Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Гончаров И.А. / Обыкновенная история
Обыкновенная история [6/21]
- Дико, нехорошо, Александр! пишешь ты уж два года, - сказал Петр Иваныч, - и о наземе, и о картофеле, и о других серьезных предметах, где стиль строгий, сжатый, а все еще дико говоришь. Ради бога, не предавайся экстазу, или по крайней мере как эта дурь найдет на тебя, так уж молчи, дай ей пройти, путного ничего не скажешь и не сделаешь: выйдет непременно нелепость.
- Как, дядюшка, а разве не в экстазе родится мысль поэта?
- Я не знаю, как она родится, а знаю, что выходит совсем готовая из головы, то есть когда обработается размышлением: тогда только она и хороша. Ну, а по-твоему, - начал, помолчав, Петр Иваныч, - за кого же бы выдавать эти прекрасные существа?
- За тех, кого они любят, кто еще не утратил блеска юношеской красоты, в ком и в голове и в сердце - всюду заметно присутствие жизни, в глазах не угас еще блеск, на щеках не остыл румянец, не пропала свежесть - признаки здоровья; кто бы не истощенной рукой повел по пути жизни прекрасную подругу, а принес бы ей в дар сердце, полное любви к ней, способное понять и разделить ее чувства, когда права природы...
- Довольно! то есть за таких молодцов, как ты. Если б мы жили среди полей и лесов дремучих - так, а то жени вот этакого молодца, как ты, - много будет проку! в первый год с ума сойдет, а там и пойдет заглядывать за кулисы, или даст в соперницы жене ее же горничную, потому что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей - славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и сделает тебе того... а без состояния так еще хуже! есть, говорит, нечего!
Петр Иваныч сделал кислую мину.
- "Я, говорит, женат, - продолжал он, - у меня, говорит, уж трое детей, помогите, не могу прокормиться, я беден..." беден! какая мерзость! нет, я надеюсь, что ты не попадешь ни в ту, ни в другую категорию.
- Я попаду в категорию счастливых мужей, дядюшка, а Наденька - счастливых жен. Не хочу жениться, как женится большая часть: наладили одну песню: "Молодость прошла, одиночество наскучило, так надо жениться!" Я не таков!
- Бредишь, милый.
- Да почему вы знаете?
- Потому что ты такой же человек, как другие, а других я давно знаю. Ну, скажи-ка ты, зачем женишься?
- Как зачем! Наденька - жена моя! - воскликнул Александр, закрыв лицо руками.
- Ну, что? видишь - и сам не знаешь.
- У! дух замирает от одной мысли. Вы не знаете, как я люблю ее, дядюшка! я люблю, как никогда никто не любил: всеми силами души - ей все...
- Лучше бы ты, Александр, выбранил или, уж так и быть, обнял меня, чем повторять эту глупейшую фразу! Как это у тебя язык поворотился? "как никогда никто не любил!"
Петр Иваныч пожал плечами.
- Что ж, разве это не может быть?
- Впрочем, точно, глядя на твою любовь, я думаю, что это даже возможно: глупее любить нельзя!
- Но она говорит, что надо ждать год, что мы молоды, должны испытать себя... целый год... и тогда...
- Год! а! давно бы ты сказал! - перебил Петр Иваныч, - это она предложила? Какая же она умница! Сколько ей лет?
- Восьмнадцать.
- А тебе - двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она, как я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там... есть между этими девчонками преумные! Ну, так ты не женишься. Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои лета эти глупости так проворно делаются, что не успеешь и помешать; а то через год! до тех пор она еще надует тебя...
- Она - надует, кокетничает! девчонка! она, Наденька! фи, дядюшка! С кем вы жили всю жизнь, с кем имели дела, кого любили, если у вас такие черные подозрения?..
- Жил с людьми, любил женщину.
- Она обманет! Этот ангел, эта олицетворенная искренность, женщина, какую, кажется, бог впервые создал во всей чистоте и блеске...
- А все-таки женщина, и, вероятно, обманет.
- Вы после этого скажете, что и я надую?
