• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Дудинцев В.Д. / Не хлебом единым

Не хлебом единым [24/28]

Скачать полное произведение

    - У нас же был готовый проект! - перебил ее Дмитрий Алексеевич. Он уже горел, уже сиял, как тогда, в лучшие свои голодные, но веселые дни.
     - Все чертежи сожгли, - сказала Надя. - Комиссия, во главе с Урюпиным.
     - Ага! - сказал Дмитрий Алексеевич темнея. - Ну, ну, я слушаю...
     Крехов и Антонович отлично все поняли и вместе с Галицким сделали несколько основных листов эскизного проекта - за двенадцать дней. Прихватывали, правда, не по три часа, а часов по шесть. Ночами работали все трое, в комнате у Нади. А Надя подавала им чай и выбрасывала окурки из пепельницы; А Евгений Устинович, белоголовый, тихий, сидел в валенках около батареи и смотрел на них, не веря ни во что.
     Галицкий увез эти листы и на свой страх и риск приказал заводским конструкторам закончить проект и построил на заводе первую машину. Оказывается, Галицкий применил принцип машины Дмитрия Алексеевича и построил установку для литья одного из тех "тел вращения", о которых когда-то шла речь у генерала. Завод у него громадный - через два месяца машину уже установили на фундамент в литейке и опробовали. Надя была там, на заводе, и видела все. Машина сразу же стала давать правильные отливки, начала выталкивать их одну за другой. Народ собрался, у Нади рука заболела от пожатий. Но конвейер, или питатель, как его там назвали, оказался маловат, и изложницы быстро перегрелись. Это был просчет самого Галицкого. Через неделю увеличили длину конвейера, и с тех пор машина работает в три смены, без остановки. Галицкий говорит, что она заменила целый участок в литейном цехе. Он послал подробный доклад своему министру. Все расходы были утверждены, и Крехов с Антоновичем получили свой гонорар, которого они, правду говоря, не ожидали.
     - Они, конечно, сидели ночами не для того, - сказала Надя. - Они все подтрунивали над этим гонораром: "Как бы ни пришлось, наоборот, с вас, товарищ Галицкий, если машина не пойдет". А Галицкий помалкивал и торопил их. Торопил и сам, как машина, работал - молча. Он - на столе, Крехов - на этой вот чертежной доске, а Антонович свою принес. На кровать уложил и чертил.
     - А как эти... наши друзья? Живы и здоровы? - спросил Дмитрий Алексеевич.
     - Здоровы. Машину свою в газетах все время хвалят. Завод, по-моему, строят. Шутиков за границу уже два раза ездил.
     - А про нашу они знают?
     - По-моему, нет еще. А узнают - не страшно. Машина уже в работе!
     - Говорите, хвалят в газетах? Как же так? Кое-что, значит, скрывают. У них на этих машинах все гладко идти не может... Так что нам, Надежда Сергеевна, еще предстоит...
     - Неужели еще?.. - и Надя сразу словно бы осунулась. Она верила теперь всем предсказаниям Лопаткина. - До каких же это пор, Дмитрий Алексеевич?
     - Чья возьмет на этот раз, мы еще посмотрим, - сказал Дмитрий Алексеевич, угрожающе глядя в сторону. - Но драться они будут. Не могут иначе... Работающая машина, а теперь, как вы говорите, их будет три - три наши машины станут против их завода, и сразу все будет ясно. Гласность, спор, сравнение - все это для них крест, скандал. Придется списывать миллионные убытки, а за это, знаете, иногда по шапке дают. Как только они узнают про нашу машину, сразу что-то начнут придумывать - это наверняка...
     В эту минуту Николашка, который не спускал глаз с гостя, оставил свои кубики, нерешительно оторвался от стула, подошел и остановился против Дмитрия Алексеевича.
     - Вы Дмитрий Алексеевич? - спросил он.
     - Я, - сказал Лопаткин.
     Мальчик подошел ближе.
     - Вы были в далеком путешествии? Правда?
     - Правда. В очень далеком...
