• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Дудинцев В.Д. / Не хлебом единым

Не хлебом единым [16/28]

Скачать полное произведение

    - Допьем? - сказал он, кашлянув. - Тут вот осталось...
     - А? - спросила Надя. И что-то подтолкнуло ее поближе. - Что вы сказали?
     Он ничего не ответил.
     - Вы что-то сказали? - растерянно спросила Надя, подходя к нему сзади, наклоняясь над ним. - Что-то допить?..
     И пальцы ее ласковыми змеями вползли, проникли, перебирая его волосы.
     - Дмитрий Алексеевич! - каким-то новым голосом сказала она, с силой прижимая большую, послушную голову к своей груди. - Дмитрий Алексеевич!
     "За одну минуту счастья с ним отдам все", - мелькнули в ее памяти чьи-то знакомые слова.
     Он обнял ее, повернул вокруг себя, с каждой секундой чувствуя себя сильнее, и она как бы опутала его со всех сторон. Он хотел прижаться к ней лицом, но Надя, взяв его за голову обеими руками, удержала и стала смотреть на него, тревожно водя зрачками, ловя его глаза, а он их прятал, почувствовав вдруг опять минутную неловкость. "Милый! - говорил ее взгляд. - Подожди, дай мне посмотреть на тебя. Наконец-то ты мой! Что - поцелуй! Я готова отдать тебе всю себя, всю свою жизнь! Будешь ли _ты_ меня любить?"
     И высказав все это, она сама прижалась лицом к его губам, к глазам, к твердому выступу на щеке, смеясь, шепча безумнейшие слова.
     ...В два часа ночи Дмитрий Алексеевич, широко раскинув руки, спал на своей постели из ящиков, на сером, сбитом в ком, байковом одеяле. Пиджак его Надя повесила на стул, рубаху расстегнула, обнажив худую грудь с крупными выпуклостями ребер. Он глубоко и жадно дышал и был похож на большого, измученного птенца. В эти минуты многое можно было прочесть на этом бледном лице, с горько сдвинутой бровью, на этой усталой, широкой груди, которая в студенческие годы Дмитрия Алексеевича, наверно, не раз обрывала ленточку финиша.
     Надя сидела около него, на том же одеяле, и не сводила грустных глаз с его лица. Иногда вдруг сжимала руки. Слезы, скользнув по щекам, падали на его рубаху. И шепнув: "Нет, я тебя не отдам!", она целовала его мощную ключицу и слышала, как бьется под нею большое сердце. Слезы быстро высыхали, лицо Нади прояснялось, и, шмыгнув носом, она осторожно шевелила, перебирала волосы Дмитрия Алексеевича, убирала с большого, прорезанного острой складкой лба. Складка эта и во сне не стала мягче. "Господи, а я искала героя! - счастливо оцепенев, думала она. - Неужели я им владею? Нет! Я теперь тебя опутаю! Ни к кому ты от меня теперь не уйдешь, ни к какой Жанне".
     Так, сторожа Дмитрия Алексеевича, она просидела до утра. На рассвете она подошла к окну я увидела пустынный Ляхов переулок, скованный морозцем, распахнутые ворота и пустой двор дома на той стороне. Все было мертво, тихо, и только вверху, на крышах, растекались, ширились светлые, веселые полоски: где-то сзади поднималось солнце.
     Надя оглянулась на Дмитрия Алексеевича и задумалась. Вот и она прыгнула со своего поезда. Это был головокружительный прыжок. Новыми глазами она осматривала все вокруг себя: здесь был дом, куда привел ее неожиданный попутчик. Что ждало ее? Да... Она все-таки отважилась! Хотя ее, кажется, не особенно звали...
     "Я проснулся на мглистом рассвете неизвестно которого дня, - вспомнились ей стихи Блока. - Спит она, улыбаясь как дети, ей пригрезился сон про меня".