- Со временем - да, и ты.
- Я! про тех, кого вы не знаете, вы можете заключать, что угодно; но меня - не грех ли вам подозревать в такой гнусности? Кто же я в ваших глазах?
- Человек.
- Не все одинаковы. Знайте же, что я, не шутя, искренно дал ей обещание любить всю жизнь; я готов подтвердить это клятвой ..
- Знаю, знаю! Порядочный человек не сомневается в искренности клятвы, когда дает ее женщине, а потом изменит или охладеет, и сам не знает как. Это делается не с намерением, и туг никакой гнусности нет, некого винить: природа вечно любить не позволила. И верующие в вечную и неизменную любовь делают то же самое, что и неверующие, только не замечают или не хотят сознаться; мы, дескать, выше этого, не люди, а ангелы - глупость!
- Как же есть любовники-супруги, которые вечно любят друг друга и всю жизнь живут?..
- Вечно! кто две недели любит, того называют ветреником, а два, три года - так уж и вечно! Разбери-ка, как любовь создана, и сам увидишь, что она не вечна! Живость, пылкость и лихорадочность этого чувства не дают ему быть продолжительным. Любовники-супруги живут всю жизнь вместе - правда! да разве любят всю жизнь друг друга? будто их всегда связывает первоначальная любовь? будто они ежеминутно ищут друг друга, глядят и не наглядятся? Куда под конец денутся мелочные угождения, беспрестанная внимательность, жажда быть вместе, слезы, восторги - все эти вздоры? Холодность и неповоротливость мужей вошла в пословицу. "Их любовь обращается в дружбу!" - говорят все важно: так вот уж и не любовь! Дружбу! А что это за дружба? Мужа с женой связывают общие интересы, обстоятельства, одна судьба, - вот и живут вместе; а нет этого, так и расходятся, любят других, - иной прежде, другой после: это называется изменой!.. А живучи вместе, живут потом привычкой, которая, скажу тебе на ухо, сильнее всякой любви: недаром называют ее второй натурой; иначе бы люди не перестали терзаться всю жизнь в разлуке или по смерти любимого предмета, а ведь утешаются. А то наладили: вечно, вечно!.. не разберут, да и кричат.
- Как же вы, дядюшка, не опасаетесь за себя? Стало быть, и ваша невеста... извините... надует вас?..
- Не думаю.
- Какое самолюбие!
- Это не самолюбие, а расчет.
- Опять расчет!
- Ну, размышление, если хочешь.
- А если она влюбится в кого-нибудь?
- До этого не надо допускать; а если б и случился такой грех, так можно поискуснее расхолодить.
- Будто это можно? разве в вашей власти...
- Весьма.
- Этак бы делали все обманутые мужья, - сказал Александр, - если б был способ...
- Не все мужья одинаковы, мой милый: одни очень равнодушны к своим женам, не обращают внимания на то, что делается вокруг них, и не хотят заметить; другие из самолюбия и хотели бы, да плохи: не умеют взяться за дело.
- Как же вы сделаете?
- Это мой секрет; тебе не втолкуешь: ты в горячке.
- Я счастлив теперь и благодарю бога; а о том, что будет впереди, и знать не хочу.
- Первая половина твоей фразы так умна, что хоть бы не влюбленному ее сказать: она показывает уменье пользоваться настоящим; а вторая, извини, никуда не годится. "Не хочу знать, что будет впереди", то есть не хочу думать о том, что было вчера и что есть сегодня; не стану ни соображать, ни размышлять, не приготовлюсь к тому, не остерегусь этого, так, куда ветер подует! Помилуй, на что это похоже?
- А по-вашему, как же, дядюшка? Настанет миг блаженства, надо взять увеличительное стекло да и рассматривать...
- Нет, уменьшительное, чтоб с радости не одуреть вдруг, не вешаться всем на шею.
- Или придет минута грусти, - продолжал Александр, - так ее рассматривать в ваше уменьшительное стекло?
- Нет, грусть в увеличительное: легче перенесть, когда вообразишь неприятность вдвое больше, нежели она есть.
