. Так гласит нам "Архив".
     Учреждение.
     Кто-то его учредил, до него была тьма, кто-то над тьмою носился; была тьма и был свет -- циркуляр за номером первым, под циркуляром последнего пятилетия была подпись: "Аполлон Аблеухов"; в тысяча девятьсот пятом году Аполлон Аполлонович Аблеухов был душой циркуляров.
     Свет во тьме светит. Тьма не объяла его.
     Учреждение...
     И -- торс козлоногой кариатиды. С той поры, как к крыльцу его подлетела карета, влекомая парой взмыленных вороных лошадей, с той поры, как придворный лакей в треуголке, косо надетой на голову, и в крылатой шинели в первый раз распахнул лакированный, штемпелеванный бок и, щелкнувши, дверце откинуло коронками украшенный герб (единорог, прободающий рыцаря); с той поры, как из траурных подушек кареты на подъездный гранит наступила ботинкой пергаментноликая статуя; с той поры, как впервые, отдавая поклоны, рука, облеченная в кожу перчатки, коснулася края цилиндра: -- с той поры еще более крепкая власть придавила собой Учреждение, которое бросило над Россией свою крепкую власть.
     Повосстали параграфы, похороненные в пыль.
     Поражает меня самое начертанье параграфа: падают на бумагу два совокупленных крючка, -- уничтожаются бумажные стопы; параграф -- пожиратель бумаг, то есть бумажная филоксера;6 в произвол темной бездны, как клещ, вопьется параграф, -- и право же: в нем есть что-то мистическое: он -- тринадцатый знак зодиака.7
     Над громадною частью России размножался параграфом безголовый сюртук, и приподнялся параграф, вдунутый сенаторской головою -- над шейным крахмалом; по белоколонным нетопленым залам и красного сукна ступеням завелась безголовая циркуляция, циркуляцией этой заведовал Аполлон Аполлонович.
     Аполлон Аполлонович -- популярнейший в России чиновник за исключением... Коншина (чей неизменный автограф носите вы на кредитных билетах).
     Итак: --
     Учреждение -- есть. В нем есть Аполлон Апол-лонович: верней "был", потому что он умер... --
     -- Я недавно был на могиле: над тяжелою черномраморной глыбою поднимается черномраморный восьмиконечный крест; под крестом явственный горельеф, высекающий
    огромную голову, исподлобья сверлящую вас пустотою зрачков; демонический, мефистофель-ский рот! Ниже -- скромная подпись: "Аполлон Аполлонович Аблеухов -- сенатор"... Год рождения, год кончины... Глухая могила!... --
     -- Есть Аполлон Аполлонович: есть в директорском кабинете: ежедневно бывает в нем, за исключением дней геморроя.
     Есть, кроме того, в Учреждении кабинеты... задумчивости.
     И есть просто комнаты; более всего -- зал; столы в каждой зале. За столами писцы; на стол приходится пара их; перед каждым: перо и чернила и почтенная стопка бумаг; писец по бумаге поскрипывает, переворачивает листы, листом шелестит и пером верещит (думаю, что зловещее растение "вереск" происходит от верещания); так ветер осенний, невзгодный, который заводят ветра -- по лесам, по оврагам; так и шелест песка -- в пустырях, в солончаковых пространствах -- оренбургских, самарских, саратовских; --
     -- тот же шелест стоял над могилой: грустный шелест берез; падали их сережки, их
    юные листья на черномраморный, восьмиконечный крест, и -- мир его праху! --
     Словом: есть Учреждение.
     Не прекрасная Прозерпина8 уносится в царство Плутона9 чрез страну, где кипит белой пеной Коцит:10 каждодневно уносится в Тартар11 похищенный Хароном 12 сенатор на всклокоченных, взмыленных, вороногривых конях; над вратами печального Тартара бородатая повисает кариатида Плутона. Плещутся флегетоновы волны:13 бумаги.