     Нет, не она спала, а он спал, и в снах его не было Нади. Там было что-то большое и тяжелое. А она, на этом мглистом рассвете, тихо просыпалась от своих детских снов. Растерянная улыбка тихо угасала на ее лице. Надя взглянула на чертежную доску - громадную, уходящую вверх, в полумрак, оглядела комнату, где все было, как у солдат - по-походному, - и вспомнила другие строки из того же стихотворения: "Заглушить рокотание моря соловьиная песнь не вольна".
     Потом она опять повернулась лицом к безжизненному переулку и отпрянула, заливаясь медленной краской. Там, на той стороне по тротуару, неспешно пошаркивая, оттянув кулаками карманы вязаного, как чулок, пальто, шел Евгений Устинович. Он остановился, посмотрел на свой дом, на свое окно, поднял повыше воротник, мотнул головой от холода и пошел дальше - бочком, бочком, притопывая, как это делают ночью дежурные дворники. "За успех моего предприятия!" - вспомнила Надя его рыцарский тост. "Ах ты, обманщик, лиса, коряга противная", - смеясь, шепнула она и показала кулак ему вслед, его согнутой спине.
     А переулок между тем светлел, в бледном, золотисто-зеленом небе появился телесный оттенок, оно отогревалось, все больше прибавлялось в нем живой теплоты. А из-за ярко освещенных крыш словно доносились радостные трубы зари. Да, в Москве начинался новый день, а для Нади и новая жизнь. Начиналась она, правда, не в отдельной квартире, полуголодная жизнь, но с большими радостями и большими горестями, жизнь настоящая. Счастье! Оно никогда не бывает сладким и не похоже на плакаты по страхованию имущества. Оно подкрашено горечью - и об этом Наде предстояло узнать очень скоро. 11
     В семь часов утра она убрала в комнате изобретателей, еще раз поцеловала спящего Дмитрия Алексеевича, оделась и тихонько вышла. Все было спокойно, никто не встретился ей в коридоре. Она закрыла за собой наружную дверь и облегченно вздохнула. Но тут Надя вдруг отчетливо увидела своего покинутого Николашку, с вытянутым личиком, с большими удивленными глазами: он стоял в кроватке и не плакал, смотрел на пустую мамину кровать и на дверь. Бровки его были жалобно подняты, он ничего не понимал, потому что как же можно быть живым и так долго не видеть мамы - даже ночью, даже утром! Ахнув, браня себя, Надя поспешила вниз, через двор, к воротам. Далеко в переулке светилась зеленая лампочка такси. Надя добежала, дернула ручку, упала на мягкое сиденье, и только тогда, когда замелькали справа и слева столбы и дома, она подумала, что теперь придется отказаться от некоторых привычек, от таких вещей, как такси. "В последний раз, - решила она. - Будем жить построже, как полагается учительнице географии".
     Дома все было в порядке. Николашка сидел за столом на своем высоком стуле. Шура кормила его кашкой, он двигал щеками и тянулся ручонками к блюдцу.
     - Ах ты, моя дорогая-золотая! - тихо запела Надя, еле удерживаясь, чтобы не стиснуть, не расцеловать своего мальчугашку. Но она сперва сбросила пальто и, приговаривая "дорогая-золотая, серебряная", побежала на кухню мыть руки. Николашка громко заревел - ушла мамочка. Но вот она уже вернулась и взяла его на руки. Посмотрела, не подопрели ли ножки, и, поцеловав несколько раз сына, раскрасневшись от счастья, она принялась его кормить.
     - Все, все Леониду скажу, - пробасила старуха в дверь. - Погоди вот. Пусть только приедет.
     - Приедет - на него тогда и шипите, - ответила Надя через плечо. - За то, что он бросил первую жену с двумя детьми.
     - Во-он чего! Та сама ушла. Такая же гулящая дрянь была...
     - От него и третья уйдет, - сказала Надя, целуя Николашку. - А со мной, пожалуйста, не разговаривайте. Я вас знать не хочу.
     Днем Надя была в школе, давала уроки, а под вечер, то глубоко вздыхая, то задерживая дыхание, уже стояла перед высокой дверью, с множеством звонковых кнопок, высыпавших как мухи на солнцепек.
     Дверь открыл Евгений Устинович.
     - Здравствуйте, Мефистофель, - негромко сказала ему Надя.