- Зачем же, - продолжал Александр с досадой, - я буду убивать вначале всякую радость холодным размышлением, не упившись ею, думать: вот она изменит, пройдет? зачем буду терзаться заранее горем, когда оно не настало?
- А зато, когда настанет, - перебил дядя, - так подумаешь - и горе пройдет, как проходило тогда-то и тогда-то, и со мной, и с тем, и с другим. Надеюсь, это не дурно и стоит обратить на это внимание; тогда и терзаться не станешь, когда разглядишь переменчивость всех шансов в жизни; будешь хладнокровен и покоен, сколько может быть покоен человек.
- Так вот где тайна вашего спокойствия! - задумчиво сказал Александр.
Петр Иваныч молчал и писал.
- Но что ж за жизнь! - начал Александр, - не забыться, а все думать, думать... нет, я чувствую, что это не так! Я хочу жить без вашего холодного анализа, но думая о том, ожидает ли меня впереди беда, опасность, или нет - все равно!.. Зачем я буду думать заранее и отравлять...
- Ведь я говорю зачем, а он все свое! Не заставь меня сделать на твой счет какого-нибудь обидного сравнения. Затем, что когда предвидишь опасность, препятствие, беду, так легче бороться с ней или перенести ее: ни с ума не сойдешь, ни умрешь; а когда придет радость, так не будешь скакать и опрокидывать бюстов - ясно ли? Ему говорят: вот начало, смотри же, соображай по этому конец, а он закрывает глаза, мотает головой, как при виде пугала какого-нибудь, и живет по-детски. По-твоему, живи день за днем, как живется, сиди у порога своей хижины, измеряй жизнь обедами, танцами, любовью да неизменной дружбой. Все хотят золотого века! Уж я сказал тебе, что с твоими идеями хорошо сидеть в деревне, с бабой да полдюжиной ребят, а здесь надо дело делать; для этого беспрестанно надо думать и помнить, что делал вчера, что делаешь сегодня, чтобы знать, что нужно делать завтра, то есть жить с беспрерывной поверкой себя и своих занятий. С этим дойдем до чего-нибудь дельного; а так... Да что с тобою толковать: ты теперь в бреду. Ай! скоро час. Ни слова больше, Александр; уходи... и слушать не стану; завтра обедай у меня, кое-кто будет.
- Не друзья ли ваши?
- Да... Конев, Смирнов, Федоров, - ты их знаешь, и еще кое-кто...
- Конев, Смирнов, Федоров! да это те самые люди, с которыми вы имеете дела.
- Ну да; все нужные люди.
- Так это у вас друзья? В самом деле не видывал, чтоб вы кого-нибудь принимали с особенною горячностью.
- Я уж тебе сказывал, что друзьями я называю тех, с кем чаще вижусь, которые доставляют мне или пользу или удовольствие. Помилуй! что ж даром-то кормить?
- А я думал, вы прощаетесь перед свадьбой с истинными друзьями, которых душевно любите, с которыми за чашей помянете в последний раз веселую юность и, может быть, при разлуке крепко прижмете их к сердцу.
- Ну, в твоих пяти словах все есть, чего в жизни не бывает или не должно быть. С каким восторгом твоя тетка бросилась бы тебе на шею! В самом деле, тут и истинные друзья, тогда как есть просто друзья, и чаша, тогда как пьют из бокалов или стаканов, и объятия при разлуке, когда нет разлуки. Ох, Александр!
- И вам не жаль расставаться или по крайней мере реже видеться с этими друзьями? - сказал Александр.
- Нет! я никогда не сближался ни, с кем до такой степени, чтоб жалеть, и тебе то же советую.
- Но, может быть, они не таковы: им, может быть, жаль потерять в вас доброго товарища, собеседника?
- Это уж не мое, а их дело. Я тоже не раз терял таких товарищей, да вот не умер от того. Так ты будешь завтра?
- Завтра, дядюшка, я...
- Что?
- Отозван на дачу.
- Верно, к Любецким?
- Да.
