Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Гоголь Н.В. / Мертвые души

Мертвые души [18/26]

  Скачать полное произведение

    Так мыслил обитатель Кифа Мокиевич. Но не в этом еще главное дело. Другой
    обитатель был Мокий Кифович, родной сын его. Был он то, что называют на Руси
    богатырь, и в то время, когда отец занимался рожденьем зверя, двадцатилетняя
    плечистая натура его так и порывалась развернуться. Ни за что не умел он
    взяться слегка: все или рука у кого-нибудь затрещит, или волдырь вскочит на
    чьем-нибудь носу. В доме и в соседстве все, от дворовой девки до дворовой
    собаки, бежало прочь, его завидя; даже собственную кровать в спальне изломал
    он в куски. Таков был Мокий Кифович, а впрочем, был он доброй души. Но не в
    этом еще главное дело. А главное дело вот в чем: "Помилуй, батюшка барин,
    Кифа Мокиевич, - говорила отцу и своя и чужая дворня, - что у тебя за Мокий
    Кифович? Никому нет от него покоя, такой припертень!" - "Да, шаловлив,
    шаловлив, - говорил обыкновенно на это отец, - да ведь как быть: драться с
    ним поздно, да и меня же все обвинят в жестокости; а человек он
    честолюбивый, укори его при другом-третьем, он уймется, да ведь гласность-то
    - вот беда! город узнает, назовет его совсем собакой. Что, право, думают,
    мне разве не больно? разве я не отец? Что занимаюсь философией да иной раз
    нет времени, так уж я и не отец? Ан вот нет же, отец! отец, черт их побери,
    отец! У меня Мокий Кифович вот тут сидит, в сердце! - Тут Кифа Мокиевич бил
    себя весьма сильно в грудь кулаком и приходил в совершенный азарт. - Уж если
    он и останется собакой, так пусть же не от меня об этом узнают, пусть не я
    выдал его". И, показав такое отеческое чувство, он оставлял Мокия Кифовича
    продолжать богатырские свои подвиги, а сам обращался вновь к любимому
    предмету, задав себе вдруг какой-нибудь подобный вопрос: "Ну а если бы слон
    родился в яйце, ведь скорлупа, чай, сильно бы толста была, пушкой не
    прошибешь; нужно какое-нибудь новое огнестрельное орудие выдумать". Так
    проводили жизнь два обитателя мирного уголка, которые нежданно, как из
    окошка, выглянули в конце нашей поэмы, выглянули для того, чтобы отвечать
    скромно на обвинение со стороны некоторых горячих патриотов, до времени
    покойно занимающихся какой-нибудь философией или приращениями на счет сумм
    нежно любимого ими отечества, думающих не о том, чтобы не делать дурного, а
    о том, чтобы только не говорили, что они делают дурное. Но нет, не
    патриотизм и не первое чувство суть причины обвинений, другое скрывается под
    ними. К чему таить слово? Кто же, как не автор, должен сказать святую
    правду? Вы боитесь глубоко устремленного взора, вы страшитесь сами устремить
    на что-нибудь глубокий взор, вы любите скользнуть по всему недумающими
    глазами. Вы посмеетесь даже от души над Чичиковым, может быть, даже
    похвалите автора, скажете: "Однако ж кое-что он ловко подметил, должен быть
    веселого нрава человек!" И после таких слов с удвоившеюся гордостию
    обратитесь к себе, самодовольная улыбка покажется на лице вашем, и вы
    прибавите: "А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают люди
    в некоторых провинциях, да и подлецы притом немалые!" А кто из вас, полный
    христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных
    бесед с самим собой, углубит вовнутрь собственной души сей тяжелый запрос:
    "А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?" Да, как бы не так! А вот
    пройди в это время мимо его какой-нибудь его же знакомый, имеющий чин ни
    слишком большой, ни слишком малый, он в ту же минуту толкнет под руку своего
    соседа и скажет ему, чуть не фыркнув от смеха: "Смотри, смотри, вон Чичиков,
    Чичиков пошел!" И потом, как ребенок, позабыв всякое приличие, должное
    званию и летам, побежит за ним вдогонку, поддразнивая сзади и приговаривая:
    "Чичиков! Чичиков! Чичиков!"
