• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Белый А. / Петербург

Петербург [31/34]

Скачать полное произведение

    -- эти двадцать четыре часа! --
     -- эти двадцать четыре часа в повествовании нашем расширились и раскидались в душевных пространствах: безобразнейшим сном; и закрыли кругом кругозор; и в душевных пространствах запутался авторский взор; он закрылся.
     С ним скрылась и Анна Петровна. Как суровые, свинцовые облака, мозговые, свинцовые игры тащилися в замкнутом кругозоре, по кругу, очерченному нами, -- безвыходно, безысходно, дотошно --
     -- в эти двадцать четыре часа!..
     А по этим сурово плывущим и бесцелебным событиям весть об Анне Петровне пропорхнула отблесками мягкого какого-то света -- откуда-то. Мы тогда призадумались грустно -- на один только миг; и -- забыли; а должно бы помнить... что Анна Петровна -- вернулась.
     Эти двадцать четыре часа!
     То есть сутки: понятие -- относительное, понятие, -- состоящее из многообразия мигов, где миг -- -- минимальный отрезок ли времени, или -- что-либо там, ну, иное, душевное, определяемое полнотою душевных событий, -- не цифрой; если ж цифрой, он -- точен, он -- две десятых секунды; и -- в этом случае неизменен; определяемый полнотою душевных событий он -- час, либо -- ноль: переживание разрастается в миге, или -- отсутствует в миге --
     -- где миг в повествовании нашем походил на полную чашу событий. Но прибытие Анны Петровны есть факт; и -- огромный; правда, нет в нем ужасного содержания, как в других отмеченных фактах; потому-то мы, автор, об Анне Петровне забыли; и, как водится, вслед за нами об Анне Петровне забыли и герои романа. И все-таки... --
     Анна Петровна вернулась; событий, описанных нами, не видала она; о событиях этих -- не подозревала, не знала; одно происшествие только волновало ее: ее возвращенье; и должно бы оно взволновать мной описанных лиц; лица эти должны бы ведь тотчас же отозваться на происшествие это; осыпать ее записками, письмами, выражением радости или гнева; но записок, посыльных к ней не было: на огромное происшествие не обратили внимание -- ни Николай Аполлонович, ни Аполлон Аполлонович. И -- Анна Петровна грустила.
     Наружу не выходила она; великолепного тона гостиница заключила ее в своем маленьком номерочке; и Анна Петровна часами сидела на единственном стуле; и Анна Петровна часами сидела, уставившись в крапы обой; эти крапы лезли в глаза; глаза она переводила к окну; а окно выходило в нахально глядящую стену каких-то оливковатых оттенков; вместо неба был желтый дым; лишь в окошке там, наискось, виделись груды грязных тарелок, лохань, рукава засученных рук через отблески стекол...
     Ни -- письма, ни -- визита: от мужа, от сына.
     Иногда звонила она; какая-то появлялась вертунья в бабочкообразном чепце.
     И Анна Петровна -- в который раз! -- изволила спрашивать:
     -- "В комнату, пожалуйста, the complet".*
    
     * Чай с хлебом, маслом, вареньем (фр.; фразеологизм). -- Ред.
    
     Появлялся лакей в черном фраке, в крахмале, в блистающем свежестью галстухе -- с преогромным подносом, поставленным четко: на ладонь и плечо; он презрительно окидывал номерок, неумело подшитое платье его обитательницы, пестрые испанские тряпки, лежащие на двуспальной постели, и потрепанный чемоданчик; непочтительно, но бесшумно, он срывал с своих плеч преогромный поднос; и без всякого шума на стол упадал "the complet". И без всякого шума лакей удалялся.
     Никого, ничего: те же крапы обой; те же хохот, возня из соседнего номера, разговор двух горничных в коридоре; рояль -- откуда-то снизу (в номере заезжей пьянистки, собиравшейся дать свой концерт); и глаза -- в который раз -- переводила к окну, а окно выходило в нахально глядящую стену каких-то оливковатых оттенков; вместо неба был дым, лишь в окошке там, наискось, виделись через отблески стекол --
     -- (вдруг раздался стук в дверь; вдруг Анна Петровна растерянно расплескала свой чай на чистейшие салфетки подноса) --
     -- лишь в окошке там, наискось, виделись груды грязных салфеток лохань, рукава засученных рук. Влетевшая горничная подала ей визитную карточку; Анна Петровна вся вспыхнула; шумно приподнялась из-за столика; первым жестом ее был тот жест, усвоенный смолоду: быстрое движение руки, оправляющей волосы.
