• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Белый А. / Петербург

Петербург [30/34]

Скачать полное произведение

    Что-то случилось тут.
     Полувершковое пространство, или стенка кареты, отделяло Аполлона Аполлоновича от мятежной толпы; кони храпели, а в стеклах кареты Аполлон Аполлонович видел все головы: котелки, фуражки и, главное, манджурские шапки; видел пару он на себя устремленных, негодующих глаз; видел он и разорванный рот оборванца: поющий рот (пели). Оборванец, увидевши Аблеухова, что-то грубо кричал:
     -- "Выходите, эй, видите: нет проезду".
     К голосу оборванца присоединились голоса оборванцев.
     Тогда Аполлон Аполлонович Аблеухов, во избежание неприятностей, по принуждению толпы должен был приоткрыть каретное дверце; оборванцы увидели вылезающего старика с дрожащей губой, придерживающего перчаткою край цилиндра: Аполлон Аполлонович видел пред собой орущие рты и высокое древко: отрываясь от деревянного древка, по воздуху гребнями разрывались, трепались и рвались легкосвистящие лопасти красного кумачового полотнища, плещущего в пустоту:
     -- "Эй вы, шапку долой!"
     Аполлон Аполлонович снял цилиндр и поспешно стал тискаться к тротуару, бросив карету и кучера; скоро он семенил по направлению, противоположному роящейся массе; черные тут фигурки повылились из магазинов, дворов, боковых проспектов, трактиров; Аполлон Аполлонович выбивался из сил: и -- выбился в боковые, пустые проспекты, откуда... летели... казаки...
     Уж казацкий отряд пролетел; опорожнилось место; виднелися спины мчащихся к полотнищу казаков; и виднелась спина быстро бегущего старичка в высочайшем цилиндре.
    
