Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обыкновенная история

Обыкновенная история [15/21]

  Скачать полное произведение

    - Куда вы? - спросила она с удивлением.
     - Домой.
     - Еще нет одиннадцати часов.
     - Мне надо писать к маменьке: я давно не писал к ней.
     - Как давно: вы третьегодня писали.
     Он молчал: сказать было нечего. Он точно писал и как-то вскользь сказал ей тогда об этом, но забыл; а любовь не забывает ни одной мелочи. В глазах ее все, что ни касается до любимого предмета, все важный факт. В уме любящего человека плетется многосложная ткань из наблюдений, тонких соображений, воспоминаний, догадок обо всем, что окружает любимого человека, что творится в его сфере, что имеет на него влияние. В любви довольно одного слова, намека... чего намека! взгляда, едва приметного движения губ, чтобы составить догадку, потом перейти от нее к соображению, от соображения к решительному заключению и потом мучиться или блаженствовать от собственной мысли. Логика влюбленных, иногда фальшивая, иногда изумительно верная, быстро возводит здание догадок, подозрений, но сила любви еще быстрее разрушает его до основания: часто довольно для этого одной улыбки, слезы, много, много двух, трех слов - и прощай подозрения. Этого рода контроля ни усыпить, ни обмануть невозможно ничем. Влюбленный то вдруг заберет в голову то, чего другому бы и во сне не приснилось, то не видит того, что делается у него под носом, то проницателен до ясновидения, то недальновиден до слепоты.
     Юлия вскочила с дивана, как кошка, и схватила его за руку.
     - Что это значит? куда вы? - спросила она.
     - Да ничего, право, ничего; ну, мне просто спать хочется: я нынче мало спал - вот и все.
     - Мало спали! как же сами сказали давеча утром, что спали девять часов и что у вас даже оттого голова заболела?..
     Опять нехорошо.
     - Ну, голова болит... - сказал он, смутившись немного, - оттого и еду.
     - А после обеда сказали, что голова прошла.
     - Боже мой, какая у вас память! Это несносно! Ну, мне престо хочется домой.
     - Разве вам здесь нехорошо? Что у вас там, дома?
     Она, глядя ему в глаза, недоверчиво покачала головой. Он кое-как успокоил ее и уехал.
     "Что, ежели я не поеду сегодня к Юлии?" - задал себе вопрос Александр, проснувшись на другой день поутру.
     Он прошелся раза три по комнате. "Право, не поеду!" - прибавил он решительно.
     - Евсей! одеваться. - И пошел бродить по городу.
     "Как весело, как приятно гулять одному! - думал он, - пойти - куда хочется, остановиться, прочитать вывеску, заглянуть в окно магазина, зайти туда, сюда... очень, очень хорошо! Свобода - великое благо! Да! именно: свобода в обширном, высоком смысле значит - гулять одному!"
     Он постукивал тростью по тротуару, весело кланялся со знакомыми Проходя по Морской, он увидел в окне одного дома знакомое лицо. Знакомый приглашал его рукой войти. Он поглядел. Ба! да это Дюмэ! И вошел, отобедал, просидел до вечера, вечером отправился в театр, из театра ужинать. О доме он старался не вспоминать: он знал, что там ждет его.
     В самом деле, по возвращении он нашел до полдюжины записок на столе и сонного лакея в передней. Слуге не велено было уходить, не дождавшись его. В записках - упреки, допросы и следы слез. На другой день надо было оправдываться. Он отговорился делом по службе. Кое-как помирились.
     Дня через три, и с той и с другой стороны, повторилось то же самое. Потом опять и опять. Юлия похудела, никуда не выезжала и никого не принимала, но молчала, потому что Александр сердился за упреки.
     Недели через две после того Александр условился с приятелями выбрать день и повеселиться напропалую; но в то же утро он получил записку от Юлии с просьбой пробыть с ней целый день и приехать пораньше. Она писала, что она больна, грустна, что нервы ее страдают и т. п. Он рассердился, однакож поехал предупредить ее, что он не может остаться с ней, что у него много дела.
     - Да, конечно: обед у Дюмэ, театр, катанье на горах - очень важные дела... - сказала она томно.