     -- "Где они?"
     -- "Ждут-с в коридоре".
     Вспыхнувши, проведя рукой от волос к подбородку (жест, усвоенный лишь недавно и обусловленный, вероятно, одышкою), Анна Петровна сказала:
     -- "Просите".
     Задышала и покраснела.
     Слышались -- хохот, возня из соседнего номера, разговор двух горничных в коридоре и рояль откуда-то снизу; слышались быстро-быстро бегущие к двери шаги; дверь отворилась; Аполлон Аполлонович Аблеухов, не переступая порога, тщетно силился что-либо разобрать в полусумерках номерочка; и первое, что увидел он, оказалось стеною оливковатых оттенков, глядящею за окном; и -- дым вместо неба; лишь в окошке там, наискось, виделись через отблеск" стекол груды грязных тарелок, лохань, рукава засученных рук, перемывающих что-то.
     Первое, что бросилось на него, было скудною обстановкою дешевого номерочка (тени падали так, что Анна Петровна стушевалася как-то); эдакий номерок и -- в перворазрядном отеле! Что ж такого? Тут нечему удивляться; номерочки такие бывают во всех перворазрядных отелях -- перворазрядных столиц: на отель их приходится по одному, много по два; но анонсы о них оповещают во всех указателях. Вы читаете, например: "Savoy Premier ordre. Chambres depuis 3 fr.".* Это значит: минимальные цены за сносную комнату -- не менее пятнадцати франков; но для виду где-нибудь в антресолях неизменно пустующий угол, неприбранный, грязный, найдете вы -- во всех перворазрядных отелях перворазрядных столиц; и о нем-то вот гласит указатель "depuis trois francs";** этот номер в загоне; остановиться нельзя в нем (вместо него попадаете вы в пятнадцатифранковый номер); в "depuis trois francs" же отсутствуют и воздух, и свет; и прислуга бы им погнушалась, не то что вы, барин; обстановка и что бы то ни было -- отсутствуют тоже; горе вам, если вы остановитесь: запрезирает вас многочисленный штат горничных, официантов и отельных мальчишек.
    
     * "Савой. Первый разряд. Комнаты, начиная с 3 франков" (фр.). - Ред.
     ** "начиная с трех франков" (фр.). -- Ред. "Premier ordre -- depuis 3 francs" -- Боже вас сохрани!
    
     И вы съедете в гостиницу второго разряда, где за семь-восемь франков будете вы отдыхать в чистоте, комфорте, почете.
     Вот -- постель, стол и стул; в беспорядке разбросаны на постели ридикюльчик, ремни, кружевной черный веер, граненая венецианская вазочка, перевернутая -- представьте же -- длинным чулочком (чистейшего шелка), плед, ремни да комок лимонного цвета кричащих испанских лоскутьев; все это, по мнению Аполлона Аполлоновича, должно было быть дорожными принадлежностями и сувенирами из Гренады, Толедо, по всей вероятности дорогими когда-то и теперь потерявшими всякий вид, всякий лоск, --
     -- три же тысячи рублей серебром, высланные так недавно в Гренаду, не могли быть, как видно, получены --
     -- так что даме ее положения в свете просто было неловко с собою возить эту старую рвань; и -- сердце в нем сжалось.
     Тут увидел он стол, блистающий парою чистейших салфеток и блистающий "the complet": принадлежность отеля, небрежно сюда занесенная. Из теней же выступил силуэт: сердце сжалось вторично, потому что на стуле --
     -- и нет, не на стуле! --
     -- вставшую он увидел со стула -- ту самую ль? -- Анну Петровну, осевшую, пополневшую, и -- с сильнейшею проседью; первое, что он понял, был прискорбней-ший факт: за два с половиною года пребыванья в Испании (и -- еще где, еще?) -- явственней выступил из-под ворота двойной подбородок, а из-под низа корсета явственней выступил округленный живот; только два лазурью наполненных глаза когда-то прекрасного и недавно красивого личика там блистали по-прежнему; в глубине их теперь разыгрались сложнейшие чувства: робость, гнев, сочувствие, гордость, униженность убогою обстановкою номера, затаенная горечь и... страх.
