Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Гончаров И.А. / Обыкновенная история
Обыкновенная история [11/21]
Ей удалось уже раз укротить беспокойные порывы в сердце племянника, но то было в деле любви. Там она знала, как обойтись с оскорбленным сердцем. Она, как искусная дипломатка, первая осыпала укоризнами Наденьку, выставила ее поступок в самом черном виде, опошлила ее в глазах Александра и успела доказать ему, что она недостойна его любви. Этим она вырвала из сердца Александра мучительную боль, заменив ее покойным, хотя не совсем справедливым чувством - презрением. Петр Иваныч, напротив, старался оправдать Наденьку и этим не только не успокоил, но еще растравил его муку, заставил думать, что ему предпочтен достойнейший.
Но в дружбе другое дело. Лизавета Александровна видела, что друг Александра был виноват в его глазах и прав в глазах толпы. Прошу растолковать это Александру! Она не решилась на этот подвиг сама и прибегла к мужу, полагая, не без основания, что у него за доводами против дружбы дело не станет.
- Петр Иваныч! - сказала она однажды ему ласково, - я к тебе с просьбой.
- Что такое?
- Угадай.
- Говори: ты знаешь, на твои просьбы отказа нет. Верно, о петергофской даче: ведь теперь еще рано...
- Нет! - сказала Лизавета Александровна.
- Что же? ты говорила, что боишься наших лошадей: хотела посмирнее...
- Нет!
- Ну, о новой мебели?.. Она покачала головой.
- Воля твоя, не знаю, - сказал Петр Иваныч, - вот возьми лучше ломбардный билет и распорядись, как тебе нужно; это вчерашний выигрыш...
Он достал было бумажник.
- Нет, не беспокойся, спрячь деньги назад, - сказала Лизавета Александровна, - это дело не будет стоить тебе ни копейки.
- Не брать денег, когда дают! - сказал Петр Иваныч, пряча бумажник, - это непостижимо! Что же нужно?
- Нужно только немного доброй воли...
- Сколько хочешь.
- Вот видишь: третьего дня был у меня Александр...
- Ох, чувствую недоброе! - перебил Петр Иваныч, - ну?
- Он такой мрачный, - продолжала Лизавета Александровна, - я боюсь, чтоб все это не довело его до чего-нибудь...
- Да что с ним еще? Опять изменили в любви, что ли?
- Нет, в дружбе.
- В дружбе! час от часу не легче! Как же в дружбе? это любопытно: расскажи, пожалуйста.
- А вот как.
Тут Лизавета Александровна рассказала ему все, что слышала от племянника. Петр Иваныч сильно пожал плечами.
- Что ж ты хочешь, чтоб я тут сделал? видишь, какой он!
- А ты обнаружь ему участие, спроси, в каком положении его сердце...
- Нет, это уж ты спроси.
- Поговори с ним... как это?.. понежнее, а не так, как ты всегда говоришь... не смейся над чувством...
- Не прикажешь ли заплакать?
- Не мешало бы.
- А что пользы ему от этого?
- Много... и не одному ему... - заметила вполголоса Лизавета Александровна.
- Что? - спросил Петр Иваныч. Она молчала.
- Ох уж мне этот Александр: он у меня вот где сидит! - сказал Петр Иваныч, показывая на шею.
- Чем это он так обременил тебя?
- Как чем? Шесть лет вожусь с ним: то он расплачется - надо утешать, то поди переписывайся с матерью.
- В самом деле, бедный! Как это достает тебя? Какой страшный труд: получить раз в месяц письмо от старушки и, не читая, бросить под стол или поговорить с племянником! Как же, ведь это отвлекает от виста! Мужчины, мужчины! Если есть хороший обед, лафит за золотой печатью да карты - и все тут; ни до кого и дела нет! А если к этому еще случай поважничать и поумничать - так и счастливы.
- Как для вас пококетничать, - заметил Петр Иваныч. - Всякому свое, моя милая! Чего же еще?