- Так! Ну, как хочешь. Помни о деле, Александр: я скажу редактору, чем ты занимаешься...
- Ах, дядюшка, как можно! Я непременно докончу извлечения из немецких экономистов...
- Да ты прежде начни их. Смотри же помни, презренного металла не проси, как скоро совсем предашься сладостной неге. IV
Жизнь Александра разделялась на две половины. Утро поглощала служба. Он рылся в запыленных делах, соображал вовсе не касавшиеся до него обстоятельства, считал на бумаге миллионами не принадлежавшие ему деньги. Но порой голова отказывалась думать за других, перо выпадало из рук, и им овладевала та сладостная, нега, на которую сердился Петр Иваныч.
Тогда Александр опрокидывался на спинку стула и уносился мысленно в место злачно, в место покойно, где нет ни бумаг, ни чернил, ни странных лиц, ни вицмундиров, где царствуют спокойствие, нега и прохлада, где в изящно убранной зале благоухают цветы, раздаются звуки фортепиано, в клетке прыгает попугай, а в саду качают ветвями березы и кусты сирени. И царицей всего этого - она...
Александр утром, сидя в департаменте, невидимо присутствовал на одном из островов, на даче Любецких, а вечером присутствовал там видимо, всей своей особой. Бросим нескромный взгляд на его блаженство.
Был жаркий день, один из редких дней в Петербурге: солнце животворило поля, но морило петербургские улицы, накаливая лучами гранит, а лучи, отскакивая от камней, пропекали людей. Люди ходили медленно, повесив головы, собаки - высунув языки. Город походил на один из тех сказочных городов, где все, по мановению волшебника, вдруг окаменело. Экипажи не гремели по камням; маркизы, как опущенные веки у глаз, прикрывали окна; торцовая мостовая лоснилась, как паркет; по тротуарам горячо было ступать. Везде было скучно, сонно.
Пешеход, отирая пот с лица, искал тени. Ямская карета, с шестью пассажирами, медленно тащилась за город, едва подымая пыль за собою. В четыре часа чиновники вышли из должности и тихо побрели по домам.
Александр выбежал, как будто в доме обрушился потолок, посмотрел на часы - поздно: к обеду не поспеет. Он бросился к ресторатору.
- Что у вас есть? скорей!
- Суп julienne и a la reine; соус a la provengale, a la maitre d'hotell [Французские названия обеденных блюд.]; жаркое индейка, дичь, пирожное суфле.
- Ну, суп a la provengale, соус julienne и жаркое суфле, только поскорее! Слуга посмотрел на него.
- Ну, что же? - сказал Александр с нетерпением.
Тот бросился вон и подал, что ему вздумалось. Адуев остался очень доволен. Он не дожидался четвертого блюда и побежал на набережную Невы. Там ожидала его лодка и два гребца.
Через час завидел он обетованный уголок, встал в лодке и устремил взоры вдаль. Сначала глаза его отуманились страхом и беспокойством, которое перешло в сомнение. Потом вдруг лицо озарилось светом радости, как солнечным блеском. Он отличил у решетки сада знакомое платье; вот там его узнали, махнули платком. Его ждут, может быть давно. У него подошвы как будто загорелись от нетерпения.
"Ах! если б можно было ходить пешком по воде! - думал Александр, - изобретают всякий вздор, а вот этого не изобретут!"
Гребцы машут веслами медленно, мерно, как машина. Пот градом льет по загорелым лицам; им и нужды нет, что у Александра сердце заметалось в груди, что, не спуская глаз с одной точки, он уж два раза, в забытьи, заносил через край лодки то одну, то другую ногу, а они ничего: гребут себе с тою же флегмой да по временам отирают рукавом лицо.
- Живее! - сказал он, - полтинник на водку.
Как они принялись работать, как стали привскакивать на своих местах! куда девалась усталость? откуда взялась сила? Весла так и затрепетали по воде. Лодка - что скользнет, то саженей трех как не бывало. Махнули раз десяток - и корма уже описала дугу, лодка грациозно подъехала и наклонилась у самого берега. Александр и Наденька издали улыбались и не сводили друг с друга глаз. Адуев ступил одной ногой в воду вместо берега, Наденька засмеялась.
- Полегче, барин, погодите-ка, вот я руку подам, - промолвил один гребец, когда Александр был уже на берегу.
- Ждите меня здесь, - сказал им Адуев и побежал к Наденьке.
Она нежно улыбалась издали Александру. С каждым движением лодки к берегу грудь ее поднималась и опускалась сильнее.
- Надежда Александровна!.. - сказал Адуев, едва переводя дух от радости.
- Александр Федорыч!.. - отвечала она.
Они бросились невольно друг к другу, но остановились и глядели друг на друга с улыбкой, влажными глазами и не могли ничего сказать. Так прошло несколько минут.
Нельзя винить Петра Иваныча, что он не заметил Наденьки с первого раза. Она была не красавица и не приковывала к себе мгновенно внимания.
Но если кто пристально вглядывался в ее черты, тот долго не сводил с нее глаз. Ее физиономия редко оставалась две минуты покойною. Мысли и разнородные ощущения до крайности впечатлительной и раздражительной души ее беспрестанно сменялись одни другими, и оттенки этих ощущений сливались в удивительной игре, придавая лицу ее ежеминутно новое и неожиданное выражение. Глаза, например, вдруг бросят будто молнию, обожгут и мгновенно спрячутся под длинными ресницами; лицо сделается безжизненно и неподвижно - и перед вами точно мраморная статуя. Ожидаешь вслед за тем опять такого же пронзительного луча - отнюдь нет! веки подымутся тихо, медленно - вас озарит кроткое сияние взоров как будто медленно выплывшей из-за облаков луны. Сердце непременно отзовется легким биением на такой взгляд. В движениях то же самое. В них много было грации, но это не грация Сильфиды. В этой грации много было дикого, порывистого, что дает природа всем, но что потом искусство отнимает до последнего следа, вместо того, чтоб только смягчить. Эти-то следы часто проявлялись в движениях Наденьки. Она иногда сидит в живописной позе, но вдруг, бог знает вследствие какого внутреннего движения, эта картинная поза нарушится вовсе неожиданным и опять обворожительным жестом. В разговорах те же неожиданные обороты: то верное суждение, то мечтательность, резкий приговор, потом ребяческая выходка или тонкое притворство. Все показывало в ней ум пылкий, сердце своенравное и непостоянное. И не Александр сошел бы с ума от нее; один только Петр Иваныч уцелеет: да много ли таких?
- Вы меня ждали! Боже мой, как я счастлив! - сказал Александр.
- Я ждала? и не думала! - отвечала Наденька, качая головой, - вы знаете, я всегда в саду.
- Вы сердитесь? - робко спросил он.
- За что? вот идея!
- Ну, дайте ручку.
Она подала ему руку, но только он коснулся до нее, она сейчас же вырвала - и вдруг изменилась. Улыбка исчезла, на лице обнаружилось что-то похожее на досаду.
- Что это, вы молоко кушаете? - спросил он. У Наденьки была чашка в руках и сухарь.
- Я обедаю, - отвечала она.
- Обедаете, в шесть часов, и молоком!
- Вам, конечно, странно смотреть на молоко после роскошного обеда у дядюшки? а мы здесь в деревне: живем скромно.
Она передними зубами отломила несколько крошек сухаря и запила молоком, сделав губами премиленькую гримасу.
- Я не обедал у дядюшки, я еще вчера отказался, - отвечал Адуев.
- Какие вы бессовестные! Можно ли так лгать? Где ж вы были до сих пор?
- Сегодня на службе до четырех часов просидел...
- А теперь шесть. Не лгите, признайтесь, уж соблазнились обедом, приятным обществом? там вам очень, очень весело было.
- Честное слово, я и не заходил к дядюшке... - начал с жаром оправдываться Александр. - Разве я тогда мог бы поспеть к вам об эту пору?
- А! вам это рано кажется? вы бы еще часа через два приехали! - сказала Наденька и быстрым пируэтом вдруг отвернулась от него и пошла по дорожке к дому. Александр за нею.
- Не подходите, не подходите ко мне, - заговорила она, махая рукой, - я вас видеть не могу.
- Полноте шалить, Надежда Александровна!
- Я совсем не шалю. Скажите, где ж вы до сих пор были?
- В четыре часа вышел из департамента, - начал Адуев, - час ехал сюда...
- Так тогда было бы пять, а теперь шесть. Где ж вы провели еще час? видите, ведь как лжете!
- Отобедал у ресторатора на скорую руку...
- На скорую руку! один только час! - сказала она, - бедненькие! вы должны быть голодны. Не хотите ли молока?
- О, дайте, дайте мне эту чашку... - заговорил Александр и протянул руку.
Но она вдруг остановилась, опрокинула чашку вверх дном и, не обращая внимания на Александра, с любопытством смотрела, как последние капли сбегали с чашки на песок.
- Вы безжалостны! - сказал он, - можно ли так мучить меня?
- Посмотрите, посмотрите, Александр Федорыч, вдруг перебила Наденька, погруженная в свое занятие, - попаду ли я каплей на букашку, вот что ползет по дорожке?.. Ах, попала! бедненькая! она умрет! - сказала она; потом заботливо подняла букашку, положила себе на ладонь и начала дышать на нее.
- Как вас занимает букашка! - сказал он с досадой.
- Бедненькая! посмотрите: она умрет, - говорила Наденька с грустью, - что я сделала?
Она несла несколько времени букашку на ладони, и когда та зашевелилась и начала ползать взад и вперед по руке, Наденька вздрогнула, быстро сбросила се на землю и раздавила ногой, промолвив: "Мерзкая букашка!"
- Где же вы были? - спросила она потом.
- Ведь я сказал...
- Ах, да! у дядюшки. Много было гостей? Пили шампанское? Я даже отсюда слышу, как пахнет шампанским.
- Да нет, не у дядюшки! - в отчаянии перебил Александр. - Кто вам сказал?
- Вы же сказали.
- Да у него, я думаю, теперь за стол садятся. Вы не знаете этих обедов: разве такой обед кончается в один час?
- Вы обедали два - пятый и шестой.
- А когда же я ехал сюда?
Она ничего не отвечала, прыгнула и достала ветку акации, потом побежала по дорожке. Адуев за ней.
- Куда же вы? - спросил он.
- Куда? как куда? вот прекрасно! к маменьке.
- Зачем? Может быть, мы ее обеспокоим.
- Нет, ничего.
Марья Михайловна, маменька Надежды Александровны, была одна из тех добрых и нехитрых матерей, которые находят прекрасным все, что ни делают детки. Марья Михайловна велит, например, заложить коляску.
- Куда это, маменька? - спросит Наденька.
- Поедем прогуляться: погода такая славная, - говорит мать.
- Как можно: Александр Федорыч хотел быть.
И коляска откладывалась.
В другой раз Марья Михайловна усядется за свой нескончаемый шарф и начнет вздыхать, нюхать табак и перебирать костяными спицами или углубится в чтение французского романа.
- Maman, что ж вы не одеваетесь? - спросит Наденька строго.
- А куда?
- Да ведь мы пойдем гулять.
- Гулять?
- Да. Александр Федорыч придет за нами. Уж вы и забыли!
- Да я и не знала.
- Как этого не знать! - скажет Наденька с неудовольствием.
Мать покидала и шарф, и книгу, и шла одеваться. Так Наденька пользовалась полною свободою, распоряжалась и собою, и маменькою, и своим временем, и занятиями, как хотела. Впрочем, она была добрая и нежная дочь, нельзя сказать - послушная, потому только, что не она, а мать слушалась ее; зато можно сказать, что она имела послушную мать.
- Подите к маменьке, - сказала Наденька, когда они подошли к дверям залы.
- А вы?
- Я после приду.
- Ну, так и я после.
- Нет, идите вперед.