     Аполлон Аполлонович этого взгляда не вынес: опустил он глаза и мял в руке шляпу. Да, года пребывания с итальянским артистом изменили ее; и куда девалась солидность, врожденное чувство достоинства, любовь к чистоте и порядку; Аполлон Аполлонович глазами забегал по комнате: в беспорядке разбросаны были -- ридикюльчик, ремни, кружевной черный веер, чулочек да комок лимонно-желтых лоскутьев, вероятно, испанских.
     Перед Анной Петровной... -- да он ли то? Два с половиною года и его изменили; два с половиною года в последний раз перед собой она видела отчетливо выточенное из серого камня лицо, холодно на нее посмотревшее над перламутровым столиком (во время последнего объяснения); каждая черточка в нее врезалась отчетливо леденящим морозом; а теперь, на лице -- полное отсутствие черт.
     (От себя же мы скажем: черты еще были недавно; и в начале повествования нашего обрисовали мы их...).
     Два с половиною года тому назад Аполлон Аполлонович, правда, уже был стариком, но... в нем было что-то безлетное; и он выглядел -- мужем; а теперь -- где государственный человек? Где железная воля, где каменность взора, струящая одни только вихри, холодные, бесплодные, мозговые (не чувства) -- где каменность взора? Нет, все отступало пред старостью; старик перевешивал все: положение в свете и волю; поражала страшная худоба; поражала сутуловатость; поражали -- и дрожание нижней челюсти, и дрожание пальцев; и главное -- цвет пальтеца: никогда он при ней не заказывал этого цвета одежды.
     Так стояли они друг против друга: Аполлон Аполлонович, -- не переступая порога; и Анна Петровна -- над столиком: с дрожащею и полурасплесканной чашкою крепкого чая в руках (чай она расплескала на скатерть).
     Наконец Аполлон Аполлонович на нее поднял голову; пожевал он губами и сказал, запинаясь:
     -- "Анна Петровна!"
     Он теперь отчетливо осмотрел ее всю (к полусумеркам привыкли глаза); видел он: все черты ее на мгновение просветились прекрасно; и потом опять на черты набежали морщиночки, одутловатости, жировые мешочки: ясную красоту детских черт они облагали-таки огрубением старости; но на миг все черты ее просветились прекрасно, а именно, -- когда резким движением от себя оттолкнула она сервированный чай; и вся как-то рванулась навстречу; но все же: не тронулась с места; и лишь бросила из-за столика там губами жующему старику:
     -- "Аполлон Аполлонович!"
     Аполлон Аполлонович побежал ей навстречу (так же он бегал навстречу и два с половиною года, чтоб просунуть два пальца, отдернуть их и облить холодной водой); побежал к ней, как есть, через комнату -- в пальтеце, со шляпой в руке; лицо ее наклонилося к лысине; голая, как колено, поверхность громадного черепа да два оттопыренных уха ей напомнили что-то, а когда холодные губы коснулись руки ее, замоченной расплесканным чаем, то сложное выражение черт у нее тут сменилось нескрываемым чувством довольства: вы представьте себе, -- что-то детское вспыхнуло, проиграло и затаилось в глазах.
     А когда разогнулся он, то фигурка его перед ней выдавалась даже с чрезмерной отчетливостью, обвисая брючками, пальтецом (никогда не бывшего цвета) и множеством новых морщинок, двумя, разрывавшими все лицо и новыми какими-то взорами; эти два вылезающих глаза не показались, как прежде, ей двумя прозрачными камнями; проступили в них: неизвестная сила и крепость.
     Но глаза опустились. Аполлон Аполлонович, порхая глазами, искал выражений:
     -- "Я, знае... -- подумал он и окончил: -- "те ли..."
     -- "Приехал засвидетельствовать вам, Анна Петровна, почтение..."
     -- "И поздравить с приездом..."
     И Анна Петровна поймала растерянный, недоумевающий, просто мягкий какой-то, сочувственный взгляд -- темного василькового цвета, точно теплого весеннего воздуха.