     В своем директорском кабинете Аполлон Аполлонович Аблеухов сидит ежедневно с напруженной височною жилою, заложив ногу на ногу, а жиловатую руку -- за отворот сюртука; трещат поленья камина, шестидесятивосьмилетний старик дышит бациллой параграфа, то есть совокупленьем крючков; и дыхание это облетает громадное пространство России: ежедневно десятую часть нашей родины покрывает нетопыриное крыло облаков. Аполлон Аполлонович Аблеухов, осененный счастливою мыслию, заложив ногу на ногу, руку -- за отворот сюртука, надувает тогда пузырем свои щеки; он тогда, будто дует (такова уж привычка); холодочки продувают по нетопленым залам; завиваются смерчевые воронки разнообразных бумаг; от Петербурга начинается ветер, на окраине где-нибудь разрежается ураган.
     Аполлон Аполлонович сидит в кабинете... и дует.
     И сгибаются спины писцов; и листы шелестят: так бегают ветры -- по суровым, сосновым вершинам... Потом втянет щеки; и все -- шелестит: сухая, бумажная стая, как роковой листопад, разгоняется от Петербурга... до Охотского моря.
     Раскидается холодная свистопляска -- do полям, по лесам, по селам, чтоб гудеть, нападать, хохотать, чтобы градом, дождем, гололедицей искусывать лапы и руки -- птиц, зверей, подорожного путника, опрокидывать на него полосатые бревна шлахт-бау-мов, -- полосатой верстой из канавы выскакивать на шоссе, надмеваться оскаленной цифрою, обнаруживать бездомность и бесконечность пути и протягивать мрачные мрежи из реющих мороков...
     Север, север родимый!..
     Аполлон Аполлонович Аблеухов -- человек городской и вполне благовоспитанный господин: сидит у себя в кабинете в то время, как тень его, проницая камень стены... бросается в полях на прохожих: посвистом молодецким, разбойным она гуляет в пространствах -- самарских, тамбовских, саратовских -- в буераках и в желтых песчаниках, в чертопо-лохах, в полыни, или в диком татарнике, обнажает песчаные лысины, рвет высоковерхие скирды, раздувает в овине подозрительный огонек; деревенский красный петух -- от нее зарождается; ключевой самородный колодезь -- от нее засоряется; как падет на посев вредоносными росами, -- от него худеет посев; скот -- гниет...
     Умножает и роет овраги.
     Шутники сказали бы верно: не Аполлон Аполлонович, а... Аквилон Аполлонович.14
     Умножение количества за день перед писцом пролетевшей бумаги, выдуваемой из дверей Учреждения, умножение этой бумаги на количество бумагу гонящих писцов образует произведение, то есть бумажное производство, вывозимое не возами, а фурами.
     Под каждою бумагою подпись: "Аполлон Аблеухов".
     Та бумага несется по железнодорожным ветвям от железнодорожного центра: от Санкт-Петербурга; и -- до губернского города; растрепав свою стаю по соответственным центрам, Аполлон Аполлонович творит в этих центрах новые очаги бумажного производства.
     Обыкновенно бумага с (имя рек) подписью циркулирует до губернского управления; получают бумагу все статские (я разумею -- советники): Чичибабины, Сверчковы, Шестковы, Тетерько, Иванчи-Иванчевские; от губернского города соответственно уже Иванчи-Иванчевский рассылает бумаги до городов: Мухоединска, Лихова, Гладова, Мороветринска и Пупинска (городов все уездных); Козлородов, асессор, тогда получает бумагу.
     Вся картина меняется.
     Козлородов, асессор, получивший бумагу, должен бы тотчас сам усесться на бричку, на таратайку, или на тряские дрожки, чтобы заплясать по колдобинам -- чрез поля, чрез леса, по весям, по грязям, -- и увязнуть медлительно в глинах или в бурых песках, подвергая себя нападению полосатых, приподнятых верст и полосатых шлахтбаумов (в пустырях Аполлон Аполлонович нападает на путников); вместо ж этого Козлородов просто сует в боковой свой карман запрос Иванчи-Иванчевского.
     И идет себе в клуб.
     Аполлон Аполлонович одинок: и так уже тысяча-рится он в верстах; и ему одному не поспеть; не поспеть и Иванчи-Иванчевским. Козлородовых -- тысячи; за ними стоит обыватель, которого Аблеухов боится.
     Поэтому Аполлон Аполлонович и сокрушает лишь пограничные знаки своего кругозора: и места лишаются -- Иванчевские, Тетерько, Сверчковы.
     Козлородов бессменен.
     Пребывая за пределами досягаемости -- за оврагами, за колдобинами, за лесами -- он винтит себе в Пупинске.
     Хорошо еще, что пока он винтит.
    