     Они замолчали, глядя друг на друга.
     - Здравствуйте, Маргарита, - в нос, негромко пропел наконец старик, заставив Надю покраснеть. Но тут же он сообразил, что ему, как приехавшему из Малаховки, полагается ничего не знать. Он нерешительно посмотрел на Надю. - Простите, а как я должен понимать ваше столь необычное приветствие?
     - Шутки шутками. А я хочу вам по секрету сказать одну вещь, - шепнула Надя. - Я видела агента иностранной разведки.
     - Не может быть! Где? - Глаза профессора округлились за стеклами очков. Он оглянулся и приблизил к Наде ухо, из которого, как порванные струны, торчали седые завитки.
     - Я твердо в этом убеждена, - сказала Надя. - Он дежурил сегодня всю ночь у нас под окном. Надо было бы поймать этого шпиона и наказать.
     Старик постоял, наклонив голову, подумал, строго посмотрел на Надю.
     - Дело серьезное. Да. Очень серьезное... А стоит ли его наказывать? Ведь он, бедняга, на своей работе насморк получил!..
     Надя, пряча улыбку, хотела было пройти дальше, в коридор, но профессор остановил ее.
     - Надежда Сергеевна. Пожалуйста, ничего не говорите Фаусту. У него сегодня дурное настроение. Он меня съест за это.
     - А что он?..
     - Лежит до сих пор. Мрачен. Мысли...
     У Дмитрия Алексеевича болела голова. Он лежал на своих ящиках, щупал лоб, смотрел в стену и думал - все об одном и том же.
     "Ханжа! - говорил он себе уже в который раз. - Ты ведь изменил Жанне! Так продолжай, что ж тут охать?"
     И, охнув, поворачивался на другой бок. Нет, это не было изменой, отвечал он себе, а в общем, там будет видно...
     "Что будет видно? - возникала вдруг новая мысль. - А что будет с _этой_? Почему я не отверг ее сразу? Зачем надежды подавал? Слаб? Или люблю, может быть? Она-то любит, это видно... потому и пошла на все. Она может потребовать от сердца отчета. А если отчета не будет, зачем обманул? И придется все-таки ей что-то сказать, хотя пробуждение будет для нее тяжелым. Но я-то - разве я ее обманул? Ведь она нравилась мне, я не смог..."
     - Ах... - сказал он и повернулся на спину, закрыл глаза рукой. "А _та_? - подумал он с болью. - Совсем еще девчонка. Она там надеется, что я в Кузбассе, поверила опять, что я не сумасброд, что есть герои на свете! Можно ли сейчас, в такую минуту, и так ее предавать! А Надя... Что же - сказать ей до свиданья?.."
     "Хорош, хорош! - услышал он вдруг новый, твердый голос. - Ты так и будешь теперь размышлять!.. А машина? Ведь ее все-таки надо _вручить_? Сколько сегодня на твоем путевом столбе? Тридцать три? Так о чем же надо сегодня думать: решать детские головоломки или думать о главной части твоего существа - о деле?"
     И этот голос решил все. Дмитрий Алексеевич нахмурился и спустил ноги с постели. В эту минуту и вошла в комнату Надя.
     - Здравствуй...те! - сказала она радостно. Тревога ее была искусно спрятана.
     Дмитрий Алексеевич виновато посмотрел в сторону. Помедлив, он набрался сил и поднял голову, чтобы сказать Наде решительные слова. И она поняла все.
     - Не говори! Я все понимаю, - она села рядом с ним. - Дмитрий Алексеевич, подождите еще один день! Дайте мне этот день... Мы побудем вместе, куда-нибудь пойдем...
     "И не вернемся", - подумал Дмитрий Алексеевич, невесело улыбаясь.
     - Нет, - он вздохнул и пощупал пальцами лоб. - Да... это я и хочу сказать. Нам нельзя продолжать это. Вот это...
     Они оба замолчали. Вошел Евгений Устинович, быстро взглянул на них и стал вытирать чистую клеенку.
     - Погодка хороша! - закричал он, чтобы прогнать их смущение. - Ах, молодые люди, молодые люди! Шли бы на улицу.