     Из соседнего номера раздавались: хохот, возня; из-за двери -- разговор тех же горничных; и рояль -- откуда-то снизу; в беспорядке разбросаны были: ремни, ридикюльчик, кружевной черный веер, граненая венецианская вазочка да комок кричащих лимонных лоскутьев, оказавшихся кофточкой; уставлялись крапы обой; уставлялось окно, выходящее в нахально глядящую стену каких-то оливковатых оттенков; вместо неба был -- дым, а в дыму -- Петербург: улицы и проспекты; тротуары и крыши; изморось приседала на жестяной подоконник там; низвергались холодные струечки с жестяных желобов.
     -- "А у нас..." --
     -- "Не хотите ли чаю?.."
     -- "Начинается забастовка..."
    
     КАЧАЛОСЬ НАД ГРУДОЙ ПРЕДМЕТОВ...
    
     Дверь распахнулась.
     Николай Аполлонович очутился в передней, из которой с такою поспешностью он бежал спозаранку; на стенах разблистался орнамент из старинных оружий: здесь ржавели мечи; там -- склоненные алебарды: Николай Аполлонович выглядел вне себя; резким взмахом руки он сорвал с себя итальянскую шляпу с полями; шапка белольняных волос смягчала холодную эту почти суровую внешность с напечатленным упрямством (трудно было встретить волосы такого оттенка у взрослого человека; часто встречается этот оттенок у крестьянских младенцев -- особенно в Белоруссии); сухо, холодно, четко выступили линии совершенно белого лика, подобного иконописному, когда на мгновенье задумался он, устремляя взор свой туда, где под ржаво-зеленым щитом блистала своим шишаком литовская шапка и проискрилась крестообразная рукоять рыцарского меча.
     Вот он вспыхнул; и в мокрой, измятой накидке он, прихрамывая, взлетел по ступеням коврами устланной лестницы; почему же временами он вспыхивал, рдея румянцем, чего никогда не бывало с ним? И он -- кашлял; и он -- задыхался; лихорадка трясла его: нельзя безнаказанно в самом деле простаивать под дождем; любопытнее всего, что с колена ноги, на которую он прихрамывал, сукно было содрано; и -- трепался лоскут; был приподнят студенческий сюртучок под накидкой, горбя спину и грудь; между целою и оторванной сюртучною фалдой пляшущий хлястик выдавался наружу; право, право же: выглядел Николай Аполлонович хромоногим, горбатым, и -- с хвостиком, когда полетел что есть мочи он по мягкой ступенчатой лестнице, провеявши шапкою белольняных волос -- мимо стен, где клонились пистоль с шестопером.
     Поскользнулся пред дверью с граненой хрустальною ручкою; а когда он бежал мимо блещущих лаками комнат, то казалось, что строилась вкруг него лишь иллюзия комнат; и потом разлеталась бесследно, воздвигая за гранью сознания свои туманные плоскости; и когда за собою захлопнул он коридорную дверь и стучал каблуками по гулкому коридору, то казалось ему, что колотятся его височные жилки: быстрая пульсация этих жилок явственно отмечала на лбу преждевременный склероз. Он влетел сам не свой в свою пеструю комнату: и отчаянно вскрикнули в клетке и забили крылами зеленые попугайчики; этот крик перервал его бег; на мгновенье уставился он пред собой; и увидел: пестрого леопарда, брошенного к ногам с разинутой пастью; и -- зашарил в карманах (он отыскивал ключик от письменного стола).
     -- "А?"
     -- "Черт возьми..."
     -- "Потерял?"
     -- "Оставил!?"
     -- "Скажите, пожалуйста".
     И беспомощно заметался по комнате, разыскивая им забытый предательский ключик, перебирая совершенно неподходящие предметы убранства, схвативши трехногую золотую курильницу в виде истыканного отверстия шара с полумесяцем наверху и бормоча сам с собой: Николай Аполлонович так же, как и Аполлон Аполлонович, сам с собой разговаривал.
     С испугом он кинулся в соседнюю комнату -- к письменному столу: на ходу зацепил он ногою за арабскую табуретку с инкрустацией из слоновой кости; она грохнула на пол; его поразило, что стол был не заперт; выдавался предательски ящик; он был полувыдвинут; сердце упало в нем: как мог он в неосторожности позабыть запереть? Он дернул ящик... И-и-и...