     ОН ВИНТИТЬ ПЕРЕСТАЛ
    
     Аполлон Аполлонович одинок.
     Не поспевает он. И стрела его циркуляра не проницает уездов: ломается. Лишь, пронзенный стрелой, кое-где слетит Иванчевский; да Козлородовы на Сверчкова устроют облаву. Аполлон Аполлонович из Пальмиры, из Санкт-Петербурга, разразится бумажною канонадой, -- и (в последнее время) даст маху.
     Обыватели бомбы эти и стрелы давно окрестили названием: мыльные пузыри.
     Стрелометатель, -- тщетно он слал зубчатую Аполлонову молнию; переменилась история; в древние мифы не верят; Аполлон Аполлонович Аблеухов -- вовсе не бог Аполлон: он -- Аполлон Аполлонович, петербургский чиновник. И -- тщетно стрелял в Иванчевских.
     Бумажная циркуляция уменьшалась за все эти последние дни; ветер противный дул: пахнущая типографским шрифтом бумага начинала подтачивать Учреждение -- прошениями, предъявлениями, незаконной угрозой и жалобой; и так далее, далее: тому подобным предательством.
     Ну и что же за гнусное обхождение в отношеньи к начальству циркулировало среди обывателей? Пошел прокламационный тон.
     И -- что это значило?
     Очень многое: непроницаемый, недосягаемый Козлородов, асессор, где-то там, понаглел; и тронулся из провинций на Иванчи-Иванчевских: в одном пункте пространства толпа растащила на колья бревенчатый частокол, а... Козлородов отсутствовал; в другом пункте оказались повыбиты стекла Казенного Учреждения, а Козлородов -- отсутствовал тоже.
     От Аполлона Аполлоновича поступали проекты, поступали советы, поступали приказы: приказы посыпались залпами; Аполлон Аполлонович сидел в кабинете с надутою височною жилою все последние эти недели, диктуя за приказом приказ; и приказ за приказом уносился бешеной стреловидною молнией в провинциальную тьму; но тьма наступала; прежде только грозила она с горизонтов; теперь заливала уезды и хлынула в Пупинск, чтоб оттуда, из Пупинска, грозить губернскому центру, откуда, заливаемый тьмой, в тьму слетел Иванчевский.
     В это время в самом Петербурге, на Невском, по-казалася провинциальная тьма в виде темной шапки манджурской; та шапка сроилась и дружно прошлась по проспектам; на проспектах дразнилась она кумачовою тряпкою (денек такой выдался): в этот день и кольцо многотрубных заводов перестало выкидывать дым.
     Громадное колесо механизма, как Сизиф, вращал Аполлон Аполлонович; по крутому подъему истории он пять лет катил колесо безостановочно вверх; лопались властные мускулы; но все чаще вытарчивал из-под мускулов власти ни чему не причастный костяк, то есть вытарчивал -- Аполлон Аполлонович Аблеухов, проживающий на Английской Набережной.
     Потому что воистину чувствовал он себя обглоданным костяком, от которого отвалилась Россия.
     Правду сказать: Аполлон Аполлонович и до роковой этой ночи показался иным его наблюдавшим сановникам каким-то ободранным, снедаемым тайной болезнью, проткнутым (лишь в последнюю ночь он отек); ежедневно со стонами он кидался в карету цвета воронова крыла, в пальтеце цвета воронова крыла и в цилиндре -- цвета воронова крыла; два вороногривых коня бледного уносили Плутона.
     По волнам Флегетона несли его в Тартар: здесь, в волнах, он барахтался.
     Наконец, -- многими десятками катастроф (сменами, например, Иванчевских и событъями в Пупинске) флегетоновы волны бумаг ударились в колесо громадной машины, которую сенатор вращал; у Учреждения обнаружилась брешь -- Учреждения, которых в России так мало.
     Вот когда случился подобный, ни с чем не сравнимый скандал, как говорили впоследствии, -- то из бренного тела носителя бриллиантовых знаков в двадцать четыре часа улетучился гений; многие даже боялись, что он спятил с ума. В двадцать четыре часа -- нет, часов в двенадцать, не более (от полуночи до полудня) -- Аполлон Аполлонович Аблеухов стремительно полетел со ступенек служебной карьеры.
     Пал он во мнении многих.
     Говорили впоследствии, что тому причиною послужил скандал с его сыном: да, на вечер к Цукатовым еще прибыл муж государственной важности; но когда обнаружилось, что с вечера бежал его сын, обнаружились также и все недостатки сенатора, начиная с образа мыслей и кончая -- росточком; а когда ранним утром появились сырые газеты и мальчишки-газетчики бегали по улицам с криками "Тайна Красного домино", то сомнения не было никакого.
     Аполлон Аполлонович Аблеухов был решительно вычеркнут из кандидатского списка на исключительной важности ответственный пост.
     Пресловутая заметка газеты -- но вот она: "Чинами сыскной полиции установлено, что смущающие за последние дни толки о появлении на улицах Петербурга неизвестного домино опираются на несомненные факты; след мистификатора найден: подозревается сын высокопо-ставленного сановника, занимающего административный пост; полицией приняты меры".
     С этого дня начался и закат сенатора Аблеухова.
     Аполлон Аполлонович Аблеухов родился в тысяча восемьсот тридцать седьмом году (в год смерти Пушкина); детство его протекало в Нижегородской губернии, в старой барской усадьбе; в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году он окончил курс в Училище Правоведения; в тысяча восемьсот семидесятом году был назначен профессором Санкт-Петербургского Университета по кафедре Ф... П...; в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году состоял вице-директором, а в тысяча восемьсот девяностом -- директором N. N. департамента; в следующем году был высочайшим указом он назначен в Правительствующий Сенат; в девятисотом году он стал во главе Учреждения.

/ Полные произведения / Белый А. / Петербург

Смотрите также по произведению "Петербург":

• Краткое содержание
• Характеристика героев