     Но мы стали говорить довольно громко, позабыв, что герой наш, спавший
    во все время рассказа его повести, уже проснулся и легко может услышать так
    часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый и недоволен, если о
    нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря, рассердится ли на него
    Чичиков, или нет, но что до автора, то он ни в коком случае не должен
    ссориться с своим героем: еще не мало пути и дороги придется им пройти
    вдвоем рука в руку; две большие части впереди - это не безделица.
     - Эхе-хе! что ж ты? - сказал Чичиков Селифану, - ты?
     - Что? - сказал Селифан медленным голосом.
     - Как что? Гусь ты! как ты едешь? Ну же, потрогивай!
     И в самом деле, Селифан давно уже ехал зажмуря глаза, изредка только
    потряхивая впросонках вожжами по бокам дремавших тоже лошадей; а с Петрушки
    уже давно невесть в каком месте слетел картуз, и он сам, опрокинувшись
    назад, уткнул свою голову в колено Чичикову, так что тот должен был дать ей
    щелчка. Селифан приободрился и, отшлепавши несколько раз по спине чубарого,
    после чего тот пустился рысцой, да помахнувши сверху кнутом на всех,
    примолвил тонким певучим голоском: "Не бойся!" Лошадки расшевелились и
    понесли, как пух, легонькую бричку. Селифан только помахивал да покрикивал:
    "Эх! эх! эх!" - плавно подскакивая на козлах, по мере того как тройка то
    взлетала на пригорок, то неслась духом с пригорка, которыми была усеяна вся
    столбовая дорога, стремившаяся чуть заметным накатом вниз. Чичиков только
    улыбался, слегка подлетывая на своей кожаной подушке, ибо любил быструю
    езду. И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся
    закружиться, загуляться, сказать иногда: "черт побери все!" - его ли душе не
    любить ее? Ее ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудное?
    Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все
    летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит
    с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и
    вороньим криком, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то
    страшное заключено в сем быстром мельканье, где не успевает означиться
    пропадающий предмет, - только небо над головою, да легкие тучи, да
    продирающийся месяц одни кажутся недвижны. Эх, тройка! птица тройка, кто
    тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле,
    что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай
    считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный
    снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем с одним топором да
    молотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик. Не в немецких
    ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит черт знает на чем; а привстал,
    да замахнулся, да затянул песню - кони вихрем, спицы в колесах смешались в
    один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге
    остановившийся пешеход - и вон она понеслась, понеслась, понеслась!.. И вон
    уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух.
     Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом
    дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади.
    Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это,
    сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за
    неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что
    за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей
    жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные
    груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые
    линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная богом!.. Русь, куда ж
    несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается
    колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит
    мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу
    другие народы и государства.
    
     МЕРТВЫЕ ДУШИ
    
     ТОМ ВТОРОЙ
    
     ПОЗДНЕЙШАЯ РЕДАКЦИЯ
    
     ГЛАВА ПЕРВАЯ
    
     Зачем же изображать бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства? Что ж делать, если уже такого свойства сочинитель, и, заболев собственным несовершенством, уже и не может изображать он ничего другого, как только бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства. И вот опять попали мы в глушь, опять наткнулись на закоулок.
     Зато какая глушь и какой закоулок?
     Как бы исполинский вал какой-то бесконечной крепости, с наугольниками и бойницами, шли, извиваясь, на тысячу с лишком верст горные возвышения. Великолепно возносились они над бесконечными пространствами равнин, то отломами, в виде отвесных стен, известковато-глинистого свойства, исчерченных проточинами и рытвинами, то миловидно круглившимися зелеными выпуклинами, покрытыми, как мерлушками, молодым кустарником, подымавшимся от срубленных дерев, то, наконец, темными гущами леса, каким-то чудом еще уцелевшими от топора. Река то, верная своим берегам, давала вместе с ними колена и повороты, то отлучалась прочь в луга, затем, чтобы, извившись там в несколько извивов, блеснуть, как огонь, перед солнцем, скрыться в рощи берез, осин и ольх и выбежать оттуда в торжестве, в сопровождении мостов, мельниц и плотин, как бы гонявшихся за нею на всяком повороте.