     Нет: да нет же!
     В ящике в беспорядке лежали предметы; на столе лежал брошенный наискось портрет кабинетных размеров; а... сардинницы не было; яростно, ожесточенно, испуганно выступали над ящиком линии побагровевшего лика с синевою вокруг громадных черных каких-то очей: черных -- от расширенности зрачков: так стоял он меж креслом темно-зеленой обивки и бюстом: разумеется Канта.
     Он -- к другому столу. Он -- выдвинул ящик; в ящике в совершенном порядке лежали предметы: связки писем, бумаги; он все это -- на стол; но... -- сардинницы не было... Тут ноги его подкосились; и, как есть, в итальянской накидке, в калошах, -- он упал на колени, роняя горящую голову на холодные, мокрые, дождем просыревшие руки; на мгновение -- так замер он: шапка льняных волос мертвенела так странно там, неподвижно, желтоватым пятном в полусумерках комнаты среди кресел темно-зеленой обивки.
     Да -- как вскочит! Да -- к шкафу! И шкаф -- распахнулся; кое-как на ковер полетели предметы; но и там -- сардинницы не было; он, как вихрь, заметался по комнате, напоминая юркую обезьянку и стремительностью движений (как у его высокопревосходи-тельного папаши), и невзрачным росточком. В самом деле: подшутила судьба; из комнаты -- в комнату; от постели (здесь рылся он под подушками, одеялом, матрасом) -- к камину: здесь руки он перепачкал в золе; от камина -- к рядам книжных полок (и на медных колесиках заскользил легкий шелк, закрывающий корешки); здесь просовывал руки он меж томами; и многие томы с шелестением, с грохотом полетели на пол.
     Но нигде сардинницы не было.
     Скоро лицо его, перепачканное золою и пылью, уж без всякого толка и смысла качалось над кучей предметов, сваленных в бестолковую груду и перебираемых длинными, какими-то паучьими пальцами, выбегающими на дрожащих руках; руки эти ерзали по полу из стлавшейся итальянской накидки; в этой согнутой позе, весь дрожащий и потный, с налитыми шейными жилами, право-право, напомнил бы всякому он толстобрюхого паука, поедателя мух; так, когда разорвет наблюдатель тонкую паутину, то видит он зрелище: обеспокоенное громадное насекомое, продрожав на серебряной ниточке в пространстве от потолка и до полу, неуклюже забегает по полу на мохнатых ногах.
     В такой-то вот позе -- над грудой предметов -- Николай Аполлонович был застигнут врасплох: вбежавшим Семенычем.
     -- "Николай Аполлоныч!.. Барчук!.."
     Николай Аполлонович, все еще сидя на корточках, повернулся; увидев Семеныча, он в стремительном жесте накидкою накрыл груду сваленных в кучу предметов -- листики и раскрывшие зевы тома, -- напоминая наседку на яйцах: шапка льняных волос мертвенела так странно там, неподвижно, -- желтоватым пятном в полусумерках комнаты.
     -- "Что такое?.."
     -- "Осмелюсь я доложить..."
     -- "Оставьте: видите, что... я занят..."
     Растянувши рот до ушей, весь напомнил он голову пестрого леопарда, там оскаленного на полу:
     -- "Разбираю, вот, книги".
     Но Семеныч угомониться не мог:
     -- "Пожалуйте: там... просят вас..."
     -- "Семейная радость: так что матушка-барыня, Анна Петровна, сами изволили к нам пожаловать".
     Николай Аполлонович машинально привстал; с него слетела накидка; на перепачкан-ном золою контуре иконописного лика -- сквозь пепел и пыль -- молнией вспыхнул румянец; Николай Аполлонович представлял собой нелепую и смешную фигурку в расто-пыренном двумя горбами студенческом сюртуке об одной только фалде -- и с пляшущим хлястиком, когда он -- закашлялся; хрипло как-то, сквозь кашель, воскликнул он:
     -- "Мама? Анна Петровна?"
     -- "С Аполлоном с Аполлоновичем они там-с; в гостиной... Только что вот изволили..."
     -- "Меня зовут?"
     -- "Аполлон Аполлонович просят-с".
     -- "Так, сейчас... Я сейчас... Вот только..."