     И мальчик отошел, задел локтями свой дворец, и кубики с грохотом посыпались со стула. Собирая их, ползая по полу, Николашка о чем-то размышлял и изредка поглядывал на Дмитрия Алексеевича черными, умными глазами - глазами Дроздова.
     - Поди, Коленька, погуляй во дворик, - сказала ему мать.
     - Я вырасту большой и тоже поеду в далекое путешествие, - ответил он.
     - Ох, лучше не ездить, - Надя со слабой улыбкой посмотрела на Дмитрия Алексеевича.
     Он ответил ей таким же взглядом.
     - Путешествий бояться не надо. Кто боится путешествий, тот, конечно, не поедет. По он и не уйдет далеко!
     Он замолчал, задумался и машинально вытащил из кармана кисет, сшитый из рукава старой гимнастерки. Достал сложенную книжечкой газету, оторвал листок, спохватился и встал.
     - Курите, курите, пожалуйста!
     - Нет, я выйду...
     - Да нет же, курите здесь. Мне хочется с вами сидеть и говорить...
     - Нет, я в коридоре. И позвоню Захарову. Как, по-вашему, надо?
     - Они вас ждут. Мы думали, что вы приедете раньше.
     Дмитрий Алексеевич свернул цигарку корявыми, мозолистыми руками, вышел в коридор и там чиркнул спичкой и, прислонясь спиной к стене, несколько раз подряд глубоко затянулся дымом. И, как все курильщики, он выдал себя этими частыми затяжками. Украдкой наблюдая за ним, Надя видела не простые затяжки курильщика, а скрытые от людей вздохи - те вздохи, у которых нет дна. Леонид Иванович - тот курил гораздо спокойнее, это Надя заметила еще там, в Музге.
     Большая, толстая цигарка, несколько раз мигнув красным огоньком, догорела до пальцев, покрытых на концах коричневой коркой. Морщась, Дмитрий Алексеевич докурил ее, погасил о подошву сапога, вышел в кухню, вернулся и снял трубку телефона. Цигарка успокоила его, как материнская рука.
     Но спокойствия его хватило всего лишь на полминуты. Он набрал номер, услышал басистое "да", и рука его сильнее сжала трубку, а голос задрожал.
     - Товарищ Захаров! Это я! Это Лопаткин говорит! Лопаткин, который...
     - А-а-а! - радушно заревела трубка. - Наконец-то! Здравствуйте, товарищ Лопаткин! С приездом! Мы уже месяц целый вас ждем. Как здоровье?
     - Здоровье неплохо, товарищ Захаров!.. Я слышал, машина построена.
     - Да-а! - задорно отвечал Захаров. - Еще бы! Она уже внесла, так сказать, поправку в наш промфинплан! Так что же нам по телефону... Приезжайте! Давайте завтра утром. Я шоферу скажу. Вы где остановились?
     - Еще пока нигде не остановился. Я так приеду.
     - Что значит так? Вы утром позвоните мне, и я подошлю! Договорились? Так Дмитрий Алексеевич - до завтра! Жму руку! Будьте здоровы.
     Повесив трубку, Дмитрий Алексеевич опять прислонился к стене и стал свертывать новую цигарку. Он закурил, пустил дым к потолку, и Надя, стоя в дверях, сказала ему как бы шутя:
     - Вижу, вы теперь не следите за нормой...
     - Последняя, - сказал Дмитрий Алексеевич.
     Когда он докурил, Надя опять, взяв за руку, легко втолкнула его в комнату.
     - Я кое-что поняла из вашего разговора. Как это так не остановились нигде? А у меня?
     - Я думал, может быть, неудобно?
     - Боитесь меня скомпрометировать? - весело сказала Надя.
     В эти слова было нечаянно вложено что-то такое, какое-то грустное воспоминание, и Дмитрий Алексеевич постарался ничего не заметить.
     - Вы что-то все оглядываетесь, - сказала Надя. - Его здесь нет. Он давно уже здесь не живет. Так что можете располагаться у вашего соавтора, как дома.