     В одном месте крутой бок возвышений убирался гуще в зеленые кудри дерев. Искусственным насажденьем благодаря неровности гористого оврага север и юг растительного царства собрались сюда вместе. Дуб, ель, лесная груша, клен, вишняк и терновник, чилига и рябина, опутанная хмелем, то помогая друг другу в росте, то заглушая друг друга, карабкались по всей горе, от низу до верху. Вверху же, у самого ее темени, примешивались к их зеленым верхушкам красные крышки господских строении, коньки и гребни сзади скрывшихся изб, верхняя надстройка господского дома с резным балконом и большим полукруглым окном. И над всем этим собраньем дерев и крыш возносилась свыше всего своими пятью позлащенными, играющими верхушками старинная деревенская церковь. На всех ее главах стояли золотые прорезные кресты, утвержденные золотыми прорезными же цепями, так что издали казалось - висело на воздухе ничем не поддержанное, сверкавшее горячими червонцами золото. И все это в опрокинутом виде, верхушками, крышками, крестами вниз, миловидно отражалось в реке, где безобразно-дуплистые ивы, одни стоя у берегов, другие совсем в воде, опустивши туда и ветви и листья, точно как рассматривали это чудное изображение, где только не мешала их склизкая бодяга с пловучей яркой зеленью желтых кувшинчиков.
     Вид был очень хорош, но вид сверху вниз, с надстройки дома на отдаленья, был еще лучше. Равнодушно не мог выстоять на балконе никакой гость и посетитель. От изумленья у него захватывало в груди дух, и он только вскрикивал: "Господи, как здесь просторно!" Без конца, без пределов открывались пространства. За лугами, усеянными рощами и водяными мельницами, в несколько зеленых поясов зеленели леса; за лесами, сквозь воздух, уже начинавший становиться мглистым, желтели пески-и вновь леса, уже синевшие, как моря или туман, далеко разливавшийся; и вновь пески, еще бледней, но всё желтевшие. На отдаленном небосклоне лежали гребнем меловые горы, блиставшие белизною даже и в ненастное время, как бы освещало их вечное солнце. По ослепительной белизне их, у подошв, местами мелькали как бы дымившиеся туманно-сизые пятна. Это были отдаленные деревни; но их уже не мог рассмотреть человеческий глаз. Только вспыхивавшая при солнечном освещении искра золотой церковной маковки давала знать, что это было людное большое селение. Все это облечено было в тишину невозмущаемую, которую не пробуждали даже чуть долетавшие до слуха отголоски воздушных певцов, пропадавшие в пространствах. Гость, стоявший на балконе, и после какого-нибудь двухчасового созерцания ничего другого не мог выговорить, как только: "Господи, как здесь просторно!"
     Кто ж был жилец и владетель этой деревни, к которой, как к неприступной крепости, нельзя было и подъехать отсюда, а нужно было подъезжать с другой стороны, где врассыпку дубы встречали приветливо подъезжавшего гостя, расставляя широко распростертые ветви, как дружеские объятья, и провожая его к лицу того самого дома, которого верхушку видели мы сзади и который стоял теперь весь налицо, имея по одну сторону ряд изб, выказывавших коньки и резные гребни, а по другую-церковь, блиставшую золотом крестов и золотыми прорезными узорами висевших в воздухе цепей? Какому счастливцу принадлежал этот закоулок?
     Помещику Тремалаханского уезда, Андрею Ивановичу Тентетникову, молодому тридцатитрехлетнему счастливцу и притом еще и неженатому человеку.
     Кто ж он, что ж он, каких качеств, каких свойств человек? У соседей, читательницы, у соседей следует расспросить. Сосед, принадлежавший к фамилии ловких, уже ныне вовсе исчезающих, отставных штаб-офицеров брандеров, изъяснялся о нем выраженьем: "Естествен-нейшии скотина!" Генерал, проживавший в десяти верстах, говорил: "Молодой человек неглупый, но много забрал себе в голову. Я бы мог быть ему полезным, потому что у меня не без связей и в Петербурге, и даже при..."-генерал речи не оканчивал. Капитан-исправник давал такой оборот ответу: "[Да ведь чинишка на нем дрянь]-а вот я завтра же к нему за недоимкой!" Мужик его деревни на вопрос о том, какой у них барин, ничего не отвечал. Стало быть, мненье о нем было неблагоприятное.