     В этой комнате так недавно еще Николай Аполлонович вырастал в себе самому предоставленный центр -- в серию из центра истекающих логических предпосылок, предопределяющих все: душу, мысль и это вот кресло; так недавно еще он являлся здесь единственным центром вселенной; но прошло десять дней; и самосознание его позорно увязло в этой сваленной куче предметов: так свободная муха, перебегающая по краю тарелки на шести своих лапках, безысходно вдруг увязает и лапкой, и крылышком в липкой гуще медовой.
     "Тсс! Семеныч, Семеныч -- послушайте", -- Николай Аполлонович прытко выюркнул тут из двери, нагоняя Семеныча, перепрыгнул чрез опрокинутую табуретку и вцепился в рукав старика (ну и цепкие ж пальцы!).
     -- "Не видали ль вы здесь -- дело в том, что..." -- запутался он, приседая к земле и оттягивая старика от коридорной от двери -- "забыл я... Эдакого здесь предмета не видали ли вы? Здесь, в комнате... Предмета такого: игрушку..."
     -- "Игрушку-с..."
     -- "Детскую игрушку... сардинницу..."
     -- "Сардинницу?"
     -- "Да, игрушку (в виде сардинницы) -- тяжелую весом, с заводом: еще тикают часики... Я ее положил тут: игрушку..."
     Семеныч медленно повернулся, высвободил свой рукав от прицепившихся пальцев, на мгновение уставился в стену (на стене висел щит -- негритянский: из брони когда-то павшего носорога), подумал и неуважительно так отрезал:
     -- "Нет!"
     Даже не "нет-с": просто -- "нет"...
     -- "А я, таки, думал..."
     Вот подите: благополучие, семейная радость; сияет сам барин, министер: для такого случая... А тут нате: сардинница... тяжелая весом... с заводом... игрушка: сам же -- с оторванной фалдою!..
     -- "Так позволите доложить?"
     -- "Я -- сейчас, я -- сейчас..."
     И дверь затворилась: Николай Аполлонович тут стоял, не понимая, где он, -- у опрокинутой темно-коричневой табуретки, перед кальянным прибором; перед ним на стене висел щит, негритянский, толстой кожи павшего носорога и с привешенной сбоку суданскою ржавой стрелой.
     Не понимая, что делает, поспешил он сменить предательский сюртучок на сюртук совсем новенький; предварительно же отмыл руки он и лицо от золы; умываясь и одеваясь, приговаривал он:
     -- "Как же это такое, что же это такое... Куда же я в самом деле упрятал..."
     Николай Аполлонович не сознавал еще всей полноты на него напавшего ужаса, вытекающего из случайной пропажи сардинницы; хорошо еще, что пока не пришло ему в голову: в отсутствие его в комнате побывали и, открывши сардинницу ужасного содержания, сардинницу эту предупредительно унесли от него.
    
     УДИВИЛИСЬ ЛАКЕИ
    
     И такие же точно там возвышались дома, и такие же серые проходили там токи людекие, и такой же стоял там зелено-желтый туман; сосредоточенно побежали там лица; тротуары шептались и шаркали -- под ватагою каменных великанов-домов; им навстречу летели -- проспект за проспектом; и сферическая поверхность планеты казалась охваченной, как змеиными кольцами, черновато-серыми домовыми кубами; и сеть параллельных проспектов, пересеченная сетью проспектов, в мировые ширилась бездны поверхностями квадратов и кубов: по квадрату на обывателя.
     Но Аполлон Аполлонович не глядел на любимую свою фигуру: квадрат; не предавался бездумному созерцанию каменных параллелепипедов, кубов; покачиваясь на мягких подушках сиденья наемной кареты, он с волненьем поглядывал на Анну Петровну, которую вез он сам -- в лакированный дом; что такое за чаем они говорили там в номере, навсегда осталось для всех непроницаемой тайной; после этого разговора и порешили они: Анна Петровна завтра же переедет на Набережную; а сегодня вез Аполлон Аполлонович Анну Петровну -- на свидание с сыном.
     И Анна Петровна конфузилась.
     В карете не говорили они; Анна Петровна глядела там в окна кареты: два с половиною года не видала она этих серых проспектов: там, за окнами, виднелась домовая нумерация; и шла циркуляция; там, оттуда -- в ясные дни, издалека-далека, сверкали слепительно: золотая игла, облака, луч багровый заката; там, оттуда, в туманные дни -- никого, ничего.