     Дмитрий Алексеевич молчал. Надя смотрела на его бледное лицо, читая все его мысли, понимая все. В ней что-то происходило - в ответ на его молчание. В эти минуты она словно вырастала в матери этому громадному человеку. А то, сумасшедшее, милое существо, которое еще вчера она не могла в себе удержать, оно незаметно таяло в ней, исходя тихими слезами.
     Надя встала, быстро сняла и повесила пальто. Сегодня она была одета в свой учительский строгий, темно-серый костюм. И она повернулась к Дмитрию Алексеевичу, словно ожидая рабочих распоряжений, чтобы все увидели: если так надо, она станет другой. Это был ее ответ на первую горечь счастья. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1
     Возможность увидеть настоящий героизм представляется не часто. И не потому, что героев мало, совсем по другой причине. Герой восходит на вершину своей высокой жизни, еще не имея на груди привлекательного золотого значка. Как раз в эти-то минуты он и герой! Восхождение это иногда длится годами, десятилетиями, а подчас остается незамеченным до самого конца. Герой - рядом с нами, и мы его не видим, вот как бывает иногда! Поэтому, должно быть, и находятся люди, которые говорят, что героев вообще нет, а есть расчетливые сеятели, засевающие поле, чтобы собрать затем сам-десят.
     Но посмотрите: вот Дмитрий Алексеевич - его жатва зреет уже шесть лет, а колосьев еще не видно. Работая слесарем седьмого разряда или преподавателем математики, он мог бы за последние два года приобрести все вещи, нарисованные на огромном плакате "Страхование имущества", вывешенном в его переулке! В том-то и чудесно непонятная особенность этих людей, что они несерьезно смотрят на громадный и, несомненно, нужный плакат, не вникают в его существо, не боятся ни огня, пожирающего имущество, ни стихийных бедствий. Ни большие, ни малые деньги не задерживаются в их руках, не оседают на текущем счете и не превращаются в добротные вещи, которые можно застраховать. Они шутят между собой над тем, что кое-кому из нас кажется серьезным. А то, над чем иные опрометчиво подшучивают, для них святыня. "Автор", впервые пришедший на прием к академику, тих и скромен. Но если этот ученый (например, академик Флоринский) скажет ему, что он прав и что открытие его представляет большую ценность, тогда он становится человеком конченным и может даже показаться опасным. Он ни за что не бросит дело, не свернет в сторону и будет ломиться во все двери и стучать кулаками до конца, хотя он знает, что конец этот часто бывает грустным.
     Профессор Бусько, ссылаясь на Дизеля, говорил, что будто с годами отвыкаешь от надежд, но это было всего лишь красное словцо! Никогда еще он не цеплялся за надежду так, как ухватился после близкого знакомства с Дмитрием Алексеевичем, который упорно доказывал ему, что от друзей может быть прок. Сказав Лопаткину "не клянись", он все же клятву его принял, чувствуя, что новый друг в случае успеха сразу же протянет руку и ему, поможет _вручить_ порошок для тушения пожаров.
     И сам Дмитрий Алексеевич с годами не отвыкал от надежд. Правда, лицо его было равнодушно, когда он, например, давал Наде для перепечатки жалобу, письмо или протест, он даже смеялся над ними, но чувства его Надя уже умела читать. Ей легко далась эта грамота, недоступная для многих. И она знала, что Дмитрий Алексеевич ждал результата от каждой, самой маленькой бумажки. Он целыми днями обдумывал свои ходы.
     Однажды, приблизительно в мае, Надя подошла к нему, чтобы спросить о чем-то. Дмитрий Алексеевич в это время наклонил голову, и Надя беззвучно ахнула: его светлорусые волосы, которые становились все болезненнее на вид и как бы смирнее, эти дорогие ей пряди были попросту на треть седыми! Это все сделали надежды. Они не сбылись.
     Но еще больше было у Дмитрия Алексеевича надежд свежих, непроверенных. Он отослал в несколько инстанций свой новый, улучшенный проект и месяца три ходил уже по приемным, встречая везде знакомые, вежливые взгляды с насмешливой оглядкой в сторону. Взгляды, к которым нельзя привыкнуть, так же как нельзя отвыкнуть от надежд.