     Беспристрастно же сказать - он не был дурной человек, он просто коптитель неба. Так как уже не мало есть на белом свете людей, которые коптят небо, то почему ж и Тентетникову не коптить его? Впрочем, вот на выдержку день из его жизни, совершенно похожий на все другие, и пусть из него судит читатель сам, какой у него был характер и как его жизнь соответствовала окружавшим его красотам.
     Поутру просыпался он очень поздно и, приподнявшись, долго сидел на своей кровати, протирая глаза. И так как глаза, на беду, были маленькие, то протиранье их производилось необыкновенно долго, и во все это время стоял у дверей человек Михаиле с рукомойником и полотенцем. Стоял этот бедный Михаиле час, другой, отправлялся потом на кухню, потом вновь приходил-барин все еще протирал глаза и сидел на кровати. Наконец подымался он с постели, умывался, надевал халат и выходил в гостиную затем, чтобы пить чай, кофий, какао и даже парное молоко, всего прихлебывая понемногу, на-крошивая хлеба безжалостно и насоривая повсюду трубочной золы бессовестно. И два часа просиживал он за чаем. И этого мало: он брал еще холодную чашку и с ней подвигался к окну, обращенному на двор. У окна же происходила всякий день следующая сцена.
     Прежде всего ревел Григорий, дворовый человек в качестве буфетчика, относившийся к домоводке Пер-фильевне почти в сих выражениях:
     - Душонка ты возмутительная, ничтожность этакая! Тебе бы, гнусной, молчать!
     - А не хочешь ли вот этого? - выкрикивала ничтожность, или Перфильевна, показывая кукиш,- баба жесткая в поступках, несмотря на то что охотница была до изюму, пастилы и всяких сластей, бывших у нее под замком.
     - Ведь ты и с приказчиком сцепишься, мелочь ты анбарная! - ревел Григорий.
     - Да и приказчик вор такой же, как и ты. Думаешь, барин не знает вас? ведь он здесь, ведь он все слышит.
     - Где барин?
     - Да вот он сидит у окна; он все видит. И точно, барин сидел у окна и все видел. К довершению содома кричал кричмя дворовый ребятишка, получивший от матери затрещину, визжал борзой кобель, присев задом к земле, по поводу горячего кипятка, которым обкатил его, выглянувши из кухни, повар. Словом, все голосило и верещало невыносимо. Барин все видел и слышал. И только тогда, когда это делалось до такой степени несносно, что мешало даже ничем не заниматься, высылал он сказать, чтобы шумели потише...
     За два часа до обеда уходил он к себе в кабинет затем, чтобы заняться сурьезно сочинением, долженствовавшим обнять всю Россию со всех точек-с гражданской, политической, религиозной, философической, разрешить затруднительные задачи и вопросы, заданные ей временем, и определить ясно ее великую будущность;
     словом - все так и в том виде, как любит задавать себе современный человек. Впрочем, колоссальное предприятие больше ограничивалось одним обдумыванием: изгрызалось перо, являлись на бумаге рисунки, и потом все это отодвигалось на сторону, бралась наместо того в руки книга и уже не выпускалась до самого обеда. Книга эта читалась вместе с супом, соусом, жарким и даже с пирожным, так что иные блюда оттого стыли, а другие принимались вовсе нетронутыми. Затем следовала трубка с кофием, игра в шахматы с самим собой; что же делалось потом до самого ужина - право, и сказать трудно. Кажется, просто ничего не делалось.
     И этак проводил время, один-одинешенек в целом <мире>, молодой тридцатидвухлетний человек, сидень сиднем, в халате и без галстука. Ему не гулялось, не ходилось, не хотелось даже подняться вверх, не хотелось даже растворять окна затем, чтобы забрать свежего воздуха в комнату, и прекрасный вид деревни, которым не мог равнодушно любоваться никакой посетитель, точно не существовал для самого хозяина.
     Из этого может читатель видеть, что Андрей Иванович Тентетников принадлежал к семейству тех людей, которые на Руси не переводятся, которым прежде имена были: увальни, лежебоки, байбаки, и которых теперь, право, не знаю, как назвать. Родятся ли уже такие характеры, или потом образуются, как порождение печальных обстоятельств, сурово обстанавливающих человека? Вместо ответа на это лучше рассказать историю его воспитания и детства.