     Аполлон Аполлонович с нескрываемым удовольствием привалился к стенкам кареты, отграниченный от уличной мрази в этом замкнутом кубе; здесь он был отделен от протекающих людских толп, от тоскливо мокнущих красных обертков, продаваемых вон с того перекрестка; и порхал он глазами; иногда только Анна Петровна ловила: растерянный, недоумевающий взор, и представьте себе -- просто мягкий какой-то, синий-синий, ребяческий, неосмысленный даже (не впадал ли он в детство?).
     -- "Слышала я, Аполлон Аполлонович: вас прочат в министры?"
     Но Аполлон Аполлонович перебил:
     -- "Вы теперь откуда же, Анна Петровна?"
     -- "Да я из Гренады..."
     -- "Так-с, так-с, так-с..." -- и, сморкаясь, -- прибавил... -- "Да знаете ли, дела: служебные, знаете, неприятности..."
     И -- что такое? На руке своей ощутил он теплую руку: его погладили по руке... Гм-гм-гм: Аполлон Аполлонович растерялся; сконфузился, перепугался даже он как-то; даже стало ему неприятно... Гм-гм: лет пятнадцать уже не обращались с ним так... Таки прямо погладила... Этого он, признаться, не ждал от особы... гм-гм... (Аполлон Аполлонович эти два с половиною года ведь особу эту считал за... особу... легкого... поведения...).
     -- "Выхожу, вот, в отставку..."
     Неужели же мозговая игра, разделявшая их столько лет и зловеще сгущенная за два с половиною года, -- вырвалась наконец из упорного мозга? И вне мозга уже тучами посгущалась над ними? Наконец разразилась вокруг небывалыми бурями? Но разража-ясь вне мозга, она истощилась в мозгу; медленно мозг очищался; в тучах так иногда вы увидите сбоку бегущий и лазурный пролет -- сквозь полосы ливня; пусть же ливень хлещет над вами; пусть с грохотом разрываются темные облака клубы багровою молнией! Лазурный пролет набегает; ослепительно скоро выглянет солнце; вы уже ожидаете окончанья грозы; вдруг -- как вспыхнет, как бац-нет: в сосну ударила молния.
     В окна кареты врывалося зеленоватое освещение дня; потоки людские бежали там волнообразным прибоем; и прибой тот людской -- был прибой громовой.
     Здесь вот видел он разночинца; здесь глаза разночинца заблестели, узнали, тому назад -- дней уж десять (да, всего десять дней: за десять дней переменилося все; изменилась Россия!)...
     Леты и грохоты пролетавших пролеток! Мелодичные возгласы автомобильных рулад! И -- наряд полицейских!..
     Там, .где взвесилась только одна бледно-серая гнилость, матово намечался сперва и потом наметился вовсе: грязноватый, черновато-серый Исакий... И ушел обратно в туман. И -- открылся простор: глубина, зеленоватая муть, куда убегал черный мост, где туман занавесил: холодные многотрубные дали и откуда бежала волна набегающих облаков.
     В самом деле: ведь вот -- удивились лакеи! Так рассказывал после в передней дежуривший сонный Гришка-мальчишка:
     -- "Я сижу это, да считаю по пальцам: ведь вот от Покрова2 от самого -- до самого до Рождества Богородицы...3 Это значит выходит... От Рождества Богородицы -- до Николы до Зимнего..."4
     -- "Да рассказывай ты: Рождество Богородицы, Рождество Богородицы!"
     -- "А я-- что? Рождество Богородицы деревенский наш праздник -- престольный... Так что -- будет: считаю... Тут слышь -- подъехали; я -- к дверям. Распахнул, значит, дверь: и -- ах, батюшки! Так что барин сам, в наемной каретишке (и плохая ж каретишка!); так что с ним барыня лет почтенных в дешевеньком ватерпруфе.5
     -- "Не ватерпруфе, пострел: нынче ватерпруфов не носят".
     -- "Не смущайте его: он и так обалдел".