     - Это что значит? - спросил он с досадой, - вы, кажется, присматриваете за мной? я этого не потерплю.
     Он встал и хотел итти.
     - Постойте, послушайте! - сказала она, - поговоримте.
     - Мне некогда.
     - Одну минуту: сядьте.
     Он сел нехотя на край стула.
     Она, сложив руки, беспокойно вглядывалась в него, ,как будто старалась прочесть на лице его заранее ответ на то, что ей хотелось сказать.
     Он от нетерпения вертелся на месте.
     - Поскорей! мне некогда! - сказал он сухо. Она вздохнула.
     - Вы меня уж не любите? - спросила она, слегка качая головой.
     - Старая песня! - сказал он, поглаживая шляпу рукавом.
     - Как она вам надоела! - отвечала она. Он встал и начал скорыми шагами ходить по комнате. Через минуту послышалось всхлипыванье.
     - Этого только недоставало! - сказал он почти с яростью, остановясь перед ней, - мало вы мучили меня!
     - Я мучила! - воскликнула она и зарыдала сильнее.
     - Это нестерпимо! - сказал Александр, готовясь уйти.
     - Ну, не стану, не стану! - торопливо заговорила она, отирая слезы, - видите, я не плачу, только не уходите, сядьте.
     Она старалась улыбнуться, а слезы так и капали на щеки. Александр почувствовал жалость. Он сел и начал качать ногой. Он стал задавать себе мысленно вопрос за вопросом и дошел до заключения, что он охладел, не любит Юлию. А за что? Бог знает! Она любит его с каждым днем сильнее и сильнее; не оттого ли? Боже мой! какое противоречие! Все условия счастья тут. Ничто не препятствует им, даже и другое чувство не отвлекает, а он охладел! О жизнь! Но как успокоить Юлию? Пожертвовать собой? влачить с нею скучные, долгие дни; притворяться - он не умеет, а не притворяться - значит видеть ежеминутно слезы, слышать упреки, мучить ее и себя... Заговорить ей вдруг о дядиной теории измен и охлаждений - прошу покорнейше: она, ничего не видя, плачет, а тогда! что делать?
     Юлия, видя, что он молчит, взяла его за руку и поглядела ему в глаза. Он медленно отвернулся и тихо высвободил свою руку. Он не только не чувствовал влечения к ней, но от прикосновения ее по телу его пробежала холодная и неприятная дрожь. Она удвоила ласки. Он не отвечал на них и сделался еще холоднее, угрюмее. Она вдруг оторвала от него свою руку и вспыхнула. В ней проснулись женская гордость, оскорбленное самолюбие, стыд. Она выпрямила голову, стан, покраснела от досады.
     - Оставьте меня! - сказала она отрывисто.
     Он проворно пошел вон, без всякого возражения. Но когда шум шагов его стал затихать, она бросилась вслед за ним.
     - Александр Федорыч! Александр Федорыч! - закричала она. . Он воротился.
     - Куда же вы?
     - Да ведь вы велели уйти.
     - А вы и рады бежать. Останьтесь!
     - Мне некогда!
     Она взяла его за руку и - опять полилась нежная, пламенная речь, мольбы, слезы. Он ни взглядом, ни словом, ни движением не обнаружил сочувствия, - стоял точно деревянный, переминаясь с ноги на ногу. Его хладнокровие вывело ее из себя. Посыпались угрозы и упреки. Кто бы узнал в ней кроткую, слабонервную женщину? Локоны у ней распустились, глаза горели лихорадочным блеском, щеки пылали, черты лица странно разложились. "Как она нехороша!" - думал Александр, глядя на нее с гримасой.
     - Я отмщу вам, - говорила она, - вы думаете, что так легко можно шутить судьбой женщины? Вкрались в сердце лестью, притворством, овладели мной совершенно, а потом кинули, когда я уж не в силах выбросить вас из памяти... нет! я вас не оставлю: я буду вас всюду преследовать. Вы никуда не уйдете от меня: поедете в деревню - и я за вами, за границу - и я туда же, всегда и везде. Я не легко расстанусь с своим счастьем. Мне все равно: какова ни будет жизнь моя.. мне больше нечего терять; но я отравлю и вашу: я отмщу, отмщу; у меня должна быть соперница! Не может быть, чтоб вы так оставили меня... я найду ее - и посмотрите, что я сделаю: вы не будете рады и жизни! С каким бы наслаждением я услыхала теперь о вашей гибели... я бы сама убила вас! - крикнула она дико, бешено.