     Казалось, все клонилось к тому, чтобы вышло из него что-то путное. Двенадцатилетний мальчик, остроумный, полузадумчивого свойства, полуболезненный, попал он в учебное заведение, которого начальником на ту пору был человек необыкновенный. Идол юношей, диво воспитателей, несравненный Александр Петрович одарен был чутьем слышать природу человека. Как знал он свойства русского человека! Как знал он детей! Как умел двигать! Не было шалуна, который, сделавши шалость, не пришел <бы> к нему сам и не повинился во всем. Этого мало, он получал строгий <выговор>, но уходил от него, не повесивши нос, но подняв его. И было что-то ободряющее, что-то говорившее: "Вперед! Поднимайся скорее на ноги несмотря, что ты упал". Не было у него и речи к ним о хорошем поведении. Он обыкновенно говорил:
     "Я требую ума, а не чего-либо другого. Кто помышляет о том, чтобы быть умным, тому некогда шалить: шалость должна исчезнуть сама собою". И точно, шалости исчезали сами собою. Презрению товарищей подвергался тот, кто не стремился быть <лучше>-. Обиднейшие прозвища должны были переносить взрослые ослы и дураки от самых малолетних и не смели их тронуть пальцем. "Это уж слишком!-говорили многие,-умники выйдут люди заносчивые".- "Нет, это не слишком,- говорил он,- неспособных я не держу долго; с них довольно одного курса, а для умных у меня другой курс". И точно, все способные выдерживали у него другой курс. Многих резвостей он не удерживал, видя в них начало развитья свойств душевных и говоря, что они ему нужны, как сыпи врачу,-затем, чтобы узнать достоверно, что именно заключено внутри человека.
     Как любили его все мальчики! Нет, никогда не бывает такой привязанности у детей к своим родителям. Нет, ни даже в безумные годы безумных увлечений не бывает так сильна неугасимая страсть, как сильна была любовь <к нему>. До гроба, до поздних дней благодарный воспитанник, подняв бокал в день рождения своего чудного воспитателя, уже давно бывшего в могиле, оставался, закрыв глаза, и лил слезы по нем. Его малейшее ободренье уже бросало в дрожь, в радость и в трепет и толкало честолюбивое желание всех превзойти. Малоспособных он не держал долго; для них у него был коротенький курс. Но способные должны были у него выдерживать двойное ученье. И последний класс, который был у него для одних избранных, вовсе не походил на те, какие бывают в других заведеньях. Тут только он требовал от воспитанника всего того, что иные неблагоразумно <требуют> от детей,-того высшего ума, который умеет не посмеяться, но вынести всякую насмеш-ку, спустить дураку и не раздражиться, и не выйти из себя, не мстить ни в каком < случае > и пребывать в гордом покое невозмущенной души; и все, что способно образовать из человека твердого мужа, тут было употреблено в действие, и он сам делал с ними беспрерывные пробы. О, как он знал науку жизни!
     Учителей у него не было много: большую часть наук читал он сам. Без педантских терминов, напыщенных воззрений и Взглядов умел он передать самую душу науки, так что и малолетнему было видно, на что она ему нужна. Из наук была избрана только та, что способна образовать из человека гражданина земли своей. Большая часть лекций состояла в рассказах о том, что ожидает юношу впереди, и весь горизонт его поприща умел он очертить <так>, что юноша, еще находясь на лавке, мыслями и душой жил уже там, на службе. Ничего не скрывал: все оuорченья и преграды, какие только воздвигаются человеку на пути его, все искушения и соблазны, ему предстоящие, собирал он пред ним во всей наготе, не скрывая ничего. Все было ему известно, точно как бы перебыл он сам во всех званьях и должностях. Оттого ли, что сильно уже развилось честолюбие, оттого ли, что в самых глазах необыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: вперед! - это слово, знакомое русскому человеку, производящее такие чудеса над его чуткой природой,- но юноша с самого начала искал только трудностей, алча действовать только там, где трудив, где больше препятствии, где нужно было показать большую силу души. Немногие выходили из этого курса,, но зато это были обкуренные порохом люди. В службе они удержались на самых шатких местах, тогда как многие и умнейшие их, не вытерпев, из-за мелочных! личных неприятностей, бросили все или же, осовев, обленясь, обезумев и опустившись, очутились в руках взяточников и плутов. Но они не пошатнулись и. зная и жизнь и человека и умудренные мудростью, возымели сильное влияние даже на дурных людей.