- Чего! а сердце! об этом никогда и речи нет.
- Вот еще!
- Мы очень умны: как нам заниматься такими мелочами? Мы ворочаем судьбами людей. Смотрят, что у человека в кармане да в петлице фрака, а до остального и дела нет. Хотят, чтоб и все были такие! Нашелся между ними один чувствительный, способный любить и заставить любить себя...
- Славно он заставил любить себя эту... как ее? Верочку, что ли? - заметил Петр Иваныч.
- Нашел кого поставить с ним наравне! это насмешка судьбы. Она всегда, будто нарочно, сведет нежного, чувствительного человека с холодным созданием! Бедный Александр! У него ум нейдет наравне с сердцем, вот он и виноват в глазах тех, у кого ум забежал слишком вперед, кто хочет взять везде только рассудком...
- Согласись, однако, что это главное; иначе...
- Не соглашусь, ни за что не соглашусь: это главное там на заводе, может быть, а вы забываете, что у человека есть еще чувство...
- Пять! - сказал Адуев, - я еще это в азбуке затвердил.
- И досадно и грустно! - прошептала Лизавета Александровна.
- Ну, ну, не сердись: я сделаю все, что прикажешь, только научи - как! - сказал Петр Иваныч.
- А ты дай ему легкий урок...
- Нагоняй? изволь, это мое дело.
- Вот уж и нагоняй! Ты объясни ему поласковее, чего можно требовать и ожидать от нынешних друзей; скажи, что друг не так виноват, как он думает... Да мне ли учить тебя? ты такой умный... так хорошо хитришь... - прибавила Лизавета Александровна.
Петр Иваныч при последнем слове немного нахмурился.
- Мало ли там у вас было искренних излияний? - сказал он сердито, - шептались, шептались и все еще не перешептали всего о дружбе да о любви; теперь меня путают...
- Зато это в последний раз, - сказала Лизавета Александровна, - я надеюсь, что после этого он утешится. Петр Иваныч недоверчиво покачал головой.
- Есть ли у него деньги? - спросил он, - может быть, нет, он и того..,
- Только деньги на уме! Он готов был бы отдать все деньги за одно приветливое слово друга.
- Чего доброго: от него станется! Раз он и так дал там, у себя в департаменте, чиновнику денег за искренние излияния... Вот кто-то позвонил: не он ли? Что надо сделать? повтори: дать ему нагоняй... еще что? денег?
- Какой нагоняй! ты, пожалуй, хуже наделаешь. О дружбе я просила тебя поговорить, о сердце, да поласковее, повнимательнее...
Александр молча поклонился, молча и много ел за обедом, а в антрактах катал шарики из хлеба и смотрел на бутылки и графины исподлобья. После обеда он взялся было за шляпу.
- Куда же ты? - спросил Петр Иваныч, - посиди с нами.
Александр молча повиновался. Петр Иваныч думал, как бы приступить к делу понежнее и половчее, и вдруг спросил скороговоркою:
- Я слышал, Александр, что друг твой поступил с тобой как-то коварно?
При этих неожиданных словах Александр встряхнул головой, как будто его ранили, и устремил полный упрека взгляд на тетку. Она тоже не ожидала такого крутого приступа к делу и сначала опустила голову на работу, потом также с упреком поглядела на мужа; но он был под двойной эгидою пищеварения н дремоты и оттого не почувствовал рикошета этих взглядов.
Александр отвечал на его вопрос чуть слышным вздохом.
- В самом деле, - продолжал Петр Иваныч, - какое коварство! что за друг! не видался лет пять и охладел до того, что при встрече не задушил друга в объятиях, а позвал его к себе вечером, хотел усадить за карты... и накормить... А потом - коварный человек! - заметил на лице друга кислую мину и давай расспрашивать о его делах, об обстоятельствах, о нуждах - какое гнусное любопытство! да еще - о, верх коварства! - осмелился предлагать свои услуги... помощь... может быть, деньги! и никаких искренних излияний! ужасно, ужасно! Покажи, пожалуйста, мне это чудовище, приведи в пятницу обедать!.. А почем он играет?