     Кто же смеялся? Сердиться нельзя было на этих людей. Это все были честные работники _стола_, отлично знающие, что все, что можно было изобрести, изобретено в прошлом веке. Их смешило, что "педагог", - как они прозвали Лопаткина, писал по своему _вопросу_, в самые высокие адреса. Чудак! Мало ему было таких авторитетов, как Авдиев, как академик Саратовцев!
     Некоторые из этих людей принимали Дмитрия Алексеевича строго, говорили с ним колючим басом и морщились. Они смотрели на него, как им казалось, с государственных позиций. "Сколько ненужной волокиты вносят в аппарат вот такие изобретатели кислых щей, - говорили их взгляды, - сколько средств уходит на всю эту дурацкую переписку с бездельниками и проходимцами!"
     Но Дмитрий Алексеевич понимал их и не злился, а лишь все терпеливее сжимал губы.
     Вот так, получив очередной отказ, ответив вежливым поклоном на знакомую вежливую улыбку, он шел однажды по длинному коридору министерства, заставленному шкафами и старыми письменными столами. Дело шло к июлю, было очень тепло, даже душно. Самые неожиданные шумы министерской жизни обдавали Дмитрия Алексеевича. Доносился треск машинок, и через открытую дверь он видел потолок и стены бюро, обтянутые кремовой тканью. Потом налетал порыв тишины - это Дмитрий Алексеевич проходил мимо приемной начальника. Через дверь он видел собранные кверху шелковые шторы и сверкающие стекла открытых настежь окон, стол с телефонами и секретаршей, и посетителей на диванах и стульях. В соседней комнате шло совещание. Дальше был зал столов на сорок, и за каждым сидел человек. И везде - в коридоре, в дверях, в углах за шкафами - стояли по двое, по трое люди, сложив руки за спиной, прислонясь к стене, и все что-то обсуждали. Громадный корабль министерства летел вперед, все матросы добросовестно несли свою вахту, и никому не хотелось всерьез возиться с каким-то проектом машины для литья чугунных труб, проектом, не предусмотренным никакими планами.
     Пройдя весь этот корабль насквозь, Дмитрий Алексеевич вздохнул, постоял, провел рукой по лицу и стал спускаться вниз. Из вестибюля он умело проник в лабиринт зеркальных дверей и вышел на яркую от летнего солнца улицу. Здесь, на тротуаре, он чуть ли не лицом к лицу столкнулся с секретаршей Дроздова, с той самой, которую он назвал когда-то "русской зарей". Заря была в узком платье, с коротенькими рукавчиками покроя "японка", которые так хорошо обнажают руку и делают плечики покатыми. Волосы секретарши были коротко подстрижены и окружали ее голову желто-белым веночком, открывая детскую шейку. Заря шла и кушала мороженое из вафельного стаканчика.
     Дмитрий Алексеевич чуть заметно поклонился ей и ускорил шаг. Но девушка остановила его.
     - Господи, как вы изменились! Лопаткин, кажется? - Она покачала маленькой головой. - Все ходите?
     Дмитрий Алексеевич ответил: "Да, хожу", и приготовился отвечать на неприятные вопросы. Но девушка, быстро взглянув на него, с болью двинула морщинкой на переносице, отвернулась, задумалась, глядя на вафельный стаканчик. У нее на груди был комсомольский значок, и этот маленький значок, должно быть, сейчас жег ее, требовал решительного поступка. Заря опять взглянула на Лопаткина и вдруг решилась:
     - Знаете что, товарищ Лопаткин... Дайте мне ваш проект - общий вид и описание. И вот еще что. Пойдемте со мной, вы напишете коротенько на имя Афанасия Терентьевича.
     - Вы разве не у Дроздова?
     - Нет, я у министра.
     Дмитрий Алексеевич молча наклонил голову. Они вошли в лабиринт из зеркальных стекол, вахтер спросил было пропуск у Дмитрия Алексеевича, но девушка смело перебила его:
     - Это по вызову Афанасия Терентьевича.