     Пылкое сердце честолюбивого мальчишки долго билось при одной мысли о том, что он попадет наконец в это отделение. Что, казалось, могло быть лучше этого воспитателя для нашего Тентетиикова! Но нужно же, чтобы в то самое время, когда он переведен был в этот курс избранных,-чего так сильно желал,-необыкновенный наставник скоропостижно [умер]! О, какой был для него удар, какая страшная первая потеря! Все переменилось в училище. На место Александра Петровича поступил какой-то Федор Иванович. Налег он тот же час на какие-то внешние порядки, стал требовать от детей того, чего можно требовать только от взрослых. В свободной их развязности почудилось ему что-то необузданное. И точно как бы назло своему предшественнику объявил с первого дня, что для него ум и успехи ничего не значат, что он будет смотреть только на хорошее поведение. Странно: хорошего-то поведения и не добился Федор Иванович. Завелись шалости потаенные. Все было в струнку днем и шло попарно, а по ночам развелись кутежи.
     С науками тоже случилось что-то странное. Выписаны были новые преподаватели, с новыми взглядами и новыми углами и точками воззрении. Забросали слушателей множеством новых терминов и слов; показали они в своем изложении и логическую связь, и горячку собственного увлечения, но, увы! не было только жизни в самой науке. Мертвечиной отозвалась в устах их мертвая наука. Одним словом, все пошло навыворот. Потерялось уважение к начальству и власти: стали насмехаться и над наставниками и над преподавателями. Директора стали называть Федькой, Булкой и другими разными именами. Разврат завелся уже вовсе не детский: завелись такие дела, что нужно было многих выключить и выгнать. В два года узнать нельзя было заведения.
     Андрей Иванович был нрава тихого. Его не могли увлечь ни ночные оргии товарищей, которые обзавелись какой-то дамой перед самыми окнами директорской квартиры, ни кощунство их над святыней из-за того только, что попался не весьма умный поп. Нет, душа его и сквозь сон слышала небесное свое происхождение. Его не могли увлечь, но он повесил нос. Честолюбие уже было возбуждено, а деятельности и поприща ему не было. Лучше б было и не возбуждать его. Он слушал горячившихся на кафедрах профессоров, а вспоминал прежнего наставника, который, не горячась, умел говорить понятно. Каких предметов и каких курсов он не слушал: медицину, хи-мию, философию, и даже право, и всеобщую историю человечества в таком огромном виде, что профессор в три года успел только прочесть введение да развитие общин каких-то немецких городов,- и бог знает чего он не слушал! Но все это оставалось в голове его какими-то безобразными клочками. Благодаря природному уму он слышал только, что не так должно преподаваться, а как - не знал. И вспоминал он часто об Александре Петровиче, и так ему бывало грустно, что не знал он, куда деться от тоски.
     Но молодость счастлива тем, что у ней есть будущее. По мере того как приближалось время к выпуску, сердце его билось. Он говорил себе: "Ведь это еще не жизнь;
     это только приготовленье к жизни; настоящая жизнь на службе. Там подвиги". И, не взглянувши на прекрасный уголок, так поражавший всякого гостя-посетителя, не поклонившись пpaxy своих родителей, по обычаю всех честолюбцев понесся он в Петербург, куда, как известно, стремится ото всех сторон России наша пылкая молодежь,-служить, блистать, выслуживаться или же просто схватывать вершки бесцветного, холодного, как лед, общественного обманчивого образованья. Честолюбивое стремление Андрея Ивановича осадил, однако же, с самого начала его дядя, действительный статский советник Онуфрий Иванович. Он объявил, что главное дело в хорошем почерке, что нужно прежде начать с чистописанья.