     Мимоходом Надя взглянула на себя в зеркало, и оттуда на нее глянуло похудевшее и настороженное, странно белое лицо с большими темными глазами.
     Они сели друг против друга. Наде показалось, что Дмитрий Алексеевич украдкой посматривает на нее какими-то горящими глазами, и она опустила ресницы, чтобы не мешать ему. Ей многие говорили, что у нее за эти годы появилась новая, грустная красота. "Если она действительно появилась, пусть помогает мне", - подумала Надя.
     Немного погодя она, затаив дыхание, взглянула на Дмитрия Алексеевича. Оказывается, только ей одной было тесно в этой комнате. Он уже чувствовал себя здесь, как дома. Достал блокнот и, прикусив губу, смотрел в него теми же горящими глазами.
     - Что это у вас? - тихо спросила Надя.
     - Кое-какие мысли. Эскизик небольшой, - и он, счастливо покраснев, спрятал блокнот в карман гимнастерки.
     - Это вы _там_ сделали?
     - Там, - ответил он и улыбнулся. - Как видите, слова "лишение свободы" неточны. Кто научился думать, того полностью лишить свободы нельзя.
     - Ну и что вы там надумали?
     - Так, небольшую вещь... Если наша машина действительно пойдет... В общем, автоматический цех по производству труб. Знаете, я убедился...
     - В чем?
     - Прав Евгений Устинович. Прав Араховский. Мыслитель не может не думать. Когда человек долго упражняется, перебирает в уме какой-нибудь клубок вопросов, он постепенно достигает совершенства в этой области. И тогда что-то растормаживается в голове, и наступает цепная реакция. Одна мысль рождает другую. Это целый мир. Я вижу огромные возможности. То, что раньше мне казалось решением только частного вопроса, в действительности ключ ко многим большим делам. В первый раз я задумался над этим, когда вы мне подали мысль о двухслойных трубах. Помните? Я тогда увидел вдруг краешек того, что _там_ открылось мне полностью. Так что естественно: когда тебя посетит такая мысль, разве можно сидеть, и горевать о том, что твое физическое передвижение ограничено забором? Наоборот, я там был свободен от этой дурацкой переписки, от всех этих обвинений в клевете, в корысти, в лжеизобретательстве. Сидишь себе высоко-высоко на ферме моста, вверху - небо, внизу - река, пороги. Электричества нет. Что-то случилось с трансформатором. Слезать вниз нет смысла. Вот и думаешь, пока внизу чинят. Два часа! Или вечером - сядешь около барака...
     Да, этот человек, в котором чуткая готовность к бою стала привычкой, - он не мог, спустившись оттуда, со своей высокой фермы, сразу окунуться в теплые заводи, поросшие вечной травой, наполненные звоном и стрекотом, кишащие своей жизнью, своими особыми страстями и далекие от холодного и стремительного главного течения.
     "Ничего", - сказала себе Надя, ласково посмотрев на его спину, обтянутую белой, вылинялой гимнастеркой, и ушла на кухню ставить чайник. Там она немного замешкалась, а когда вернулась, то можно было заметить, что губы ее с помощью соседкиной помады стали чуть-чуть краснее, самую малость, а лицо как будто стало матовым, хотя родинка на щеке оставалась такой же милой и бархатистой.
     - Ну? - сказала она, глядя на него и слегка краснея.
     Вопрос этот был задан оттуда, из лесных зарослей жизни, и Дмитрий Алексеевич его не услышал.
     - Что "ну"? - спросил он, смеясь. - Вы же еще не закончили свой рассказ! Закончите - тогда наступит моя очередь. - Ну-ну, - прозвучал тот же голос, и Надя, сев против Лопаткина, стала рассказывать. Это была уже новая глава в ее рассказе - о том, как и почему Дмитрий Алексеевич был освобожден.