     Они прошли незнакомым коридором, потом поднялись по узкой лестнице на второй этаж. Здесь их встретил еще один вахтер, и девушка опять сказала:
     - Этот товарищ вызван.
     Дмитрий Алексеевич оказался в широком и длинном зале с красной мягкой дорожкой во всю его длину. Девушка подвела его к круглому столу, накрытому стеклом.
     - Вот здесь есть ручка и чернила, - сказал она негромко. - Пишите так: министру, товарищу Дядюра, Афанасию Терентьевичу. Ни на кого не жалуйтесь персонально. Просто укажите, что несколько лет не можете продвинуть... Пишите, я сейчас приду.
     Она ушла по мягкой красной с зеленым дорожке в самый конец зала. Ушла особой секретарской походкой, не ускоряя и не замедляя шага, и исчезла за высокой, полированной дверью. Вскоре она вернулась. Письмо было написано. Дмитрий Алексеевич молча передал его вместе с уменьшенной фотокопией проекта. Взяв бумаги, девушка проводила его до лестницы и здесь, глядя на него так, как чувствительные люди смотрят на осужденного, жалея, но боясь прикоснуться, она сказала:
     - Позвоните через два дня, утром, в приемную. Спросите Михееву. Что-нибудь сделаем. Он любит открывать изобретателей и вообще таланты...
     Через два дня утром Дмитрий Алексеевич позвонил в приемную министра и спросил товарища Михееву.
     - Что вам угодно? - отозвался дисциплинированный голосок секретарши министра. - Ах, это товарищ Лопаткин! - и голосок сразу потеплел. - Это вы, товарищ Лопаткин? Афанасий Терентьевич примет вас в пятницу. Да, приходите, пожалуйста, в четыре часа дня. Пропуск я закажу.
     В течение двух дней, что остались до пятницы, Дмитрий Алексеевич ничего не писал и не чертил. И Евгений Устинович приостановил свою работу. По вечерам, открыв окно, не зажигая света, они сидели молча друг против друга. Изредка звучало в тишине нечаянно сказанное слово, и лишь по этому можно было догадаться, что идет беседа.
     - В пятницу... - говорил Дмитрий Алексеевич. - Может, на этом все и кончится...
     - Ну, ну... Сходите, сходите, - отвечал профессор после некоторой паузы, и опять наступала тишина.
     В пятницу Дмитрий Алексеевич побрился, отгладил костюм и начистил ботинки. В половине четвертого, держа в руке Надин портфель, он поднялся на второй этаж по парадной лестнице министерства. Здесь у Дмитрия Алексеевича вторично проверили пропуск, и он вошел в длинный зал с ковровой дорожкой от одних высоких дверей до других. Пройдя через вторые двери, Дмитрий Алексеевич очутился в приемной. Это был тоже большой зал квадратной формы, и стены его сверкали полированным деревом, лаком и свежей краской. Вдоль стен стояли диваны в белых чехлах. На них раскинулись в ожидании вызова привычные посетители - молодые и пожилые люди в белых кителях и с громадными портфелями. За одним из двух столов сидел молодой человек с красиво выписанными черными бровями и, не поднимая глаз, с непонятной улыбкой, слушал седого и полного добряка, должно быть директора завода, который склонился к нему с искательным видом. За вторым столом строгая Заря снимала телефонные трубки, сразу по две, и вполголоса что-то говорила сразу в обе.
     Дмитрий Алексеевич чуть заметно поклонился ей. Она посмотрела на него и даже не двинула бровью. Дмитрий Алексеевич понял все и подошел к молодому человеку.
     - Лопаткин? - сказал тот, не поднимая глаз. - Присядьте, пожалуйста. - И так же, не поднимая глаз, ответил добряку, раскрывшему перед ним портсигар: - Спасибо, не курю.
     Дмитрий Алексеевич сел на диван. Несколько минут длилась та особая, настоящая тишина, которая бывает в комнатах с хорошей звуковой изоляцией. Потом в приемную быстро вошли, шаркая и оживленно беседуя, заместитель министра Шутиков и начальник технического управления Дроздов. Дмитрий Алексеевич поднялся, приветствуя своих старых знакомых, но те его не заметили.
     - У себя? - спросил Шутиков.
     - Да, да... - ответил молодой человек и встал, одергивая пиджак.
     И оба они, секунду помешкав, вошли под синюю портьеру, в коридорчик, который вел к двери министра. Опять наступила тишина. Дмитрий Алексеевич знал, что в кабинете министра сейчас говорят о нем. "Ах, как это долго", - подумал он и вдруг почувствовал сильнейший укол в груди: это засипел электрический сигнал за спиной молодого человека. Тот мгновенно встал и ровным шагом ушел под портьеру.
     "Меня", - подумал Дмитрий Алексеевич. Но молодой человек вернулся и как ни в чем не бывало сел за свой стол. Опять потекли долгие минуты. Потом еще раз засипел сигнал, молодой человек ушел под портьеру, вернулся и чуть не убил Дмитрия Алексеевича тихими словами:
     - Товарищ Лопаткин...
     Пройдя полутемным коридорчиком, Дмитрий Алексеевич открыл высокую дверь, облицованную карельской березой, и увидел еще один зал с громадными окнами в двух противоположных стенах. Это и был кабинет министра. У правого окна, ближе к дальней стене, стоял письменный стол и перед ним два кресла. За столом сидел министр в генеральских белых погонах. В креслах - Шутиков и Дроздов.
     Дмитрий Алексеевич пересек обширное светлое и мягкое поле ковра, и когда он уже подходил к столу, министр встал и поспешил ему навстречу, наклоняясь вперед, протянув руку. Он был коренаст, плотен и не стар - лет пятидесяти. Он сильно встряхнул руку Дмитрия Алексеевича, сказал ему: "Садитесь", и Дроздов тотчас вскочил со своего кресла и пересел на стул около окна. Дмитрий Алексеевич подержал мягкую, с жемчужным глянцем руку Шутикова, потом пожал сухонькую, но сильную ручку Дроздова и осторожно сел в нагретое им кресло.
     - Так я разбирался, товарищ Лопаткин! - сказал министр. Лицо у него было лобастое, под глазами коричневые мешки, взъерошенные волосы стояли над костяным лбом, и был похож на портрет Бетховена. - Идея мне нравится, - сказал он. - Только я не все тут понял...
     - Может, вы разрешите доложить? - спросил Дмитрий Алексеевич.
     - Ну, ну! Показывайте, что тут у вас...
     Дмитрий Алексеевич сразу же развернул и положил на стол большой лист.
     - Вишь ты, изобретатель! - министр ухмыльнулся. - Уже и светокопию успел сделать!
     Он внимательно выслушал объяснения автора, ни разу не перебив его. Только один раз спросил осторожно:
     - Что же это у вас - шток, кажется, неравнопрочен?
     - Он не инженер, Афанасий Терентьевич, - защищая Лопаткина, ответил Шутиков. - Это мы исправим...
     И приветливо засветился желтым золотом коронок и тонкой золотой оправой очков.
     В эту минуту дверь кабинета вдали приоткрылась.
     - Можно, Афанасий Терентьевич? - спросил молодой человек с круглыми бровями. Неслышно ступая на носках, он подошел и положил с краю на стол штук пятнадцать мраморно-разноцветных тяжелых дощечек с наклеенными на них бумажками - должно быть, образцы каких-то материалов.
     - Все здесь? - спросил министр. Не глядя, протянул руку в сторону, потрогал, передвинул образцы, и молодой человек, так же неслышно ковыляя на носках, ушел.
     - Да... так идея мне нравится, - сказал министр Шутикову. Потом, положив руку на чертеж, он посмотрел на Дмитрия Алексеевича. - У нас уже делают одну такую машину. Максютенко со товарищи. Вот... Леонид Иванович Дроздов опекает. Вы незнакомы с их машиной?..
     - Как же! Приходилось, - сказал Дмитрий Алексеевич с недоброй улыбкой. Недобро улыбнулся и Дроздов, не глядя на Лопаткина. Но министр ничего этого не заметил.