     "Как это глупо! нелепо!" - думал Александр, пожимая плечами.
     Видя, что Александр равнодушен и к угрозам, она вдруг перешла в тихий, грустный тон, потом молча глядела на него.
     - Сжальтесь надо мной! - заговорила она, - не покидайте меня; что я теперь без вас буду делать? я не вынесу разлуки. Я умру! Подумайте: женщины любят иначе, нежели мужчины: нежнее, сильнее. Для них любовь - все, особенно для меня: другие кокетничают, любят свет, шум, суету; я не привыкла к этому, у меня другой характер. Я люблю тишину, уединение, книги, музыку, но вас более всего на свете... Александр обнаружил Нетерпение.
     - Ну, хорошо! не любите меня, - с живостию продолжала она, - но исполните ваше обещание; женитесь на мне, будьте только со мной... вы будете свободны: делайте, что хотите, даже любите, кого хотите, лишь бы я иногда, изредка видела вас... О, ради бога, сжальтесь, сжальтесь!..
     Она заплакала и не могла продолжать. Волнение истощило ее, она упала на диван, закрыла глаза, зубы ее стиснулись, рот судорожно искривился. С ней сделался истерический припадок. Через час она опомнилась, пришла в себя. Около нее суетилась горничная. Она огляделась кругом. "А где же?.." - спросила она.
     - Они уехали!
     - Уехал! - уныло повторила она и долго сидела молча и неподвижно.
     На другой день записка за запиской к Александру. Он не являлся и не давал ответа. На третий, на четвертый день то же. Юлия написала к Петру Иванычу, приглашая его к себе по важному делу. Жену его она не любила, потому что она была молода, хороша и приходилась Александру теткой.
     Петр Иваныч застал ее не шутя больной, чуть не умирающей. Он пробыл у ней часа два, потом отправился к Александру.
     - Каков притворщик, а! - сказал он.
     - Что такое? - спросил Александр.
     - Смотрите, как будто не его дело! Не умеет влюбить в себя женщину, а сам с ума сводит.
     - Я не понимаю, дядюшка...
     - Чего тут не понимать? понимаешь! Я был у Тафаевой: она мне все сказала.
     - Как! - пробормотал Александр в сильном смущении. - Все сказала!
     - Все. Как она любит тебя! Счастливец! Ну, вот ты все плакал, что не находишь страсти: вот тебе и страсть: утешься! Она с ума сходит, ревнует, плачет, бесится... Только зачем вы меня путаете в свои дела? Вот ты женщин стал навязывать мне на руки. Этого только недоставало: потерял целое утро с ней. Я думал, за каким там делом: не имение ли хочет заложить в Опекунский совет... она как-то говорила... а вот за каким: ну дело!
     - Зачем же вы у ней были?
     - Она звала, жаловалась на тебя. В самом деле, как тебе не стыдно так неглижировать? четыре дня глаз не казал - шутка ли? Она, бедная, умирает! Ступай, поезжай скорее...
     - Что ж вы ей сказали?
     - Обыкновенно что: что ты также ее любишь без ума; что ты давно искал нежного сердца; что тебе страх как нравятся искренние излияния и без любви ты тоже не можешь жить; сказал, что напрасно она беспокоится: ты воротишься; советовал не очень стеснять тебя, позволить иногда и пошалить... а то, говорю, вы наскучите друг другу... ну, обыкновенно, что говорится в таких случаях. Она стала такая веселая, проговорилась, что у вас положено быть свадьбе, что и жена моя тут вмешалась. А мне ни слова - каковы! Ну, что ж: дай бог! у этой хоть что-нибудь есть; проживете вдвоем. Я сказал ей, что ты непременно исполнишь свое обещание... Я уж нынче постарался для тебя, Александр, в благодарность за услугу, которую ты мне оказал... уверил ее, что ты любишь так пламенно, так нежно...