     ПАСИАНСИК
    
     На столе кипел самовар; с этажерки отбрасывал металлический глянец совершенно новенький, совершенно чистенький самоварчик; самовар же, который кипел на столе, был невычищен, грязен; совершенно новенький самоварчик ставился при гостях; без гостей на стол подавалося просто кривое уродище: громко оно хрипело, сопело; и порою стреляло из дырочек красной искрой. Накатала катышки белого хлеба невоспитанная чья-то рука; и они порасплю-щились на скомканной скатерти в пятнах; под недопитым стаканом прокисшего чая (прокисшего от лимона) неопрятно сырело пятно; и стояла тарелка с объедками холодной котлеты и с картофельным холодным пюре.
     Ну и где же были роскошные волосы? Вместо них выдавалась косица.
     Вероятно, Зоя Захаровна Флейш носила парик (при гостях разумеется); и -- кстати заметить: вероятно, она беззастенчиво красилась, потому что мы ее видели роскошноволосой брюнеткой, с эмалированной, слишком гладкою кожей; а теперь перед нами была просто старая женщина с потным носом и с крысиной косичкой; на ней была кофточка: и, опять-таки, грязная (вероятно, ночная).
     Липпанченко сидел, полуотвернувшись от чайного столика, подставляя и Зое Захаровне, и грязному самовару квадратную, сутуловатую спину. Перед Липпанченко лежал полуразложенный пасьянс, заставляющий предполагать, что Липпанченко после ужина принялся за обычное препровождение вечера, благотворно влияющее на нервы, но -- был потревожен: неохотно он оторвался от карт; произошел продолжительный разговор, во время которого были, конечно, забыты: стакан чаю, пасьянс и все прочее.
     После же этого разговора Люшанченко и повернулся спиной: спиной к разговору.
     Он сидел без крахмального воротничка, без пиджака, с расстегнутым поясом, очевидно, давившим живот, отчего меж жилетом и съезжающими штанами (темно-желтого цвета -- все теми же) предательски выдался язычок неудобной крахмальной сорочки.
     Мы застали Липпанченко в то мгновение, когда он задумчиво, созерцал, как черное от часов ползло с шелестением пятно таракана; они водились на дачке: огромные, черные; и водились в обилии, -- в таком несносном обилии, что, несмотря на свет лампы, -- ив углу шелестело, и из щели буфета по временам вытарчивал усик.
     От созерцания ползущего таракана был оторван Липпанченко плаксивыми причитаньями своей спутницы жизни.
     Чайный поднос от себя отодвинула Зоя Захаровна с шумом, так что Липпанченко вздрогнул.
     -- "Ну?.. И что же такое?.. И отчего же такое?"
     -- "Что такое?"
     -- "Неужели верная женщина, сорокалетняя женщина, вам отдавшая жизнь, -- женщина, такая, как я..."
     И локтями упала на стол: один локоть был прорван, а в прорыве виднелась старая, поблекшая кожа и на ней расчесанный, вероятно, блошиный укус.
     -- "Что такое вы там лепечете, матушка: говорите яснее..."
     -- "Неужели женщина, такая, как я, не имеет права спросить?.. Старая женщина" -- и ладонями позакрывала лицо она: выдавался лишь нос да два черных топорщились глаза.
     Липпанченко повернулся на кресле.
     Видимо, слова ее позадели его; на мгновение выступило на лице подобие гнетущего угрызения; он не то с вялой робостью, а не то просто с детским капризом поморгал двумя глазками; видимо, он хотел что-то высказать; и видимо, -- высказать он боялся; что-то такое он теперь медленно соображал, -- уж не то ли, как в душе его спутницы отозвалось бы страшное признание это; голова Лип-панченки опустилась; он сопел и глядел исподлобья.
     Но позыв к правдивости оборвался; и самая правдивость упала в глухое душевное дно. Он принялся за пасианс:
     -- "Гм: да, да... На шестерку пятерку... Где дама?.. Тут дама... И -- заложен валет..."
     Вдруг он бросил на Зою Захаровну испытующий, подозревающий взгляд, и его короткие пальцы с золотистою шерстью перенесли стопочку карт: от стопочки карт -- к другой стопочке карт.
     -- "Ну, -- и выдался пасиансик..." --продолжал он сердито раскладывать ряды карт.
     Начисто протертую чашку Зоя Захаровна бережно понесла к этажерке, припадая на туфли.
     -- "Ну?.. И отчего же сердиться?"
     Теперь, припадая на туфли, она заходила по комнате; раздавалось пришлепыванье (тараканий ус спрятался в буфетную щель).
     -- "Да я, матушка, не сержусь", -- и опять испытующий взгляд бросил он на нее: сложив руки на животе и выпячивая корсетом нестянутый и почтенный живот, на ходу она трепетала отвисающим подбородком; и. тихонько к нему подошла, и тихонько тронула за плечо:
     -- "Вы спросили бы лучше, почему я вас спрашиваю?.. Потому что все спрашивают... Пожимают плечами... Так уж думаю я", -- навалилась на кресло она и животом, и грудями, -- "лучше мне все узнать"...
     Но Липпанченко, закусивши губу, с беспокойною деловитостью ряд за рядом раскладывал карты.
     Он-то, Липпанченко, помнил, что завтрашний день для него необычаен по важности; если завтра не сумеет он оправдать ее перед ними, не сумеет стряхнуть угрожающей тяжести на него обрушенных документов, то ему -- шах и мат. И он, помня все это, только посапывал носом:
     -- "Гм: да-да... Тут свободное место... Делать не чего: короля в свободное место..."
     И -- не выдержал он:
     -- "Говорите, что спрашивают?.."
     -- "А вы думали -- нет?"
     -- "И приходят в отсутствие?.."
     -- "Приходят, приходят: и пожимают плечами..."
     Липпанченко бросил карты:
     -- "Ничего не выйдет: позаложены двойки..."
     Видно было, что он волновался.
     В это время из спальни Липпанченко что-то жалобно прозвенело, как будто бы там открывали окошко. Оба они повернули головы к спальне Липпанченко; осторожно оба молчали: кто бы мог это быть?
     Верно Том, сенбернар.
     -- "Да поймите, странная женщина, что ваши вопросы" -- тут Липпанченко, охая, встал, -- для того ли, чтобы удостовериться о причине странного звука, для того ли, чтобы увильнуть от ответа.
     -- "Нарушают партийную..." -- отхлебнул он глоток совершенно кислого чаю -- "дисциплину..."
     Потягиваясь, он прошел в открытую дверь, -- в глубину, в темноту...
     -- "Да какая же, Коленька, со мной-то партийная дисциплина", -- возразила Зоя Захаровна, подперев ладонью лицо, и опустила вниз голову, продолжая стоять над пустым теперь креслом... -- "Вы подумайте только..."
     Но она замолчала, потому что кресло пустело; Липпанченко оттопатывал по направлению к спальне; и рассеянно перебегала по картам -- она.
     Шаги Липпанченко приближались.
     -- "Между нами тайн не было..." -- Это она сказала себе.
     Тотчас же она повернула голову к двери -- к темноте, к глубине -- и взволнованно заговорила она навстречу топотавшему шагу:
     -- "Вы же сами не предупредили меня, что и разговаривать-то нам с вами, в сущности, не о чем (Липпанченко появился в дверях), что у вас теперь тайны, а вот меня..."
     -- "Нет, так это: в спальне нет никого" -- перебил он ее...
     -- "Меня досаждают: ну и -- взгляды, намеки, расспросы... Были даже..."
     Рот его скучающе разорвался в зевоте; и расстегивая свой жилет, недовольно пробормотал себе в нос:
     -- "Ну и к чему эти сцены?"
     -- "Были даже угрозы по вашему адресу..."
     Пауза.
     -- "Ну и понятно, что спрашиваю... Чего раскричались-то? Что такое я сделала, Коленька?..
    Разве я не люблю?.. Разве я не боюсь?"
     Тут она обвилась вокруг толстой шеи руками. И -- хныкала:
     -- "Я -- старая женщина, верная женщина..."
     И он видел у себя на лице ее нос; нос -- ястребиный; верней -- ястребинообразный; ястребиный, если бы -- не мясистость: нос -- пористый; эти поры лоснились потом; два компактных пространства в виде сложенных щек исчертились нечеткими складками кожи (когда не было уж ни крема, ни пудры) -- кожи, не то, чтобы дряблой, а -- неприятной, несвежей; две морщины от носа явственно прорезблись под губы, вниз губы эти оттягивали; и уставились в глазки глаза: можно сказать, что глаза вылуплялись и назойливо лезли -- двумя черными, двумя жадными пуговицами; и глаза не светились.
     Они -- только лезли.
     -- "Ну, оставьте... Оставьте... Довольно же... Зоя Захаровна... Отпустите... Я же страдаю одышкой: за душите..."
     Тут он пальцами охватил ее руки и снял с своей шеи; и опустился на кресло; и тяжело задышал:
     -- "Вы же знаете, какой я сантиментальный и слабонервный... Вот опять я..."
     Они замолчали.
     И в глубоком, в тяжелом безмолвии, наступающем после долгого безотрадного разговора, когда все уже сказано, все опасения перед словами изжиты и остается лишь тупая покорность, -- в глубоком безмолвии она перемывала стакан, блюдце и две чайные ложки.
     Он же сидел, полуотвернувшись от чайного столика, подставляя Зое Захаровне и грязному самовару свою квадратную спину.
     -- "Говорите, -- угрозы?"
     Она так и вздрогнула.
     Так и просунулась вся: из-за самовара; губы вновь оттянулись: обеспокоенные глаза чуть не выскочили из орбит; обеспокоенно побежали по скатерти, вскарабкались на толстую грудь и вломились в моргавшие глазки; и -- что сделало время?
     Нет, что оно сделало?
     Светло-карие эти глазки, зги глазки, блестящие юмором и лукавой веселостью только в двадцать пять лет, потускнели, вдавились и подернулись угрожающей пеленой; позатянулися дымами всех поганейших атмосфер: темно-желтых, желто-шафранных; правда, двадцать пять лет -- срок немалый, но все-таки -- так поблекнуть, так съежиться! А под глазками двадцатипятилетие это оттянуло жировые, тупые мешки; двадцать пять лет -- срок немалый; но... -- к чему этот выдавленный кадык из-под круглого подбородка? Розовый цвет лица ожелтился, промаслился, свял -- заужасал серой бледностью трупа; лоб -- зарос; и -- выросли уши; ведь бывают же просто приличные старики? А ведь он -- не старик...
     Что ты сделало, время?
     Белокурый, розовый, двадцатилетний парижский студент -- студент Липенский, -- разбухая до бреда, превращался упорно в сорокапятилетнее, неприличное пауковое брюхо: в Липпанченко.
    