     -- "Одним словом -- в пальте. Барин же суетится: с извозчика -- тьфу, с кареты -- он соскочил, руку барыне протянул, -- улыбается: кавалерственно эдак; всякую помощь оказывает".
     -- "Ишь ты..."
     -- "То же..."
     -- "Я думаю; не видались два года", -- раздались вокруг голоса.
     -- "Само собой: барыня из кареты выходит; только барыня -- вижу я -- смущены при таком при случае: улыбаются там -- не в своем в полном виде; себя самих для куражу: за подбородок хватаются; ну, бедно, скажу вам, одеты; на перчатках-то дыры; не заштопаны, вижу, перчатки: может, некому штопать; в Гишпании, может, не штопают..."
     -- "Рассказывай, ладно уж!.."
     -- "Я и так говорю: барин же, барин наш, Аполлон Аполлонович, всякую авантажность посбросили; стоят у кареты, над лужею, под дождем; дождь -- Бог ты мой! Барин ежится, будто на месте забегали, притопатывают на месте носками; а как барыня при сходе с подножки вся на руку на их навалилась -- ведь барыня грузная -- барин наш так весь даже присел; крохотного барин росточка; ну, куды же им, думаю, грузную такую сдержать! Силенки не хватит..."
     -- "Не плети белиндрясов; рассказывай".
     -- "Я не плету белиндрясов; я и так говорю; да и што говорить... Тут вот Митрий Семеныч расскажет: они повстречали в передней... Что рассказывать-то? Барин барыне только всего и сказали: мол, милости просим, сказали -- пожалуйте, мол, Анна
    Петровна... Тут я их и признал".
     -- "Ну и что ж?"
     -- "Постарели... Спервоначалу-то не узнал; а потом их узнал, потому еще помню: гостинцем кормила".
     Так впоследствии говорили лакеи.
     Но действительно!
     Неожиданный, непредвиденный факт: тому назад два с половиною года, как Анна Петровна уехала от супруга с итальянским артистом; и вот через два с половиною года, покинутая итальянским артистом, от гренадских прекрасных дворцов через цепь Пиренеев, чрез Альпы, чрез горы Тироля примчалась с экспрессом обратно; но всего удивительней то, что сенатору было нельзя заикнуться об Анне Петровне ни два с лишним года, ни даже тому назад -- два с половиною дня (еще вчера он топорщился!); два с половиною года Аполлон Аполлонович сознанием избегал даже мысли об Анне Петровне (и все-таки думал о ней); самое звукосочетание "Анна Петровна" разбивалось о барабанную перепонку ушей точно так, как о лоб учительский разбивается брошенная из-под парты хлопушка; только школьный учитель по кафедре разгневанно простучит кулаком; Аполлон Аполлонович же поджимал презрительно губы при звукосочетании этом. Отчего ж при известии о ее возвращении обыкновенный поджим сухих губ разорвался в взволнованно-гневном дрожании челюстей (вчера ночью -- при разговоре с Николенькой); отчего не спал ночь? Отчего в течение полусуток тот гнев испарялся куда-то и сменялся щемящей тоскою, переходящей в тревогу? Почему сам не выдержал ожидания, сам поехал в гостиницу? Уговаривал -- сам: сам -- привез. Что такое случилось там -- в гостиничном номере; свое строгое обещание забыла и Анна Петровна: обещание это дала она себе -- здесь, вчера: здесь в лакированном доме (посетивши его и никого не застав).
     Дала обещание: но -- вернулась.
     Анна Петровна и Аполлон Аполлонович были взволнованы и сконфужены объясненьем друг с другом; поэтому при вступлении в лакированный дом не обменялись они обильными излияниями чувств; Анна Петровна искоса посмотрела на мужа: Аполлон Аполлонович стал сморкаться... под ржавою алебардою; испустив трубный звук, стал пофыркивать в бачки. Анна Петровна милостиво изволила отвечать на почтительные поклоны лакеев, проявляя сдержанность, которой мы только что не видели в ней; только Семеныча она обняла и как будто хотела поплакать; но, бросивши перепуганный, растерянный взгляд на Аполлона Аполлоновича, она себя пересилила: пальцы ее потянулися к ридикюльчику, но платка не достали.

/ Полные произведения / Белый А. / Петербург

Смотрите также по произведению "Петербург":

• Краткое содержание
• Характеристика героев