     Одним из первых героев этой главы, неожиданно для Лопаткина, Надя назвала Андрея Евдокимовича Антоновича. Оказывается, в тот час, когда он вместе с Максютенко спускался в котельную, чтобы по решению комиссии сжечь два мешка документов, им овладел вовсе не страх, как это показалось Максютенко. Бояться, собственно, нечего было. Боялись Максютенко и Урюпин. У Антоновича ноги подкашивались от другой причины: он слышал, что Надя просила выдать ей папку с несекретной перепиской Лопаткина и что ей отказали. Во время работы комиссии он осторожно заговорил об этом, и Урюпин, громко хохоча, поднял его на смех. Антонович знал, что в папке не только свобода - вся жизнь Дмитрия Алексеевича. И притом у него было свое мнение по поводу всей этой истории: он считал, что Лопаткина осудили неправильно. Теперь, спускаясь в котельную исполнять то, что он недавно подписал, Антонович чувствовал, как у него слабеют ноги. Но это была слабость особого рода. В душе Андрея Евдокимовича родилось мужество, и оно-то раскачивало и толкало из стороны в сторону этот неподготовленный, хилый и молодящийся сосуд.
     Он сам не знал, для чего ему понадобилось бегство из котельной, но когда Максютенко завел разговор о лампочке, что-то подбросило Андрея Евдокимовича. Он убежал, и не для того, чтобы искать лампочку, - ноги вынесли его кратчайшим путем к воротам. Он мелко затопал по мокрому асфальту Спасопоклонного переулка. На углу взял такси и через пять минут был около того здания за решетчатой оградой, где помещались военная прокуратура и трибунал. Здание было словно опущено в самую глубокую тень ночи. Оно поразило Антоновича своей нежилой затемненностью, в нем как будто не было окон. Андрей Евдокимович поднялся по пустынной лестнице на второй этаж трибунальской половины. У входа в полутемный коридор его встретил солдат с винтовкой. В трибунале, оказывается, никого не было. Работа окончилась, все разошлись по домам.
     - Телефон, молодой человек, телефон! - горячо зашептал Андрей Евдокимович. - Домашний телефон председателя!
     Но солдат не мог ничем ему помочь. Он посоветовал обождать, когда придет с ужина младший сержант. Минут сорок, не больше.
     - Что делать, что делать?.. - Андрей Евдокимович прошелся несколько раз по площадке и вдруг быстро-быстро загремел по лестнице вниз. Машина ждала его у ворот.
     - Спасопоклонный, - коротко приказал он. - И быстрее, пожалуйста.
     Когда начали жечь бумаги, Антонович прощупал мешок и сразу узнал твердый выступ - толстую, тяжелую папку. Если бы он не нашел ее здесь, он бы перешел к другому мешку. Но она была здесь. Он сунул ее подальше в мешок и затрясся, чуть ли не заплясал от лихорадки. Потом он достал опять и уронил эту папку в тень, наступил на нее. Затем отодвинул ногой назад, к загородке с углем, а через несколько минут незаметно бросил ее туда, за дощатый борт, и проворно завалил углем. Сразу в нем все запело, и вот здесь-то пришел Урюпин, и Андрей Евдокимович сказал ему свои гордые, исторические слова о порядочности.