     НЕВЫРАЗИМЫЕ СМЫСЛЫ
    
     Куст кипел... На песчанистом побережье здесь и там морщинились озерца соленой воды.
     От залива летели все белогривые полосы; луна освещала их, за полосой полоса там вскипала вдали и там громыхала; и потом она падала, подлетая у самого берега клочковатою пеной; от залива летящая полоса стлалась по плоскому берегу -- покорно, прозрачно; она облизывала пески: срезывала пески -- их точила; будто тонкое и стеклянное лезвие, она неслась по пескам; кое-где та стеклянная полоса доплескивалась до соленого озерца; наливала в него раствор соли.
     И уже бежала обратно. Новая громопенная полоса ее бросала опять.
     Куст кипел...
     -- Вот -- и здесь, вот -- и там, были сотни кустов; в некотором отдалении от моря черные протянулись и суховатые руки кустов; эти безлистные руки подымались в пространство полоумными взмахами; черноватенькая фигурочка без калош и без шапки испуганно пробегала меж них; летом шли от них сладкие и тиховейные лепеты; лепеты позасохли давно, так что скрежет и стон подымались от этого моста; туманы восходили отсюда; и сырости восходили отсюда; коряги же все тянулись -- из тумана и сырости; из тумана и сырости пред фигурочкой узловатая заломалась рука, исходящая жердями, как шерстью.
     Уж фигурка склонилась к дуплу -- в пелену черной сырости; тут она задумалась горько; и тут в руки она уронила непокорную голову:
     -- "Душа моя", -- встало из сердца: -- "душа моя, -- ты отошла от меня... Откликнись, душа моя: бедный я..."
     Встало из сердца:
     -- "Пред тобою паду я с разорванной жизнью... Вспомни меня: бедный я..."
     Ночь, проколотая искрометною точкою, совершалась светло; и подрагивала чуть заметная точечка у самого горизонта морского; видно, близилась к Петербургу торговая шхуна; из прокола ночного вызревал огонек, наливался светом, как созревающий колос, усатый лучами.
     Вот уж он превратился в широкое, багровое око, за собой выдавая темный кузов судна и над ним -- лес снастей.
     И над черненькой унывавшей фигуркой, навстречу летящему призраку, подлетели под месяцем деревянные, многожердистые руки; голова кустяная, узловатая голова протянулась в пространство, паутинно качая сеть черненьких веточек; и -- качалась на небе; легкий месяц в той сети запутался, задрожал, ослепительней засверкал: и будто слезою облился: наполнились фосфорическим блеском воздушные промежутки из сучьев, являя неизъяснимости, и из них сложилась фигура; -- там сложилось оно -- там началось оно: громадное тело, горящее фосфором с купоросного цвета плащом, отлетающим в туманистый дым; повелительная рука, указуя в грядущее, протянулась по направлению к огоньку, там мигавшему из дачного садика, где упругие жерди кустов ударялись в решетку.
     Фигурочка остановилась, умоляюще она протянулась к фосфорическим промежуткам из сучьев, слагающим тело:
     -- "Но позволь, позволь; да нельзя же так -- по одному подозрению, без объяснения..."
     Повелительно рука указывала на световое окошко, простреливающее черные и скрежещущие суки.
     Черноватенькая фигурка тут вскрикнула и побежала в пространство; а за нею рванулось черное суковатое очертание, складываясь на песчанистом берегу в то самое страшное целое, которое могло выдавить из себя чудовищные, невыразимые смыслы, не существующие нигде; черноватенькая фигурка ударилась грудью в решетку какого-то садика, перелезла через забор и теперь беззвучно скользила, цепляясь ногами о росянистые травы, -- к той серенькой дачке, где она была так недавно, где теперь -- все не то.
     Осторожно она подкралась к террасе, приложила руку к груди; и беззвучно она, в два скачка, оказалась у двери; дверь не была занавешена; фигурочка тогда приникла к окну; там, за окнами, ширился свет. Там сидели... --
     -- На столе стоял самовар; под самоваром стояла тарелка с объедками холодной котлеты; и выглядывал женский нос с неприятным, сконфуженным, немного придавленным видом; нос выглядывал робко; и -- робко он прятался: нос -- ястребиный; ко-лыхалася на стене теневая женская голова с короткой косицей; эта жалкая голова повисала на выгнутой шее. Липпанченко одной рукой облокотился на стол; другая рука лежала свободно на кресельной спинке; грубая, -- отогнулась и разогнулась ладонь; поражала ее ширина; поражала коротксть пяти будто бы обрубленных пальцев, с заусеницами и с коричневой краскою на ногтях... --
     -- Фигурочка в два скачка отлетела от двери; и -- очутилась в кустах; ее охватил порыв неописуемой жалости; кинулась безлобая, головастая шишка -- из дупла, под двумя суками к фигурочке; застонали ветра в гниловатом раструбе куста. И фигурочка ожесточенно зашептала под куст:
     -- "Ведь нельзя же так просто... Ведь как же так... Ведь еще ничего не доказано..."
    
     ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ
    
     Повернувшись всем корпусом от вздохнувшей Зои Захаровны, Липпанченко протянул свою руку -- ну, представьте же! -- к тут на стенке повешенной скрипке:
     -- "Человек на стороне имеет всякие неприятно сти... Возвращается домой, отдохнуть, а тут -- нате же..."
     Он достал канифоль: просто с какой-то свирепостью, переходящей всякую меру, -- он накинулся на кусок канифоли; с наслаждением он взял промеж пальцев кусок канифоли; с виноватой гримаскою, не подходящей нисколько к его положению в партии, ни к только что бывшему разговору, он принялся о канифоль натирать свой смычок; после он принялся за скрипку:
     -- "Можно сказать, -- встречают слезами..."
     Скрипку прижал к животу и над ней изогнулся, упирая в колени ее широким концом; узкий конец он вдавил себе в подбородок; он одною рукой с наслаждением стал натягивать струны, а другою рукой -- извлек звук:
     -- "Дон!"
     Голова его выгнулась и склонилася набок при этом; с вопросительным выражением, не то шутовским, не то жалобным (младенческим как-никак), поглядел он на Зою Захаровну и причмокнул губами; он как будто бы спрашивал:
     -- "Слышите?"
     Она села на стул: с вопросительным, полуумиленным, полуожесточенным лицом поглядела она на Липпанченко и на палец Липпанченко; палец пробовал струны; а струны -- теренькали.
     -- "Так-то лучше!"
     И он улыбнулся; улыбнулась она; оба кивнули друг другу; он -- с помолодевшим задором; она же -- с оттенком конфузливости, выдающим и смутную гордость, и старое обожание перед ним (пред Липпанченко?), -- она же воскликнула:
     -- "Ах, какой вы..." --
     -- "Трень-трень..."
     -- "Неисправимый ребенок!"
     И при этих словах, несмотря на то, что Липпанченко выглядел совершеннейшим носорогом, и стремительным, и ловким движением кисти левой руки перевернул Липпанченко свою скрипку; в угол между огромным плечом и к плечу упавшею головою молниеносно вдвинулся ее широкий конец; узкий край оказался в забегавших пальцах:
     -- "А нуте-ка".
     Подлетела рука со смычком; и -- взвесилась в воздухе: замерла, нежнейшим движением смычка прикоснулась к струне; смычок же поехал по струнам; за смычком поехала -- вся рука; за рукой поехала голова; за головой -- толстый корпус: все набок поехало.
     Закорючкою согнулся мизинец: он -- смычка не касался.
     Кресло треснуло под Липпанченкой, который, казалось, натужился в одном крепком упорстве: издать нежный звук; сипловатый и все же приятный басок его неожиданно огласил эту комнату, заглушая и храп сенбернара, и шелестение таракана.
     -- "Не ии-скууу-шаай...", -- пел Липпанченко.
     -- "Меняя беез нууу-уууу..." -- подхватили нежные, тихо вздохнувшие струны.
     -- "...жды"21 -- пел изогнутый набок Липпанченко, который, казалось, натужился в одном крепком необоримом упорстве: издать нежный звук.
     В молодые годы еще они певали подолгу этот старый романс, не распеваемый ныне.
     -- "Тесс!"
     -- "Послушай?"
     -- "Окошко?.."
     -- "Надо пойти: посмотреть".
     Дымными и раззелеными клубами меланхолически пробегали там тусклости; встала луна из-за облака; и все, что стояло, как тусклость, -- разъялось, распалось; и скелеты кустов прочернились в пространстве; и косматыми клочьями повалились на землю их тени; обнажился фосфорический воздух в пролетах из сучьев; все воздушные пятна сложились -- вот оно, вот оно: тело, горящее фосфором; повелительно ей оно протянуло свою руку к окну; фигурочка к окну подскочила; окно не было заперто, отворяясь, оно продребезжало чуть-чуть; и отскочила фигурочка.
     В окнах двинулись тени; кто-то прошел со свечой -- в занавешенных окнах; осветилось и это -- незапертое -- окно; отдернулась занавеска, толстая постояла фигура и поглядела туда -- в фосфорический мир; казалось, что глядит подбородок, потому что -- вытарчивал подбородок; глазки не были видны; вместо глазок темнели две орбиты; две безбровые надбровные дуги неестественно пролоснились под луной. Занавеска задвинулась; кто-то, огромный и толстый, обратно прошел в занавешенных окнах; скоро все успокоилось. Дребезжание скрипки и голоса исходили снова из дачки.
     Куст кипел. Головастая, безлобая шишка выдвинулась в луну в одном крепком упорстве: понять -- что бы ни было, какою угодно ценою; понять, или -- разлететься на части; из дуплистого стволика выдавался этот старый, безлобый нарост, обрастающий мохом и коростой; он протягивался под ветром; он молил пощадить -- что бы ни было, какою угодно ценою. От дуплистого стволика вторично отделилась фигурка; и подкралась к окошку; отступление было отрезано; ей оставалось одно: довершить начатое. Теперь она пряталась... в спальне Липпанченки с нетерпением она поджидала Липпанченко -- в спальню.
     И негодяи, ведь, имеют потребность пропеть себе лебединую песню.
     -- "Разоо-чаа-роо... ваннооо-му... чуу-уу-жды... все обольщееенья прееежних... днееей... Ууж яя... нее... вее-рюю в уу-веереенья..."
     -- "Уж яя... не вее-рую в люю-бовь..."
     Знал ли он, что поет? и -- что такое играет? Почему ему грустно? Почему сжимается горло -- до боли?.. От звуков? Липпанченко этого не понимал, как не понимал он и нежных, им извлекаемых звуков... Нет, лобная кость понять не могла: лоб был маленький, в поперечных морщинах: казалось, он плачет.
     Так в одну октябрьскую ночь спел Липпанченко лебединую песню.
    
     ПЕРСПЕКТИВА
    
     Ну -- и вот!
     Он попел, поиграл; положив на стол скрипку, отирал платком испариной покрытую голову; медленно колыхалось его неприличное, пауковое, сорокапятилетнее брюхо; наконец, взяв свечу, он отправился в спальню; на пороге он, еще раз, нерешительно повернулся, вздохнул и над чем-то задумался; вся фигура Липпанченко выразила одну смутную, неизъяснимую грусть.
     И -- Липпанченко провалился во мраке.
     Когда пламя свечи неожиданно врезалось в совершенно темную комнату (шторы были опущены), то разрезался мрак; и -- кромешная темнота разорвалась в желто-багровых свечениях; по периферии пламенно плясавшего центра круговым движением завертелись беззвучно тут какие-то куски темноты в виде теней всех предметов; и вдогонку за темными косяками, за тенями предметов, теневой, огромный толстяк, вырывавшийся из-под пяток Липпанченко, суетливым движением припустился по кругу.
     Между стеной, столом, стулом безобразный, беззвучный толстяк перепрокинулся, на косяках изломался и мучительно разорвался, будто он теперь ис-далывал все муки чистилища. Так, извергнувши, как более уж ненужный балласт, свое тело -- так, извергнувши тело, ураганами всех душевных движений подхвачена бывает душа: бегают ураганы по душевным пространствам. Наше тело -- суденышко; и бежит оно по душевному океану от духовного материка -- к духовному материку.
     Так... --
     Представьте себе бесконечно длинный канат; и представьте, что в поясе тело ваше перевяжут канатом; и потом -- канат завертят: с бешеной, с неописуемой быстротой; подкинутые, на расширяющихся, все растущих кругах, рисуя спирали в пространстве, полетите вы в завоздушную атмосферу головою вниз, а спиной -- поступательно; и вы будете, спутник земли, от земли отлетать в мировые безмерности, одолевая многотысячные пространства -- мгновенно, и этими пространствами становясь.
     Вот таким ураганом будете вы мгновенно подхвачены, когда душой извергнется тело, как более уж ненужный балласт.
     И еще представим себе, что каждый пункт тела испытывает сумасшедшее стремление распространиться без меры, распространиться до ужаса (например, занять в поперечнике место, равное сатурновой орбите); и еще представим себе, что мы ощущаем сознательно не один только пункт, а все пункты тела, что все они поразбухли, -- разрежены, раскалены -- и проходят стадии расширения тел: от твердого до газообразного состояния, что планеты и солнца циркулируют совершенно свободно в промежутках телесных молекул; и еще представим себе, что центростре-мительное ощущение и вовсе утрачено нами; и в стремлении распространиться без меры телесно мы разорвались на части, и что целостно только наше сознание: сознание о разорванных ощущениях.
     Что бы мы ощутили?
     Ощутили бы мы, что летящие и горящие наши разъятые органы, будучи более не связаны целостно, отделены друг от друга миллиардами верст; но вяжет сознание наше то кричащее безобразие -- в одновременной бесцельности; и пока в разреженном до пустоты позвоночнике слышим мы кипение сатурновых масс, в мозг въедаются яростно звезды созвездий; в центре ж кипящего сердца слышим мы бестолковые, больные толчки, -- такого огромного сердца, что солнечные потоки огня, разлетаясь от солнца, не достигли бы поверхности сердца, если б вдвинулось солнце в этот огненный, бестолково бьющийся центр.
     Если бы мы телесно себе могли представить все это, перед нами бы встала картина первых стадий жизни души, с себя сбросившей тело: ощущения были бы тем сильней, чем насильственней перед нами распался бы наш телесный состав...
    
     ТАРАКАНЫ
    
     Липпанченко остановился посередине темнеющей комнаты со свечою в руке; косяки теневые остановились с ним вместе; теневой громадный толстяк, липпанченская душа, головой висел в потолке; ни к теням всех предметов, ни к собственной тени Липпанченко не почувствовал интереса; более интересовался он шелестом -- привычным и незагадочным вовсе.
     Он чувствовал гадливое отвращение к таракану; и теперь -- видел он -- десятки этих созданий; в темные свои, шелестя, побежали они углы, накрытые светом свечки. И -- злился Липпанченко:
     -- "Проклятые..."
     И протопал к углу за полотерною щеткой; представляющей собою длиннейшую палку с щетинистой шваброй на конце:
     --- "Ужо мало вам было?!.."
     На пол он поставил свечу; с полотерною щеткой в руке взгромоздился на стул он; тяжелое, пыхтящее тело теперь выдавалось над стулом; лопались от усилия сосуды, напружились мускулы; и взъерошились волосы; за уползающими горстями гонялся он щетинистым краем швабры; раз, два, три! и -- щелкало под шваброю: на потолке, на стене; даже -- в углу этажерки.
     -- "Восемь... Десять... Одиннадцать" -- шелестел угрожающий шепот; и щелкая, пятна падали на пол.
     Каждый вечер перед отходом ко сну он давил тараканов. Надавивши их добрую кучу, отправлялся он спать.
     Наконец, ввалившися в спаленку, дверь защелкнул на ключ он; и далее: поглядел под постель (с некоторого времени этот странный обычай составлял неотъемлемую принадлежность его раздевания), перед собою поставил он оплывшую свечку.
     Вот он разделся.
     Он теперь сидел на постели, волосатый и голый, расставивши ноги; женообразные округлые формы были явственно у него отмечены на лохматой груди.
     Спал Липпанченко голый.
     Наискось от свечи, меж оконной стеною и шка-фиком, в теневой темной нише выступало замысловатое очертание: здесь висящих штанов; и слагалось в подобие -- отсюда глядящего; неоднократно Липпанченко свои штаны перевешивал; и всегда выходило: подобие -- отсюда глядящего.
     Подобие это он увидел теперь.
     А когда задул он свечу, то очертание дрогнуло и проступило отчетливей, руку Липпанченко протянул к занавеске окна; отдернулась занавеска: отлетающий коленкор прошуршал; комната просияла зеленоватым свечением меди; там, оттуда: из белого олова тучек диск пылающий грянул по комнате: и... --
     На фоне совершенно зеленой и будто бы купоросной стены -- там! -- стояла фигурочка, в пальтеце, с меловым застывшим лицом: будто -- клоун; и белыми улыбалась губами. По направлению к двери Липпанченко протопотал босыми ногами, но животом и грудями он с размаху расплющился на двери (он забыл, что дверь запер); тут его рванули обратно; горячая струя кипятка полоснула его по голой спине от лопаток до зада; падая на постель, понял он, что ему разрезали спину: разрезается так белая безволосая кожа холодного поросенка под хреном; и едва понял он, что случилось со спиною, как почувствовал ту струю кипятка -- у себя под пупком.
     И оттуда что-то такое прошипело насмешливо; и подумалось где-то, что -- газы, потому что живот был распорот; склонив голову над колыхавшимся животом, неосмысленно глядящим в пространство, он весь сонно осел, ощупывая текущие липкости -- на животе и на простыне.
     Это было последним сознательным впечатлением обыденной действительности; теперь сознание ширилось; чудовищная периферия его внутрь себя всосала планеты; и ощущала их -- друг от друга разъятыми органами; солнце плавало в расширениях сердца; позвоночник калился прикосновением сатурновых масс; в животе открылся вулкан.
     В это время тело сидело бессмысленно с упадающей на грудь головой и глазами уставилось в рассеченный живот свой; вдруг оно завалилось -- животом в простыню; рука свесилась над окровавленным ковриком, отливая в луне рыжеватою шерстью; голова с висящею челюстью откинулась по направлению к двери и глядела на дверь не моргавшим зрачком; надбровные дуги безброво залоснились; на простыне проступал отпечаток пяти окровавленных пальцев; и торчала толстая пятка.
     Куст кипел: белогривые полосы полетели с залива; они подлетали у берега клочковатою пеной; они облизывали пески; будто тонкие и стеклянные лезвия, они неслись по пескам; доплескивались до соленого озерца, наливали в него раствор соли; и бежали обратно. Меж ветвями куста было видно, как раскачивалось парусное судно, -- бирюзоватое, призрачное; тонким слоем срезало пространства острокрылатыми парусами; на поверхности паруса уплотнялся туманный дымок.
     Когда утром вошли, то Липпанченки уже не было, а была -- лужа крови; был -- труп; и была тут фигурка мужчины -- с усмехнувшимся белым лицом, вне себя; у нее были усики; они вздернулись кверху; очень страдаю: мужчина на мертвеца сел верхом; он сжимал в руке ножницы; руку эту простер он; по его лицу -- через нос, по губам -- уползало пятно таракана. Видимо, он рехнулся.
    
     Конец седьмой главы
    
    
     ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
     и последняя
    
     Минувшее проходит предо мною...
     Давно ль оно неслось, событий полно,
     Волнуяся, как море-окиян?
     Теперь оно безмолвно и спокойно:
     Не много лиц мне память сохранила,
     Не много слов доходит до меня...
     А. Пушкин1
    
     НО СПЕРВА...
    
     Анна Петровна!
     О ней позабыли мы: а Анна Петровна вернулась; и теперь ожидала она... но сперва: --

/ Полные произведения / Белый А. / Петербург

Смотрите также по произведению "Петербург":

• Краткое содержание
• Характеристика героев