- Не знаю, - сказал Александр сердито. - Смейтесь, дядюшка: вы правы; я виноват один. Поверить людям, искать симпатии - в ком? рассыпать бисер - перед кем! Кругом низость, слабодушие, мелочность, а я еще сохранил юношескую веру в добро, в доблесть, в постоянство...
Петр Иваныч начал что-то часто и мерно кивать головой.
- Петр Иваныч! - сказала Лизавета Александровна шопотом, дернув его за рукав, - ты спишь?
- Вот сплю! - сказал, проснувшись, Петр Иваныч, - я все слышу: "доблесть, постоянство", где же сплю?
- Не мешайте дядюшке, ma tante! - заметил Александр, - он не уснет, у него расстроится пищеварение, и бог знает, что из этого будет. Человек, конечно, властелин земли, но он также и раб своего желудка.
При этом он хотел, кажется, горько улыбнуться, но улыбнулся как-то кисло.
- Скажи же мне, чего ты хотел от своего друга? жертвы, что ли, какой-нибудь: чтоб он на стену полез или кинулся из окошка? Как ты понимаешь дружбу, что она такое? - спросил Петр Иваныч.
- Теперь уж жертвы не потребую - не беспокойтесь. Я благодаря людям низошел до жалкого понятия и о дружбе, как о любви... Вот я всегда носил с собой эти строки, которые казались мне вернейшим определением этих двух чувств, как я их понимал и как они должны быть, а теперь вижу, что это ложь, клевета на людей или жалкое незнание их сердца... Люди не способны к таким чувствам. Прочь - это коварные слова!..
Он достал из кармана бумажник, а из бумажника две осьмушки исписанной бумаги.
- Что это такое? - спросил дядя, - покажи.
- Не стоит! - сказал Александр и хотел рвать бумаги.
- Прочтите, прочтите! - стала просить Лизавета Александровна.
- Вот как два новейшие французские романиста определяют истинную дружбу и любовь, и я согласился с ними, думал, что встречу в жизни такие существа и найду в них... да что! - Он презрительно махнул рукой и начал читать: "Любить не тою фальшивою, робкою дружбою, которая живет в наших раззолоченных палатах, которая не устоит перед горстью золота, которая боится двусмысленного слова, но тою могучею дружбою, которая отдает кровь за кровь, которая докажет себя в битве и кровопролитии, при громе пушек, под ревом бурь, когда друзья лобзаются прокопченными порохом устами, обнимаются окровавленными объятиями... И если Пилад ранен насмерть, Орест, энергически прощаясь с ним, верным ударом кинжала прекращает его мучения, страшно клянется отметить и сдерживает клятву, потом отирает слезу и успокаивается..."
Петр Иваныч засмеялся своим мерным, тихим смехом.
- Над кем вы, дядюшка, смеетесь? - спросил Александр.
- Над автором, если он говорит это не шутя и от себя, а потом над тобой, если ты действительно так понимал дружбу.
- Ужели это только смешно? - спросила Лизавета Александровна.
- Только. Виноват: смешно и жалко. Впрочем, и Александр согласен с этим и позволил смеяться. Он сам сейчас сознался, что такая дружба - ложь и клевета на людей. Это уж важный шаг вперед.
- Ложь потому, что люди не способны возвышаться до того понятия о дружбе, какая должна быть...
- Если люди неспособны, так и не должна быть... - сказал Петр Иваныч.
- Но бывали же примеры...
- Это исключения, а исключения почти всегда нехороши. "Окровавленные объятия, страшная клятва, удар кинжала!.."
И он опять засмеялся.
- Ну-ка, прочти о любви, - продолжал он, - у меня и сон прошел.
- Если это может доставить вам случай посмеяться еще - извольте! - сказал Александр и начал читать следующее:
"Любить - значит не принадлежать себе, перестать жить для себя, перейти в существование другого, сосредоточить на одном предмете все человеческие чувства - надежду, страх, горесть, наслаждение; любить - значит жить в бесконечном..."
- Чорт знает, что такое! - перебил Петр Иваныч, - какой набор слов!
- Нет, это очень хорошо! мне нравится, - заметила Лизавета Александровна. - Продолжайте, Александр.
"Не знать предела чувству, посвятить себя одному существу, - продолжал Александр читать, - и жить, мыслить только для его счастья, находить величие в унижении, наслаждение в грусти и грусть в наслаждении, предаваться всевозможным противоположностям, кроме любви и ненависти. Любить - значит жить в идеальном мире..."
Петр Иваныч покачал при этом головой.
"В идеальном мире (продолжал Александр), превосходящем блеском и великолепием всякий блеск и великолепие. В этом мире небо кажется чище, природа роскошнее; разделять жизнь и время на два разделения - присутствие и отсутствие, на два времени года - весну и зиму; первому соответствует весна, второму - зима, потому что, как бы ни были прекрасны цветы и чиста лазурь неба, но в отсутствии вся прелесть того и другого помрачается; в целом мире видеть только одно существо и в этом существе заключать вселенную... Наконец любить - значит подстерегать каждый взгляд любимого существа, как бедуин подстерегает каждую каплю росы, для освежения запекшихся от зноя уст; волноваться в отсутствии его роем мыслей, а при нем не уметь высказать ни одной, стараться превзойти друг друга в пожертвованиях..."
- Довольно, ради бога, довольно! - перебил Петр Иваныч, - терпенья нет! ты рвать хотел: рви же, рви скорей! вот так!
Петр Иваныч даже встал с кресел и начал ходить взад и вперед по комнате.
- Неужели был век, когда, не шутя, думали так и проделывали все это? - сказал он. - Неужели все, что пишут о рыцарях и пастушках, не обидная выдумка на них? И как достает охоты расшевеливать и анализировать так подробно эти жалкие струны души человеческой... любовь! придавать всему этому такое значение...
Он пожал плечами.
- Зачем, дядюшка, уноситься так далеко? - сказал Александр, - я сам чувствую в себе эту силу любви и горжусь ею. Мое несчастие состоит в том только, что я не встретил существа, достойного этой любви и одаренного такою же силой...
- Сила любви! - повторил Петр Иваныч, - все равно, если б ты сказал - сила слабости.
- Это не по тебе, Петр Иваныч, - заметила Лизавета Александровна, - ты не хочешь верить существованию такой любви и в других...
- А ты? неужели ты веришь? - спросил Петр Иваныч, подходя к ней, - да нет, ты шутишь! Он еще ребенок и не знает ни себя, ни других, а тебе было бы стыдно! Неужели ты могла бы уважать мужчину, если б он полюбил так?.. Так ли любят?..
Лизавета Александровна оставила свою работу.
- Как же? - спросила она тихо, взяв его за руки и притягивая к себе.
Петр Иваныч тихо высвободил свои руки из ее рук и украдкой показал на Александра, который стоял у окна, спиной к ним, и опять начал совершать свое хождение по комнате.
- Как! - говорил он, - будто ты не слыхала, как любят!..
- Любят! - повторила она задумчиво и медленно принялась опять за работу.
С четверть часа длилось молчание. Петр Иваныч первый прервал его.
- Что ты теперь делаешь? - спросил он племянника.
- Да... ничего.
- Мало. Ну, читаешь по крайней мере?
- Да...
- Что же?
- Басни Крылова.
- Хорошая книга; да не одну же ее?
- Теперь одну. Боже мой! какие портреты людей, какая верность!
- Ты что-то сердит на людей. Ужели любовь к этой... как ее? сделала тебя таким?..
- О! я и забыл об этой глупости. Недавно я проехал по тем местам, где был так счастлив и так страдал, думал, что воспоминаниями разорву сердце на части.
- Что же, разорвал?
- Видел и дачу, и сад, и решетку, а сердце и не стукнуло.
- Ну, вот: я ведь говорил. Чем же тебе так противны люди?
- Чем! своею низостью, мелкостью души... Боже мой! когда подумаешь, сколько подлостей вращается там, где природа бросила такие чудные семена...
- Да тебе что за дело? Исправить, что ли, хочешь людей!
- Что за дело? Разве до меня не долетают брызги этой грязи, в которой купаются люди? Вы знаете, что случилось со мною, - и после всего этого не ненавидеть, не презирать людей!
- Что же случилось с тобой?
- Измена в любви, какое-то грубое, холодное забвение в дружбе... Да и вообще противно, гадко смотреть на людей, жить с ними! Все их мысли, слова, дела - все зиждется на песке. Сегодня бегут к одной цели, спешат, сбивают друг друга с ног, делают подлости, льстят, унижаются, строят козни, а завтра - и забыли о вчерашнем и бегут за другим. Сегодня восхищаются одним, завтра ругают; сегодня горячи, нежны, завтра холодны... нет! как посмотришь - страшна, противна жизнь! А люди!..
Петр Иваныч, сидя в креслах, задремал было опять.
- Петр Иваныч! - сказала Лизавета Александровна, толкнув его тихонько.
- Хандришь, хандришь! Надо делом заниматься, - сказал Петр Иваныч, протирая глаза, - тогда и людей бранить не станешь, не за что. Чем не хороши твои знакомые? все люди порядочные.
- Да! за кого ни хватишься, так какой-нибудь зверь из басен Крылова и есть, - сказал Александр.
- Хозаровы, например?
- Целая семья животных! - перебил Александр. - Один расточает вам в глаза лесть, ласкает вас, а за глаза... я слышал, что он говорит обо мне. Другой сегодня с вами рыдает о вашей обиде, а завтра зарыдает с вашим обидчиком; сегодня смеется с вами над другим, а завтра с другим над вами... гадко!
- Ну, Лунины?
- Хороши и эти. Сам он точно тот осел, от которого соловей улетел за тридевять земель. А она такой доброй лисицей смотрит...
- Что скажешь о Сониных?
- Да хорошего ничего не скажешь. Сонин всегда даст хороший совет, когда пройдет беда, а попробуйте обратиться в нужде... так он и отпустит без ужина домой, как лисица волка. Помните, как он юлил перед вами, когда искал места чрез ваше посредство? А теперь послушайте, что говорит про вас...
- И Волочков не нравится тебе?
- Ничтожное и еще вдобавок злое животное...
Александр даже плюнул.
- Ну, отделал же! - промолвил Петр Иваныч.
- Чего же мне ждать от людей? - продолжал Александр.
- Всего: и дружбы, и любви, и штаб-офицерского чина, и денег... Ну, теперь заключи эту галлерею портретов нашими: скажи, какие мы с женой звери?
Александр ничего не отвечал, но на лице у него мелькнуло выражение тонкой, едва заметной иронии. Он улыбнулся. Ни это выражение, ни улыбка не ускользнули от Петра Иваныча. Он переглянулся с женой, та потупила глаза.
- Ну, а ты сам что за зверь? - спросил Петр Иваныч.
- Я не сделал людям зла! - с достоинством произнес Александр, - я исполнил в отношении к ним все... У меня сердце любящее; я распахнул широкие объятия для людей, а они что сделали?
- Что это, как он смешно говорит! - заметил Петр Иваныч, обратясь к жене.
- Тебе все смешно! - отвечала она.
- И сам я от людей не требовал, - продолжал Александр, - ни подвигов добра, ни великодушия, ни самоотвержения... требовал только должного, следующего мне по всем правам...
- Так ты прав? Вышел совсем сух из воды. Постой же, я выведу тебя на свежую воду...
Лизавета Александровна заметила, что супруг ее заговорил строгим тоном, и встревожилась.