     Весь следующий день Андрей Евдокимович то и дело спускался во двор, к котельной, похаживал там, а иногда даже заглядывал вниз, к истопникам, прикурить. Молодой рабочий ни о чем не догадывался. А старый истопник, по фамилии Афончев, смекнул и однажды молча вышел вслед за Андреем Евдокимовичем и во дворе, так же молча, вытянув шею, уставился на него. Старик, наверно, решил, что речь пойдет о каком-нибудь неплановом заработке. Он еще больше уверился в этом, когда Антонович пригласил его сходить _на уголок_. В пивной они заняли отдельный столик в углу, Антонович заказал все, что полагается. Афончев выпил раз, выпил два и, чем дальше шло дело, становился как будто все трезвее и все осторожнее вытягивал шею. Наконец Андрей Евдокимович спросил: "Ты мне веришь?" - "Как же не верить?" - возразил Афончев и насторожился. И тогда Антонович рассказал ему по порядку все. Сначала о том, кто такой Дмитрий Алексеевич. Затем о его машине, о том, что машина нужна для государства. "Ты понимаешь?" - спросил он. "Еще бы!" - ответил Афончев. Тогда Андрей Евдокимович, как мог, стал объяснять ему историю борьбы Дмитрия Алексеевича. Здесь он запутался, и истопник положил на его рукав свою темную от угля, правдивую руку. "Ты скажи короче, Андрей Евдокимович. Скажи, не бойся, не виляй". И Антонович, посмотрев в сторону, еще раз взглянул на безразличное и потому страшное лицо истопника, решился, сказал о папке. "Бона что!" - протянул Афончев. Андрей Евдокимович засуетился, хотел еще заказать что-нибудь, но Афончев остановил его. "Сейчас я на работе. Завтра вечерком приходи ко мне на квартиру. Я живу далеконько, но ничего, на метро, потом на трамвае - доедешь. Там и поговорим". Антонович с готовностью выхватил карандаш и записал адрес. Допили остатки, простились и разошлись.
     На следующий вечер он сидел в теплой и тесной комнатушке истопника. Афончев был чисто умыт, причесан, приветлив и осторожен. Старик достал из чемодана папку, которую он, по его словам, без лишних разговоров, _капитулировал_ из котельной. Папку раскрыли на столе, и здесь, перелистав множество жалоб Дмитрия Алексеевича и ответов на эти жалобы, полученных из разных канцелярий, и показав Афончеву отзывы академика Флоринского и доктора наук Галицкого, Андрей Евдокимович наконец почувствовал, что в старике что-то повернулось, что он все понял и даже на что-то решился. Но что - это осталось неясным. Афончев принес из кухни чайник, достал из-под оконной занавески четвертинку и ударил ладонью по столу: "Ну, хватит о делах. Будем чай пить". Было выпито много чашек чая, но Афончев так и не проговорился. "Я сделаю все, что надо, - сказал он, - не бойся".
     А решил он вот что. Старик он был осторожный и поэтому не отдал папки Антоновичу. "А вдруг дело повернется не так?" Но он не отдал папки и в институт, потому что уж очень было похоже на правду то, что говорил этот причесанный инженер в узких брючках и с галстучком. Он решил отослать папку в военный трибунал, считая, что Надя по своей доверенности там ее и получит, если все, что говорил Антонович, правда. Но так как старик был не только осторожен, но и соображал кое-что, то он прикинулся темноватым мужичком и, готовя папку к отправке в трибунал, приложил к ней такую бумагу:
     "В Ревтрибунал от Афончева Прохора Васильевича, проживающего в поселке Хлебозавода, Новые дома, корпус 6, кв. 2 - заявление. Я, Афончев Прохор Васильевич, работая истопником в котельной института Гипролито, в ночь на пятое ноября, будучи набирая угля из ящика, нашел секретное "дело" Лопаткина, осужденного Ревтрибуналом. О чем и сообщаю для Вашего сведения и препровождаю при настоящем заявлении "дело" Лопаткина, по ошибке комиссии, как полагаю, попавшее в ящик с углем. Афончев".
     Истопник сам отнес пакет в трибунал. Секретарь, распечатав самодельный конверт, прочитал заявление и сразу же пошел докладывать председателю трибунала. Афончеву было приказано подождать, и он, играя свою роль, смирненько сел на край стула. Вскоре его вызвали к председателю. "Говоришь дело Лопаткина принес?" - весело закричал ему седой подполковник. "Так точно, товарищ _полковник_", - ответил Афончев. "Какое же это "дело"? Это простая переписка! - еще громче и веселее закричал председатель, словно перед ним стоял глухой. - Где же ты его раскопал, это "дело"?" - "Я там написал в заявлении. В угле". - "Как же оно туда попало?" - "Должно, когда сжигали секретные бумаги". - "Какая же это секретная бумага? Тут нигде не написано, что секретная!" - закричал председатель. Потом вдруг вскочил и заходил перед Афончевым, подозрительно поглядывая на него. "Вот какой вопрос возникает, - заговорил он вдруг. - Почему у тебя именно эта папка оказалась?" - "Ничего не знаю, товарищ полковник, - сказал старик, все время поворачиваясь в ту сторону, куда шагал председатель - то вправо, то влево, провожая его испуганным взглядом. - Должно, из комиссии кто забыл". - "Подожди... а почему ты не отдал комиссии? Почему сюда притащил?" - "Так я же не украл, не спрятал! Я - к вам! Написано: "Дело" - я подумал, что ревтрибуналу виднее, что с ей делать..." - "С _ей_, говоришь?" Председатель еще раз пристально взглянул на истопника, сел за стол и снял трубку телефона. Набрал номер и стал разговаривать с генералом, директором института. Был он, видать, из тех, кто мягко стелет - жестко спать. Разговор с директором он начал так: "Товарищ генерал? Вы мне звонили как-то относительно архива Лопаткина... Говорите, сожгли? Ну, а как с теми бумагами, относительно которых доверенность... Ах, комиссия не нашла! Да-а! А мне тут принесли какие-то бумаги... Я подозреваю, что ваша комиссия постановила их сжечь и не сожгла... Каким образом? Комиссия разбросала их по котельной и ушла. А один человек собрал и принес в трибунал... Вернуть вам? Да вот я что-то на них не вижу грифа. По-моему, эти деятели решили сжечь и те бумаги, на которые выдана доверенность. Товарищ генерал, простите, но и я несу ответственность за эти бумаги. Лопаткин отбудет срок и придет ко мне требовать свои документы! У него здесь, я вот вижу, авторское свидетельство подшито... Имеете вы право лишать автора документа, который выдан ему государственным комитетом? Не знали? Вот я говорю вам. Сообщаю... Поскольку эти бумаги не находятся под вашей юрисдикцией, я их выдам Дроздовой, она уже не раз приходила. Вот так... Приветствую вас..." Он положил трубку, седым орлом посмотрел на Афончева и весело крикнул ему: "Можешь идти, Афончев!" Истопник, послушно наклонив голову, вышел, держа кепку в руке. В тот же день все было рассказано Антоновичу. Андрей Евдокимович поспешил передать новость Наде, и, выждав для порядка несколько дней, она явилась к секретарю трибунала с жалобой на то, что директор института отказал ей в выдаче несекретных бумаг Лопаткина. "Вот ваши бумаги", - сказал секретарь, доставая из стола знакомую папку с коричневым корешком. - Распишитесь, пожалуйста, вот здесь, на вашей доверенности..."
     - Значит, и папка у вас? - нетерпеливо спросил Дмитрий Алексеевич.
     Но Надя с легкой улыбкой посмотрела на него, сказала: "Сейчас все узнаете" - и вышла из комнаты. Вскоре она вернулась, неся чайник. Открыла шкаф, поставила на стол три чашки - не те прозрачные, пузатенькие чашки, из которых когда-то пил Дмитрий Алексеевич, а новые - простые, тяжелые чашки, из сероватого фарфора с цветочками. И пальцы у Нади теперь были в царапинках - они имели дело и с картошкой и со стиральной содой. Тихая пауза наступила в комнате. Дмитрий Алексеевич украдкой любовался этими туповатыми пальцами и, покачивая головой, вспоминал тот зимний день, когда он с ненавистью оглянулся на эту женщину и шепнул: "Бледная повилика".
     Но вот чай разлит по чашкам, на один из стульев положена стопка книг и посажен Коля, который сразу припал к блюдечку и запыхтел. Села и Надя и, подняв на Дмитрия Алексеевича ласковые серые глаза, сказала:
     - Папка не у меня. Вы ее получите сами. А история здесь вот какая.
     И началась третья глава рассказа, героем которой был уже новый человек, некто майор Бадьин.
     - Простите, я не знаю его. Кто это такой? - спросил Дмитрий Алексеевич.
     - А это тот член трибунала, который сидел справа, который говорил: "Дро-оздо-ова".