     {...любишь так пламенно, так нежно - у Пушкина: "...Любил так
     искренно, так нежно" (из стих. "Я вас любил...").}
     - Что вы наделали, дядюшка! - заговорил Александр, меняясь в лице, - я... я не люблю ее больше!.. я не хочу жениться!.. Я холоден к ней, как лед!.. скорей в воду... чем...
     - Ба, ба, ба! - сказал Петр Иваныч с притворным изумлением, - тебя ли я слышу? Да не ты ли говорил - помнишь? - что презираешь человеческую натуру и особенно женскую; что нет сердца в мире, достойного тебя?.. Что еще ты говорил?.. дай бог память...
     - Ради бога, ни слова, дядюшка: довольно и этого упрека; зачем еще нравоучение? Вы думаете, что я так не понимаю... О люди! люди!
     Он вдруг начал хохотать, а с ним и дядя.
     - Вот так-то лучше! - сказал Петр Иваныч,- я говорил, что ты сам будешь смеяться над собою - вот оно...
     И опять оба захохотали.
     - Ну-ка, скажи, - продолжал Петр Иваныч,- какого ты мнения теперь об этой... как ее?.. Пашенька, что ли, с бородавкой-то?
     - Дядюшка, это не великодушно!
     - Нет, я только говорю, чтоб узнать, все ли ты еще презираешь ее?
     - Оставьте это, ради бога, а лучше помогите мне теперь выйти из ужасного положения. Вы так умны, так рассудительны...
     - А! теперь комплименты, лесть! Нет, ты женись-ка поди.
     - Ни за что, дядюшка! Умоляю, помогите!..
     - То-то и есть, Александр: хорошо, что я давно догадался о твоих проделках...
     - Как, давно!
     - Да так: я знаю о твоей связи с самого начала.
     - Вам, верно, сказала ma tante.
     - Как не так! я ей сказал. Что тут мудреного? у тебя все на лице было написано. Ну, не тужи: я уж помог тебе.
     - Как? когда?
     - Сегодня же утром. Не беспокойся: Тафаева больше не станет тревожить тебя...
     - Как же вы сделали? Что вы ей сказали?
     - Долго повторять, Александр: скучно.
     - Но, может быть, вы бог знает что наговорили ей. Она ненавидит, презирает меня...
     - Не все ли равно? я успокоил ее - этого и довольно; сказал, что ты любить не можешь, что не стоит о тебе и хлопотать...
     - Что ж она?
     - Она теперь даже рада, что ты оставил ее.
     - Как, рада! - сказал Александр задумчиво.
     - Так, рада.
     - Вы не заметили в ней ни сожаления, ни тоски? ей все равно? Это ни на что не похоже!
     Он начал в беспокойстве ходить по комнате.
     - Рада, покойна! - твердил он, - прошу покорнейше! сейчас же еду к ней.
     - Вот люди! - заметил Петр Иваныч,- вот сердце: живи им - хорошо будет. Да не ты ли боялся, чтоб она не прислала за тобой? не ты ли просил помочь? а теперь встревожился, что она, расставаясь с тобой, не умирает с тоски.
     - Рада, довольна! - говорил, ходя взад и вперед, Александр, и не слушая дяди. - А! так она не любила меня! ни тоски, ни слез. Нет, я увижу ее.
     Петр Иваныч пожал плечами.
     - Воля ваша: я не могу оставить так, дядюшка! - прибавил Александр, хватаясь за шляпу.
     - Ну, так поди к ней опять: тогда и не отвяжешься, а уж ко мне потом не приставай: я не стану вмешиваться; и теперь вмешался только потому, что сам же ввел тебя в это положение. Ну, полно, что еще повесил нос?
     - Стыдно жить на свете!.. - сказал со вздохом Александр.
     - И не заниматься делом, - примолвил дядя. - Полно! приходи сегодня к нам: за обедом посмеемся над твоей историей, а потом прокатаемся на завод.
     - Как я мелок, ничтожен! - говорил в раздумье Александр, - нет у меня сердца! я жалок, нищ духом!
     - А все от любви! - прервал Петр Иваныч. - Какое глупое занятие: предоставь его какому-нибудь Суркову. А ты дельный малый: можешь заняться чем-нибудь поважнее. Полно тебе гоняться за женщинами.
     - Но ведь вы любите же вашу жену?..
     - Да, конечно. Я очень к ней привык, но это не мешает мне делать свое дело. Ну, прощай же, приходи.
     Александр сидел смущенный, угрюмый. К нему подкрался Евсей с сапогом, в который опустил руку.
     - Извольте-ка посмотреть, сударь, - сказал он умильно, - какая вакса-то: вычистишь, словно зеркало, а всего четвертак стоит.
     Александр очнулся, посмотрел машинально на сапог, потом на Евсея.
     - Пошел вон! - сказал он, - ты дурак!
     - В деревню бы послать... - начал опять Евсей.
     - Пошел, говорю тебе, пошел! - закричал Александр, почти плача, - ты измучил меня, ты своими сапогами сведешь меня в могилу... ты... варвар!
     Евсей проворно убрался в переднюю.
    IV
     - Отчего это Александр не ходит к нам? месяца три не видал, - спросил однажды Петр Иваныч у жены, воротясь откуда-то домой.
     - Я уж потеряла надежду когда-нибудь увидеться с ним, - отвечала она.
     - Да что с ним. Опять влюблен, что ли?
     - Не знаю.
     - Он здоров?
     - Здоров.
     - Напиши, пожалуйста, к нему, мне нужно поговорить с ним. У них опять перемены в службе, а он, я думаю, и не знает. Не понимаю, что за беспечность.
     - Я уж десять раз писала, звала. Он говорит, что некогда, а сам играет с какими-то чудаками в шашки или удит рыбу. Поди ты лучше сам: ты бы узнал, что с ним.
     - Нет, не хочется. Послать человека.
     - Александр не пойдет.
     - Попробуем.
     Послали. Человек вскоре воротился.
     - Ну что, он дома? - спросил Петр Иваныч.
     - Дома-с. Кланяться приказали.
     - Что он делает?
     - Лежат на диване.
     - Как, об эту пору?
     - Они, слышь, всегда лежат.
     - Да что ж он, спит?
     - Никак нет-с. Я сам сначала думал, что почивают, да глазки-то у них открыты: на потолок изволят смотреть.
     Петр Иваныч пожал плечами.
     - Он придет сюда? - спросил он.
     - Никак нет-с. "Кланяйся, говорит, доложи дяденьке, чтоб извинили: не так, дескать, здоров"; и вам, сударыня, кланяться приказали.
     - Что еще там с ним? Это удивительно, право! Ведь уродится же этакой! Не вели откладывать кареты. Нечего делать, съезжу. Но уж, право, в последний раз.
     И Петр Иваныч застал Александра на диване. Он, при входе дяди, привстал и сел.
     - Ты нездоров? - спросил Петр Иваныч.
     - Так... - отвечал Александр, зевая.
     - Что же ты делаешь?
     - Ничего.
     - И ты можешь пробыть без дела?
     - Могу.
     - Я слышал, Александр, сегодня, что будто у вас Иванов выходит.
     - Да, выходит.
     - Кто ж на его место?
     - Говорят, Иченко.
     - А ты что?
     - Я? ничего.
     - Как ничего? Отчего же не ты?
     - Не удостоивают. Что ж делать: верно, не гожусь.
     - Помилуй, Александр, надо хлопотать. Ты бы съездил к директору.
     - Нет, - сказал Александр, тряся головой.
     - Тебе, повидимому, все равно?
     - Все равно.
     - Да ведь уж тебя в третий раз обходят.
     - Все равно: пусть!
     - Вот посмотрим, что-то скажешь, когда твой бывший подчиненный станет приказывать тебе или когда войдет, а тебе надо встать и поклониться.
     - Что ж: встану и поклонюсь.
     - А самолюбие?
     - У меня его нет.
     - Однакож у тебя есть же какие-нибудь интересы в жизни?
     - Никаких. Были да прошли.
     - Не может быть- одни интересы сменяются другими. Отчего ж у тебя прошли, а у других не проходят? Рано бы, кажется: тебе еще и тридцати лет нет...
     Александр пожал плечами
     Петру Иванычу уж и не хотелось продолжать этого разговора. Он называл все это капризами; но он знал, что по возвращении домой ему не избежать вопросов жены, и оттого нехотя продолжал:
     - Ты бы развлекся чем-нибудь, посещал бы общество, - сказал он, - читал бы.
     - Не хочется, дядюшка.
     - Про тебя уж начинают поговаривать, что ты того... этак... тронулся от любви, делаешь бог знает что, водишься с какими-то чудаками... Я бы для одного этого пошел.
     - Пусть их говорят, что хотят.
     - Послушай, Александр, шутки в сторону. Это все мелочи; можешь кланяться или не кланяться, посещать общество или нет - дело не в том. Но вспомни, что тебе, как и всякому, надо сделать какую-нибудь карьеру. Думаешь ли ты иногда об этом?
     - Как же не думаю: я уж сделал.
     - Как так?
     - Я очертил себе круг действия и не хочу выходить из этой черты. Тут я хозяин: вот моя карьера.
     - Это лень.
     - Может быть.
     - Ты не вправе лежать на боку, когда можешь делать что-нибудь, пока есть силы. Сделано ли твое дело?
     - Я делаю дело. Никто не упрекнет меня в праздности. Утро я занят в службе, а трудиться сверх того - это роскошь, произвольная обязанность. Зачем я буду хлопотать?
     - Все хлопочут из чего-нибудь - иной потому, что считает своим долгом делать сколько есть сил, другой из денег, третий из почета... Ты что за исключение?
     - Почет, деньги! особенно деньги! Зачем они? Ведь я сыт, одет: на это станет.
     - И одет-то теперь плохо, - заметил дядя. - Да будто тебе только и надобно?
     - Только.
     - А роскошь умственных и душевных наслаждений, а искусство .. - начал было Петр Иваныч, подделываясь под тон Александра. - Ты можешь итти вперед: твое назначение выше; долг твой призывает тебя к благородному труду... А стремления к высокому - забыл?
     - Бог с ними! Бог с ними! - сказал с беспокойством Александр. - И вы, дядюшка, начали дико говорить! Этого прежде не водилось за вами. Не для меня ли? Напрасный труд! Я стремился выше - вы помните? Что ж вышло?
     - Помню, как ты вдруг сразу в министры захотел, а потом в писатели. А как увидал, что к высокому званию ведет длинная и трудная дорога, а для писателя нужен талант, так и назад. Много вашей братьи приезжают сюда с высшими взглядами, а дела своего под носом не видят. Как понадобится бумагу написать - смотришь, и того... Я не про тебя говорю: ты доказал, что можешь заниматься, а со временем и быть чем-нибудь. Да скучно, долго ждать. Мы вдруг хотим; не удалось - и нос повесили.
     - Да я стремиться выше не хочу. Я хочу так остаться, как есть: разве я не вправе избрать себе занятие, ниже ли оно моих способностей, или нет - что нужды? если я делаю дело добросовестно - я исполняю свой долг. Пусть упрекают меня в неспособности к высшему: меня нисколько не огорчило бы, если б это была и правда. Сами же вы говорили, что есть поэзия в скромном уделе, а теперь упрекаете, что я избрал скромнейший. Кто мне запретит сойти несколькими ступенями ниже и стать на той, которая мне нравится? Я не хочу высшего назначения - слышите ли, не хочу!..
     - Слышу! я не глух, только все это жалкие софизмы.
     - Нужды нет. Вот я нашел себе место и буду сидеть на нем век. Нашел простых, незатейливых людей, нужды нет, что ограниченных умом, играю с ними в шашки и ужу рыбу - и прекрасно! Пусть я, по-вашему, буду наказан за это, пусть лишусь наград, денег, почета, значения - всего, что так льстит вам. Я навсегда отказываюсь...
     - Ты, Александр, хочешь притвориться покойным и равнодушным ко всему, а в твоих словах так и кипит досада: ты и говоришь как будто не словами, а слезами. Много желчи в тебе: ты не знаешь, на кого излить ее, потому что виноват только сам.