Александр вошел и тотчас же, на цыпочках, воротился назад.
- Она дремлет в креслах, - сказал он шопотом.
- Ничего, пойдемте. Maman, a maman!
- А!
- Александр Федорыч пришел.
- А!
- Mr. Адуев хочет вас видеть.
- А!
- Видите, как крепко уснула. Не будите ее! - удерживал Александр.
- Нет, разбужу. Maman!
- А!
- Да проснитесь; Александр Федорыч здесь.
- Где Александр Федорыч? - говорила Марья Михайловна, глядя прямо на него и поправляя сдвинувшийся на сторону чепец. - Ах! это вы, Александр Федорыч? Милости просим! А я вот села тут да и вздремнула, сама не знаю отчего, видно к погоде. У меня что-то и мозоль начинает побаливать - быть дождю. Дремлю, да и вижу во сне, что будто Игнатий докладывает о гостях, только не поняла, о ком. Слышу, говорит, приехали, а кто - не пойму. Тут Наденька кличет, я сейчас же и проснулась. У меня легкий сон: чуть кто скрипнет, я уж и смотрю. Садитесь-ка, Александр Федорыч, здоровы ли вы?
- Покорно благодарю.
- Петр Иваныч здоров ли?
- Слава богу, покорно благодарю.
- Что он не навестит нас никогда? Я вот еще вчера думала: хоть бы, думаю, раз заехал когда-нибудь, а то нет - видно, занят?
- Очень занят, - сказал Александр.
- И вас другой день не видать! - продолжала Марья Михайловна. - Давеча проснулась, спрашиваю, что Наденька? Спит еще, говорят. - Ну, пускай ее спит, говорю, целый день на воздухе - в саду, погода стоит хорошая, устанет. В ее лета спится крепко, не то что в мои: такая бессонница бывает, поверите ли? даже тоска сделается; от нерв, что ли, - не знаю. Вот подают мне кофе: я ведь всегда в постеле его пью - пью да думаю: "Что это значит, Александра Федорыча не видать? уж здоров ли?" Потом встала, смотрю одиннадцатый час - прошу покорнейше! людишки и не скажут! Прихожу к Наденьке - она еще и не просыпалась. Я разбудила ее. "Пора, мол, мать моя: скоро двенадцать часов, что это с тобой?" Я ведь целый день за ней, как нянька. Я и гувернантку отпустила нарочно, чтоб не было чужих. Вверь, пожалуй, чужим, так бог знает что сделают. Нет! я сама занималась ее воспитанием, строго смотрю, от себя ни на шаг, и могу сказать, что Наденька чувствует это: от меня тайком и мысли никакой не допустит. Я ее как будто насквозь вижу... Тут повар пришел: с ним с час толковала; там почитала "Memoires du diable"*... ["Воспоминания беса" (франц.)] ах, какой приятный автор Сулье! как мило описывает! Там соседка Марья Ивановна зашла с мужем, так я и не видала, как прошло утро, гляжу, уж и четвертый час и обедать пора!.. Ах, да: что ж вы к обеду не пришли? мы вас ждали до пяти часов.
{"Воспоминания беса" (1837-1838) - авантюрный роман французского
писателя Фредерика Сулье (1800-1847).}
- До пяти часов? - сказал Александр, - я никакие мог, Марья Михайловна: служба задержала. Я вас прошу никогда не ждать меня долее четырех часов.
- И я то же говорила, да вот Наденька: "Подождем да подождем".
- Я! ах, ах, maman, что вы! Не я ли говорю: "Пора, maman, обедать", а вы сказали: "Нет, надо подождать, Александр Федорыч давно не был: верно, придет к обеду".
- Смотрите, смотрите! - заговорила Марья Михайловна, качая головой, - ах, какая бессовестная! свои слова да на меня же!
Наденька отвернулась, ушла в цветы и начала дразнить попугая.
- Я говорю: "Ну, где теперь Александру Федоры чу быть? - продолжала Марья Михайловна, - уж половина пятого". - "Нет, говорит, maman, надо подождать, - он будет". Смотрю, три четверти: "Воля твоя, говорю я, Наденька: Александр Федорыч, верно, в гостях, не будет; я проголодалась". - "Нет, говорит, еще подождать надо, до пяти часов". Так и проморила меня. Что, неправда, сударыня?
"Попка, попка! - слышалось из-за цветов, - где ты обедал сегодня, у дядюшки?"
- Что? спряталась! - промолвила мать, - видно, совестно на свет божий смотреть!
- Вовсе нет, - отвечала Наденька, выходя из боскета, и села у окна.
- И таки не села за стол! - говорила Марья Михайловна, - спросила чашку молока и пошла в сад; так и не обедала. Что? посмотри-ка мне прямо в глаза, сударыня.
Александр обомлел при этом рассказе. Он взглянул на Наденьку, но она обернулась к нему спиной и щипала листок плюща.
- Надежда Александровна! - сказал он, - ужели я так счастлив, что вы думали обо мне?
- Не подходите ко мне! - закричала она с досады, что ее плутни открылись. - Маменька шутит, а вы готовы верить!
- А где ж ягоды, что ты приготовила для Александра Федорыча? - спросила мать.
- Ягоды?
- Да, ягоды.
- Ведь вы их скушали за обедом... - отвечала Наденька.
- Я! опомнись, мать моя: ты спрятала и мне не дала. "Вот, говорит, Александр Федорыч приедет, тогда и вам дам". Какова?
Александр нежно и лукаво взглянул на Наденьку, Она покраснела.
- Сама чистила, Александр Федорыч, - прибавила мать.
- Что это вы все сочиняете, maman? Я очистила две или три ягодки и те сама съела, а то Василиса...
- Не верьте, не верьте, Александр Федорыч: Василиса с утра в город послана. Зачем же скрывать? Александру Федорычу, верно, приятнее, что ты чистила, а не Василиса.
Наденька улыбнулась, потом скрылась опять в цветы и явилась с полной тарелкой ягод. Она протянула Адуеву руку с тарелкой. Он поцеловал руку и принял ягоды как маршальский жезл.
- Не стойте вы! заставить так долго ждать себя! - говорила Наденька, - я два часа у решетки стояла: вообразите! едет кто-то: я думала - вы, и махнула платком, вдруг незнакомые, какой-то военный. И он махнул, такой дерзкий!..
Вечером приходили и уходили гости. Начало смеркаться. Любецкие и Адуев остались опять втроем. Мало-помалу расстроилось и это трио. Наденька ушла в сад. Составился нескладный дуэт у Марьи Михайловны с Адуевым: долго пела она ему о том, что делала вчера, сегодня, что будет делать завтра. Им овладела томительная скука и беспокойство. Вечер наступает быстро, а он еще не успел ни слова сказать Наденьке наедине. Выручил повар: благодетель пришел спросить, что готовить к ужину, а у Адуева занимался дух от нетерпения, сильнее еще, чем давеча в лодке. Едва заговорили о котлетах, о простокваше, Александр начал искусно ретироваться. Сколько маневров употребил он, чтоб только отойти от кресел Марьи Михайловны! Подошел сначала к окну и взглянул на двор, а ноги так и тянули его в открытую дверь. Потом медленными шагами, едва удерживаясь, чтоб не ринуться опрометью вон, он перешел к фортепиано, постучал в разных местах по клавишам, взял с лихорадочным трепетом ноты с пюпитра, взглянул в них и положил назад; имел даже твердость понюхать два цветка и разбудить попугая. Тут он достиг высшей степени нетерпения; двери были подле, но уйти как-то все неловко - надо было простоять минуты две и выйти как будто нечаянно. А повар уж сделал два шага назад, еще слово - и он уйдет, тогда Любецкая непременно обратится опять к нему. Александр не вытерпел и, как змей, выскользнул в двери и, соскочив с крыльца, не считая ступеней, в несколько шагов очутился в конце аллеи - на берегу, подле Наденьки.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обыкновенная история
|
Смотрите также по
произведению "Обыкновенная история":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