     Дмитрий Алексеевич и не подозревал того, что майор Бадьин на процессе все время держал его сторону и даже написал по делу особое мнение. Впрочем, мнение это не сыграло своей роли, потому что дело Лопаткина, как выразился председатель, было "чистое". Если бы подполковник усомнился в чем-нибудь, он, конечно, проанализировал бы все вокруг неясного вопроса. А так как сомнений у него не было, то и протокол судебного заседания получился таким, каким было все дело в глазах председателя. Потому что в нужных местах председатель повторял вслух ответы подсудимого, чтобы их мог записать секретарь. И он по давней привычке осторожно освобождал ответы от разных околичностей, способных лишь затемнить простую и ясную мысль. Он любил короткую, ясную форму. Стало быть, материалы, которые поступили в высшую инстанцию, были очень похожи на то дело Лопаткина, которое создалось в представлении этого старого и уверенного в себе человека. Поэтому особое мнение Бадьина было оставлено без последствий.
     Майор решил бороться. Он вызвал в трибунал Евгения Устиновича Бусько, чтобы побеседовать с ним, но старик не явился. Тогда майор сам приехал к нему. Вошел в его комнату, представился, огляделся и, скрыв удивление, стал задавать профессору вопросы о Лопаткине и Наде. Он получил жесткий ответ: "Поскольку не часто можно видеть таких людей, которые столь странно выполняют свои судейские обязанности, позвольте мне не сообщать вам ничего". Майор не имел права рассказывать старику ни о подробностях своего спора с председателем, ни даже о своей позиции в деле Лопаткина. Он сделал лишь несколько полупрозрачных намеков, и они окончательно запугали Евгения Устиновича. Так Бадьин и ушел ни с чем.
     - Евгений Устинович больше не принимал его, - сказала тихо Надя. - Не открывал даже дверь. А потом произошел пожар... А майора захлестнула работа, и он забыл про дело и про свое особое мнение. Тут как раз подъехал Галицкий, и мы решили, что вас может выручить только ваша машина. Это его мысль была: если машина получится, то можно будет и автора вытащить...
     И так прошел год. Однажды Надя пришла домой и увидела в кухне, на своем столе, письмо со штампом трибунала. Ей предлагали явиться и принести с собой ту переписку Лопаткина, которую Надя получила по доверенности. Письмо было отпечатано на машинке и подписано майором Бадьиным. Надя пришла в трибунал без папки. Майор Бадьин разочарованно всплеснул руками и закричал: "Вы поймите, в этих документах его спасение!" И Надя побежала домой, полетела на такси и вернулась с папкой. Майор при ней стал быстро листать бумаги, приговаривая: "Вот, так и знал. Все теперь понятно! Вот, еще лучше! Ах, какая история, какая печальная история, Надежда Сергеевна! Какие бывают люди! А сколько кругом слепых!" И не удержался, растолковал ей, что это за люди и кто здесь оказался слепым. Сам-то он, видно, не был слепым, потому что, просматривая прошлогодние дела в связи с каким-то специальным заданием, он увидел в деле Лопаткина новые бумажки и внимательно их прочитал. Хитрость Афончева от него не ускользнула. Он сразу смекнул, что здесь поработали друзья Лопаткина, и старое упрямство зажглось в нем. Он решил просмотреть эти бумажки, чувствуя, что это та самая шестилетняя переписка, о которой говорил Лопаткин на суде.
     Бадьин побеседовал с Надей и дал понять, что ей следует написать жалобу в Верховный суд. В тот же день Надя отнесла в Верховный суд длинное письмо за тремя подписями - своей, Крехова и Антоновича. Через три дня Надю вызвали для беседы с заместителем председателя Верховного суда. Эта быстрота немного удивила Надю, но все объяснилось: на столе заместителя уже лежало представление майора Бадьина и дело Лопаткина.