     - Пусть! - сказал Александр.
     - Что ж ты хочешь? Человек должен же хотеть чего-нибудь?
     - Хочу, чтоб мне не мешали быть в моей темной сфере, не хлопотать ни о чем и быть покойным.
     - Да разве это жизнь?
     - А по-моему, та жизнь, которою вы живете, не жизнь: стало быть, и я прав.
     - Тебе бы хотелось переделать жизнь по-своему: я воображаю, хороша была бы. У тебя, я думаю, среди розовых кустов гуляли бы все попарно любовники да друзья...
     Александр ничего не сказал.
     Петр Иваныч молча глядел на него. Он опять похудел. Глаза впали. На щеках и на лбу появились преждевременные складки.
     Дядя испугался. Душевным страданиям он мало верил, но боялся, не кроется ли под этим унынием начало какого-нибудь физического недуга. "Пожалуй, - думал он, - малый рехнется, а там поди разделывайся с матерью: то-то заведется переписка! того гляди, еще прикатит сюда".
     - Да ты, Александр, разочарованный, я вижу, - сказал он.
     "Как бы, - думал он, - повернуть его назад, к его любимым идеям. Постой-ка, я прикинусь..."
     - Послушай, Александр, - сказал он, - ты очень опустился. Стряхни с себя эту апатию. Нехорошо! И отчего? Ты, может быть, принял слишком горячо к сердцу, что я иногда небрежно отзывался о любви, о дружбе. Ведь это я делал шутя, больше для того, чтоб умерить в тебе восторженность, которая в наш положительный век как-то неуместна, особенно здесь, в Петербурге, где все уравнено, как моды, так и страсти, и дела, и удовольствия, все взвешено, узнано, оценено... всему назначены границы. Зачем одному отступать наружно от этого общего порядка? Неужели же ты в самом деле думаешь, что я бесчувственный, что я не признаю любви? Любовь - чувство прекрасное: нет ничего святее союза двух сердец, или дружба, например... Я внутренне убежден, что чувство должно быть постоянно, вечно...
     Александр засмеялся.
     - Что ты? - спросил Петр Иваныч.
     - Дико, дико говорите, дядюшка. Не прикажете ли сигару? закурим: вы будете продолжать говорить, а я послушаю.
     - Да что с тобой?
     - Так, ничего. Вздумали поддеть меня! А называли когда-то неглупым человеком! хотите играть мной, как мячиком, - это обидно! Не век же быть юношей. К чему-нибудь да пригодилась школа, которую я прошел. Как вы пустились ораторствовать! будто у меня нет глаз? Вы только устроили фокус, а я смотрел.
     "Не за свое дело взялся, - подумал Петр Иваныч. - к жене послать".
     - Приходи к нам, - сказал он, - жена очень хочет видеть тебя.
     - Не могу, дядюшка.
     - Хорошо ли ты делаешь, что забываешь ее?
     - Может быть, очень дурно, но, ради бога, извините меня и теперь не ждите. Погодите еще несколько времени, приду.
     - Ну, как хочешь, - сказал Петр Иваныч. Он махнул рукой и поехал домой.
     Он сказал жене, что отступается от Александра, что как он хочет, так пусть и делает, а он, Петр Иваныч, сделал все, что мог, и теперь умывает руки.
     Александр, бежав Юлии, бросился в вихрь шумных радостей. Он твердил стихи известного нашего поэта:
     Пойдем туда, где дышит радость,
     Где шумный вихрь забав шумит,
     Где не живут, но тратят жизнь и младость!
     Среди веселых игр за радостным столом,
     На час упившись счастьем ложным.
     Я приучусь к мечтам ничтожным,
     С судьбою примирюсь вином.
     Я сердца усмирю заботы,
     Я думам не велю летать;
     Небес на тихое сиянье
     Я не велю глазам своим взирать
     и проч.
     Явилась семья друзей, и с ними неизбежная чаша, Друзья созерцали лики свои в пенистой влаге, потом в лакированных сапогах. "Прочь горе, - восклицали они, ликуя, - прочь заботы! Истратим, уничтожим, испепелим, выпьем жизнь и молодость! Ура!" Стаканы и бутылки с треском летели на пол.