     - Леонид Иванович! Твой соперник! Ты должен быть благородным! А? Соревноваться придется! - Он засмеялся, и Дроздов, улыбаясь, наклонил голову.
     Потом министр нахмурился.
     - Вы что-то пишете, вас два года мариновали? - сказав это, он достал из ящика объемистый портфель из матово-шоколадной толстой кожи и одну за другой стал укладывать дощечки в его атласное нутро.
     - Это гипролитовцы. Не разобрались сразу, - сказал Шутиков.
     - Тут вот какая история, - с серьезным видом перебил его Дроздов. - Разрешите, Афанасий Терентьевич? У товарища Лопаткина был другой проект, встретивший ряд принципиальных возражений как со стороны нашей науки, так и со стороны...
     - Вот из этого негодного проекта вы и взяли идею для своей машины, - сказал ему Дмитрий Алексеевич. - Для той, которую вы строите.
     Министр захохотал и припал к столу, качая головой.
     - Ах ты, господи! Молодец! Ей-богу, молодец! Сразу видно - изобретатель! Ну, честное слово, все по одной мерке скроены.
     Только сейчас Дмитрий Алексеевич заметил, что министр куда-то торопится. Афанасий Терентьевич смеялся, движения его были свободны, но рука - рука выдавала все. Она дрожала, ей хотелось побарабанить по столу. Она не удержалась, протянулась к портфелю и громко защелкнула замок.
     - Так что ты говоришь, Леонид Иванович? - спросил министр.
     Дроздов, который смеялся вместе с Шутиковым и министром, откашлялся и продолжал, весело косясь на Дмитрия Алексеевича:
     - Тот проект встретил ряд возражений по существу, и товарищ Лопаткин это знает. Что касается волокиты с этим, с новым вариантом, то...
     - Что же вы мне не позвонили, Дмитрий Алексеевич? - мягко удивился Шутиков. - Я же вам говорил тогда, в личной беседе: звоните, заходите! В одиночку вы не сможете протолкнуть самый идеальный проект. У нас в институтах, знаете, нужно идти напролом, как идет лосось. Видели когда-нибудь, как лосось прыгает вверх через водопад? Нет? Ну, так когда-нибудь мы с вами съездим на Карельский перешеек...
     - Погоди, рыбак, - сказал ему министр. - Про рыбу потом.
     И Шутиков, виновато сияя, стал смотреть на свои колени.
     - Что же мы будем делать с товарищем Лопаткиным? - спросил министр.
     - На заключение? - осторожно предложил Дроздов.
     - Ты кого имеешь в виду?
     - Василия Захаровича Авдиева.
     - А он не угробит? Василий Захарович-то? Может, Флоринскому - для разнообразия? Авдиев-то теперь все оправдаться норовит. А?
     - Он даст объективный отзыв, - уверенно сказал Шутиков. - Отзыв, по-моему, должен быть положительным.
     - Что ж! Если отзыв будет благоприятный, создавайте группу. Пусть прикидывают. И автора - в штат. Ну, ладно. - Министр встал, и все поднялись за ним. - Вот так, значит, и сделаем. А вы, товарищ Лопаткин, если что, не стесняйтесь, звоните сразу мне.
     Когда они вышли из кабинета, Дроздов весело посмотрел на Дмитрия Алексеевича черными глазами. "Как это ты сумел прорваться к министру?" - спрашивали эти умные, живые глаза.
     - Павел Иванович, смотрите, а ведь это лосось! - сказал он одобрительно.
     - Лосо-ось, - согласился Шутиков, обнимая. Дмитрия Алексеевича, сияя ему прямо в лицо своей золотой улыбкой. - Ну что же, пойдем ко мне?
     Кабинет Шутикова бы на том же втором этаже. Перед ним блестела свежей краской такая же просторная приемная розовато-молочного цвета. А в кабинете по всем четырем стенам шла панель из темного ореха вперемежку с экранами, затянутыми темно-зеленым сукном.

/ Полные произведения / Дудинцев В.Д. / Не хлебом единым

Смотрите также по произведению "Не хлебом единым":

• Краткое содержание