Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Гончаров И.А. / Обыкновенная история
Обыкновенная история [4/21]
- Это ужасно, ужасно, дядюшка! стало быть, вы никогда не любили?
- Знаков терпеть не мог.
- Это какая-то деревянная жизнь! - сказал в сильном волнении Александр, - прозябание, а не жизнь! прозябать без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви*...
{...без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви - из
стихотворения А. С. Пушкина "К***" ("Я помню чудное мгновенье",
1825).}
- И без волос! - прибавил дядя.
- Как вы, дядюшка, можете так холодно издеваться над тем, что есть лучшего на земле? ведь это преступление... Любовь... святые волнения!
- Знаю я эту святую любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки - так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и того... Твоя любовь, к сожалению, спереди; от этого никак не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если не станешь им заниматься.
- Да разве любовь не дело?
- Нет: приятное развлечение, только не нужно стишком предаваться ему, а то выйдет вздор. От этого я и боюсь за тебя.
Дядя покачал головой.
- Я почти нашел тебе место; ты ведь хочешь служить? - сказал он.
- Ах, дядюшка, как я рад!
Александр бросился и поцеловал дядю в щеку.
- Нашел-таки случай! - сказал дядя, вытирая щеку, - как это я не остерегся! Ну, так слушай же. Скажи, что ты знаешь, к чему чувствуешь себя способным?
- Я знаю богословие, гражданское, уголовное, естественное и народное права, дипломацию, политическую экономию, философию, эстетику, археологию...
- Постой, постой! а умеешь ли ты порядочно писать по-русски? Теперь пока это нужнее всего.
- Какой вопрос, дядюшка: умею ли писать по-русски! - сказал Александр и побежал к комоду, из которого начал вынимать разные бумаги, а дядя между тем взял со стола какое-то письмо и стал читать.
Александр подошел с бумагами к столу и увидел, что дядя читает письмо. Бумаги у него выпали из рук.
- Что это вы читаете, дядюшка? - сказал он в испуге.
- А вот тут лежало письмо, к другу, должно быть. Извини, мне хотелось взглянуть, как ты пишешь.
- И вы прочитали его?
- Да, почти - вот только две строки осталось, - сейчас дочитаю; а что? ведь тут секретов нет, иначе бы оно не валялось так...
- Что же вы теперь думаете обо мне?..
- Думаю, что ты порядочно пишешь, правильно, гладко...
- Стало быть, вы не прочли, что тут написано? - с живостью спросил Александр.
- Нет, кажется, все, - сказал Петр Иваныч, поглядев на обе страницы, - сначала описываешь Петербург, свои впечатления, а потом меня.
- Боже мой! - воскликнул Александр и закрыл руками лицо.
- Да что ты? что с тобой?
- И вы говорите это покойно? вы не сердитесь, не ненавидите меня?
- Нет! из чего мне бесноваться?
- Повторите, успокойте меня.
- Нет, нет, нет.
- Мне все не верится; докажите, дядюшка...
- Чем прикажешь?
- Обнимите меня.
- Извини, не могу.
- Почему же?
- Потому что в этом поступке разума, то есть смысла, нет, или, говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает меня к этому; вот если б ты был женщина - так другое дело: там это делается без смысла, по другому побуждению.
- Чувство, дядюшка, просится наружу, требует порыва, излияния...
- У меня не просится и не требует, да если б и просилось, так я бы воздержался - и тебе тоже советую.
- Зачем же?
- А затем, чтоб после, когда рассмотришь поближе человека, которого обнял, не краснеть за свои объятия.
- Разве не случается, дядюшка, что оттолкнешь человека и после раскаешься?
- Случается; оттого я никогда никого и не отталкиваю.
- Вы и меня не оттолкнете за мой поступок, не назовете чудовищем?
- У тебя кто напишет вздор, тот и чудовище. Этак бы их развелось несметное множество.
- Но читать про себя такие горькие истины - и от кого же? от родного племянника!
- Ты воображаешь, что написал истину?..
- О дядюшка!.. конечно, я ошибся... я переправлю... простите...
- Хочешь, я тебе продиктую истину?
- Сделайте милость.
- Садись и пиши.
Александр вынул лист бумаги и взял перо, а Петр Иваныч, глядя на прочтенное им письмо, диктовал: "Любезный друг".
- Написал?
- Написал.
"Петербурга и впечатлений своих описывать тебе не стану".
- "Не стану", - сказал Александр, написав.
"Петербург уже давно описан, а что не описано, то надо видеть самому; впечатления мои тебе ни на что не годятся. Нечего по-пустому тратить время и бумагу. Лучше опишу моего дядю, потому что это относится лично до меня".
- "Дядю", - сказал Александр.
- Ну, вот ты пишешь, что я очень добр и умен - может быть, это и правда, может быть, и нет; возьмем лучше середину, пиши:
"Дядя мой не глуп и не зол, мне желает добра..."
- Дядюшка! я умею ценить и чувствовать... - сказал Александр и потянулся поцеловать его.
"Хотя и не вешается мне на шею", - продолжал диктовать Петр Иваныч. Александр, не дотянувшись до него, поскорей сел на свое место.
"А желает добра потому, что не имеет причины и побуждения желать зла, и потому, что его просила обо мне моя матушка, которая делала некогда для него добро. Он говорит, что меня не любит - и весьма основательно: в две недели нельзя полюбить, и я еще не люблю его, хотя и уверяю в противном".
- Как это можно? - сказал Александр,
- Пиши, пиши:
"Но мы начинаем привыкать друг к другу. Он даже говорит, что можно и совсем обойтись без любви. Он не сидит со мной, обнявшись, с утра до вечера, потому что это вовсе не нужно, да ему и некогда".
- "Враг искренних излияний", - это можно оставить: это хорошо. - Написал?
- Написал.
- Ну, что у тебя тут еще? "Прозаический дух, демон..." Пиши.
Пока Александр писал, Петр Иваныч взял со стола какую-то бумагу, свернул ее, достал огня и закурил сигару, а бумагу бросил и затоптал.
"Дядя мой ни демон, ни ангел, а такой же человек, как и все, - диктовал он, - только не совсем похож на нас с тобой. Он думает и чувствует по-земному, полагает, что если мы живем на земле, так и не надо улетать с нее на небо, где нас теперь пока не спрашивают, а заниматься человеческими делами, к которым мы призваны. Оттого он вникает во все земные дела и, между прочим, в жизнь, как она есть, а не как бы нам ее хотелось. Верит в добро и вместе в зло, в прекрасное и прескверное. Любви и дружбе тоже верит, только не думает, что они упали с неба в грязь, а полагает, что они созданы вместе с людьми и для людей, что их так и надобно понимать и вообще рассматривать вещи пристально, с их настоящей стороны, а не заноситься бог знает куда. Между честными людьми он допускает возможность приязни, которая, от частых сношений и привычки, обращается в дружбу. Но он полагает также, что в разлуке привычка теряет силу и люди забывают друг друга и что это вовсе не преступление. Поэтому он уверяет, что я тебя забуду, а ты меня. Это мне, да и тебе, вероятно, кажется дико, но он советует привыкнуть к этой мысли, отчего мы оба не будем в дураках. О любви он того же мнения, с небольшими оттенками: не верит в неизменную и вечную любовь, как не верит в домовых - и нам не советует верить. Впрочем, об этом он советует мне думать как можно меньше, а я тебе советую. Это, говорит он, придет само собою - без зову; говорит, что жизнь не в одном только этом состоит, что для этого, как для всего прочего, бывает свое время, а целый век мечтать об одной любви - глупо. Те, которые ищут ее и не могут ни минуты обойтись без нее, - живут сердцем, и еще чем-то хуже, на счет головы. Дядя любит заниматься делом, что советует и мне, а я тебе: мы принадлежим к обществу, говорит он, которое нуждается в нас; занимаясь, он не забывает и себя: дело доставляет деньги, а деньги комфорт, который он очень любит. Притом у него, может быть, есть намерения, вследствие которых, вероятно, не я буду его наследником. Дядя не всегда думает о службе да о заводе, он знает наизусть не одного Пушкина..."
- Вы, дядюшка? - сказал изумленный Александр.
- Да, когда-нибудь увидишь. Пиши:
"Он читает на двух языках все, что выходит замечательного по всем отраслям человеческих знаний, любит искусства, имеет прекрасную коллекцию картин фламандской школы - это его вкус, - часто бывает в театре, но не суетится, не мечется, не ахает, не охает, думая, что это ребячество, что надо воздерживать себя, не навязывать никому своих впечатлений, потому, что до них никому нет надобности. Он также не говорит диким языком, что советует и мне, а я тебе. Прощай, пиши ко мне пореже и не теряй по-пустому времени. Друг твой такой-то. Ну, месяц и число".
- Как можно послать такое письмо? - сказал Александр, - "пиши пореже" - написать это человеку, который нарочно за сто шестьдесят верст приехал, чтобы сказать последнее прости! "Советую то, другое, третье..." он не глупее меня: он вышел вторым кандидатом.
- Нужды нет, ты все-таки пошли: может быть, он поумнее станет: это наведет его на разные новые мысли; хоть вы кончили курс, а школа ваша только что начинается.
- Я не могу решиться, дядюшка...
- Я никогда не вмешиваюсь в чужие дела, но ты сам просил что-нибудь для тебя сделать; я стараюсь навести тебя на настоящую дорогу и облегчить первый шаг, а ты упрямишься; ну, как хочешь; я говорю только свое мнение, а принуждать не стану; я тебе не нянька.
- Извините, дядюшка: я готов повиноваться, - сказал Александр и тотчас запечатал письмо.
Запечатав одно, он стал искать другое, к Софье. Он поглядел на стол - нет, под столом - тоже нет, в ящике - не бывало.
- Ты чего-то ищешь? - сказал дядя.
- Я ищу другого письма... к Софье.
И дядя стал искать.
- Где же оно? - говорил Петр Иваныч, - я, право, не бросал его за окно...
- Дядюшка! что вы наделали? ведь вы им закурили сигару! - горестно сказал Александр и поднял обгорелые остатки письма.
- Не-уже-ли? - воскликнул дядя, - да как это я? и не заметил; смотри, пожалуй, сжег такую драгоценность .. А впрочем, знаешь что? оно даже, с одной стороны, хорошо...
- Ах, дядюшка, ей-богу, ни с какой стороны не хорошо... - заметил Александр в отчаянии.
- Право, хорошо: с нынешней почтой ты не успеешь написать к ней, а к будущей уж, верно, одумаешься, займешься службой: тебе будет не до того, и, таким образом, сделаешь одной глупостью меньше.
- Что ж она подумает обо мне?
- А что хочет. Да, я думаю, это полезно и ей. Ведь ты не женишься на ней? Она подумает, что ты ее забыл, забудет тебя сама и меньше будет краснеть перед будущим своим женихом, когда станет уверять его что никого, кроме его, не любила.
- Вы, дядюшка, удивительный человек! для вас не существует постоянства, нет святости обещаний... Жизнь так хороша, так полна прелести, неги: она как гладкое, прекрасное озеро...
- На котором растут желтые цветы, что ли? - перебил дядя.
- Как озеро, - продолжал Александр, - она полна чего-то таинственного, заманчивого, скрывающего в себе так много...
- Тины, любезный.
- Зачем же вы, дядюшка, черпаете тину, зачем так разрушаете и уничтожаете все радости, надежды, блага... смотрите с черной стороны?
- Я смотрю с настоящей - и тебе тоже советую: в дураках не будешь. С твоими понятиями жизнь хороша там, в провинции, где ее не ведают, - там и не люди живут, а ангелы: вот Заезжалов - святой человек, тетушка твоя - возвышенная, чувствительная душа, Софья, я думаю, такая же дура, как и тетушка, да еще...
- Оканчивайте, дядюшка! - сказал взбешенный Александр.
- Да еще такие мечтатели, как ты: водят носом по ветру, не пахнет ли откуда-нибудь неизменной дружбой да любовью... В сотый раз скажу: напрасно приезжал!
- Станет она уверять жениха, что никого не любила! - говорил почти сам с собою Александр.
- А ты все свое!
- Нет, я уверен, что она прямо, с благородной откровенностью отдаст ему мои письма и...
- И знаки, - сказал Петр Иваныч.
- Да, и залоги наших отношений... и скажет: "Вот, вот кто первый пробудил струны моего сердца; вот при чьем имени заиграли они впервые..."
У дяди начали подниматься брови и расширяться глаза. Александр замолчал.
- Что ж ты перестал играть на своих струнах? Ну, милый, и подлинно глупа твоя Софья, если сделает такую штуку; надеюсь, у нее есть мать или кто-нибудь, кто бы мог остановить ее?
- Вы, дядюшка, решаетесь назвать глупостью этот святейший порыв души, это благородное излияние сердца; как прикажете думать о вас?
- Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы... Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски писать можешь, - завтра поедем в департамент: я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что есть вакансия; терять времени нечего... Это что за кипу ты вытащил?
- А это мои университетские записки. Вот, позвольте прочесть несколько страниц из лекций Ивана Семеныча, об искусстве в Греции.
Он уж начал было проворно переворачивать страницы.
- Ох, сделай милость, уволь! - сказал, сморщившись, Петр Иваныч. - А это что?
- А это мои диссертации. Я желал бы показать их своему начальнику; особенно тут есть один проект, который я обработал...
- А! один из тех проектов, которые тысячу лет уж как исполнены или которых нельзя и не нужно исполнять.
- Что вы, дядюшка! да этот проект был представлен одному значительному лицу, любителю просвещения; за это однажды он пригласил меня с ректором обедать. Вот начало другого проекта.
- Отобедай у меня дважды, да только не дописывай другого проекта.
- Почему же?
- Да так, ты теперь хорошего ничего не напишешь, а время уйдет.
- Как! слушавши лекции?..
- Они пригодятся тебе со временем, а теперь смотри, читай, учись да делай, что заставят
- Как же узнает начальник о моих способностях?
- Мигом узнает: он мастер узнавать. Да ты какое же место хотел бы занять?
- Я не знаю, дядюшка, какое бы...
- Есть места министров, - говорил Петр Иваныч, - товарищей их, директоров, вице-директоров, начальников отделений, столоначальников, их помощников, чиновников особых поручений, мало ли?
Александр задумался. Он растерялся и не знал, какое выбрать.
- Вот бы на первый раз место столоначальника хорошо, - сказал он.
- Да, хорошо! - повторил Петр Иваныч.
- Я бы присмотрелся к делу, дядюшка, а там месяца через два можно бы и в начальники отделения...
Дядя навострил уши.
- Конечно, конечно! - сказал он, - потом через три месяца в директоры, ну, а там через год и в министры: так, что ли?
Александр покраснел и молчал.
- Начальник отделения, вероятно, сказал вам, какая есть вакансия? - спросил он потом
- Нет, - отвечал дядя, - он не говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему, да пугнет порядком; он крутенек. Я бы тебе не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
Пока дядя говорил, Александр ворочал в руке какой-то сверток.
- Что это еще у тебя?
Александр с нетерпением ждал этого вопроса.
- Это... я давно хотел вам показать... стихи: вы однажды интересовались...
- Что-то не помню; кажется, я не интересовался...
- Вот видите, дядюшка, я думаю, что служба - занятие сухое, в котором не участвует душа, а душа жаждет выразиться, поделиться с ближними избытком чувств и мыслей, переполняющих ее ..
- Ну, так что же? - с нетерпением спросил дядя.
- Я чувствую призвание к творчеству...
- То есть ты хочешь заняться, кроме службы, еще чем-нибудь - так, что ли, в переводе? Что ж, очень похвально: чем же? литературой?
- Да, дядюшка, я хотел просить вас, нет ли у вас случая поместить кое-что...
- Уверен ли ты, что у тебя есть талант? без этого ведь ты будешь чернорабочий в искусстве - что ж хорошего? Талант - другое дело: можно работать; много хорошего сделаешь, и притом это капитал - стоит твоих ста душ.
- Вы и это измеряете деньгами?
- А чем же прикажешь? чем больше тебя читают, тем больше платят денег.
- А слава, слава? вот истинная награда певца...
- Она устала нянчиться с певцами: слишком много претендентов. Это прежде, бывало, слава, как женщина, ухаживала за всяким, а теперь, замечаешь ли? ее как будто нет совсем, или она спряталась - да! Есть известность, а славы что-то не слыхать, или она придумала другой способ проявляться: кто лучше пишет, тому больше денег, кто хуже - не прогневайся. Зато нынче порядочный писатель и живет порядочно, не мерзнет и не умирает с голода на чердаке, хоть за ним и не бегают по улицам и не указывают на него пальцами, как на шута; поняли, что поэт не небожитель, а человек: так же глядит, ходит, думает и делает глупости, как другие: чего ж тут смотреть?..
- Как другие - что вы, дядюшка! как это можно говорить! Поэт заклеймен особенною печатью: в нем таится присутствие высшей силы...
- Как иногда в других - и в математике, и в часовщике, и в нашем брате, заводчике. Ньютон, Гутенберг, Ватт так же были одарены высшей силой, как и Шекспир, Дант и прочие. Доведи-ка я каким-нибудь процессом нашу парголовскую глину до того, чтобы из нее выходил фарфор лучше саксонского или севрского, так ты думаешь, что тут не было бы присутствия высшей силы?
- Вы смешиваете искусство с ремеслом, дядюшка.
- Боже сохрани! Искусство само по себе, ремесло само по себе, а творчество может быть и в том и в другом, так же точно, как и не быть. Если нет его, так ремесленник так и называется ремесленник, а не творец, и поэт без творчества уж не поэт, а сочинитель... Да разве вам об этом не читали в университете? Чему же вы там учились?..
Дяде уж самому стало досадно, что он пустился в такие объяснения о том, что считал общеизвестной истиной.
"Это похоже на искренние излияния", - подумал он. - Покажи-ка, что там у тебя? - спросил он, - стихотворения!
Дядя взял сверток и начал читать первую страницу.
Отколь порой тоска и горе
Внезапной тучей налетят
И, сердце с жизнию поссоря...
- Дай-ка, Александр, огня.
Он закурил сигару и продолжал:
В нем рой желаний заменят?
Зачем вдруг сумрачным ненастьем
Падет на душу тяжкий сон,
Каким неведомым несчастьем
Ее смутит внезапно он...
- Одно и то же в первых четырех стихах сказано, и вышла вода, - заметил Петр Иваныч и читал:
Кто отгадает, отчего
Проступит хладными слезами
Вдруг побледневшее чело...
- Как же это так? Чело пОтом проступает, а слезами - не видывал.
И что тогда творится с нами?
Небес далеких тишина
В тот миг ужасна и страшна...
- Ужасна и страшна - одно и то же.
Гляжу на небо: там луна...
- Луна непременно: без нее никак нельзя! Если у тебя тут есть мечта и дева - ты погиб: я отступаюсь от тебя.
Гляжу на небо: там луна
Безмолвно плавает, сияя,
И мнится, в ней погребела
От века тайна роковая.
- Не дурно! Дай-ка еще огня... сигара погасла. Где бишь, - да!
В эфире звезды, притаясь,
Дрожат в изменчивом сиянье
И, будто дружно согласясь,
Хранят коварное молчанье.
Так в мире все грозит бедой,
Все зло нам дико предвещает,
Беспечно будто бы качает
Нас в нем обманчивый покой;
И грусти той назва...нья нет...
Дядя сильно зевнул и продолжал:
Она пройдет, умчит и след,
Как перелетный ветр степей
С песков сдувает след зверей.
- Ну, уж зверей-то тут куда нехорошо! Зачем же тут черта? А! это было о грусти, а теперь о радости... И он начал скороговоркой читать, почти про себя:
Зато случается порой
Иной в нас демон поселится,
Тогда восторг живой струей
Насильно в душу протеснится .
И затрепещет сладко грудь... и т д.
{Здесь приведены несколько измененные строки из юношеского
романтического стихотворения И. А. Гончарова "Тоска и радость",
которое было помещено в рукописном альманахе Майковых "Подснежник"
за 1835 год (см. "Неизданные стихи" И. А. Гончарова, журнал
"Звезда", э 5, 1938, стр. 243-246).}
- Ни худо, ни хорошо! - сказал он, окончив. - Впрочем, другие начинали и хуже; попробуй, пиши, занимайся, если есть охота; может быть, и обнаружится талант; тогда другое дело.
Александр опечалился. Он ожидал совсем не такого отзыва. Его немного утешало то, что он считал дядю человеком холодным, почти без души.
- Вот перевод из Шиллера, - сказал он.
- Довольно; я вижу; а ты знаешь и языки?
- Я знаю по-французски, по-немецки и немного по-английски.
- Поздравляю тебя, давно бы ты сказал: из тебя можно многое сделать. Давеча насказал мне про политическую экономию, философию, археологию, бог знает про что еще, а о главном ни слова - скромность некстати. Я тебе тотчас найду и литературное занятие.
- Неужели, дядюшка? вот обяжете! - позвольте вас обнять.
- Погоди, вот как найду.
- Не покажете ли вы чего-нибудь из моих сочинений будущему моему начальнику, чтоб дать понятие?
- Нет, не нужно; если понадобится, ты и сам покажешь, а может быть, и не понадобится. Подари-ка ты мне свои проекты и сочинения?..
- Подарить? - извольте, дядюшка, - сказал Александр, которому польстило это требование дяди. - Не угодно ли, я вам сделаю оглавление всех статей в хронологическом порядке?
- Нет, не нужно.. Спасибо за подарок. Евсей! отнеси эти бумаги к Василью.
- Зачем же к Василью? в ваш кабинет.
- Он просил у меня бумаги обклеить что-то...
- Как, дядюшка?.. - в ужасе спросил Александр и схватил кипу назад.
- Ведь ты подарил, а тебе что за дело, какое употребление я сделаю из твоего подарка?..
- Вы не щадите ничего... ничего!.. - с отчаянием стонал он, прижимая бумаги обеими руками к груди.
- Александр, послушайся меня, - сказал дядя, вырывая у него бумаги, - не будешь краснеть после и скажешь мне спасибо.
Александр выпустил бумаги из рук.
- На, отнеси, Евсей, - сказал Петр Иваныч. - Ну, вот теперь у тебя в комнате чисто и хорошо: пустяков нет; от тебя будет зависеть наполнить ее сором или чем-нибудь дельным. Поедем на завод прогуляться, рассеяться, подышать свежим воздухом и посмотреть, как работают.
Утром Петр Иваныч привез племянника в департамент, и пока сам он говорил с своим приятелем - начальником отделения, Александр знакомился с этим новым для него миром. Он еще мечтал все о проектах и ломал себе голову над тем, какой государственный вопрос предложат ему решить, между тем все стоял и смотрел.
"Точно завод моего дяди, - решил он наконец. - Как там один мастер возьмет кусок массы, бросит ее в машину, повернет раз, два, три, - смотришь, выйдет конус, овал или полукруг; потом передает другому, тот сушит на огне, третий золотит, четвертый расписывает, и выйдет чашка, или ваза, или блюдечко. И тут. придет посторонний проситель, подаст, полусогнувшись, с жалкой улыбкой, бумагу - мастер возьмет, едва дотронется до нее пером и передаст другому, тот бросит ее в массу тысячи других бумаг, - но она не затеряется: заклейменная нумером и числом, она пройдет невредимо чрез двадцать рук, плодясь и производя себе подобных. Третий возьмет ее и полезет зачем-то в шкаф, заглянет или в книгу, или в другую бумагу, скажет несколько магических слов четвертому - и тот пошел скрипеть пером. Поскрипев, передает родительницу с новым чадом пятому - тот скрипит в свою очередь пером, и рождается еще плод, пятый охорашивает его и сдает дальше, и так бумага идет, идет - никогда не пропадает: умрут ее производители, а она все существует целые веки. Когда, наконец, ее покроет вековая пыль, и тогда еще тревожат ее и советуются с нею. И каждый день, каждый час, и сегодня и завтра, и целый век, бюрократическая машина работает стройно, непрерывно, без отдыха, как будто нет людей, - одни колеса да пружины...
Где же разум, оживляющий и двигающий эту фабрику бумаг? - думал Александр, - в книгах ли, в самих ли бумагах, или в головах этих людей?"
И какие лица увидел он тут! На улице как будто этакие и не встречаются и не выходят на божий свет: тут, кажется, они родились, выросли, срослись с своими местами, тут и умрут. Поглядел Адуев пристально на начальника отделения: точно Юпитер громовержец; откроет рот - и бежит Меркурий с медной бляхой на груди; протянет руку с бумагой - и десять рук тянутся принять ее.
- Иван Иваныч! - сказал он.
Иван Иваныч выскочил из-за стола, подбежал к Юпитеру и стал перед ним как лист перед травой. И Александр оробел, сам не зная отчего.
- Дайте табачку!
Тот с подобострастием поднес обеими руками открытую табакерку.
- Да испытайте вот их! - сказал начальник, указывая на Адуева.
"Так вот кто будет меня испытывать! - думал Адуев, глядя на желтую фигуру Ивана Иваныча с обтертыми локтями. - Неужели и этот человек решает государственные вопросы!"
- Хороша ли у вас -рука? - спросил Иван Иваныч.
- Рука?
- Да-с; почерк. Вот потрудитесь переписать эту бумажку.
Александр удивился этому требованию, но исполнил его - Иван Иваныч сморщился, поглядев на его труд.
- Плохо пишут-с, - сказал он начальнику отделения. Тот поглядел.
- Да, нехорошо: набело не может писать. Ну, пусть пока переписывает отпуски, а там, как привыкнет немного, займите его исполнением бумаг; может быть, он годится: он учился в университете.
Векторе и Адуев стал одною из пружин машины. Он писал, писал, писал без конца и удивлялся уже, что по утрам можно делать что-нибудь другое; а когда вспоминая о своих проектах, краска бросалась ему в лицо.
"Дядюшка! -думал он, - в одном уж ты прав, немилосердно прав; неужели и во всем так? ужели я ошибался и в заветных, вдохновенных думах, и в теплых верованиях в любовь, в дружбу... и в людей... и в самого себя?.. Что же жизнь?"
Он наклонялся над бумагой и сильнее скрипел пером, а у самого под ресницами сверкали слезы.
- Тебе решительно улыбается фортуна, - говорил Петр Иваныч племяннику. - Я сначала целый год без жалованья служил, а ты вдруг поступил на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а с наградой тысяча будет. Прекрасно на первый случай! Начальник отделения хвалит тебя; только говорит, что ты рассеян: то запятых не поставишь, то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело - обращай внимание на то, что у тебя перед глазами, а не заносись вон куда.
Дядя указал рукой кверху. С тех пор он сделался еще ласковее к племяннику.
- Какой прекрасный человек мой столоначальник, дядюшка! - сказал однажды Александр.
- А ты почем знаешь?
- Мы сблизились с ним. Такая возвышенная душа, такое честное, благородное направление мыслей! и с помощником также: это, кажется, человек с твердой волей, с железным характером...
- Уж ты успел сблизиться с ними?
- Да, как же!..
- Не звал ли тебя столоначальник к себе по четвергам?
- Ах, очень: каждый четверг. Он, кажется, чувствует ко мне особенное влеченье...
- А помощник просил денег взаймы?
- Да, дядюшка, безделицу... я ему дал двадцать пять рублей, что со мной было; он просил еще пятьдесят.
- Уж дал! А! - сказал с досадой дядя, - тут отчасти я виноват, что не предупредил тебя; да я думал, что ты не до такой степени прост, чтоб через две недели знакомства давать деньги взаймы. Нечего делать, грех пополам, двенадцать с полтиной считай за мной.
- Как, дядюшка, ведь он отдаст?
- Держи карман! Я его знаю: за ним пропадает моих сто рублей с тех пор, как я там служил. Он у всех берет. Теперь, если попросит, ты скажи ему, что я прошу его вспомнить мой должок - отстанет! а к столоначальнику не ходи,
- Отчего же, дядюшка?
- Он картежник. Посадит тебя с двумя такими же молодцами, как сам, а те стакнутся и оставят тебя без гроша.
- Картежник! - говорил в изумлении Александр, - возможно ли? Кажется, так склонен к искренним излияниям...
- А ты скажи ему, так, между прочим, в разговоре, что я у тебя взял все деньги на сохранение, так и увидишь, склонен ли он к искренним излияниям и позовет ли когда-нибудь к себе в четверг.
Александр задумался. Дядя покачал головой.
- А ты думал, что там около тебя ангелы сидят! Искренние излияния, особенное влечение! Как, кажется, не подумать о том прежде: не мерзавцы ли какие-нибудь около? Напрасно ты приезжал! - сказал он, - право, напрасно!
Однажды Александр только что проснулся, Евсей подал ему большой пакет, с запиской от дяди.
"Наконец вот тебе и литературное занятие, - написано было в записке, - я вчера виделся с знакомым мне журналистом; он прислал тебе для опыта работу".
От радости у Александра дрожали руки, когда он распечатывал пакет. Там была немецкая рукопись.
"Что это - проза? - сказал он, - о чем же?"
И прочитал написанное наверху карандашом:
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обыкновенная история
|
Смотрите также по
произведению "Обыкновенная история":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