     - И что, вы думаете, там еще было? - Надя прервала свой рассказ. - Ну, догадайтесь же скорей! Какой вы! Там было несколько писем из Музги... От двух известных вам человек. Сьянов, оказывается, вас разыскивал, и кто-то черкнул ему из Гипролито, что вы осуждены. Воинственное письмо написал наш дядя Петр! Прямо в Верховный суд! И Валентина Павловна...
     Заместитель председателя предложил Наде принести папку с документами. И она тут же вынула ее из своей продуктовой сумки. Медлительный, пожилой человек с изнуренным лицом долго беседовал с нею, то и дело перебивая ее и требуя говорить строго по порядку. Надя сообщила ему, между прочим, что машина уже построена на Урале, что первая проба дала хорошие трубы и производительность почти вдвое большую по сравнению с машинами Гипролито. Потом Надю пригласил референт. Этот еще дольше расспрашивал ее о работе над машиной Лопаткина, несколько часов вместе с Надей перелистывал документы в папке и все время что-то записывал.
     Вскоре после этого Надя получила из Верховного суда письмо, где было кратко сказано об отмене приговора и о прекращении дела.
     - И вот вы здесь!.. - закончила Надя свой рассказ.
     Весь следующий день Дмитрий Алексеевич ходил по делам то к Захарову, то к генералу, то к еще более важному генералу - с двумя желтыми звездами на каждом серебристом погоне. Ночевал он у Надежды Сергеевны на диване, встал рано утром и опять ушел. С ним был заключен новый договор, и на третий день, когда Надя пришла из школы, она увидела в комнате у себя другого человека - это был Дмитрий Алексеевич, но уже в новом, темно-сером дорогом костюме. Под расстегнутым пиджаком его была видна шелковая сорочка. Надя заставила Дмитрия Алексеевича встать, осмотрела со всех сторон и, конечно, одобрила его вкус. Но этим дело не кончилось. У Дмитрия Алексеевича появилась еще и шляпа, а на стуле висело пальто из серого габардина. Дмитрий Алексеевич надел все эти вещи, и Надя, отойдя к двери, увидела сурового, представительного мужчину с мягкими серыми глазами и остро врезанной складкой на лбу.
     Дмитрий Алексеевич купил и чемодан, а в чемодане было полно разной мелочи - полотенце, мыло, белье и даже хлеб - целых при батона!
     - Что это вы, Дмитрий Алексеевич? - Надя, покраснев, обиженно посмотрела на него. - Будем на немецкий счет?
     Он мягко взглянул на нее из-под шляпы.
     - Я забыл сказать. Я сегодня уезжаю на Урал. К Галицкому.
     - Надолго?
     - Может, на две недели, а может, и на два месяца.
     - Так я сейчас побегу в магазин! Пирожков вам хоть испеку...
     - Ну что ж... Нате вот вам деньги...
     Надя обернулась, чтобы ответить с достоинством, и осеклась. Он протягивал ей толстую пачку сотенных билетов.
     - Так много получили?
     - Да, мне дали кое-что. Вы берите, они мне не нужны. Берите!
     - Это что, вы мне долг отдаете? - она покраснела.
     - Да нет... для долга это мало, - спокойно и мягко ответил он. - Просто они мне не нужны. Я уже все купил себе. Знаете, как это говорится: "Кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо!" Давайте берите. Нам с вами давно пора оставить это... Я еще вам буду приносить - мне ведь оклад положили.
     Надя взяла деньги, сунула в ящик стола, оглянулась: Дмитрий Алексеевич уже что-то писал, положив на колено блокнот, не снимая шляпы. Она подошла, сняла с него шляпу, и он, не отрываясь от своего писания, махнул рукой, сказал:
     - Не надо, я сейчас уйду.
     Вот такой он стал - не то рассеянный, не то слишком сосредоточенный, не поймешь... Надя посмотрела на него, потом надела фартук и пошла на кухню ставить тесто. Минут через двадцать она вернулась - Дмитрия Алексеевича уже не было, он ушел.

/ Полные произведения / Дудинцев В.Д. / Не хлебом единым

Смотрите также по произведению "Не хлебом единым":

• Краткое содержание