     На некоторое время свобода, шумные сборища, беспечная жизнь заставили его забыть Юлию и тоску. Но все одно да одно, обеды у рестораторов, те же лица с мутными глазами; ежедневно все тот же глупый и пьяный бред собеседников и, вдобавок к этому, еще постоянно расстроенный желудок: нет, это не по нем. Слабый организм тела и душа Александра, настроенная на грустный, элегический тон, не вынесли этих забав.
     Он бежал веселых игр за радостным столом и очутился один в своей комнате, наедине с собой, с забытыми книгами. Но книга вываливалась из рук, перо не слушалось вдохновения. Шиллер, Гете, Байрон являли ему мрачную сторону человечества - светлой он не замечал: ему было не до нее.
     А как счастлив бывал он в этой комнате некогда! он был не один; около него присутствовал тогда прекрасный призрак и осенял его днем за заботливым трудом, ночью бодрствовал над его изголовьем. Там жили с ним тогда мечты, будущее было одето туманом, но не тяжелым, предвещающим ненастье, а утренним, скрывающим светлую зарю. За тем туманом таилось что-то, вероятно - счастье... А теперь? не только его комната, для него опустел целый мир, и в нем самом холод, тоска...
     Вглядываясь в жизнь, вопрошая сердце, голову, он с ужасом видел, что ни там, ни сям не осталось ни одной мечты, ни одной розовой надежды: все уже было назади; туман рассеялся; перед ним разостлалась, как степь, голая действительность. Боже! какое необозримое пространство! какой скучный, безотрадный вид! Прошлое погибло, будущее уничтожено, счастья нет: все химера - а живи!
     Чего он хотел, и сам не знал; а как многого не хотел!
     Голова его была как будто в тумане. Он не спал, но был, казалось, в забытьи. Тяжелые мысли бесконечной вереницей тянулись в голосе. Он думал:
     "Что могло увлечь его? Пленительных надежд, беспечности - нет! он знал все, что впереди. Почет, стремление по пути честей? Да что ему в них. Стоит ли, для каких-нибудь двадцати, тридцати лет, биться как рыба об лед? И греет ли это сердце? Отрадно ли душе, когда тебе не сколько человек поклонятся низко, а сами подумают, может быть: "Чорт бы тебя взял!"
     Любовь? Да, вот еще! Он знает ее наизусть, да и потерял уже способность любить. А услужливая память, как насмех, напоминала ему Наденьку, но не невинную, простодушную Наденьку - этого она никогда не напоминала - а непременно Наденьку-изменницу, со всею обстановкой, с деревьями, с дорожкой, с цветами, и среди всего этот змеенок, с знакомой ему улыбкой, с краской неги и стыда... и все для другого, не для него!.. Он со стоном хватался за сердце.
     "Дружба, - подумал он, - другая глупость! Все изведано, нового ничего нет, старое не повторится, а живи!"
     Он никому и ничему не верил, не забывался в наслаждении; вкушал его, как человек без аппетита вкушает лакомое блюдо, холодно, зная, что за этим наступит скука, что наполнить душевной пустоты ничем нельзя. Ввериться чувству - оно обманет и только взволнует душу и прибавит еще несколько ран к прежним. Глядя на людей, связанных любовью, не помнящих себя от восторга, он улыбался иронически и думал; "Погодите, опомнитесь; после первых радостей начнется ревность, сцены примирения, слезы. Живучи вместе, надоедите друг другу смертельно, а расстанетесь - вдвое заплачете. Сойдетесь опять - еще хуже. Сумасшедшие! беспрерывно ссорятся, дуются друг на друга, ревнуют, потом мирятся на минуту, чтоб сильней поссориться: это у них любовь, преданность! а все вместе, с пеной на устах, иногда со слезами отчаяния на глазах, упрямо называют счастьем! А дружба ваша... брось-ка кость, так что твои собаки!"


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ]

/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обыкновенная история


Смотрите также по произведению "Обыкновенная история":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis