Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Гончаров И.А. / Обыкновенная история
Обыкновенная история [18/21]
- Да! а что сделали? представили мне жизнь в самой безобразной наготе, и в какие лета? когда я должен был понимать ее только с светлой стороны.
- То есть я старался представить тебе жизнь, как она есть, чтоб ты не забирал себе в голову, чего нет. Я помню, каким ты молодцом приехал из деревни: надо ж было предостеречь тебя, что здесь таким быть нельзя. Я предостерег тебя, может быть, от многих ошибок и глупостей: если б не я, ты бы их еще не столько наделал!
- Может быть. Но вы только выпустили одно из виду, дядюшка: счастье. Вы забыли, что человек счастлив заблуждениями, мечтами и надеждами; действительность не счастливит...
- Какую ты дичь несешь! Это мнение привез ты прямо с азиатской границы: в Европе давно перестали верить этому. Мечты, игрушки, обман - все это годится для женщин и детей, а мужчине надо знать дело, как оно есть. По-твоему, это хуже, нежели обманываться?
- Да, дядюшка, что ни говорите, а счастье соткано из иллюзий, надежд, доверчивости к людям, уверенности в самом себе, потом из любви, дружбы... А вы твердили мне, что любовь - вздор, пустое чувство, что легко, и далее лучше, прожить без него; что любить страстно - не великое достоинство, что этим не перещеголяешь животное...
- Да ты вспомни, как ты хотел любить: сочинял плохие стихи, говорил диким языком, так что до смерти надоел этой, твоей... Груне, что ли! Этим ли привязывают женщину?
- Чем же? - сухо спросила Лизавета Александровна мужа.
- Ох, как колет поясницу! - простонал Петр Иваныч.
- Потом вы твердили, - продолжал Александр, - что привязанности глубокой, симпатической нет, а есть одна привычка...
Лизавета Александровна молча и глубоко посмотрела на мужа.
- То есть я, вот видишь ли, я говорил тебе для того... чтоб... ты... того... ой, ой, поясница!
- И вы говорили это, - продолжал Александр, - двадцатилетнему мальчику, для которого любовь - все, которого деятельность, цель - все вертится около этого чувства: им он может спастись или погибнуть.
- Точно двести лет назад родился! - бормотал Петр Иваныч, - жить бы тебе при царе Горохе.
- Вы растолковали мне, - говорил Александр, - теорию любви, обманов, измен, охлаждений... зачем? я знал все это прежде, нежели начал любить; а любя, я уж анализировал любовь, как ученик анатомирует тело под руководством профессора и, вместо красоты форм, видит только мускулы, нервы...
- Однако, я помню, это не помешало тебе сходить с ума по этой... как ее?.. Дашеньке, что ли?
- Да; но вы не дали мне обмануться: я бы видел в измене Наденьки несчастную случайность и ожидал бы до тех пор, когда уж не нужно было бы любви, а вы сейчас подоспели с теорией и показали мне, что это общий порядок, - и я, в двадцать пять лет, потерял доверенность к счастью и к жизни и состарелся душой. Дружбу вы отвергали, называли и ее привычкой; называли себя, и то, вероятно, шутя, лучшим моим другом, потому разве, что успели доказать, что дружбы нет.
Петр Иваныч слушал и поглаживал одной рукой спину. Он возражал небрежно, как человек, который, казалось, одним словом мог уничтожить все взводимые на него обвинения.
- И дружбу хорошо ты понимал, - сказал он, - тебе хотелось от друга такой же комедии, какую разыграли, говорят, в древности вон эти два дурака... как их? что один еще остался в залоге, пока друг его съездил повидаться... Что, если б все-то так делали, ведь просто весь мир был бы дом сумасшедших!
- Я любил людей, - продолжал Александр, - верил в их достоинства, видел в них братьев, простер было к ним горячие объятия...
- Да, очень нужно! Помню твои объятия, - перебил Петр Иваныч, - ты мне ими тогда порядочно надоел.
- А вы показали мне, чего они стоят. Вместо того, чтоб руководствовать мое сердце в привязанностях, вы научили меня не чувствовать, а разбирать, рассматривать и остерегаться людей; я рассмотрел их - и разлюбил!
- Кто ж тебя знал! Видишь, ведь ты какой прыткий: я думал, что ты от этого будешь только снисходительнее к ним. Я вот знаю их, да не возненавидел...
- Что ж, ты любишь людей? - спросила Лизавета Александровна.
- Привык... к ним.
- Привык! - повторила она монотонно.
- И он бы привык, - сказал Петр Иваныч, - да он уж прежде был сильно испорчен в деревне теткой да желтыми цветами, оттого так туго и развивается.
- Потом я верил в самого себя, - начал опять Александр, - вы показали мне, что я хуже других, - я возненавидел и себя.
- Если б ты рассматривал дело похладнокровнее, так увидел бы, что ты не хуже других и не лучше, чего я и хотел от тебя: тогда не возненавидел бы ни других, ни себя, а только равнодушнее сносил бы людские глупости и был бы повнимательнее к своим. Я вот знаю цену себе, вижу, что нехорош, а признаюсь, очень люблю себя.
- А! тут любишь, а не привык! - холодно заметила Лизавета Александровна.
- Ох, поясница! - заохал Петр Иваныч.
- Наконец вы, одним ударом, без предостережения, без жалости, разрушили лучшую мечту мою: я думал, что во мне есть искра поэтического дарования; вы жестоко доказали мне, что я не создан жрецом изящного; вы с болью вырвали у меня эту занозу из сердца и предложили мне труд, который был мне противен. Без вас я писал бы...
- И был бы известен публике, как бездарный писатель, - перебил Петр Иваныч.
- Что мне до публики? Я хлопотал о себе, я приписывал бы свои неудачи злости, зависти, недоброжелательству и мало-помалу свыкся бы с мыслью, что писать не нужно, и сам бы принялся за другое. Чему же вы удивляетесь, что я, узнавши все, упал духом?..
- Ну, что скажешь? - спросила Лизавета Александровна.
- Не хочется и говорить-то: как отвечать на такой вздор? Я виноват, что ты, едучи сюда, воображал, что здесь все цветы желтые, любовь да дружба; что люди только и делают, что одни пишут стихи, другие слушают да изредка, так, для разнообразия, примутся за прозу?..
Я доказывал тебе, что человеку, вообще везде, а здесь в особенности, надо работать, и много работать, даже до боли в пояснице... цветов желтых нет, есть чины, деньги: это гораздо лучше! Вот что я хотел доказать тебе! я не отчаивался, что ты поймешь наконец, что такое жизнь, особенно как ее теперь понимают. Ты и понял, да как увидел, что в ней мало цветов и стихов, и вообразил, что жизнь - большая ошибка, что ты видишь это и оттого имеешь право скучать; другие не замечают и оттого живут припеваючи. Ну, чем ты недоволен? чего тебе недостает? Другой, на твоем месте, благословил бы судьбу. Ни нужда, ни болезнь, никакое реальное горе не дотрогивалось до тебя. Чего у тебя нет? Любви, что ли? Мало еще тебе: любил ты два раза и был любим. Тебе изменили, ты поквитался. Мы решили, что друзья у тебя есть, какие у другого редко бывают: не фальшивые; в воду за тебя, правда, не бросятся и на костер не полезут, обниматься тоже не охотники; да ведь это до крайности глупо; пойми наконец! но зато совет, помощь, даже деньги - всегда найдешь... Это ли еще не друзья? Со временем ты женишься; карьера перед тобой: займись только; а вместе с ней и фортуна. Делай все, как другие, - и судьба не обойдет тебя: найдешь свое. Смешно воображать себя особенным, великим человеком, когда ты не создан таким! Ну, о чем же ты горюешь?
- Я вас не виню, дядюшка, напротив, я умею ценить ваши намерения и от души благодарю за них. Что делать, что они не удались? Не вините же и меня. Мы не поняли друг друга - вот в чем наша беда! Что может нравиться и годиться вам, другому, третьему - не нравится мне...
- Нравится мне, другому, третьему!.. не то говоришь, милый! разве я один так думаю и действую, как учил думать и действовать тебя?.. Посмотри кругом: рассмотри массу - толпу, как ты называешь ее - не ту, что в деревне живет: туда это долго не дойдет, а современную, образованную, мыслящую и действующую: чего она хочет и к чему стремится? как мыслит? и увидишь, что именно так, как я учил тебя. Чего я требовал от тебя - не я все это выдумал.
- Кто же? - спросила Лизавета Александровна.
- Век.
- Так непременно и надо следовать всему, что выдумает твой век? - спросила она, - так все и свято, все и правда?
- Все и свято! - сказал Петр Иваныч.
- Как! правда, что надо больше рассуждать, нежели чувствовать? Не давать воли сердцу, удерживаться от порывов чувства? не предаваться и не верить искреннему излиянию?
- Да, - сказал Петр Иваныч.
- Действовать везде по методе, меньше доверять людям, считать все ненадежным и жить одному про себя?
- Да.
- И это свято, что любовь не главное в жизни, что надо больше любить свое дело, нежели любимого человека, не надеяться ни на чью преданность, верить, что любовь должна кончаться охлаждением, изменой или привычкой? что дружба привычка? Это все правда?
- Это была всегда правда, - отвечал Петр Иваныч, - только прежде не хотели верить ей, а нынче это сделалось общеизвестной истиной.
- Свято и это, что все надо рассматривать, все рассчитывать и обдумывать, не позволять себе забыться, помечтать, увлечься хоть и обманом, лишь бы быть оттого счастливым?..
- Свято, потому что разумно, - сказал Петр Иваныч.
- Правда и это, что умом надобно действовать и с близкими сердцу... например, с женой?..
- У меня еще никогда так не болела поясница... ох! - сказал Петр Иваныч, корчась на стуле.
- А! поясница! Хорош век! нечего сказать.
- Очень хорош, милая; так, из капризов, ничего не делается; везде разум, причина, опыт, постепенность и, следовательно, успех; все стремятся к совершенствованию и добру.
- В ваших словах, дядюшка, может быть, есть и правда, - сказал Александр, - но она не утешает меня. Я по вашей теории знаю все, смотрю на вещи вашими глазами; я воспитанник вашей школы, а между тем мне скучно жить, тяжело, невыносимо... Отчего же это?
- А от непривычки к новому порядку. Не один ты такой: еще есть отсталые; это все страдальцы. Они точно жалки; но что ж делать? Нельзя же для горсти людей оставаться назади целой массе. На все, в чем ты меня сейчас обвинил, - сказал Петр Иваныч, подумав, - у меня есть одно и главное оправдание: помнишь ли, когда ты явился сюда, я, после пятиминутного разговора с тобой, советовал тебе ехать назад? Ты не послушал. За что ж теперь нападаешь на меня? Я предсказал тебе, что ты не привыкнешь к настоящему порядку вещей, а ты понадеялся на мое руководство, просил советов... говорил высоким слогом о современных успехах ума, о стремлениях человечества... о практическом направлении века - ну, вот тебе! Нельзя же мне было нянчиться с тобой с утра до вечера: что мне за надобность? Я не мог ни закрывать тебе рта платком на ночь от мух, ни крестить тебя. Я говорил тебе дело, потому что ты просил меня об этом; а что из этого вышло, то уж до меня не касается. Ты не ребенок и не глуп: можешь рассудить и сам... Тут чем бы свое дело делать, ты - то стонешь от измены девчонки, то плачешь в разлуке с другом, то страдаешь от душевной пустоты, то от полноты ощущений; ну, что это за жизнь? Ведь это пытка! Посмотри-ка на нынешнюю молодежь: что за молодцы! Как все кипит умственною деятельностью, энергией, как ловко и легко управляются они со всем этим вздором, что на вашем старом языке называется треволнениями, страданиями... и чорт знает что еще!
- Как ты легко рассуждаешь! - сказала Лизавета Александровна, - и тебе не жаль Александра?
- Нет. Вот если б у него болела поясница, так я бы пожалел: это не вымысел, не мечта, не поэзия, а реальное горе.. Ох!
- Научите же меня, дядюшка, по крайней мере, что мне делать теперь? Как вы вашим умом разрешите эту задачу?
- Что делать? Да... ехать в деревню.
- В деревню! - повторила Лизавета Александровна, - в уме ли ты, Петр Иваныч? Что он там станет делать?
- В деревню! - повторил Александр, и оба глядели на Петра Иваныча.
- Да, в деревню: там ты увидишься с матерью, утешишь ее. Ты же ищешь покойной жизни: здесь вон тебя все волнует; а где покойнее, как не там, на озере, с теткой... Право, поезжай! А кто знает? может быть, ты и того... Ох!
Он схватился за спину.
Недели через две Александр вышел в отставку и пришел проститься с дядей и теткой. Тетка и Александр были грустны и молчаливы. У Лизаветы Александровны висели слезы на глазах. Петр Иваныч говорил один.
- Ни карьеры, ни фортуны! - говорил он, качая головою, - стоило приезжать! осрамил род Адуевых!
- Да полно, Петр Иваныч, - сказала Лизавета Александровна, - ты надоел с своей карьерой.
- Как же, милая, в восемь лет ничего не сделать!
- Прощайте, дядюшка, - сказал Александр. - Благодарю вас за все, за все...
- Не за что! Прощай, Александр! Не надо ли денег на дорогу?
- Нет, благодарю: мне станет.
- Что это, никогда не возьмет! это, наконец, бесит меня. Ну, с богом, с богом.
- И тебе не жаль расстаться с ним? - промолвила Лизавета Александровна.
- M-м! - промычал Петр Иваныч, - я... привык к нему. Помни же, Александр, что у тебя есть дядя и друг - слышишь? и если понадобятся служба, занятия и презренный металл, смело обратись ко мне: всегда найдешь и то, и другое, и третье.
- А если понадобится участие, - сказала Лизавета Александровна, - утешение в горе, теплая, надежная дружба...
- И искренние излияния, - прибавил Петр Иваныч.
- ...так вспомните, - продолжала Лизавета Александровна, - что у вас есть тетка и друг.
- Ну, этого, милая, и в деревне не занимать стать: все есть: и цветы, и любовь, и излияния, и даже тетка.
Александр был растроган; он не мог сказать ни слова. Прощаясь с дядей, он простер было к нему объятия, хоть и не так живо, как восемь лет назад. Петр Иваныч не обнял его, а взял только его за обе руки и пожал их крепче, нежели восемь лет назад. Лизавета Александровна залилась слезами.
- Ух! гора с плеч, слава богу! - сказал Петр Иваныч, когда Александр уехал, - как будто и пояснице легче стало!
- Что он тебе сделал? - промолвила сквозь слезы жена.
- Что? просто мученье: хуже, чем с фабричными: тех, если задурят, так посечешь; а с ним что станешь делать?
Тетка проплакала целый день, и когда Петр Иваныч спросил обедать, ему сказали, что стола не готовили, что барыня заперлась у себя в кабинете и не приняла повара.
- А все Александр! - сказал Петр Иваныч. - Что это за мука с ним!
Он поворчал, поворчал и поехал обедать в английский клуб.
Дилижанс рано утром медленно тащился из города и увозил Александра Федорыча и Евсея.
Александр, высунув голову из окна кареты, всячески старался настроить себя на грустный тон и, наконец, мысленно разрешился монологом.
Проезжали мимо куаферов, дантистов, модисток, барских палат. "Прощай, - говорил он, покачивая головой и хватаясь за свои жиденькие волосы, - прощай, город поддельных волос, вставных зубов, ваточных подражаний природе, круглых шляп, город учтивой спеси, искусственных чувств, безжизненной суматохи! Прощай, великолепная гробница глубоких, сильных, нежных и теплых движений души. Я здесь восемь лет стоял лицом к лицу с современною жизнью, но спиною к природе, и она отвернулась от меня: я утратил жизненные силы и состарелся в двадцать девять лет; а было время...
Прощай, прощай, город,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
{Где я страдал, где я любил - из "Евгения Онегина" А. С. Пушкина
(гл. 1, строфа L).}
К вам простираю объятия, широкие поля, к вам, благодатные веси и пажити моей родины: примите меня в свое лоно, да оживу и воскресну душой!"
Тут он прочел стихотворение Пушкина: "Художник варвар кистью сонной" и т. д., отер влажные глаза и спрятался в глубину кареты. VI
Утро было прекрасное. Знакомое читателю озеро в селе Грачах чуть-чуть рябело от легкой зыби. Глаза невольно зажимались от слепительного блеска солнечных лучей, сверкавших то алмазными, то изумрудными искрами в воде. Плакучие березы купали в озере свои ветви, и кое-где берега поросли осокой, в которой прятались большие желтые цветы, покоившиеся на широких пловучих листьях. На солнце набегали иногда легкие облака; вдруг оно как будто отвернется от Грачей; тогда и озеро, и роща, и село - все мгновенно потемнеет; одна даль ярко сияет. Облако пройдет - озеро опять заблестит, нивы обольются точно золотом.
Анна Павловна с пяти часов сидит на балконе. Что ее вызвало: восход солнца, свежий воздух или пение жаворонка? Нет! она не сводит глаз с дороги, что идет через рощу. Пришла Аграфена просить ключей. Анна Павловна не поглядела на нее и, не спуская глаз с дороги, отдала ключи и не спросила даже зачем. Явился повар: она, тоже не глядя на него, отдала ему множество приказаний. Другой день стол заказывался на десять человек.
Анна Павловна осталась опять одна. Вдруг глаза ее заблистали; все силы ее души и тела перешли в зрение: на дороге что-то зачернело. Кто-то едет, но тихо, медленно. Ах! это воз спускается с горы. Анна Павловна нахмурилась.
- Вот кого-то понесла нелегкая! - проворчала она, - нет, чтоб объехать кругом; все лезут сюда.
Она с неудовольствием опустилась опять в кресло и опять с трепетным ожиданием устремила взгляд на рощу, не замечая ничего вокруг. А вокруг было что заметить: декорация начала значительно изменяться. Полуденный воздух, накаленный знойными лучами солнца, становился душен и тяжел Вот и солнце спряталось. Стало темно. И лес, и дальние деревни, и трава - все облеклось в безразличный какой-то зловещий цвет.
Анна Павловна очнулась и взглянула вверх. Боже мой! С запада тянулось, точно живое чудовище, черное, безобразное пятно с медным отливом по краям и быстро надвигалось на село и на рощу, простирая будто огромные крылья по сторонам. Все затосковало в природе. Коровы понурили головы; лошади обмахивались хвостами, раздували ноздри и фыркали, встряхивая гривой. Пыль под их копытами не поднималась вверх, но тяжело, как песок, рассыпалась под колесами. Туча надвигалась грозно. Вскоре медленно прокатился отдаленный гул.
Все притихло, как будто ожидало чего-то небывалого. Куда девались эти птицы, которые так резво порхали и пели при солнышке? Где насекомые, что так разнообразно жужжали в траве? Все спряталось и безмолвствовало, и бездушные предметы, казалось, разделяли зловещее предчувствие. Деревья перестали покачиваться и задевать друг друга сучьями; они выпрямились; только изредка наклонялись верхушками между собою, как будто взаимно предупреждая себя шопотом о близкой опасности. Туча уже обложила горизонт и образовала какой-то свинцовый, непроницаемый свод. В деревне все старались убраться вовремя по домам. Наступила минута всеобщего, торжественного молчания. Вот от лесу как передовой вестник пронесся свежий ветерок, повеял прохладой в лицо путнику, прошумел по листьям, захлопнул мимоходом ворота в избе и, вскрутя пыль на улице, затих в кустах. Следом за ним мчится бурный вихрь, медленно двигая по дороге столб пыли; вот ворвался в деревню, сбросил несколько гнилых досок с забора, снес соломенную кровлю, взвил юбку у несущей воду крестьянки и погнал вдоль улицы петухов и кур, раздувая им хвосты.
Пронесся. Опять безмолвие. Все суетится и прячется; только глупый баран не предчувствует ничего: он равнодушно жует свою жвачку, стоя посреди улицы, и глядит в одну сторону, не понимая общей тревоги; да перышко с соломинкой, кружась по дороге, силятся поспеть за вихрем.
Упали две, три крупные капли дождя - и вдруг блеснула молния. Старик встал с завалинки и поспешно повел маленьких внучат в избу; старуха, крестясь, торопливо закрыла окно.
Грянул гром и, заглушая людской шум, торжественно, царственно прокатился в воздухе. Испуганный конь оторвался от коновязи и мчится с веревкой в поле; тщетно преследует его крестьянин. А дождь так и сыплет, так и сечет, все чаще и чаще, и дробит в кровли и окна сильнее и сильнее. Беленькая ручка боязливо высовывает на балкон предмет нежных забот - цветы.
При первом ударе грома Анна Павловна перекрестилась и ушла с балкона.
- Нет, уж сегодня нечего, видно, ждать, - сказала она со вздохом, - от грозы где-нибудь остановился, разве к ночи.
Вдруг послышался стук колес, только не от рощи, а с другой стороны. Кто-то въехал на двор. У Адуевой замерло сердце.
"Как же оттуда? - думала она, - разве не хотел ли он тайком приехать? Да нет, тут не дорога".
Она не знала, что подумать; но вскоре все объяснилось. Через минуту вошел Антон Иваныч. Волосы его серебрились проседью; сам он растолстел; щеки отекли от бездействия и объядения. На нем был тот же сюртук, те же широкие панталоны.
- Уж я вас ждала, ждала, Антон Иваныч, - начала Анна Павловна, - думала, что не будете, - отчаялась было.
- Грех это думать! к кому другому, матушка - так! меня не ко всякому залучишь... только не к вам. Замешкался не по своей вине: ведь я нынче на одной лошадке разъезжаю.
- Что так? - спросила рассеянно Анна Павловна, подвигаясь к окну.
- Чего, матушка, с крестин у Павла Савича пегашка захромала: угораздила нелегкая кучера положить через канавку старую дверь от амбара... бедные люди, видите! Не стало новой дощечки! А на двери-то был гвоздь или крючок, что ли, - лукавый их знает! Лошадь как ступила, так в сторону и шарахнулась и мне чуть было шеи не сломала... пострелы этакие! Вот с тех пор и хромает... Ведь есть же скареды такие! Вы не поверите, матушка, что это у них в доме: в иной богадельне лучше содержат народ. А в Москве, на Кузнецком мосту, что год, то тысяч десять и просадят!
Анна Павловна слушала его рассеянно и слегка покачала головой, когда он кончил.
- А ведь я от Сашеньки письмо получила, Антон Иваныч! - перебила она, - пишет, что около двадцатого будет: так я и не вспомнилась от радости.
- Слышал, матушка: Прошка сказывал, да я сначала-то не разобрал, что он говорит; подумал, что уж и приехал; с радости меня индо в пот бросило.
- Дай бог вам здоровья, Антон Иваныч, что любите нас.
- Еще бы не любить! Да ведь я Александра Федорыча на руках носил: все равно, что родной.
- Спасибо вам, Антон Иваныч: бог вас наградит! А я другую ночь почти не сплю и людям не даю спать: неравно приедет, а мы все дрыхнем - хорошо будет! Вчера и третьего дня до рощи пешком ходила, и нынче бы пошла, да старость проклятая одолевает. Ночью бессонница истомила. Садитесь-ка, Антон Иваныч. Да вы все перемокли: не хотите ли выпить и позавтракать? Обедать-то, может быть, поздно придется: станем поджидать дорогого гостя.
- Так разве, закусить. А то я уж, признаться, завтракать-то завтракал.
- Где это вы успели?
- А на перепутье у Марьи Карповны остановился. Ведь мимо их приходилось: больше для лошади, нежели для себя: ей дал отдохнуть. Шутка ли по нынешней жаре двенадцать верст махнуть! Там кстати и закусил. Хорошо, что не послушался: не остался, как ни удерживали, а то бы гроза захватила там на целый день.
- Что, каково поживает Марья Карповна?
- Слава богу! кланяется вам.
- Покорно благодарю; а дочка-то, Софья Михайловна, с муженьком-то, что?
- Ничего, матушка; уж шестой ребеночек в походе. Недели через две ожидают. Просили меня побывать около того времени. А у самих в доме бедность такая, что и не глядел бы. Кажись, до детей ли бы? так нет: туда же!
- Что вы!
- Ей-богу! в покоях косяки все покривились; пол так и ходит под ногами; через крышу течет. И поправить-то не на что, а на стол подадут супу, ватрушек да баранины - вот вам и все! А ведь как усердно зовут!
- Туда же, за моего Сашеньку норовила, ворона этакая!
- Куда ей, матушка, за этакого сокола! Жду не дождусь, как бы взглянуть: чай, красавец какой! Я что-то смекаю, Анна Павловна: не высватал ли он там себе какую-нибудь княжну или графиню, да не едет ли просить вашего благословения да звать на свадьбу?
- Что вы, Антон Иваныч! - сказала Анна Павловна, млея от радости.
- Право!
- Ах! вы, голубчик мой, дай бог вам здоровья!.. Да! вот было из ума вон: хотела вам рассказать, да и забыла: думаю, думаю, что такое, так на языке и вертится; вот ведь, чего доброго, так бы и прошло. Да не позавтракать ли вам прежде, или теперь рассказать?
- Все равно, матушка, хоть во время завтрака: я не пророню ни кусочка... ни словечка, бишь.
- Ну, вот, - начала Анна Павловна, когда принесли завтрак и Антон Иваныч уселся за стол, - и вижу я...
- А что ж, вы сами-то разве не станете кушать? - спросил Антон Иваныч.
- И! до еды ли мне теперь? Мне и кусок в горло не пойдет; давеча и чашки чаю не допила. - Вот я вижу во сне, что я будто сижу этак-то, а так, напротив меня, Аграфена стоит с подносом. Я и говорю будто ей: "Что же, мол, говорю, у тебя, Аграфена, поднос-то пустой?" - а она молчит, а сама смотрит все на дверь. "Ах, матушки мои! - думаю во сне-то сама про себя, - что же это она уставила туда глаза?" Вот и я стала смотреть... смотрю: вдруг Сашенька и входит, такой печальный, подошел ко мне и говорит, да так, словно наяву говорит: "Прощайте, говорит, маменька, я еду далеко, вон туда, - и указал на озеро, - и больше, говорит, не приеду". - "Куда же это, мой дружочек?" - спрашиваю я, а сердце так и ноет у меня. Он будто молчит, а сам смотрит на меня так странно да жалостно. "Да откуда ты взялся, голубчик?" - будто спрашиваю я опять. А он, сердечный, вздохнул и опять указал на озеро. "Из омута, - молвил чуть слышно, - от водяных". Я так вся и затряслась - и проснулась. Подушка у меня вся в слезах; и наяву-то не могу опомниться; сижу на постели, а сама плачу, так и заливаюсь, плачу. Как встала, сейчас затеплила лампадку перед Казанской божией матерью: авось, она, милосердная заступница наша, сохранит его от всяких бед и напастей. Такое сомнение навело, ей-богу! не могу понять, что бы это значило? Не случилось бы с ним чего-нибудь? Гроза же этакая...
- Это хорошо, матушка, плакать во сне: к добру! - сказал Антон Иваныч, разбивая яйцо о тарелку, - завтра непременно будет.
- А я было думала, не пойти ли нам после завтрака до рощи, навстречу ему; как-нибудь бы дотащились; да вон ведь грязь какая вдруг сделалась.
- Нет, сегодня не будет: у меня есть примета!
В эту минуту по ветру донеслись отдаленные звуки колокольчика и вдруг смолкли. Анна Павловна притаила дыхание.
- Ах! - сказала она, облегчая грудь вздохом, - а я было думала... Вдруг опять.
- Господи, боже мой! никак колокольчик? - сказала она и бросилась к балкону.
- Нет, - отвечал Антон Иваныч, - это жеребенок тут близко пасется с колокольчиком на шее: я видел дорогой. Еще я пугнул его, а то в рожь бы забрел. Что вы не велите стреножить?
Вдруг колокольчик зазвенел как будто под самым балконом и заливался все громче и громче.
- Ах, батюшки! так и есть: сюда, сюда едет! Это он, он! - кричала Анна Павловна. - Ах, ах! Бегите, Антон Иваныч! Где люди? Где Аграфена? Никого нет!.. точно в чужой дом едет, боже мой!
Она совсем растерялась. А колокольчик звенел уж как будто в комнате.
Антон Иваныч выскочил из-за стола.
- Он! он! - кричал Антон Иваныч, - вон и Евсей на козлах! Где же у вас образ, хлеб-соль? Дайте скорее! Что же я вынесу к нему на крыльцо? Как можно без хлеба и соли? примета есть... Что это у вас за беспорядок! никто не подумал! Да что ж вы сами-то, Анна Павловна, стоите, нейдете навстречу? Бегите скорее!..
- Не могу! - проговорила она с трудом, - ноги отнялись.
И с этими словами опустилась в кресла. Антон Иваныч схватил со стола ломоть хлеба, положил на тарелку, поставил солонку и бросился было в дверь.
- Ничего не приготовлено! - ворчал он. Но в те же двери навстречу ему ворвались три лакея и две девки. -
- Едет! едет! приехал! - кричали они, бледные, испуганные, как будто приехали разбойники. Вслед за ними явился и Александр.
- Сашенька! друг ты мой!.. - воскликнула Анна Павловна и вдруг остановилась и глядела в недоумении на Александра.
- Где же Сашенька? - спросила она.
- Да это я, маменька! - отвечал он, целуя у ней руку.
- Ты?
Она поглядела на него пристально.
- Ты, точно ты, мой друг? - сказала она и крепко обняла его. Потом вдруг опять посмотрела на него.
- Да что с тобой? Ты нездоров? - спросила она с беспокойством, не выпуская его из объятий.
- Здоров, маменька.
- Здоров! Что ж с тобой сталось, голубчик ты мой? Таким ли я отпустила тебя?
Она прижала его к сердцу и горько заплакала. Она целовала его в голову, в щеки, в глаза.
- Где же твои волоски? как шелк были! - приговаривала она сквозь слезы, - глаза светились, словно две звездочки; щеки - кровь с молоком; весь ты был, как наливное яблочко! Знать, извели лихие люди, позавидовали твоей красоте да моему счастью! А дядя-то чего смотрел? А еще отдала с рук на руки как путному человеку! Не умел сберечь сокровища! Голубчик ты мой!..
Старушка плакала и осыпала ласками Александра.
"Видно, слезы-то во сне не к добру!" - подумал Антон Иваныч.
- Что это вы, матушка, над ним, словно над мертвым, вопите? - шепнул он, - нехорошо, примета есть.
- Здравствуйте, Александр Федорыч! - сказал он, - привел бог еще и на этом свете увидеться.
Александр молча подал ему руку. Антон Иваныч пошел посмотреть, все ли вытащили из кибитки, потом стал сзывать дворню здороваться с барином. Но все уже толпились в передней и в сенях. Он всех расставил в порядке и учил, кому как здороваться: кому поцеловать у барина руку, кому плечо, кому только полу платья, и что говорить при этом. Одного парня совсем прогнал, сказав ему: "Ты поди прежде рожу вымой да нос утри".
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обыкновенная история
|
Смотрите также по
произведению "Обыкновенная история":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