- Петр Иваныч! - шептала она, - перестань...
- Нет, пусть выслушает правду. Я мигом кончу. Скажи, пожалуйста, Александр, когда ты клеймил сейчас своих знакомых то негодяями, то дураками, у тебя в сердце не зашевелилось что-нибудь похожее на угрызение совести?
- Отчего же, дядюшка?
- А оттого, что у этих зверей ты несколько лет сряду находил всегда радушный прием: положим, перед теми, от кого эти люди добивались чего-нибудь, они хитрили, строили им козни, как ты говоришь; а в тебе им нечего было искать: что же заставило их зазывать тебя к себе, ласкать?.. Нехорошо, Александр!.. - прибавил серьезно Петр Иваныч. - Другой за одно это, если б и знал за ними какие-нибудь грешки, так промолчал бы.
Александр весь вспыхнул.
- Я приписывал их внимательность к себе вашей рекомендации, - отвечал он, но уже без достоинства, а довольно смиренно. - Притом это светские отношения...
- Ну, хорошо; возьмем несветские. Я уж доказывал тебе, не знаю только, доказал ли, что к своей этой... как ее? Сашеньке, что ли? ты был несправедлив. Ты полтора года был у них в доме как свой: жил там с утра до вечера, да еще был любим этой презренной девчонкой, как ты ее называешь. Кажется, это не презрения заслуживает...
- А зачем она изменила?
- То есть полюбила другого? И это мы решили удовлетворительно. Да неужели ты думаешь, что если б она продолжала любить тебя, ты бы не разлюбил ее?
- Я? никогда.
- Ну, так ты ничего не смыслишь. Пойдем дальше. Ты говоришь, что у тебя нет друзей, а я все думал, что у тебя их трое.
- Трое? - воскликнул Александр, - был когда-то один, да и тот...
- Трое, - настойчиво повторил Петр Иваныч. - Первый, начнем по старшинству, этот один. Не видавшись несколько лет, другой бы при встрече отвернулся от тебя, а он пригласил тебя к себе, и когда ты пришел с кислой миной, он с участием расспрашивал, не нужно ли тебе чего, стал предлагать тебе услуги, помощь, и я уверен, что дал бы и денег - да! а в наш век об этот пробный камень споткнется не одно чувство... нет, ты познакомь меня с ним: он, я вижу, человек порядочный... а по-твоему, коварный.
Александр стоял, потупя голову.
- Ну, как ты думаешь, кто твой второй друг? - спросил Петр Иваныч.
- Кто? - сказал с недоумением Александр, - да никто...
- Бессовестный! - перебил Петр Иваныч, - а? Лиза! и не краснеет! а я как довожусь тебе, позволь спросить?
- Вы... родственник.
- Важный титул! Нет, я думал - больше. Нехорошо, Александр: это такая черта, которая даже на школьных прописях названа гнусною и которой, кажется, у Крылова нет.
- Но вы всегда отталкивали меня... - робко говорил Александр, не поднимая глаз.
- Да, когда ты хотел обниматься.
- Вы смеялись надо мной, над чувством...
- А для чего, а зачем? - спросил Петр Иваныч.
- Вы следили за мной шаг за шагом.
- А! договорился! следил! Найми-ка себе такого гувернера! Из чего я хлопотал? Я мог бы еще прибавить кое-что, но это походило бы на пошлый упрек...
- Дядюшка!.. - сказал Александр, подходя к нему и протягивая обе руки.
- На свое место: я еще не кончил! - холодно сказал Петр Иваныч. - Третьего и лучшего друга, надеюсь, назовешь сам...
Александр опять смотрел на него и, кажется, спрашивал: "Да где же он?" Петр Иваныч указал на жену.
- Вот она.
- Петр Иваныч, - перебила Лизавета Александровна, - не умничай, ради бога, оставь...
- Нет, не мешай.
- Я умею ценить дружбу тетушки... - бормотал Александр невнятно.
- Нет, не умеешь: если б умел, ты бы не искал глазами друга на потолке, а указал бы на нее. Если б чувствовал ее дружбу, ты, из уважения к ее достоинствам, не презирал бы людей. Она одна выкупила бы в глазах твоих недостатки других. Кто осушал твои слезы да хныкал с тобой вместе? Кто во всяком твоем вздоре принимал участие, и какое участие! Разве только мать могла бы так горячо принимать к сердцу все, что до тебя касается, и та не сумела бы. Если б ты чувствовал это, ты не улыбнулся бы давеча иронически, ты бы видел, что тут нет ни лисы, ни волка, а есть женщина, которая любит тебя, как родная сестра...
- Ах, ma tante! - сказал Александр, растерянный и совсем уничтоженный этим упреком, - неужели вы думаете, что я не ценю этого и не считаю вас блистательным исключением из толпы? Боже, боже! клянусь...
- Верю, верю, Александр! - отвечала она, - вы не слушайте Петра Иваныча: он из мухи делает слона: рад случаю поумничать. Перестань, ради бога, Петр Иваныч.
- Сейчас, сейчас, кончу - еще одно последнее сказанье*! Ты сказал, что исполняешь все, чего требуют от тебя твои обязанности к другим?
{...еще одно последнее сказанье - из "Бориса Годунова" А. С.
Пушкина.}
Александр уже ни слова не отвечал и не поднимал глаз.
- Ну, скажи, любишь ли ты свою мать?
Александр вдруг ожил.
- Какой вопрос? - сказал он, - кого после этого любить мне? Я ее обожаю, я отдал бы за нее жизнь...
- Хорошо. Стало быть, тебе известно, что она живет, дышит только тобою, что всякая твоя радость и горе - радость и горе для нее. Она теперь время считает не месяцами, не неделями, а вестями о тебе и от тебя... Скажи-ка, давно ли ты писал к ней?
Александр встрепенулся.
- Недели... три, - пробормотал он.
- Нет: четыре месяца! Как прикажешь назвать такой поступок? Ну-ка, какой ты зверь? Может быть, оттого и не называешь, что у Крылова такого нет.
- А что? - вдруг с испугом спросил Александр.
- А то, что старуха больна с горя.
- Ужели? Боже! боже!
- Неправда! неправда! - сказала Лизавета Александровна и тотчас же побежала к бюро и достала оттуда письмо, которое подала Александру. - Она не больна, но очень тоскует.
- Ты балуешь его, Лиза, - сказал Петр Иваныч.
- А ты уж не в меру строг. У Александра были такие обстоятельства, которые отвлекали его на время...
- Для девчонки забыть мать - славные обстоятельства!
- Да полно, ради бога! - сказала она убедительно и указала на племянника.
Александр, прочитав письмо матери, закрыл им себе лицо.
- Не мешайте дядюшке, ma tante: пусть он гремит упреками; я заслужил хуже: я чудовище! - говорил он, делая отчаянные гримасы.
- Ну, успокойся, Александр! - сказал Петр Иваныч, - таких чудовищ много. Увлекся глупостью и на время забыл о матери - это естественно; любовь к матери - чувство покойное. У ней на свете одно - ты: от того ей естественно огорчаться. Казнить тебя тут еще не за что; скажу только словами любимого твоего автора:
Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?
и быть снисходительным к слабостям других. Это такое правило, без которого ни себе, ни другим житья не будет. Вот и все. Ну, я пойду уснуть.
- Дядюшка! вы сердитесь? - сказал Александр голосом глубокого раскаяния.
- С чего ты это взял? Из чего я стану себе портить кровь? и не думал сердиться. Я только хотел разыграть роль медведя в басне: "Мартышка и зеркало"*. Что, ведь искусно разыграл? Лиза, а?
{Мартышка и зеркало. - Имеется в виду басня И. А. Крылова "Зеркало
и Обезьяна".}
Он мимоходом хотел ее поцеловать, но она увернулась.
- Кажется, я в точности исполнил твои приказания, - прибавил Петр Иваныч, - что же ты?.. да: забыл одно... в каком положении твое сердце, Александр? - спросил он.
Александр молчал.
- А денег не нужно? - спросил опять Петр Иваныч.
- Нет, дядюшка...
- Никогда не попросит! - сказал Петр Иваныч, затворяя за собою дверь.
- Что будет думать обо мне дядюшка? - спросил Александр, помолчав.
- То же, что и прежде, - отвечала Лизавета Александровна. - Вы думаете, что он говорил вам все это с сердцем, от души?
- А как же?
- И! нет. Поверьте, что он поважничать хотел. Видите, как он все это методически сделал? расположил доказательства против вас по порядку: прежде слабые, а потом посильнее; сначала выведал причину ваших дурных отзывов о людях... а потом уж... везде метода! Теперь и забыл, я думаю.
- Сколько ума! какое знание жизни, людей, уменье владеть собой!
- Да, много ума и слишком много уменья владеть собой, - задумчиво говорила Лизавета Александровна, - но...
- А вы, ma tante, вы перестанете уважать меня? Но поверьте, только такие потрясения, какие были со мной, могли отвлечь меня... Боже! бедная маменька!
Лизавета Александровна подала ему руку.
- Я, Александр, не перестану уважать в вас сердце, - сказала она. - Чувство увлекает вас и в ошибки, оттого я всегда извиню их.
- Ах, ma tante! вы идеал женщины!
- Просто женщина.
На Александра довольно сильно подействовал нагоняй дяди. Он тут же, сидя с теткой, погрузился в мучительные думы. Казалось, спокойствие, которое она с таким трудом, так искусно водворила в его сердце, вдруг оставило его. Напрасно ждала она какой-нибудь злой выходки, сама называлась на колкость и преусердно подводила под эпиграмму Петра Иваныча: Александр был глух и нем. На него как будто вылили ушат холодной воды.
- Что с вами? отчего вы такие? - спрашивала тетка.
- Да так, ma tante: что-то невесело на сердце. Дядюшка дал мне понять меня самого: славно растолковал!
- Вы не слушайте его: он иногда и неправду говорит.
- Нет, не утешайте меня. Я теперь гадок самому себе. Презирал, ненавидел людей, а теперь и себя. От людей можно скрыться, а от себя куда уйдешь? Так все ничтожно: все эти блага, вся пустошь жизни, и люди, и сам...
- Ах, этот Петр Иваныч! - промолвила с глубоким вздохом Лизавета Александровна, - он хоть на кого нагонит тоску!
- Одно только отрицательное утешение и осталось мне, что я не обманул никого, не изменил ни в любви, ни в дружбе...
- Вас не умели ценить, - промолвила тетка, - но поверьте, найдется сердце, которое вас оценит; я вам порука в том. Вы еще так молоды, забудьте это все, займитесь: у вас есть талант: пишите... Пишете ли вы что-нибудь теперь?
- Нет.
- Напишите.
- Боюсь, ma tante...
- Не слушайте Петра Иваныча: рассуждайте с ним о политике, об агрономии, о чем хотите, только не о поэзии. Он вам никогда об этом правды не скажет. Вас оценит публика - вы увидите... Так будете писать?
- Хорошо.
- Скоро начнете?
- Как только могу. Теперь на одно это и осталась надежда...
Петр Иваныч, выспавшись, пришел к ним, одетый совсем и со шляпой в руках. Он тоже посоветовал Александру заняться делом по службе и по отделу сельского хозяйства для журнала.
- Постараюсь, дядюшка, - отвечал Александр, - но вот я обещал тетушке...
Лизавета Александровна сделала ему знак, чтоб он молчал, но Петр Иваныч заметил.
- Что, что обещал? - спросил он.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обыкновенная история
|
Смотрите также по
произведению "Обыкновенная история":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