     С большим трудом и с помощью дядиных протекций наконец он определился в какой-то департамент. Когда ввели его в великолепный светлый зал с паркетами и письменными лакированными столами, походивший на то, как <бы> заседали здесь первые вельможи государства, трактовавшие о судьбе всего государства, и .увидел <он> легионы красивых пишущих господ, шумевших перьями и склонивших голову набок, и посадили его самого за стол, предложа тут же переписать какую-то бумагу, как нарочно несколько мелкого содержания - переписка шла о трех рублях, производившаяся полгода,- необыкновенно странное чувство проникнуло неопытного юношу, как бы за проступок перевели его из верхнего класса в нижний; сидевшие вокруг его господа показались ему так похожими на учеников! К довершению сходства иные из них читали глупый пе<реводный> роман, засунув его в большие листы разбираемого дела, как бы занимались самым делом, и в то же время вздрагивая при всяком появлении начальника. Так это все ему показалось странно, так занятия прежние значительнее нынешних, приуготов-ление к службе лучше самой службы! Ему стало жалко по школе. И вдруг как живой предстал пред ним Александр Петрович,- и чуть-чуть он не заплакал. Комната закружилась, перемешались чиновники и столы, и чуть удержался он от мгновенного потемнения. "Нет,-подумал он в себе, очнувшись,- примусь за дело, как бы оно ни казалось вначале мелким!" Скрепясь духом и сердцем, решился он служить по примеру прочих.
     Где не бывает наслаждений? Живут они и в Петербурге, несмотря на суровую, сумрачную его наружность. Трещит по улицам сердитый тридцатиградусный мороз;
     взвизгивает исчадье севера, ведьма-вьюга, заметая тротуары, слепя глаза, пудря меховые воротники, усы людей и морды мохнатых скотов, но приветливо и сквозь летающие перекрестно охлопья светит вверху окошко где-нибудь и в четвертом этаже: в уютной комнатке, при скромных стеариновых свечках, под шумок самовара, ведется согревающий и сердце и душу разговор, читается светлая страница вдохновенного русского поэта, какими наградил бог свою Россию, в так возвышенно пылко трепещет молодое сердце юноши, как не водится и под полуденным небом.
     Скоро Тентетников свыкнулся с службою, но только она сделалась у него не первым делом и целью, как он полагал было вначале, но чем-то вторым. Она служила ему распределеньем времени, заставив его более дорожить остававшимися минутами. Дядя, действительный статский советник, уже начинал было думать, что в племяннике будет прок, как вдруг племянник подгадил. В числе друзей Андрея Ивановича, которых у него было довольно, попалось два человека, которые были то, что называется огорченные люди. Это были те беспокойно странные характеры, которые не могут переносить равнодушно не только несправедливостеи, но даже и всего того, что кажется в их глазах несправедливостью. Добрые поначалу, но беспорядочные сами в своих действиях, требуя к себе снисхождения и в то же время исполненные нетерпимости к другим, они подей-ствовали на него сильно и пылкой речью, и образом благородного негодованья против общества. Разбудивши в нем нервы и дух раздражительности, они заставили замечать все те мелочи, на которые он прежде и не думал обращать внимание. Федор Федорович Лени-цын, начальник одного из отделении, помещавшихся в великолепных залах, вдруг ему не понравился. Он стал отыскивать в нем бездну недостатков. Ему показалось, что Леницын в разговорах с высшими весь превращался в какой-то приторный сахар и - в уксус, когда обращался к нему подчиненный; что будто, по примеру всех мелких людей, брал он на замечанье тех, которые не являлись к нему с поздравлением в праздники, мстил тем, которых имена не находились у швейцара на листе; и вследствие этого он почувствовал к нему отвращенье нервическое. Какой-то злой дух толкал его сделать что-нибудь неприятное Федору Федоровичу. Он на то наискивался с каким-то особым наслаждением и в том успел. Раз поговорил он с ним до того крупно, что ему объявлено было от начальства-либо просить извинения, либо выходить в отставку. Он подал в отставку. Дядя, действительный статский советник, приехал к нему перепуганный и умоляющий:
     - Ради самого Христа! помилуй, Андреи Иванович, что это ты делаешь? Оставлять так выгодно начатый карьер из-за того только, что попался не такой, как хочется, начальник! Помилуй! что ты? что ты? Ведь если на это глядеть, тогда и в службе никто бы не остался. Образумься, отринь гордость, самолюбье, поезжай и объяснись с ним!


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ]

/ Полные произведения / Гоголь Н.В. / Мертвые души


Смотрите также по произведению "Мертвые души":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis