Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
/ Полные произведения / Белый А. / Петербург
Петербург [22/34]
Александр Иванович знал, что Зоя Захаровна подозревает его в том, что он слишком часто бывает с Липпанченко в ресторанчиках, приучая Липпанченко... к многому....
-- "Это может ведь кончиться плохо..."
Ну и жизнь: здесь -- сможет кончиться плохо; он, Александр Иванович, медленно сходит с ума. Николая Аполлоновича придавили тяжелые обстоятельства; что-то такое неладное завелось у них в душах; тут ни -- полиция, ни -- произвол, ни -- опасность, а какая-то душевная гнилость; можно ли, не очистившись, приступать к великому народному делу? Вспомнилось: "Со страхом Божиим и верою приступите".9 А они приступали без всякого страха. И -- с верой ли? И так приступая, преступали какой-то душевный закон: становились преступниками, не в том смысле конечно.... а -- иначе. Все же они преступали.
-- "Вспомните Гельсингфорс и катанье на лодках...", -- в голосе Зои Захаровны тут послышалась неподдельная грусть. -- "И потом: эти сплетни..."
-- "А какие?"
Он заинтересовался, он вздрогнул.
-- "О Колечке сплетни!.. Вы думаете, не подозревает он, не терзается, не кричит по ночам" (Александр Иваныч запомнил, что -- кричит по ночам) -- "как они о нем говорят после столького. И -- нет благодарности, нет сознания, что человек пожертвовал всем... Он вое знает: молчит, убивает ся... Оттого-то он мрачен... Он душою кривить не умеет. Выглядит он всегда неприятно", -- в голосе Зои Захаровны послышался чуть не плач, -- "выглядит неприятно... с этой... несчастной наружностью. Верите: он -- ребенок, ребенок..."
-- "Ребенок?"
-- "А вам удивительно?"
-- "Нет", -- замялся он, -- "только, знаете, как-то странно мне это слышать, все-таки представление о Николае Степановиче не вяжется как-то..."
-- "Настоящий ребенок! Посмотрите: куколка -- Ванька-Встанька", -- рукою она указала на куколку, просверкавши браслетом... -- "Вы вот уйдете: наговорите ему неприятностей, а он -- он!.."
-- "Он посадит к себе на колени кухаркину дочку и играет с ней в куклы... Видите? А они его упрекают в коварстве... Господи, он играет в солдатики!.."
-- "Вот так-так!"
-- "В оловянные: покупает персов, выписывает из Нюренберга коробочки... Только -- это секрет... Вот какой он!.. Но", -- брови ее резко сдвинулись, -- "но... в детской запальчивости он способен на все".
Александр Иванович все более убеждался из слов, что особа-то скомпрометирована не на шутку; а он этого, признаться, не знал; эти намеки на что-то теперь принял он к сведению, уплывая взором туда, где сидели они...
Круто как-то на грудь падала узколобая голова; в орбитах глубоко затаились пытливо сверлящие глазки, перепархивающие от предмета к предмету; чуть вздрагивала и посасывала воздух губа. Многое было в лице: отвращением необоримым лицо стояло пред Дудкиным, складываясь в то самое странное целое, уносимое памятью на чердак, чтобы ночью там зашагать, забубукать -- сверлить, посасывать, перепархивать и выдавливать из себя невыразимые смыслы, не существующие нигде.
Он теперь внимательно всматривался в гнетущие и самою природою тяжело построенные черты.
Эта лобная кость... --
Эта лобная кость выдавалась наружу в одном крепком упорстве -- понять: что бы ни было, какою угодно ценою -- понять, или... разлететься на части. Ни ума, ни ярости, ни предательст-ва не выдавала лобная кость; лишь усилие -- без мысли, без чувства: понять... И лобные кости понять не могли; лоб был жалобен: узенький, в поперечных морщинах: казалось, он плачет.
Пытливо сверлящие глазки... --
Пытливо сверлящие глазки (приподнять бы им веки!) -- стали бы и они... так себе... глазками.
И они были грустными.
А посасывающая воздух губа напоминала -- ну, право же! -- губку полуторагодовалого молокососа (только не было соски); если б в губы ему настоящую соску, то не было б удивительно, что губа все посасывает; без соски же это движение придавало лицу прескверный оттеночек.
Ишь ведь -- тоже: играет в солдатики!
Так внимательный разбор чудовищной головы выдавал лишь одно: голова была -- головой недоноска; чей-то хиленький мозг оброс ранее срока жировыми и костяными наростами; и в то время как лобная кость выдавалась чрезмерно наружу надбровными дугами (посмотрите на череп гориллы), в это время под костью, может быть, протекал неприятный процесс, называемый в общежитии размягчением мозга.
Сочетание внутренней хилости с носорожьим упорством -- неужели это вот сочетание в Александре Ивановиче и сложило химеру,10 а химера росла -- по ночам: на куске темно-желтых обой усмехалась она настоящим монголом.
Так он думал; в ушах же его затвердилось:
-- "Ванька-Встанька... Кричит по ночам... Выписывает из Нюренберга коробочки... Настоящий ребенок..."
И прибавилось от себя:
-- "Расшибает лбом лбы... Занимается вампиризмом... Предается разврату... И -- тащит к погибели..."
И опять затвердилось:
-- "Ребенок..."
Но затвердилось только в ушах: Зоя Захаровна уже вышла из комнаты.
НЕХОРОШО...
Странное дело!
Доселе в отношении к Александру Ивановичу поведение некой особы искони носило характер лишь одних сплошных обязательств, и обязательств навязчивых; многомесячно, многократно, многоразлично разводила особа свой орнамент из лести вокруг Александра Ивановича: лести той хотелось верить.
И лести той верилось.
Он особой гнушался; он к ней чувствовал физиологическое отвращение; более того: Александр Иванович Дудкин убегал от особы все эти последние дни, переживая мучительный кризис разуверенья во всем. Но особа его настигала повсюду; часто он бросал ей насмешливо слишком уже откровенные вызовы; вызовы эти принимала особа стоически -- с циническим смехом, если бы он особу спросил, почему этот смех, то особа ответила б:
-- "Это -- по вашему адресу".
Но он знал, что особа хохочет над общим их делом.
Он особе твердил, что программа их партии несостоятельна, отвлеченна, слепа; и она -- соглашалась; он же знал, что в выработке программы особа участвовала; если бы он спросил, не провокация ли замешалась в программу, то особа ответила б:
-- "Нет, и нет: дерзновение..."
Наконец он пытался ее поразить своим мистическим credo, утверждением, что Общественность, Революция -- не категории разума, а божественные Ипостаси вселенной; против мистики ничего не имела особа: слушала со вниманием; и -- даже: старалась понять.
Но понять не могла.
Только -- только: особа стояла пред ним; все протесты его и все крайние выводы принимала с покорным молчанием; трепала его по плечу и тащила в трактирчик; там, за столиком, они тянули коньяк; иногда под бубен машины ему говорила особа:
-- "Что ж? Я -- что: ничего... Я всего лишь подводная лодка; вы у нас -- броненосец, кораблю большому и плавание..."
Тем не менее она его загнала на чердак: и, загнав на чердак, там запрятала; броненосец стоял на верфи без команды, без пушек; плавания Александра Ивановича все последние эти недели ограничивались плаванием от трактира к трактиру; можно сказать, что за эти недели протеста Александра Ивановича превратила особа в пропойцу.
Гостеприимно она встречала его; от всех бывших бесед у него осталось одно несомненное впечатление: если бы Александру Ивановичу вдруг понадобилась бы серьезная помощь, эту помощь особа была ему должна оказать; все это подразумевалось само собою, конечно; но услуги, но помощи для себя Александр Иванович боялся.
Лишь сегодня представился случай.
Аблеухову он дал слово распутать; и распутает он: при помощи, конечно, особы. Роковое смешение обстоятельств Аблеухова бросило просто в какую-то абракадабру; абракадабру он расскажет особе, а особа, он верил, уже сумеет распутать тут все.
Появление его здесь было вызвано только словом, данным им Аблеухову; и вот -- нате же...
Тон особы к нему переменился обидно; это он заметил с первого появления особы на дачке; неузнаваемым стал тон особы к нему, -- неприятным, обидным, натянутым (таким тоном начальники учреждений встречают просителей, таким тоном встречает редактор газеты газетного репортера, собирателя сведений о пожарах и кражах; и так попечитель говорит с кандидатом на место учителя в... Сольвычегодске, в Сарепте...)
Вот -- нате же!..
Так: после беседы с французом (француз теперь удалился) особа вопреки всей манере держаться с Александром Ивановичем из кабинета не вышла, а продолжала сидеть -- там, за письменным столиком; и -- обидно так вышло: будто бы его, Александра Ивановича, и нет вовсе тут; будто бы он не знакомый, а -- черт знает что! -- неизвестный проситель, располагающий своим временем. Александр Иванович Дудкин был все же -- Неуловимый; партийная его кличка гремела в России и за границей; да и, кроме всего: по происхождению был он все же потомственный дворянин, а особа, особа -- гм-гм; появление свое у особы он считал особе за честь...
Темнело: синело.
А в темнеющем всем, в полусумраке кабинетика, пиджаком отвратительно прожелтилась особа; вовсе к столику принагнулась квадратная голова (над спиною виднелся лишь крашеный кок), подставляя широкую мускулистую спину с, должно быть, невымытой шеей; спина как-то выдавилась, подставлялся взору; и подставляясь не так: не прилично, а... как-то... глумливо. И ему отсюда казалось, что насмешливо разнахальничались оттуда, из полусуме-рок кабинетика, сутулосогбенные -- плечо и спина; и он мысленно их раздел; представи-лась жирная кожа, разрезаемая с такою же легкостью, как кожа поросенка под хреном; проползал таракан (видно, здесь водились они в изобилии); ему стало противно: он -- сплюнул.
Вдруг безликой улыбкой повыдавилась меж спиной и затылком жировая шейная складка: точно в кресле там засело чудовище; и представилась шея лицом; точно в кресле засело чудовище с безносой, безглазою харею; и представилась шейная складка -- беззубо разорванным ртом.
Там, на вывернутых ногах, неестественно запрокинулось косолапое чудище -- в полусумерках комнаты.
Фу, пакость!
Александр Иванович передернул плечом и подставил спине свою спину; он принялся выщипывать усики с независимым видом; он хотел бы представиться оскорбленным, а представился независимым только; он выщипывал усики с таким видом, будто он сам по себе, а спина сама по себе. Ему бы уйти, хлопнув дверью; а уйти невозможно: от этого разговора зависело спокойствие жизни Николая Апол-лоновича; и стало быть: уйти, хлопнув дверью, нельзя; и стало быть, он все-таки от особы зависел.
Александр Иванович, сказали мы, подставил спине свою спину; но спина с шейной складкой была все же спиной притягательной; и он на нее повернулся: не повернуться не мог... Тут особа, в свою очередь, повернулась круто на стуле: поглядела в упор наклоненная узколобая голова, напоминая дикого кабана, готового вонзить клык в какого угодно преследователя; повернулась и опять отвернулась. Жест этого поворота красноречиво кричал -- сплошным желанием нанести оскорбление. Но и не только это выразил жест. Должно быть, особа подметила кое-что в устремленном ей в спину взоре, потому что взгляд моргающих глазок язвительно выразил:
-- "Э, э, э... Так-то вы, батенька?.."
Александр Иванович сжал в кармане кулак. И опять отвернулся.
Часы тикали. Александр Иванович крякнул два раза, чтобы слуха особы коснулось его нетерпение (надо было и себя отстоять, и не слишком обидеть особы; обидь он особу, Николай Аполлонович от обиды той ведь мог потерпеть)... Но кряхтенье Александра Ивановича вышло робеющей спазмой приготовишки перед школьным учителем. Что такое случилось с ним? Откуда возникла та робость? Особы он не боялся ничуть: он боялся галлюцинации, возникающей там, на обоях, -- не особы же...
Особа писать продолжала.
Александр Иванович крякнул еще. И еще. На этот раз особа отозвалась.
-- "Повремените..."
Что за тон? Что за сухость? Наконец особа привстала и повернулась; грузная ладонь описала в воздухе пригласительный жест:
-- "Пожалуйте..."
Александр Иванович как-то весь растерялся; гнев его, перешедший все грани, выразился в суетливом забвении общеупотребительных слов:
-- "Я... видите ли... пришел..."
-- "Как вы знаете, или впрочем... Что за черт!.." -- И вдруг коротко так отрезал он:
-- "Дело есть..."
Но особа, откинувшись в кресло (он ее готов был без жалости придушить в этом кресле), с уничтожающим видом пробарабанила по столу обкусанным пальцем; и -- глухо бубукнула:
-- "Должен предупредить вас... Времени у меня нет сегодня, чтоб слушать пространные разъяснения. А потому..."
Каково!
-- "Потому я просил бы вас, мой милейший, выражаться точнее и кратче..."
И в кадык вдавив подбородок, особа уставилась в окна; и пустое от света пространство оттуда кидало шелестящие горсточки своего листопада.
-- "А скажите, с какой поры у вас этот... такой тон", -- вырвалось у Александра Ивановича не иронически только, а как-то даже растерянно.
Но особа опять его перебила: перебила неприятнейшим образом:
-- "Ну те-с?"
И скрестила руки у себя на груди.
-- "Дело мое..." -- и запнулся...
-- "Ну те-с..."
-- "Стало большой важности..."
Но особа в третий раз перебила:
-- "Степень важности мы обсудим потом".
И прищурила глазки.
Александр Иванович Дудкин, непонятным образом растерявшись, покраснел и почувствовал, что больше ему не выдавить фразы. Александр Иванович молчал.
Молчала особа.
В окна бил листопад: красные листья, ударяясь о стекла, облетая, шушукались; там суки -- сухие скелеты -- образовали черновато-туманную сеть; был на улице ветер: черноватая сеть начинала качаться; черноватая сеть начинала гудеть. Бестолково, беспомощно, путаясь в выражениях, Александр Иванович излагал аблеуховский инцидент. Но по мере того, как он вдохновлялся рассказом, преодолевая ухабы в построении своей речи, суше, суровее становилась особа: бесстрастнее выступал и потом разгладился лоб; пухлые губки перестали посасывать; а в том месте рассказа, где выступил провокатор Морковин, особа значительно вскинула брови и дернула носом: точно она до этого места все старалась действовать на совесть рассказчика, будто с этого места рассказчик стал и вовсе бессовестным, так что все пределы терпимости, на какие способна особа, в этом месте перейдены, и терпение ее -- окончательно лопнуло:
-- "А?.. Видите?.. А вы говорили?.."
Александр Иванович вздрогнул.
-- "А что такое я говорил?"
-- "Ничего: продолжайте..."
Александр Иваныч вскричал в совершенном отчаяньи:
-- "Да я все сказал! Что же еще мне прибавить!"
И в кадык вдавив подбородок, особа потупилась, покраснела, вздохнула, укоризненно впилась в Александра Ивановича теперь неморгающим взглядом (взгляд был грустный); и -- прошептала чуть-чуть:
-- "Нехорошо... Очень, очень нехорошо... Как вам не стыдно!.."
В смежной комнате появилась Зоя Захаровна с лампою; прислуга, Маланья, накрывала на стол: и ставились рюмочки; господин Шишнарфиев появился в столовой; рассыпался мелким бисером его тенорок, но весь этот бисер давил... акцент младоперса; сам Шишнарфиев был от взора укрыт цветочною вазою; все то Александр Иванович подметил издалека, и -- будто сквозь сон.
Александр Иванович чувствовал трепетание в сердце; и -- ужас; при словах "как вам не стыдно" он слышал, как яркий румянец заливал его щеки; явная угроза в словах страшного собеседника притаилась губительно; Александр Иванович невольно заерзал на стуле, припоминая какую-то им не совершенную вовсе вину.
Странно: он не осмелился переспрашивать, что значит скрытая в тоне особы угроза и что значит по его адресу "стыдно". "Стыдно" это он так-таки проглотил.
-- "Что же мне передать Аблеухову относительно провокаторской этой записки?"
Тут лобные кости приблизились к его лбу:
-- "Какой такой провокаторской? Не провокаторской вовсе... Должен вас охладить. Письмо к Аблеухову написано мною самим".
Эта тирада произнеслась с достоинством, превозмогшим и гнев, и упрек, и обиду; с достоинством, превозмогшим себя и теперь снизошедшим до... уничижающей кротости.
-- "Как? Письмо написано вами?"
-- "И шло -- через вас: помните?.. Или забыли?"
Слово "забыли" особа произнесла с таким видом, как будто бы Александр Иванович все это прекрасно сам знал, но для чего-то прикидывался незнающим; вообще особа явно ему давала понять, что теперь она собирается с его притворством играть, как с мышкою кошка...
-- "Помните: это письмо передал я вам, там -- в трактирчике..."
-- "Но я его передал, уверяю вас, не Аблеухову, а Варваре Евграфовне..."
-- "Полноте, Александр Иванович, полноте, батенька: ну, чего нам, своим людям, хитрить: письмо нашло адресата... А остальное -- увертки..."
-- "И вы -- автор письма?"
Сердце Александра Ивановича так трепетало, так билось, и казалось, что -- выбьется; точно бык, замычало; и -- побежало вперед.
А особа значительно стукнула по столу пальцем, сменяя свой вид равнодушия на гранитную твердость, особа вскричала:
-- "Чтб же вас удивляет тут?.. Что письмо Аблеухову написано мною?.."
-- "Конечно..."
-- "Извините меня, но я сказал бы, что изумление ваше граничит уже с откровенным притворством..."
Из-за вазы, оттуда, выставился черный профиль Шишнарфиева; Зоя Захаровна профилю зашептала, а профиль кивал головой; и потом уставился на Александра Ивановича. Но Александр Иванович ничего не видал. Он только воскликнул, кидаясь к особе:
-- "Или я сошел с ума, или -- вы!.."
Особа ему подмигнула:
-- "Ну те-ка?"
Вид же ее говорил:
-- "Э, э, э, батенька: давеча я видел, как ты посматривал... Думаешь, что со мной эдак можно?.."
Нечто произошло: бодро, как-то весело даже, как-то даже с придурковатым задором особа прищелкнула языком, будто хотела воскликнуть:
-- "Батенька, да подлость-то, право, с тобою -- только с тобой: не со мной..."
Но она сказала лишь:
-- "А?... А?.."
Потом, сделавши вид, что свой сардонический хохот она с трудом подавила, строго, внушительно, снисходительно положила особа свою тяжелую руку на плечо к Александру Ивановичу. Задумалась и прибавила:
-- "Нехорошо... Очень, очень нехорошо..."
И то самое, странное, гнетущее и знакомое состояние охватило Александра Ивановича: состояние гибели пред куском темно-желтых обой, на которых -- вот-вот -- появится роковое. Александр Иванович тут почувствовал за собой незнаемую вину; посмотрел, и будто бы облако понависло над ним, окуривая его из того направления, где сидела особа, и выкуриваясь из особы.
А особа уставилась на него узколобою головой; все сидела и все повторяла:
-- "Нехорошо..."
Наступило тягостное молчание.
-- "Впрочем, конечно, соответствующих данных я все еще подожду; нельзя же без данных... А впрочем: обвинение -- тяжкое; обвинение, скажу прямо вам, столь тяжко, что..." -- тут особа вздохнула.
-- "Но какие же данные?"
-- "Вас лично пока не хочу я судить... Мы в партии действуем, как вы знаете, на основании фактов... А факты, а факты..."
-- "Да какие же факты?"
-- "Факты о вас собираются..."
Этого не хватало лишь!
Вставши с кресла, особа обрезала кончик гаванской сигары, двусмысленно замымыкала песенку; непроницаемо она замкнулась теперь в свое благодушие; прошагала в столовую, дружелюбно хватила Шишнарфиева по плечу.
Крикнула по направлению к кухне, откуда потягивало таким вкусным жаркоем.
-- "Смерть как хочется есть..."
Оглядела стол и заметила:
-- "Наливочки бы..."
Потом прошагала обратно она в кабинетик.
-- "Ваши сидения в дворницкой... Ваша дружба с домовой полицией, с дворником... Наконец: попойки ваши с участковым писцом Воронцовым..."
И на вопросительный, недоумевающий взгляд -- взгляд, полный ужаса -- Липпанченко, то есть особа, продолжала язвительный, многосмысленный шепот, полагая ладонь на плечо к Александру Ивановичу.
-- "Будто сами не знаете? Строите удивленные взоры? Не знаете, кто такой Воронков?"
-- "Кто такой Воронков? Воронков?!.. Позвольте... да что ж из этого... Что ж тут такого?.."
Но особа, Липпанченко, хохотала, схватясь за бока:
-- "Не знаете?.."
-- "Я не утверждаю этого: знаю..."
-- "Прелестно!.."
-- "Воронков -- писец из участка: посещает домового дворника Матвея Моржова..."
-- "С сыщиком изволите видеться, с сыщиком изволите распивать, как не знаю кто, как последний шпичишко..."
-- "Позвольте!.."
-- "Ни слова, ни слова", -- замахала особа, видя попытку Александра Ивановича, перепуганного не на шутку, что-то такое сказать.
-- "Повторяю: факт вашего явного участия в провокации не установлен еще, но... предупреждаю -- предупреждаю по дружбе: Александр Иванович, родной мой, вы затеяли что-то неладное..."
-- "Я?"
-- "Отступите: не поздно..."
На мгновение Александру Ивановичу представилось явно, что слова "отступите, не поздно" есть своего рода условие некой особы: не настаивать на разъяснении инцидента с Николаем Аполлоновичем; показалось и еще кое-что -- особа-то (вспомнил он) и сама была чем-то крупно ославлена; что-то такое случилось тут -- было явно: давешние намеки Зои Захаровны Флейш -- о чем же еще!
Но едва это Александр Иванович подумал и, подумав, приободрился немного, как знакомое, зловещее выражение -- выражение той самой галлюцинации -- мимолетно скользнуло на лице толстяка; и лобные кости напружились в одном крепком упорстве -- сломать его волю: во что бы ни стало, какою угодно ценою -- сломать, или... разлететься на части.
И лобные кости сломали.
Александр Иванович как-то сонно и угнетенно поник, а особа, мстящая за только что бывшее мгновение противления своей воле, уже опять наступала; квадратная голова наклонилась так низко.
Глазки -- глазки хотели сказать:
-- "Э, э, э, батенька... Да ты вот как?"
И слюною брызгался рот:
-- "Не прикидывайтесь таким простаком..."
-- "Я не прикидываюсь... "
-- "Весь Петербург это знает..."
-- "Что знает?"
-- "О провале Т. ... Т. ..."
-- "Как?!"
-- "Да, да..."
Если бы особа хотела сознательно отвлечь мысль Александра Ивановича от могущего произойти в нем открытия подлинных мотивов поведения особы, то она совершенно успела, потому что известие о провале Т. ... Т. ... поразило, как громом, слабого Александра Ивановича:
-- "Господи Иисусе Христе!.."
-- "Иисусе Христе!" -- издевалась особа. -- "Это ж вам известно прежде всех нас... До показания экспертов допустим, что так это... Только: не усугубляйте же на себя подозрений: и ни слова об Аблеухове".
Должно быть, у Александра Ивановича в ту минуту был крайне идиотический вид, потому что особа продолжала все хохотать и дразнила черным оскалом широко раскрытого рта: тем же самым оскалом из мясной глядит на нас кровавая звериная туша с ободранной кожею.
-- "Не прикидывайтесь, родной мой, будто роль Аблеухова неизвестна вам; и будто вам неизвестны причины, которые и заставили меня казнить Аблеухова данным ему поручением; будто вам неизвестно, как этот паскудный паршивец разыграл свою
роль: роль, заметьте, разыграна ловко; и расчетец был правильный, -- расчетец на сантиментальности эти, слюнтяйство, например, вроде вашего", -- смягчилась особа: признанием, что и Александр Иваныч страдает -- слюнтяйством -- она великодушно снимала с Александра Ивановича взведенное за минуту пред тем обвинение; верно, вот отчего при слове "слюнтяйство" что-то свалилось с души Александра Иваныча; он уже глухо-глухо старался уверить себя, что относительно особы -- ошибся он.
-- "Да, расчетец был правильный: благородный де сын ненавидит отца, собирается де отца укокошить, а тем временем шныряет среди нас с рефератиками и прочею белибердою; собирает бумажки, а когда накопляется у него коллекция этих бумажек, то коллекцию эту он -- преподносит папаше... А у всех у вас к гадине этой какое-то неизъяснимое тяготение...."
-- "Да ведь он, Николай Степаныч, он -- плакал..."
-- "Что же, слезы вас удивили... Чудак же вы: слезы -- это обычное состояние интеллигентного сыщика; интеллигентный же сыщик, когда расплачется, то думает, что расплакался искренне: и, пожалуй, даже он жалеет, что -- сыщик; только нам
от этих интеллигенческих слез нисколько не легче...
И вы, Александр Иванович, -- тоже вот плачете... Я вовсе не хочу сказать, что и вы виноваты" (неправда: только что особа твердила тут о вине; и эта неправда на мгновение ужаснула Александра Ивановича; подсознательно в душе его, как молния, сверкнуло одно: "Совершается торг: мне предлагается поверить отвратительной клевете, или, точнее, не веря, с клеветою этою согласиться ценой снятия клеветы с меня самого..." Все это сверкнуло за порогом сознания, потому что ужасную правду заперли за этот порог над глазами склоненные лобные кости особы и гнетущая атмосфера грозы, и блеск маленьких глазок с их "э, э, -- батенька"... И он думал, что начинает он клевете этой верить).
-- "Вы, уверен я, вы, Александр Иваныч, чисты, но -- что касается Аблеухова: тут вот, в этом вот ящике у меня на храненье досье: я представлю впоследствии досье на суд партии". --Тут особа отчаянно затопталась по кабинетику -- из угла в угол -- и забила косолапо ладонью в перекрахмаленную свою грудь. В тоне же послышалось неподдельное огорчение, отчаяние -- просто какое-то благородство (видно, торг заключен был удачно).
-- "Впоследствии-то меня, верьте, поймут: теперь положение меня вынуждает стремительно вырвать с корнем заразу... Да... я действую, как диктатор, единственной волею... Но -- верьте мне -- жалко: жалко было подписывать ему приговор, но... гибнут
десятки... из-за вашего... сенаторского сынка: гибнут десятки!.. И Пеппович, и Пепп уже арестованы... Вспомните, сами вы когда-то едва не погибли (Александр Иваныч подумал, что он-то -- погиб уже)... Кабы не я... Якутскую область-ка вспомните!.. А вы заступае-тесь, соболезнуете... Плачьте же, плачьте! Есть о чем плакать: гибнут десятки!!!.."
Тут особа вскинула быстрыми глазками и вышла из кабинетика.
Стемнело: была чернота.
Темнота напала; и встала она между всеми предметами комнаты; столики, шкафы, кресла -- все ушло в глубокую темноту; в темноте посиживал Александр Иванович -- один-одинешенек; темнота вошла в его душу: он -- плакал.
Александр Иванович припомнил все оттенки речи особы и нашел все эти оттенки оттенками искренними; особа, наверное, не лгала; а подозрения, ненависть -- все это могло найти объяснение в том болезненном состоянии Александра Ивановича: какой-нибудь случайный полуночный кошмар, в котором главную роль играла особа, мог случайно связаться каким-нибудь случайным двусмысленным выраженьем особы; и пища для душевной болезни на почве алкоголизма готова; галлюцинация же монгола и бессмысленный в ночи им слышанный шепот: "Енфраншиш" -- все это докончило остальное. Ну, чтб такое монгол на стене? Бред. И пресловутое слово.
-- "Енфраншиш, енфраншиш..." -- что такое?
Абракадабра, ассоциация звуков -- не более.
Правда, к некой особе питал он и прежде недобрые чувства; но правда и то: особе был он обязан -- особа его выручала; отвращение, ужас были ничем не оправданы, разве что... бредом: пятном на обоях.
Э, да болен он, болен...
Темнота нападала: напала, обстала; с какой-то серьезною грозностью выступали -- стол, кресло, шкаф; темнота вошла в его душу -- он плакал: нравственный облик Николая Аполлоновича встал теперь впервые в своем истинном свете. Как он мог его не понять?
Вспомнилась первая встреча с ним (Николай Аполлонович у общих знакомых тогда читал рефератик, в котором ниспровергались все ценности): впечатление вышло не из приятных; и -- далее: Николай Аполлонович, правду сказать, выказывал особое любопытство ко всем партийным секретам; с рассеянным видом мешковатого выродка во все тыкал нос: ведь рассеянность эта могла и быть напускной. Александр Иваныч подумал: провокатор высшего типа уж конечно бы мог обладать наружностью Аблеухова -- этим грустно-задумчивым видом (избегающим взора ответного) и лягушечьим выражением этих растянутых губ; Александр Иванович медленно убеждался: Николай Аполлонович во всем этом деле повел себя странно; и гибли -- десятки...
По мере того, как он уверял себя в причастности Аблеухова в деле провала Т. Т., грозовое, гнетущее чувство, овладевавшее им в беседе с особою, пропадало; что-то легкое, почти беззаботное вошло в его душу. Александр Иванович издавна почему-то особенно ненавидел сенатора: Аполлон Аполлонович внушал ему особое отвращение, подобное отвращению, которое нам внушает фаланга или даже тарантул;11 Николая же Аполлоновича он временами любил; теперь же сенаторский сын для него объединился с сенатором в одном приступе отвращения и в желании тарантуловое это отродье -- искоренить, истребить.
-- "О, погань!.. Гибнут десятки... О, погань..."
Лучше даже мокрицы, кусок темно-желтых обой, лучше даже особа: в особе есть по крайней мере хоть величие ненависти; с особою можно все же слиться в желании -- истребить пауков:
-- "О, погань!.."
Через комнату от него гостеприимно уже поблескивал столик; на столике были уставлены вкусности: колбаса, сиг и холодные телячьи котлеты; издали доносилось довольное гымкание вконец уставшей особы да голос Шишнарфиева; этот последний прощался; наконец он ушел.
Скоро в комнату ввалилась особа, подошла к Александру Ивановичу, положила тяжелую на его плечи ладонь:
-- "Так-то! Лучше нам не ругаться, Александр Иванович; если свои будут в ссоре, так... как же иначе?.."
-- "Ну, пойдемте же кушать... Откушайте с нами... Только давайте за ужином об этом всем уж ни слова... Все это невесело... Да и Зое Захаровне это нечего знать: устала она у меня... Да и я порядком устал... Все мы порядком устали... И все это -- нервы... Мы с вами нервные люди... Ну -- ужинать, ужинать..."
Гостеприимно поблескивал столик.
ОПЯТЬ ПЕЧАЛЬНЫЙ И ГРУСТНЫЙ
Александр Иванович звонился множество раз.
Александр Иванович звонился у ворот своего сурового дома; дворник не отворял ему; за воротами на звонок лишь ответствовал лаем пес; издали одиноко подал голос на полночь полуночный петух; и -- замер. Восемнадцатая линия убегала -- туда: в глубину, в пустоту.
Пустота.
Александр Иванович испытывал нечто, подобное удовольствию, в самом деле: отсрочивался его приход в сих плачевных стенах; в сих плачевных стенах раздавались всю ночь шорохи, трески и писки.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
[ 24 ]
[ 25 ]
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
/ Полные произведения / Белый А. / Петербург
|
Смотрите также по
произведению "Петербург":
|